Глава 4.ПЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ВОЕННОПЛЕННЫХ ИСЧЕЗАЮТ БЕЗ СЛЕДА

Глава 4.ПЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ВОЕННОПЛЕННЫХ ИСЧЕЗАЮТ БЕЗ СЛЕДА

Три лагеря и тайна их «разгрузки». — Переписка и газеты. Спасенные из-под Смоленска. — Позднейшие отчеты «специальных групп».

Неизмеримыми кажутся просторы России от границ Польши до Тихого океана, от Ледовитого океана до пустынь и степей Центральной Азии. Неизмеримыми, впрочем, они кажутся тому, кто их никогда не мерил. Тому, кто их знает скорее из литературы, чем из жизни сегодняшнего Советского Союза. Неисчислимыми могут казаться и народы, их запутанные судьбы, их своеобразие на этих огромных земных пространствах. Человек, глядящий извне, или пусть даже привилегированный турист, которому случайно разрешили проехать вдоль и поперек Советского Союза, часто выносит впечатление такой огромности увиденного, что отдельная личность, кажется ему, пропадает в этом пространстве, как капля в море. Кроме того, ему кажется, что нет ничего легче, чем нырнуть в эту массу людей, языков и пространства, скрыться от всего мира и, выплыв где-нибудь на другом конце одной шестой земного шара, снова укрыться под поверхностью, смешаться с толпой, остаться неопознанным.

Нет ничего более ошибочного, чем такое суждение о «современной России», которая перестала быть Россией со времени октябрьского переворота и преобразилась в нынешний Союз Советских Социалистических Республик. Здесь нет ничего труднее, чем скрыться от всевидящего глаза властей, бюрократии, милиции и особенно политической полиции. «Неизмеримые пространства России» в действительности измерены сегодня с точностью до квадратного метра. В Советском Союзе нет вещи, одушевленного или неодушевленного предмета, который бы не был зарегистрирован, каталогизирован, отмечен тем или иным способом. Тоталитарно-полицейская власть пронизывает тут каждый уголок, каждую человеческую душу. Про какого-нибудь беднейшего пастушка, пасущего овец, власть знает не только, что он вообще существует, живет в таком-то колхозе, такой-то области, сколько он зарабатывает, что ест и пьет, но и о чем он говорит и даже думает! В Советском Союзе у каждого человека есть не только тень, которая следует за ним в солнечные дни, но и заведенное на него досье. И оно сопровождает человека и в солнечные дни, и в ненастные, и в облачные, и в метель, не оставляя его и ночью, когда он спит тревожным сном, и держит его на вечной привязи, порвать которую невозможно.

В Советском Союзе ничего не происходит без ведома и приказа властей. Сила этой власти именно в ее вездесущности. Легкость, с какой она управляет миллионами граждан, исходит из навязанной им неосведомленности и инерции. Ибо нет сегодня в мире более тесной страны, чем эти «неизмеримые просторы» Советского Союза. Здесь крестьянин не имеет права без разрешения покинуть свою деревню, рабочий — фабрику, горожанин — город.[5] О том, что происходит за горизонтом его жизни, прикованной к месту работы, рядовой гражданин может лишь догадываться, но никогда не знает наверняка. Именно благодаря этому создается положение, при котором государственная власть может править не только всесильно, но и без всякого контроля, нравственного или физического.

Таким образом, в Советском Союзе действительно каждый человек в любую минуту может исчезнуть с лица земли, могут исчезнуть тысячи, как пресловутая капля в море, но только и исключительно по воле и с ведома властей. Широкая общественность никогда об этом не узнает, хотя бы по той простой причине, что «широкой общественности», в нашем понимании этого слова, в Советском Союзе нет.

И так же, как капля долбит камень, нужны годы, чтобы добыть ту или иную правду о Советском Союзе, которую власть хочет скрыть. Нужны годы, чтобы из головоломок, домыслов, слухов, впечатлений, рассказов, воспоминаний сложилась информация, обладающая логической, синтетической целостностью.

И потому, чтобы ответить на вопрос: что случилось примерно с 200 тысячами польских военнопленных, вывезенных в Советский Союз осенью и зимой 1939–1940 г., нужно забежать на несколько лет вперед, когда после долгих поисков и кропотливого накапливания тысяч свидетельств, расчетов, отчетов удалось наконец создать более или менее конкретную, а часто даже совсем точную картину происшедшего.

Судьбы рядовых сложились по-разному (см. Приложение 3). В большинстве случаев, по истечении того или иного срока, после тяжело пережитого плена, — их отпустили домой.

Главную же массу офицеров армии, полиции и жандармерии поместили в трех больших лагерях военнопленных: 3920 человек в Старобельске, около 4500 — в Козельске и 6567 — в Осташкове, всего 14 987. Конечно, число это нельзя считать абсолютно точным. Может быть, их было на несколько сот больше или меньше.

Из этого общего числа некоторую часть затем перевели в лагерь Грязовец под Вологдой. Позднее эти люди вышли на свободу, и именно им мы обязаны большинством сведений о трех вышеупомянутых лагерях.

Таким образом стало известно, что в Старобельске находились 8 генералов, около 100 полковников и подполковников, 380 военных врачей. Остальные были младшими офицерами.

В Козельске из четырех с половиной тысяч офицеров было 6 генералов, почти 400 врачей, 29 католических священников (армейских капелланов), остальные — офицеры разных рангов и… три женщины. Две из них вскоре были вывезены в неизвестном направлении. Третья, поручик, пилот польской авиации, осталась до конца, т. е. до ликвидации лагеря.

В Осташкове находились, главным образом, чины полиции, жандармерии, а также чины Корпуса пограничной охраны, в том числе около 400 офицеров. Там было также довольно много штатских, главным образом юристов, помещиков и др.

Кто сам прошел лагеря военнопленных, тюрьмы, концлагеря в Советской России или хотя бы читал о них рассказы и документальные свидетельства, которые уже в большой степени вошли в сознание читателей как Западной Европы, так и обеих Америк, — для того история людей за проволокой в этих лагерях, их ежедневная жизнь, лагерный режим и т. д. не представляют особого интереса. В настоящее время число заключенных в советских концлагерях оценивается в 15–20 миллионов человек.[6] К тому же, все советские тюрьмы, как правило, переполнены. По территории всей страны разбросаны лагеря принудительных работ. В общих чертах судьба заключенных везде одна и та же. Бараки, сквозь стены которых свистит ветер и зимой задувает снег. Или стены бывших монастырей и церквей, откуда изгнали Бога и где соорудили нары для заключенных. Клопы, вши, грязь. Теснота, нехватка воды. Питание, которого едва хватает, чтобы не умереть. Ограждения из колючей проволоки. Грубое обращение. Низкое хмурое небо с ранней осени до поздней весны. Зимой морозы, летом жара. Страшная, мрачная безнадежность и тоска по родным местам, по свободе. От времени до времени принудительные беседы и доклады, в которых рассказывается о радостной, счастливой жизни в Советской России и о нужде, голоде, притеснениях и преследованиях в «капиталистических странах». Кроме того, запрет на религиозные обряды и общую молитву. А сверх всего: бесконечные допросы, поверки, анкеты, пересчет заключенных, досье и снова допросы.

Поэтому общие свидетельства о периоде существования этих лагерей до самой весны 1940 г. мало отличаются друг от друга и не вносят почти ничего существенного в дело выяснения позднейшего исчезновения военнопленных. Однако следует подчеркнуть, что если в целом судьба заключенных в Козельске, Старобельске и Осташкове была похожа на судьбу миллионов других заключенных в Советском Союзе, то существовала особенно полная аналогия между этими тремя лагерями, как в отношении режима, так и в обращении с заключенными.

Но вот в потоке этих печальных, но маловажных для дела свидетельств мы находим подробные письменные показания поручика Млынарского, который сидел вместе с другими в Старобельске, а потом был переведен в лагерь в Грязовце. Из его показаний стоит привести следующий отрывок:

В середине декабря 1939 года нам была разрешена переписка. Борьба за это элементарное право велась с первых дней после нашего прибытия в лагерь. Нам все время обещали, что вот-вот, не сегодня-завтра… Наконец, в середине декабря разрешили. Адрес адресата полагалось писать на языке данной страны, а рядом фонетически в русском правописании: (1) СССР. (2) Лагерь военнопленных. (3) Старобельск. (4) Почтовый ящик № 15. (5) Имя и фамилия в польском произношении, без воинского звания.

Писать можно было раз в месяц. Уже в конце декабря начали приходить первые ответы с родины, даже из-за границы.

В марте 1940 г. разрешили отправлять по одной телеграмме. Думаю, что это было последнее известие, полученное семьей из лагеря в Старобельске. Наплыв приходящей почты рос с недели на неделю. Эта почта не была регламентирована сроками, ее раздавали по мере поступления.

Исходящая почта была прервана около 10 апреля 1940 г., но письма продолжали еще приходить до 28 апреля, а затем все прекратилось.

Подробности, приведенные поручиком Млынарским, очень важны. Факт разрешения пленным переписки, подтвержденный потом другими заключенными, а также тысячами семей на родине под немецкой и советской оккупацией, станет в течение следующих месяцев, даже лет, единственной, пока еще слабой нитью в клубке леденящей кровь загадки.

Тот же поручик Млынарский, в своих показаниях польским армейским властям 1 ноября 1941 г., упомянул еще об одном обстоятельстве, даже не догадываясь, что позднее оно будет играть чуть ли не решающую роль в разъяснении катынского дела. Говоря о советской пропаганде в лагере, он заявил дословно следующее:

Пропаганда общегосударственного характера приходила в лагерь посредством радио, московских ежедневных газет («Правда», «Известия»), нескольких харьковских, а также фильмов. Кроме вышеупомянутых русских газет присылали особенно много экземпляров «Глоса Радзецкого» /«Советского голоса»/, издаваемого то ли в Харькове, то ли в Киеве на дурном польском языке. Эти газетные полосы портили нам кровь, но по прочтении были нам весьма полезны.

Да, да — советских газет всем хватало с лихвой. На полях, однако, стоит отметить и хорошо запомнить: «Глос Радзецкий». Название коммунистической газеты на польском языке: «Глос Радзецкий». Но это уже дело будущего…

* * *

Итак, мы в середине зимы 1940 года. С нее начался целый ряд исключительно морозных военных зим. Из душных бараков и каменных построек, забитых толпой пленных, безвинно заключенных, беззаконно интернированных, — вырываются клубы пара и протухшего воздуха. Жизнь этих людей подобна движению маятника: от отчаяния к надежде, от надежды к отчаянию.

На западном фронте продолжается затишье, но Советский Союз пользуется своей дружбой с Гитлером: заняв пол-Польши и разместив военные базы в прибалтийских государствах, он совершил очередное нападение — на Финляндию. Поговорка гласит, что «тонущий и за соломинку хватается». В связи с финской войной, люди, тонущие в Советском Союзе, цеплялись за какие-то туманные надежды. Но Финляндия оставалась для них только соломинкой. Через несколько месяцев героического сопротивления Финляндия проигрывает войну.

В марте 1940 года был отправлен первый этап польских офицеров из Козельска в… Смоленск.

Документ, содержащий отчет об этом событии, находится в руках польского правительства в Лондоне. Он, как и другие документы, хорошо известен самым высоким британским правительственным кругам:

Под вечер 8 марта 1940 года солдаты лагерной охраны в Козельске начали забирать из разных бараков некоторых офицеров. Проверив личные данные по списку, энкаведисты велели им немедленно взять свои вещи и, грубо их подгоняя, повели поодиночке в здание администрации, где был проведен крайне тщательный обыск. Затем группами по 2–3 человека, каждая под конвоем двух вооруженных охранников, их вывели из лагеря в направлении станции, расположенной в 8 км от лагеря. Стоял мороз около 20 градусов, и идти с вещами, в темноте, по скользкой, с выбоинами дороге, было очень утомительно, в особенности из-за постоянного понукания конвоиров. Когда один из пленных, пожилой отставной полковник, начал терять силы, конвоир, бранясь и издеваясь, грубо погнал его. После трех дней пути, во время которых поезд больше стоял на станциях, чем шел, пленные добрались до расположенного в 200 км Смоленска…

Там их выгрузили из вагонов, выстроили шеренгами, и один из конвоиров объявил им, что, находясь на марше, нужно соблюдать порядок, не разговаривать друг с другом, не глядеть по сторонам, не отставать. Он предупредил, что полшага в сторону будет считаться попыткой к побегу и огонь будет открыт без предупреждения. Перешли железнодорожные пути. Пленных остановили у входа на боковую улицу и приказали стать на колени в глубокий снег. Вскоре приехал выкрашенный черным цветом автобус, пленным приказали встать и садиться в автобус.

Автобус был специально приспособлен для транспортировки заключенных. Посередине был узкий коридор, а по обеим сторонам — ряд низких, узеньких дверок. Когда пленный входил в коридор, находящийся в автобусе энкаведист приказывал ему быстро влезать спиной в предназначенную ему камеру-кабину. Кабинки эти были не освещены и так тесны, что в них едва мог поместиться скорченный человек. Это было первое знакомство польских военнопленных с пресловутым тюремным автобусом — «черным вороном». Некоторые пленные, издерганные и измученные постоянными издевательствами, загадочностью дороги и советских намерений, в нерешительности задерживались перед входом в эти темные щели. Таких конвоир грубо впихивал, захлопывал дверцу, запирал на ключ и вызывал следующего.

Следует отметить, что из бараков в Козельске пленных брали по одному, а вели на станцию по двое-трое. Ввиду такой строгой изоляции они ничего не знали о своих товарищах по этапу до тех пор, пока не встретились все вместе в Смоленске. Если в дороге каждый из них тщетно пытался догадаться, почему его вывезли из Козельска, анализируя свое пропетое, а в особенности свое пребывание в лагере, то теперь в автобусе, они старались сделать выводы относительно своего будущего, анализируя состав группы, в которую они попали. Но группа была настолько разнородной, что трудно было усмотреть какой-нибудь логичный критерий, который мог бы их соединить. Всего в группе было 14 офицеров, в том числе полковник Станислав Липкинд-Любодзецкий, прокурор Верховного суда; полковник кавалерии Стажинский, бывший польский военный атташе в Бельгии; капитан Радзишевский, референт Призывной комиссии; поручик военного флота; Граничный, бывший силезский повстанец.[7]

…Минут через 15–20 езды на автобусе заключенных выгрузили на небольшом дворе, окруженном высокими зданиями с решетками на окнах.

…Так во второй половине дня 13 марта 1940 года на тюремном дворе в Смоленске группу пленных, вывезенных из Козельска, разделили, и с того времени об их судьбе ничего неизвестно.

Из всей группы нашелся только один пленный, которого из Смоленска повезли на допрос в Харьков и которому впоследствии удалось выбраться из СССР. Именно ему принадлежит данное свидетельство.

Меньше чем через три недели после вышеописанного случая в Смоленске, а именно 3 апреля 1940 года, начинается массовая разгрузка лагеря в Козельске: оттуда вывозят пленных группами от 60 до 400 с лишним человек. Эта разгрузка продолжается до 12 мая.

Почти одновременно таким же образом начали вывозить пленных из Старобельска и Осташкова.

* * *

Этот акт драмы известен лучше всего. Он известен потому, что уже упоминавшиеся пленные, попавшие впоследствии в Грязовец, а оттуда вышедшие в 1941 году на свободу, не только составили подробные отчеты, но частично даже опубликовали их. Однако тогда, когда эти отчеты печатались, они не могли принести ожидаемый результат, потому что были разрозненными звеньями из длинной цепи событий, — звеньями мрачной загадки, тревожащей весь мир.

Так, например, польский офицер, скрывающийся под псевдонимом Ян Фуртек, опубликовал в польской газете в Америке «Новы Свят» («Новый свет») пространный отчет о разгрузке лагеря в Козельске.

Я был одним из польских военнопленных в лагере в Козельске. В первых числах апреля 1940 года советские власти начали разгрузку этого лагеря. В это время в лагере было более 4000 офицеров. Разгрузка происходила таким образом: составляли группы примерно в 100–300 человек и одну за другой вывозили. Промежутки между этапами были разные.

Конечно, все терялись в догадках, что все это значит и куда их везут. Несмотря на недоверие, преобладало мнение, что выезжающие возвращаются в Польшу. Так, впрочем, утверждали в разговорах с ними политруки и низшие лагерные служащие. Они прямо говорили, что вывозимых передадут немцам и даже называли Брест, как место, где состоится передача.

Помню, что первым, кого вызвали из нашего корпуса, был комендант корпуса, молодой капитан артиллерии Быховец. После первоначальной тревоги, уезжающими овладела радость. Когда одним из этапов уезжали генералы Минкевич, Сморавинский и Богатырович, лагерные власти устроили в их честь прощальный обед в «клубе», а потом весь лагерь шумно прощался с уезжающими.

Я лично покинул лагерь в Козельске 26 апреля 1940 года. Группа, с которой я уезжал, насчитывала около 170 человек. Перед отъездом всех людей в группе тщательно обыскали. Когда мы ждали обыска, к нам подошел комиссар лагеря Дымидович, оглядел группу и сказал: «Ну, значит, вы хорошо попали». Мы не поняли, что значат эти слова, были они ироническими или искренними. Сегодня я вижу, что эти слова были действительно искренними и мы были той счастливой группой, которой удалось избежать бойни… (См. Приложение 4).

За воротами лагеря нас посадили на грузовики и кружным путем, через лес, вдали от деревень, привезли на боковые пути станции в Козельске. Там нас погрузили в тюремные вагоны и закрыли их. В состав поезда входило 5–6 тюремных вагонов; нашу группу разместили в двух вагонах. На боковых путях мы простояли часа два.

Ориентируясь по солнцу, мы поняли, что выехали из Козельска на юго-запад. Через несколько часов мы доехали до узловой станции, вероятно Сухиничи. После остановки поезд двинулся на северо-восток. В дороге я лежал на верхней полке. На стене вагона я увидел надпись, нацарапанную карандашом или спичкой, следующего содержания: «На второй станции за Смоленском выходим — грузимся на машины», — и число, вторую цифру которого трудно было разобрать. Это могло быть 12 или 17 апреля.

Об этом периоде существуют не только субъективные, личные свидетельства и описания. Что касается Козельска, то те, кого оттуда вывезли в Грязовец, сообща составили подробную таблицу всех этапов. Они использовали сделанные в лагере заметки, указывая даты, число этапируемых и некоторые фамилии лиц, выехавших тем или другим этапом. (См. Приложение 4.)

Куда везли людей из Козельска в апреле-мае?

В статье Яна Фуртека упоминается о надписи на стене вагона: «На второй станции за Смоленском выходим…»

Аналогичную надпись видел арестованный советскими властями виленский адвокат Р-ч, который ехал 27 июня 1940 года этапом из Молодечно через Минск в Полоцк. Лежа на средней полке вагонзака, он с изумлением прочитал надпись по-польски на потолке вагона, сделанную химическим карандашом: «Нас выгружают под Смоленском в машины».

Кроме того, имеется свидетель-очевидец. Это профессор Виленского университета Станислав Свяневич, поручик запаса, мобилизованный в армию в начале войны. После поражения он попадает вместе с другими в Козельск. 29 апреля 1940 года в числе 300 офицеров его грузят в поезд, и он приезжает на станцию около Смоленска. Тем временем в смоленское управление НКВД приходит телеграмма, в которой сообщается, что произошла неувязка и что профессора Свяневича нужно доставить на следствие в Москву в связи с политическим делом. На этой-то маленькой станции поручика-профессора отделяют от остальных пленных и оставляют одного в вагоне, однако так, что ему удалось наблюдать через окошко за происходящим снаружи. Прильнув к нему лицом, он не отрывает глаз от открывшейся перед ним картины. Станция маленькая. Местность лесистая. Кругом возносятся к небу высокоствольные сосны. К вагонам подъезжает автобус, и в него грузят офицеров. Профессор не знает, хорошо это или плохо, что его оставили одного? Какая судьба его ждет — лучше или хуже? Во всяком случае, тех везут куда-то в неизвестную лесистую местность…[8]

Это была станция Гнездово, расположенная в 14 км к западу от Смоленска.

* * *

В то время, когда все это происходило под Смоленском, разгружали также лагерь в Старобельске, и пленных вывозили… куда? Трудно точно ответить на этот вопрос.

О судьбах Старобельска, о заключенных, сидевших там, о конце этого лагеря никто не написал так подробно и талантливо, как ротмистр Юзеф Чапский — художник, писатель, военный, узник этого лагеря. (См. Приложение 5). В своей брошюре «Старобельские воспоминания» он так рисует загадочную разгрузку лагеря:

Уже с февраля 1940 года начали ходить слухи, что нас разошлют из этого лагеря. Наши лагерные власти распространяли слухи, что Советский Союз отдает нас союзникам, что нас высылают во Францию, чтобы мы могли там воевать. Нам даже подбросили официальную советскую бумажонку с нашим маршрутом через Бендеры. Однажды нас разбудили ночью, спрашивая, кто из нас владеет румынским и греческим языками. Все это создало такое настроение надежды, что, когда в апреле нас начали вывозить то меньшими, то большими группами, многие из нас свято верили, что мы едем на свободу.

Никак нельзя было понять, по каким критериям формировались группы отправляемых из лагеря. Перемешивали возраст, призывные контингент, звания, профессии, социальное происхождение, политические убеждения. Каждый новый этап обнаруживал ложность тех или иных домыслов. В одном мы все были согласны: каждый из нас лихорадочно ждал часа, когда объявят новый список выезжающих.

Я покинул Старобельск одним из последних. Уже на станции начались неожиданности: нашу партию распихали человек по 10–15 в узенькие отделения вагонзака, почти без окон, с тяжелыми решетками вместо дверей. Охрана вела себя крайне грубо. В уборную нас принципиально пускали два раза в сутки. Кормили селедками и водой. В вагонах стояла жара. Люди теряли сознание, и особенно характерным было равнодушие явно привыкших к этому конвоиров. Наш этап привезли в лагерь Павлищев Бор. Там мы встретили несколько сот наших товарищей из Козельска и Осташкова. Всего нас было около 400 человек. Через несколько недель всех нас вывезли дальше, в Грязовец под Вологдой, где мы оставались до августа 1941 года.

Мы получили право раз в месяц писать нашим семьям. Условия нашей жизни были лучше, чем в Старобельске, и вначале мы были убеждены, что то же самое произошло с нашими остальными товарищами, что их разослали по другим, похожим на наш, лагерям, разбросанным по всей России. Мы жили в старом здании бывшего монастыря, а старинная монастырская церковь была уже взорвана динамитом.

Брошюра Юзефа Чапского, переведенная на несколько иностранных языков, пользовалась в свое время большим успехом, хотя вывести из нее можно было только догадки.

Сегодня известно гораздо больше. Вышеупомянутый поручик Млынарский исполнял должность адьютанта при так называемом «старосте» в Старобельском лагере. Этими старостами были поочередно: майор Залевский, майор Невяровский и майор Хрыстовский. 5 апреля старостой был майор Невяровский.

В 9 часов утра к нему подходит советский комендант лагеря, подполковник Берешков, в сопровождении политрука Киршена и уведомляет, что началась разгрузка лагеря и сегодня должна уехать первая партия в 195 человек.

— Куда? — спрашивает майор Невяровский.

— Куда-а-а?.. — тянет с ответом Берешков. — Домой! Поедете в распределительные лагери, а потом по домам, к женам — хе-хе-хе.

Действительно, этапы начали уходить ежедневно. Сборы происходили в утренние часы в просторной комнате коменданта 20-го корпуса. Там проводился тщательный обыск. Численность этапов колебалась от нескольких десятков до 240 человек.

Однажды поручик Млынарский спросил Берешкова:

— Почему едет не больше 240 человек? Вы ведь привозили нас сюда тысячами и увозить можете так же.

— Нельзя, — ответил тот. — Теперь война во всем мире. Мы должны быть начеку. И транспорта не хватает.

Настал день 26 апреля. Внезапно этапы прекратились вплоть до 2 мая, когда вывезли несколько десятков человек. Потом опять перерыв, и 8, 11, 12 мая последние этапы покинули Старобельск. Тем пленным, которые, как оказалось позже, попали в Грязовец, было строго приказано держаться в стороне, отдельно от остальных, «особо».

Когда остающиеся прощались с отъезжающими, комендант лагеря обычно говорил с иронией:

— Все вы скоро встретитесь!

Что, однако, бросалось в глаза, так это то, что в каждый этап брали людей из разных корпусов. Особенно обращали внимание на то, чтобы вместе не ехали братья и люди из одной компании, сжившиеся друг с другом. В свою очередь, это было постоянным поводом жалоб и просьб, подававшихся в комендатуру лагеря. Ответ был всегда тот же:

— Ничего! Скоро встретитесь…

— Где? — спрашивали тогда.

25 апреля в 20-м корпусе зачитали «особый список», в который входило 63 человека. Их погрузили в вагоны и повезли в направлении Ворошиловграда. Потом остановка в Харькове. Одному из пленных удалось через щель в вагоне выглянуть наружу. Он увидел железнодорожного рабочего, который шел мимо размеренным шагом и машинально обстукивал молотком колеса вагона.

— Товарищ! — прошептал пленный. — Это Харьков?

— Да-а-а… Да, Харьков. Ну, готовьтесь на выход. Здесь всех «ваших» выгружают и везут куда-то на машинах.

— Куда?

Железнодорожник пожал плечами, сплюнул под колеса и пошел дальше.

Это все, что известно.

Однако «особую группу» не выгрузили в Харькове, и она добралась до Грязовца, где… не застала никого из товарищей по Старобельскому лагерю.

* * *

То, что происходит в это же время в Осташкове, как две капли воды похоже на события в Козельске и Старобельске. Лагерь в Осташкове также окружен каменными стенами бывшего монастыря, с той только разницей, что он расположен на одном из островов озера Селигер. С сушей он соединен мостом. Там также, начиная с 4 апреля 1940 г., составляют группы пленных, которых так же обыскивают, с которыми так же обходятся, которых так же заверяют, что они поедут домой… Там так же выделили некоторых, которые добрались до лагеря в Грязовце, а остальных запихали в тюремные вагоны и вывезли… Куда?

Старший постовой польской полиции А. Воронецкий рассказывал потом о своем разговоре с одним из охранников. Тот позволил угостить себя щепоткой паршивой советской махорки и взамен, как он выразился, «выдал» тайну:

— Ваших товарищей вы уже не увидите.

— А где они?

— Неправда, что их повезли домой, и неправда, что их разослали по другим лагерям на работу.

— А что правда?

Охранник разгладил обрывок газеты, служивший ему вместо папиросной бумаги, благоговейно облизал, заклеил, выровнял, достал из ватных шаровар самодельную зажигалку, высек огня и только тогда, когда носом пустил дым, процедил сквозь зубы:

— Их потопили.

Конечно, охранник мог пошутить…

Вахмистр жандармерии (J.B.), который с самого начала сидел в Осташкове и позднейшие показания которого находятся в «Архиве Польской армии на Востоке», под номером 11 173, подтверждает все, рассказанное другими. На этапы формировали группы в 60-300 человек. Однажды он зашел в пекарню, с заведующим которой, неким Никитиным, был в приятельских отношениях. Конечно, событием дня была разгрузка лагеря.

— Куда нас повезут, не знаешь? — спросил вахмистр.

— На север, браток, куда-то на север вас везут, — ответил Никитин.

Впоследствие вахмистр попал в небольшую «особую» группу, которую вместе с большим этапом, состоявшим из 300 полицейских, увезли из лагеря 28 апреля 1940 г. Они действительно поехали на север. Доехали до станции Бологое на железнодорожной линии Ленинград-Москва. Там вагон с «особой» группой отцепили и направили на Ржев. Когда они отъезжали, вахмистр видел, что весь состав поезда с польскими военнопленными все еще стоял на путях станции Бологое…

* * *

Из общего числа пленных трех вышеуказанных лагерей, советские власти выделили и перевезли, сначала в лагерь в Павлищевом Бору, а потом в Грязовец:

из Осташкова — 120 человек;

из Старобельска — 86 человек;

из Козельска — 200 человек.

Всего 406 человек, которые вместе с несколькими десятками пленных, вывезенных отдельно на следствие в московские тюрьмы в разное время, еще до разгрузки лагерей, дождались «амнистии», объявленной согласно польско-советскому договору от 30 июля 1941 г., и вышли на свободу.

Остальные, т. е. около 14 700 человек, в том числе 8400 офицеров, с весны 1940 года пропали без вести, без следа.