X ГЕНЕРАЛ ШКУРО
X
ГЕНЕРАЛ ШКУРО
5 февраля, в заседании Войскового Круга, делегаты Кубанской Рады сообщили, что помощь Дону живой силой организована, что кубанские части, входящие в состав Добровольческой армии, двигаются на Донской фронт.
Скоро стало известно, что эту передовую рать ведет, грозя очами, генерал не только не седой, а даже с необсохшим молоком на губах, — молодой, но из ранних, Андрей Григорьевич Шкуро, недавно произведенный Деникиным в генерал-майоры и полгода тому назад отрекшийся от неблагозвучной отцовской фамилии.
Шкуро в это время гремел в белом стане.
К нему, в его корпус, стекались все, кто не дорожил жизнью, но кому хотелось крови, вина и наживы. Слагались легенды об его лихих налетах, с улыбкой рассказывали об его безумных кутежах, с затаенным сладострастием — об его кровавых расправах с коммунистами.
«В ауле Тамбиевском, в семнадцати верстах от Кисловодска, Шкуро повесил восемьдесят комиссаров, в том числе и начальника штаба северно-кавказской Красной армии — Кноппе», — сообщала однажды «Вольная Кубань».[51]
«Имя, уходящее в историю», — писала про него «Донская Волна», журнал В. Севского, воспевавший героев белого стана.
Но с какой славой уходило это имя в историю?
Генштабисты, вроде ген. Шифнер-Маркевича, создавали ему славу полководца. Его знаменитые «волки» — славу грабителя.
Имя Андрея Шкуро выплыло из мрака неизвестности летом 1918 года. До этого времени оно блистало только в высочайших приказах о наградах и в реестрах военных следователей.
В № 1 журн. «Донская Волна», на 1919 год, была помещена статья Ник. Туземцева[52] под заглавием «Ген. Шкуро». Ее правильнее всего следовало бы озаглавить: «Шкуро о самом себе».
В виду чрезвычайного интереса ее следует прочесть полностью.
«Его знамя — большое черное полотнище, середину которого занимает серая волчья голова с оскаленными страшными клыками и высунутым красным языком. Под рисунком головы белые слова «вперед за единую, великую Россию».
«Его лучшая сотня, «волчья сотня», так же, как и он сам, в огромных серых папахах из волчьего меха. Страничка из Майн-Рида или Луи Буссенара!
«Сам генерал молод, подвижен и жизнерадостен, и, кажется, что свое большое дело он творит шутя, играя, и, наблюдая его, хочется назвать молодого, веселого героя именем одного из действующих лиц романов Майн-Рида, ну хотя бы «Волчьим Клыком».
Как-то невольно тянет к генералу всякого, кто его видит. Простотой, молодостью и бесшабашной удалью веет от его небольшой, но стройной и крепкой фигуры.
«Ваше превосходительство, разрешите с вами поговорить».
«Дуйте, и если вам интересно, то давайте за чаем».
«Окончил 3-й московский кадетский корпус, николаевское кавалерийское училище в 1917 году и вышел в 1-й Екатеринодарский полк, а на войну ушел сотником с 3-м Хоперским полком.
— Не выношу рамок. Они меня душат. Представьте себе, что мне говорят «отсюда досюда», а я хочу как-раз оттуда. Скандал! У меня руки связаны, а я по натуре бродяга, самый настоящий.
— Но, видно, бог надо мной сжалился и в 1915 году был сформирован кубанский партизанский отряд. Вот тут-то я и увидел божий свет. Вы понимаете, полная свобода действий, в моих руках инициатива. Я подобрал себе лихих ребят и то-то уж и выкрутасы заворачивал, любо-дорого. Не мало крови было испорчено австриякам.
— После переворота и прочих неприятностей мне пришлось самоопределяться на Кубань, а оттуда опять Гнилорыбовым… потянуло на волюшку-вольную. Отправился в Персию, к генералу Чернозубову, и не пожалел. Там поле деятельности для меня представилось самое широкое, но скоро и в Персии похужело. В моем отряде осталось всего восемьдесят человек из тысячи.
— Ген. Баратов отдал приказ расформировать отряд, но мои ребята не согласились расходиться и пошли вместе со мной бродяжничать по обходным путям. Через весь Терек прошел с боем, а около Минеральных Вод пришлось распустить отряд да и самому уехать в Кисловодск.
— Жил себе там тихо и мирно, но с апреля меня стали навещать казаки, а это повело к моему аресту. Посадили в тюрьму и, по слухам, спустили бы там с меня шкуру, да фамилия спасла. Был у большевиков матрос Шкура, тоже сидевший в это время в тюрьме, и вот через несколько дней после моего ареста вышел приказ освободить Шкуру. Я отозвался, меня и выпустили. Понятно, что в ту же ночь я драпанул в горы. На другой день меня, говорят, искали и телеграфировали во все концы, да как же, ищи ветра в поле.
— Добрался до леса около Бекешевской станицы и почти моментально набрал отряд — пять офицеров и шесть казаков. На отряд четыре винтовки. Стал делать налеты на хутора и станицы, а попросту грабил их, главным образом, конечно, оружие, а в конце мая объявил в станице Суворовской мобилизацию. Когда у меня набралось сотни две, я наскочил на Кисловодск. Вот-то мы поживились и оружием, и снаряжением, и прочим добром.
— Через некоторое время ко мне присоединился Лабинский отряд подъесаула Солодкого и скоро у меня получился отряд в десять тысяч человек. Тут уж я обнаглел и решил прорваться к Добровольческой армии через Ставропольскую губернию.
— Подошел к Ставрополю и послал телеграмму, чтобы город сдался, иначе разгромлю. Оборонял Ставрополь месяц, а потом, передав оборону его полк. Упадаю, с четырьмя сотнями прорвался в Баталпашинский отдел и вскоре там сформировал семь казачьих полков, четыре горских и бригаду пластунов, и тут уже у меня получился фронт на 220 верст, который держал два с половиной месяца, т. е. до соединения с Добровольческой армией.
— Патроны сами набивали, действовали все больше шашками. Большевики, по правде говоря, бояться меня стали, а бабы так прямо чудеса стали рассказывать обо мне. «Расстегнул это, — говорят, — Шкуро черкеску, а пули из-под нее так и посыпались. Не берет его пуля, потому он слово такое знает».
— Понятно, я не стал разуверять их. Да-с, повоевали. Всю Кубань, можно сказать, на брюхе исползали.
«Все это Андрей Григорьевич рассказывает спокойно и просто, без всякой-рисовки. К нашему столу подходит какой-то молодой офицер. — «Ваше превосходительство, примите меня к себе в дивизию!» — «А в бога веруете?» — «Верую». — «И в церковь ходите?» — «Хожу». — «Дуйте, в какой хотите полк и сотню, там запишут, а потом я оформлю».
Из этого очерка достаточно полно обрисовываются все характерные черты героя недавнего времени.
Не во имя какой-нибудь определенной идеи, по собственным же его словам, начал Шкуро гражданскую войну на Северном Кавказе, а отчасти из инстинкта самосохранения, отчасти из врожденной склонности к авантюрам.
«Единая, великая Россия» — лишь позднейший привесок к черному бандитскому знамени, на котором первоначально изображалась только волчья пасть с высунутым языком и оскаленными зубами — символ звериной алчности крови. «Рви, где что можно» — был первый, подлинный девиз этой волчьей организации.
Мне очень хотелось познакомиться с этим партизаном, майн-ридовским типом, как уверял Туземцев в «Донской Волне». Я знал семью этого героя; знал о нем кое-что и из судебных дел, особенно рз проделок в Персии.
Русские войска хозяйничали в этой стране и до мировой войны, под начальством ген. Воропанова и Чернозубова, из которых первого «Новое Время» восторженно называло «Русским Альбой». Северные персидские провинции, Азербейджан, Маку и др. подверглись потоку и разграблению со стороны христолюбивого воинства, введенного сюда для охраны русских интересов в виду внутренних смут. Сказочная страна Востока стонала от русской оккупации, а тут еще, с началом мировой войны, нахлынули турки. Персия превратилась в театр военных действий. Это похмелье в чужом пиру дорого обошлось ей.
В Персии, вдали от культурных центров, вдали от надзора высшего начальства и прессы, русские генералы, действительно, безобразничали ничуть не менее, как некогда Альба в Нидерландах. Персам искать управы было негде и не у кого. Их грабили все кому не лень. Особенно охотились за знаменитыми персидскими коврами.
Сюда-то и попал в 1917 году Шкуро, или, по-тогдашнему, еще Шкура. Здесь ему, действительно, открылось широкое поле деятельности.
Шум брани затих. Выдохшиеся турки не тревожили разложившиеся русские войска. Офицерство, словно чуя близкий конец вольготному житью, пело свою лебединую песнь. Картежная игра сменила бранные потехи. Казенные деньги прожигались так же легко, как собственные.
Военные следователи едва успевали писать приемные постановления по делам о растратах. В одном из них фигурировало имя Шкуро.
При таком безобразии денег присылаемых в отряд из Тифлиса, не хватало. Ген. H.H. Баратов выпустил даже свои особые боны. Персы брали их под угрозой оружием, расценивая рубль в пятачок серебра. После ревизии хозяйства персидского отряда главнокомандующий Кавказского фронта возбудил судебное дело о безумных хозяйственных аферах должностных лиц.
Шкуро, разумеется, стоял не на последнем месте.
В виду грандиозности дела сформировали целую судебную следственную комиссию под председательством военного судьи полк. Гладкова. Я был назначен членом-делопроизводителем. Из-за разрухи комиссия не могла даже приступить к работе.
Настала уже другая эра. Имя Шкуро выплыло в новой роли спасателя отечества, сподвижника ген. Деникина.
Теперь уже по другой причине интересовала меня эта восходящая звезда первой величины. Познакомиться с ней представился случай, когда герой привел свою дивизию на помощь Дону.
Числа 7 или 8 февраля на шумных улицах Ростова чувствовался какой-то прилив оживления. Больше суеты, громче разговоры. Среди разношерстной толпы на Садовой то и дело мелькали длинноусые кубанцы и жгучие брюнеты горцы.
Папахи, кинжалы, кривые шашки… Точно Кавказ перекочевал на Дон.
Неистовый крик газетчиков разъяснил в чем дело.
— Приезд генерала Шкуро! Приезд генерала Шкуро! — вопили они, на бегу распродавая свой товар.
В Ростов прибыли знаменитые «волки».
Когда осенью 1918 года партизанский отряд Шкуро разросся до крупных размеров, он выделил из него нечто в роде своей гвардии — «волчью сотню», назначив в нее своих бывших сподвижников и тех, кто грабил с ним терские станицы летом 1918 года.
Это была довольно дружная шайка, спаянная общей судьбой, общей казной, общими преступлениями.
Непосредственный командир сотни (впоследствии — дивизиона) есаул Георгий Иванович Колков так описывал нравы и порядки своей части в беседе с корреспондентом «Вольной Кубани»:
«В сотне царит всегда братство, дружба и железная дисциплина. Для «волков» не существует невозможного: раз приказано, значит, должно быть сделано. А вне службы — мы все братья и друзья без различия положения и занимаемой должности. При нужде мы делимся всем до последней рубашки включительно. Не могу умолчать о том, что в сотне имеется свой денежный фонд, составленный из добровольных приношений казаков и который с общего согласия назначен специально для выдачи пособий семьям убитых казаков».[53]
«Благодарное» население тоже делало свои вольные или невольные приношения в общую «волчью» казну. Так, тотчас же по прибытии кубанцев на Дон, в Александровско-Грушевский район, углепромышленники пожертвовали 100000 рублей на «нужды отряда ген. Шкуро».[54] Капиталисты — церберам капитала.
Не знаю, бросали ли здешние, ростовские тузы какую-либо подачку жадным «волкам». Но самого генерала чествовали с помпой.
Через день или два после прибытия его пригласили в донскую запасную бригаду.
Устроили парад. Для встречи «героя» полки выстроились вдоль Таганрогского проспекта, перед офицерским собранием, с музыкой и знаменами.
Я, с группой приглашенных на обед, наблюдал церемонию с балкона собрания.
Вдали, со стороны Садовой, показалась кавалькада. Это была «волчья сотня». Впереди ее развевалось черное знамя. За знаменосцем гарцовал на горячем скакуне молодой казачий офицер, в шинели с красным генеральским отворотом и с красным же кавказским башлыком, с ухарски надетой набекрень папахой, — сам препрославленный генерал Шкуро.
Командир бригады, довольно почтенный генерал Попов, рапортовал ему пеший, затем почтительно сопровождал высокого гостя, когда последний объезжал фронт бригады и говорил речь.
К моему удивлению, на парад прибыла, в автомобиле мужа, супруга генерала, Татьяна Сергеевна Шкуро. Долгое время все считали ее погибшей в Кисловодске. В действительности она ухитрилась скрыться из этого города в какой-то горский аул и жила там, пока ее муж не выбил Красные войска с Терека.
Обед в собрании предполагался походный, с большой выпивкой, но без дам. Поэтому после парада генеральша пригласила меня отобедать с нею в гостинице «Астория», где они с супругом остановились.
Два черкеса, с шашками наголо, стояли в коридоре, у дверей генеральского номера, в качестве почетного караула. Мирные обитатели гостиницы — торгаши, спекулянты и пр. — со страхом проходили мимо часовых и предпочитали вытирать стену спиною, лишь бы не задеть свирепых абреков.
Молодая женщина, превратившаяся с головокружительной быстротой из скромной офицерши в жену «героя», пока еще не вошла в роль генеральши. Что меня более всего поразило в ней, это большой пессимизм, полное отсутствие веры в успех всего белогвардейского предприятия. Старорежимные замашки господ из особого совещания, на ее взгляд, не обещали ничего доброго.
— Если пойдем вперед и будем восстанавливать помещичье землевладение, далеко не уйдем, — говорила она.
В этих суждениях нельзя было ие видеть несомненного отражения затаенных мыслей супруга. Шкуро, официальный деникинский генерал, должен был послать атаману Богаевскому бодрящую телеграмму в роде следующей:
«Глубоко верю, что близок день, когда всевеликое казачество под звон колоколов церквей Кремля вступит в первопрестольную, освободив Россию от гнета, смрада и насилия. Ура освобождаемой России».[55]
Шкуро же в домашней обстановке мог говорить иное. При всей своей безалаберности он не мог не видеть и не понимать слабых сторон белого стана.
О ген. Покровском, другом enfant terrible той эпохи, m-me Шкуро отозвалась как о несомненном садисте.
— В Кисловодске, — рассказывала она, — Покровский соорудил такой частокол виселиц, что даже Андрюша ахнул. Я, живя некоторое время при большевиках в этом городе, знала, что иные совершенно не заслуживали смерти. Зачем он повесил члена центрального комитета Ге? Это была большая ошибка и ненужная жестокость. Муж по моей просьбе ходил упрашивать Покровского. «Охота тебе, Андрюша, ссориться со мной из-за этой сволочи!» — ответил вешатель. Одного еврея мужу удалось спасти. Его уже привели к виселице. Когда объявили, что Покровский его помиловал, он долго ничего понять не мог. Потом упал на колени, поднял руки к небу и истерично воскликнул: «Теперь я верю, что есть бог».
В беседе время шло незаметно.
Вдруг в коридоре раздался шум, хриплые голоса, лязг оружия.
— Здравиэм жилаэм, ваше превасходытелство! — прокричали часовые.
В номер ввалилась толпа. Впереди шел, покачиваясь, Шкуро.
Я увидел перед собой низенького, крепкого кубанца, с грубым, нервным, уже изборожденным морщинами лицом. На голове торчала копна волос, закинутых назад. Ничего страшного, грозного, свирепого не было в его фигуре. Тем более — ничего величественного.
— Мальчишка! — вспомнилось мне замечание сквозь зубы одного старого полковника давеча на параде.
Генеральша представила меня.
— Прокурор? — произнес хриплым голосом генерал, здороваясь со мной.
Последовала короткая пауза, в течение которой он успел рухнуть в кресло, закрыть глаза, затем поднять голову и обдать меня деланно-презрительным взглядом.
— Прокурор? Я и прокурора повешу.
После новой паузы я услышал продолжение приветствия:
— А знаешь, прокурор? У меня нет вашего брата юриста. У меня суд длится две минуты. Раз, два и пожалуйте бриться. А впрочем, меня самого в конце концов повесят. Ей-богу, как пить дать.
Генерал явно бравировал своей бесшабашностью. Как мне казалось, даже и опьянение он преувеличивал. Простонапросто ломался, зная, что какие бы фокусы он ни показывал, какие бы глупости ни говорил, все сойдет с рук, все примут за оригинальность милого сорви-головы. Богаевский для него был «батькой-атаманом», — он так звал главу Дона в официальных телеграммах. — «Шагай, Антон, дальше», — телеграфировал он Шифнер-Маркевичу, когда последнего Деникин произвел в генералы.
Герой ведь… спаситель отечества! Человек выше закона, выше всяких судов, для которого общественное мнение — абсолютный нуль, а сплетня — приятная забава.
— Ну, и Ростов ваш, чорт его побери! — продолжал Шкуро. — На вокзале меня какие-то подлецы качали. Качали до упаду; думал, до смерти закачают. Результаты ростовского патриотизма я почувствовал, когда сидел в автомобиле. Не нашел у себя серебряного портсигара и часов. Выкачали, подлецы, из кармана.
— К вам командир Лабинского полка, — доложил вестовой.
Старый, уже седеющий полковник по привычке вытянулся в струнку перед опереточным генералом.
— Макарони, — крикнул Шкуро своему офицеру Макарову, не дослушав доклада полковника, — дуй телеграмму Науменке, чтобы живо гнал триста человек подкрепления.
Вдруг он вперил свои глаза в Макарова.
— Макарони! Я у тебя вижу новые штаны. Ты где их, подлец, взял? Украл?
— Никак нет, ваше превосходительство. Сегодня купил на базаре.
— Врешь, подлец, украл… Знаю я тебя!
В заключение явилась депутация от какого-то городского клуба, кажется, от «Русского Собрания», и просила генерала пожаловать на почетный ужин.
— Спасибо… Я уже и так нагружен. Не в силах.
— Ничего, ваше превосходительство, — отечески-заботливым тоном ответил глава делегации, пожилой буржуй. — Вы прилягте немного бай-бай… Отдохните… Поспите… А этак через часок, другой мы заедем за вами на автомобильчике… Милости просим и с супругой.
— Ей-богу, не знаю, господа… Уж который день накачиваюсь. Впрочем, если посплю… Ладно! В десять часов шпарьте ко мне.
Генерала, действительно, клонило ко сну. Я понял, что пора уходить.
— Знаешь, прокурор… На-днях мы едем в Екатеринодар… Махнем к нам есть блины? А? Кутнем пару денечков, — предложил мне генерал на прощанье.
— Этакие отечества не спасут, — думал я, выходя из «Астории».
Я ожидал увидеть героя Майн-Рида. Увидел Макса Линдера в генеральских погонах.
Лучший деникинский генерал прекрасно воплощал в своем лице сущность белого стана: безудержный разгул, неслыханное своеволие, гомерическое презрение к закону, беспринципный авантюризм.