XXVI НА ПОСЛЕДНИХ ЭТАПАХ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXVI

НА ПОСЛЕДНИХ ЭТАПАХ

Оттепель, испортив дороги и лед на Дону, приостановила головокружительное наступление красных.

Белые войска немного передохнули, расположившись по левому берегу реки и заняв оборонительное положение. В низовьях, против Ростова, стоял малочисленный корпус ген. Кутепова, — все, что осталось от Добровольческой армии. Далее к востоку, до устья Маныча и по нижнему течению его — все еще многолюдная Донская армия, с надломленным духом, но не вышедшая из повиновения вождям. Наконец, еще восточнее, по среднему течению Маныча, перпендикулярно к линии Царицын — Торговая, расположились кубанские части, которые чем более пополнялись людьми, тем сильнее разлагались. Это место было наиболее уязвимое. Противник быстро нащупал его.

Штаб Донской армии сейчас играл главенствующую роль. Добровольцев в оперативном отношении подчинили ген. Сидорину, значение которого быстро возросло.

Когда 7 января мы впервые притащились в Павловскую, после своего Грязевого похода, на заборах увидели расклеенные номера «Вестника Донского Штаба», в которых прочли биографию донского командарма и лицезрели его портрет с надписью: «Вождь донского казачества». При наличии у донцов атамана такое титулование Сидорина носило характер вызова.

Между их превосходительствами еще летом пробежала черная кошка. Ген. Богаевский, слишком покорный «единонеделимцам», понемногу начал опасаться честолюбивого, самовластного «приказчика души Каледина». Командарм пользовался популярностью среди членов Круга, имел к своим услугам бойкое перо талантливого публициста Виктора Севского, а главное — распоряжался реальной силой — армией. Атамана на фронте знали разве по наслышке.

Сидорин опасался каких-нибудь подвохов со стороны «божьей коровки» и его клевретов и держал своего агента, капитана Бедина, в Новочеркасске, чтобы следить за настроением сфер.

Богаевский, в свою очередь, подозрительно относился к тому кружку, который образовался возле Сидорина. Видную роль в сидоринской «лавочке» играл Александр Михайлович Агеев, родной брат П. М. Агеева, виднейшего донского демократа.

Сейчас звезда Богаевского померкла. Он окончательно скомпрометировал себя в глазах казачьих политических деятелей, возглавив маргариновое дени-кинское правительство, перелицованное из особого совещания.

Сидорину, при новом южно-русском правительстве, открывались широкие перспективы. Смелые планы рождались, если не в душе самого командарма, то в кружке близких к нему лиц. Политика постепенно начала отодвигать на второй план стратегию и в поезде донского командарма.

В верхах и низах беглого всевеликого раздавались все громче и громче нарекания на атамана.

— Ну и вождь! закрылся шапкой-невидимкой. Сидит у Деникина, забыл про фронт, забыл про беженцев. Не пора ли сковырнуть?

«Родные донцы! — откликнулся, наконец, атаман 25 января (приказ № 25). — Временно оторванный от фронта, я зорко слежу за вашей жизнью и боевыми успехами, глубоко сожалея, что не могу пока быть на фронте и делить с вами горе и радость… Мы сейчас могли бы взять Ростов и Новочеркасск, но лучше подождем немного и соединенными силами нанесем врагу страшный удар».

Пресса, по примеру атамана, утешала измученных беженцев надеждами на скорый успех. Приятнее всего щекотали казачьи нервы газетные сообщения о восстаниях. На эту удочку долго ловили казаков и впоследствии.

Восстание в апреле 1919 года вешенцев, мигулинцев и казанцев сначала считали за миф, а потом оно оказалось фактом, сыгравшим крупную роль в весеннем освобождении Дона от большевиков.

«Восстание в Ростове, Новочеркасске и прилегающих станицах приняло грандиозные размеры. Восставших насчитывается до пятидесяти тысяч», — сообщал «Вестник Верховного Круга», редактируемый Гнилорыбовым.

Заодно писали о развале Красной армии, об уничтожении донцами конницы Буденного, о том, что сам красный вождь едва спасся бегством, и о прочих сенсациях, изобретенных собственными корреспондентами.

«В штабе Донской армии царит спокойное, бодрое настроение. Чувствуется уверенность, что наступление красных будет не только ликвидировано, но, в свою очередь, под натиском наших частей противник начнет катиться к северу», — утешал неграмотных в «Вестнике Верховного Круга» журналист Г. Н. Раковский.

В результате всех этих мер бродячее всевеликое несколько поуспокоилось и терпеливо ждало разгрома красных.

В Павловской скрипели перья. Тиф свирепствовал и уменьшал число донцов, но не число входящих и исходящих. В хатах жили по десяти и по пятнадцати душ, но в канцеляриях каждый чинуша имел угол стола или ящика, чтобы строчить рапорты, сношения, предписания.

В судной части штаба армии служили два юриста, поручик Побединский и подъесаул Филиппенков, остроумный фельетонист, сотрудник «Донской Волны». Первый кое-как бродил, второго мучил сыпняк, но оба они по необходимости спали на одной койке.

Больных не могли вывезти в екатеринодарские лечебные заведения, так как узловые станции были забиты. Возвращаясь из Екатеринодара, я видел на ст. Тихорецкой несколько безжизненных поездов с танками, которыми ген. Бриге думал уничтожить большевиков. Теперь эти ржавые, ни на что ненужные клочья железа беспомощно лежали поверх платформ, которые загромождали пути.

У нас в суде тоже кой-кого сразил тиф, неизбежный спутник грязи, стужи, голода и лишений. Впрочем, про одного офицера рассказывали, что он, не взирая на лютый приступ сыпняка, при приближении большевиков к Новочеркасску бросился бежать из лазарета и почти без памяти добрался до Ольгинской. Там он пришел в себя и внезапно почувствовал улучшение, как бы в оправдание пословицы: клин клином вышибают.

Появилась, одновременно с тифом, и кой-какая судебная работа.

Ген. Гуселыциков требовал предания суду ген. Лобова, не выполнившего директивы, благодаря чему Новочеркасск сдали без боя. Но вышло comme toujours. Ген. Лобов немедленно отправился реабилитироваться к атаману, и дело кончилось разговорчиками.

Милый красновскому сердцу детка, войсковой старшина Роман Лазарев, все еще занимая какую-то тыловую должность, продолжал шалить и на Кубани, озлобляя хозяев, и без того не очень ласковых к нам. Я доложил Сидорину о спешной необходимости ликвидировать золотопогонного бандита, с чем командарм вполне согласился. Порешили вызвать Лазарева в Павловскую и здесь схватить его. Однако военные обстоятельства помешали на этот раз избавить землю от преступника, который лишь через полгода получил должное возмездие.

Больше всего ко мне поступило дознаний или простых сообщений о хищениях, произведенных под шумок в период бегства. Казначеи редко где не скрылись с чемоданами, набитыми деньгами. В Новороссийске еще можно было приобрести за южно-русские дензнаки фунты, доллары и лиры, и даже выбраться за границу. 8 января Деникин разрешил выезд раненым, больным, статским лицам и семьям военнослужащих на Принцевы острова, Кипр и в Египет, где англичане предполагали устроить складочные места для обломков белого стана. Чиновные «единонеделимцы» почти все выбрались в феврале в Новороссийск и запасались здесь иностранной валютой за счет казенных сумм.

При всеобщей деморализации, казнокрадстве, жульничестве просто уж и не верилось, что остались еще честные люди. Деникин с радостью отметил в приказе от 26 декабря пример добросовестного отношения к казенным деньгам со стороны пяти лиц. Увы! Это были не офицеры, не чиновники, не контрразведчики, не члены монархических организаций, а простые солдаты.

«22-го сего декабря, — писал Деникин, — к коменданту штаб-квартиры главного начальника снабжений явился старший унтер-офицер охранной роты той же штаб-квартиры Башмаков и представил мешок с деньгами, коих по подсчету оказалось девять миллионов рублей. 24 декабря явились туда же рядовые той же роты: Переверзев Александр, Катицын Александр, Жиленко Василий и Кармушенко Федор, представившие также: первый — 9200000 руб.; второй — 9094000 руб.; третий — 9000000 руб. и четвертый — 8500000 руб. При опросе ст. унт. — оф. Башмаков и поименованные рядовые доложили, что они были посланы в качестве конвойных при вагоне с деньгами, отправленными распоряжением начальника управления финансами в некоторые пункты каменноугольного района. Поезд их подвергся на ст. Иловайская нападению большевистских банд, при приближении коих везший деньги чиновник роздал их частями на руки бывшим при нем чинам ведомства финансов и поименованным конвойным с приказанием приложить все усилия, чтобы вернуть эти деньги в Ростов. Молодцы конвойные честно исполнили это служебное поручение и, отстреливаясь от противника, добрались частью пешком, частью верхом до Ростова, где и сдали вверенные им деньги».

В награду за такой подвиг Деникин произвел Башмакова в подпоручики, а рядовых — в унтер-офицеры, и всех наградил денежными суммами.

«Пусть все порадуются, — заканчивался приказ, — вместе со мною, что есть в наших рядах доблестные, честные сыны своей родины, бескорыстно и самоотверженно служившие ей в тяжелые дни лихолетья».

Наступил февраль, такой же холодный, как и конец января. Морозы достигали двадцати градусов и больше, что редко бывает в здешних местах. 7-го числа марковцы, переправившись через замерзший опять Дон ниже Ростова, у ст. Гниловской, внезапно ударили на красных и заняли город.

Неописуемый восторг обуял донских беженцев. Сначала боялись даже верить этой вести, так как в последние дни многочисленные слухи об успехах все без исключения принадлежали к породе уток. Но штаб Сидорина подтвердил эту новость, добавив, что и Новочеркасск падет не сегодня, так завтра. Начальник новочеркасского гарнизона ген. — лейт. Яковлев отправился к месту штатного служения.

Хотя до Благовещения осталось еще более полутора месяцев, но донское духовенство на торжественных молебнах пропело благовещенский тропарь:

— Днесь спасения нашего главизна (начало)…

С минуты на минуту ждали вести об отвоевании стольного города.

В глухую ночь с 9 на 10 февраля меня разбудил неистовый стук в окошко.

— Этакое безобразие! И ночью нет от них покоя! Когда их чорт унесет, — желчно ворчала за перегородкой наша больная домохозяйка, которой вечером мы купили в складчину фунт меду.

Едва один из моих офицеров отомкнул задвижку, как бурею влетел в нашу боковушку граф Канкрин.

— Вставайте! Сейчас же поднимайтесь! Положение безнадежно… Надо немедленно бежать.

Если бы одновременно со словами графа с улицы не доносилась матерная брань, скрип телег, топот пешеходов, мы, пожалуй, графу не поверили бы. За время похода он зарекомендовал себя сумбурным человеком. То впадал в беспричинную апатию, то прыгал как ребенок, то паникерствовал, то предавался радужным мечтам. Недаром в гвардейском полку, где он ранее служил, про него сложили куплет:

Ай, Ваня, Ваня, граф Канкрин!

Какой же, право, ты кретин.

— Председатель уже уложил вещи, — убеждал нас ночной посетитель. — В шесть часов утра поедем по Черноморке, другие драпают на подводах.

Приходилось верить даже и графу Канкрину.

Одевшись, я отправился в донскую комендатуру. Станица, погруженная во мрак, не только не спала, но бурлила, как кипяток в чайнике.

В комендатуре уже сидели на чемоданах, но телефон еще работал.

— Снова драп! — уверил меня комендант. — Из оперативной части мне сообщили, что кубанцы изменили, пропустили Буденного возле Белой Глины. Красные идут на Тихорецкую. Сейчас они в сорока верстах от нас.

1-я Конная сделала свое дело.

Пока Верховный Круг создавал южно-русское государство, а Богаевский и Сидорин утешали беглое все-великое скорым возвращением домой, Буденный перебрался на левый берег Дона и начал действовать со стороны Царицына. Сильнейшая красная часть столкнулась с наиболее слабой белой армией.

Шкуро спешно выехал в Торговую руководить боевыми операциями, погнав сюда все резервы, какие удалось выжать из Кубани.

Ставка Деникина понимала значение 1-й Конной. Парализование ее деятельности сулило решительную победу над красными.

Буденный же, перестав совершенно уважать противника, проник в Ставропольскую губернию и делался все смелее. Белое командование составило довольно искусный план, чтобы поймать его в ловушку. Главная задача возлагалась на мамонтовский корпус.

Самого Мамонтова уже не было в живых. Он умер от тифа в январе. Но его корпус, ослабевший после рейда, теперь снова окреп, так как поневоле возвратились все отпускники, и, кроме того, многие охочие люди стремились попасть в прославленную боевую часть.

Преемником Мамонтова назначили ген. — лейт. Павлова, командовавшего в мировую войну кавалерийским корпусом в Персии. С Доном он не имел ничего общего, так что самое назначение его вызвало ропот среди офицерства, не терпевшего командиров не своего донского корня.

Не зная местных условий, Павлов повел корпус быстрыми переходами от реки Дона на юго-восток через голые степи, чтобы выйти на линию Царицын — Торговая, отрезать Буденного от связи с прочими красными частями и опрокинуть его на Кубанскую армию.

Морозы погубили все предприятие. В безжизненной степи, при сильном ветре, люди мерзли сотнями. Лошади гибли от бескормицы, если не от стужи. Ночевать приходилось в лучшем случае на зимовниках, куда в прежнее время загоняли в период холодов табуны лошадей и где теперь торчали одни развалины сараев и домишек.

Поход при таких условиях доканал лучшую донскую кавалерию. К намеченному пункту прибыли обессиленные люди, почти все с отмороженными руками и ногами, на жалких, никчемных лошадях. Калеки не могли ударить, как следует, на такого серьезного врага, как 1-я Конная. Вместо боевых действий, офицеры мамонтовского корпуса начали митинговать. Павлова прогнали и избрали своим вождем ген. — лейт. Секретева.

Не встречая серьезного сопротивления, Буденный разгромил один кубанский корпус и обрушился на другой около ст. Белая Глина. Кубанцы сражались так, как и подобало солдатам демократической Рады, т. е. воткнули в землю штыки, выкинули белый флаг и завопили:

— Мы — нейтралитет!

После этого, пропустив красных, вся кубанская армия бросилась бежать, куда глаза глядят.

Дорога на Тихорецкую и Екатеринодар была открыта.

Подвиг марковцев, взявших Ростов, не принес никакой пользы. Пришлось даром отдать то, что добыли кровью. Донская армия, бросив последние клочки родной территории, спешно начала отходить на Кубань, загибая правый фланг для соединения с обессиленными мамонтовцами.

Началась борьба за подступы к Екатеринодару. Тяжесть ее всецело легла на Донскую армию. Борьба затруднялась тем, что при стремительном отходе Донской армии с линии реки Дона нарушилась связь между войсковыми частями и штабами.

Покинув Павловскую, штаб Донской армии, с которым теперь странствовал наш суд, прибыл в Тимашевскую, в сорока пяти верстах от Екатеринодара по новой Черноморской железной дороге.

Здесь мы долгое время жили в поезде, набитые как сельди в бочку. Спать приходилось по очередям. Питались большей частью пышками, которые приносили на станцию бабы.

Однажды я подобрал на площадке нашего вагона какого-то высокорослого старика в статском костюме. Он совершенно обессилел и почти умирал. Мы отогрели его, а главное дали ему возможность выспаться.

Это был член судебно-следственной комиссии, крупнейший помещик Хоперского округа, миллионер Иван Иванович Миронов.

Столь изменчива судьба!

Другой раз, выйдя из вагона ночью, я натолкнулся на человеческое тело, лежавшее поперек рельс.

— Видно, пьяный! — мелькнуло у меня в голове.

— Кончимшись! — сказал подоспевший сторож, осветив фонарем тело.

Наклонившись, я различил голову и туловище, отделенные друг от друга рельсой, возле которой на снегу чернело большое расплывчатое пятно — след крови. Я повернул голову лицом вверх и увидел пару мутных глазных яблок, совершенно выпяченных из орбит.

— Да ведь это подпоручик Иваницкий! — воскликнул я, узнав в мертвеце одного из своих подчиненных.

Несчастный, страдая тифом, час тому назад ушел из вагона и более не возвратился, сочтя за лучшее прекратить свои страдания с помощью вагонных колес.

Через несколько дней мы его хоронили в станице. Нашлось любящее женское сердце, которое даже в это ужасное время сумело явиться бог весть откуда в Ти-машевскую, оплакать и снарядить покойного в далекий путь. Это была сестра милосердия Диана Дюбуа, участница корниловских походов.

Мы, судейские, сами пели на похоронах вместо хора и, не взирая на ужас собственного своего положения, не могли удержаться от слез, видя трогательное прощание несчастной женщины с прахом любимого человека.

Старик Миронов ожил, юноша Иваницкий погиб. Идя с похорон, мы не могли решить, кто из них счастливее.

Разгром Буденным кубанцев все-таки не вызвал в белом стане немедленной катастрофы. Донцы загородили дорогу на Екатеринодар, заняв позицию вдоль степной речки Челбас. Произошла маленькая передышка, так как красная конница, утомленная беспрерывным движением, видимо, решила отдохнуть.

26 февраля ген. Сидорин предполагал отправиться в своем поезде в столицу Вольной Кубани. Я и ген. Петров тоже решили проехаться туда. Председателю хотелось навестить свою семью, меня же сильно подмывало расспросить Н. В. Чайковского о событиях на моей родине, в Архангельской губернии. Бывший глава северного правительства прибыл теперь на юг и занял пост министра без портфеля в южно-русском правительстве.

На нашу беду командарм изменил свое решение и не уехал, а улетел в Екатеринодар на аэроплане.

Вечером стало известно, что скоро отправится в Екатеринодар бронепоезд, носящий гордое название «На Москву». Мы с ген. Петровым, ежась от холода, залезли на площадку первого же попавшегося вагона бронепоезда.

Дул порывистый ветер. В моменты затишья мы стали улавливать какой-то несуразный гул, доносившийся из вагона. Не то пели, не то кричали, но как-то не по-человечески.

Вдруг распахнулась дверь и вместе с волною теплого, пропитанного спиртом и табаком воздуха, нас обдало целое море звуков. В вагоне, несомненно, шла пирушка.

— Здесь офицерское собрание… Тут нельзя стоять… Эй, живо, эвакуируйся! — с присвистом закричал какой-то офицер, вывалившийся из-за двери.

Мы назвали себя. Он притих и исчез за дверью. Через минуту его фигура снова появилась перед нами, но уже почтительно выпрямившись.

— Командир бронепоезда, господа, будет очень рад вас видеть. У нас сейчас ужин с возлиянием, так как только-что получили десять ведер спирту для технических надобностей.

Войдя в вагон, мы увидели за маленькими столиками десятка три совершенно пьяных офицеров. Солдаты прислуживали им, то и дело принося из-за перегородки новые закуски и полные графины, которые опустошались с головокружительной быстротой.

Командир, молоденький капитан, со значком Павловского военного училища, поспешил усадить нас за свой стол и похвастаться своими заслугами:

— Это мы брали Ростов с марковцами. То-есть они атаковали, чорт возьми, а мы били по городу из орудий Канэ. Теперь едем чиниться в Новороссийск. И отдохнуть немного. Надо же нам, чорт возьми, передышку. А потом наш «На Москву» двинется снова на Москву. Хорошо наше имя? «На Москву!» Одно наше имя пугает красных, распротак их душу так… Сегодня же гуляем и пьем, еле можахом… Господа, чарочку гостям.

Он поднялся и, покачиваясь, начал дирижировать пьяным хором.

Спели чарочку и прокричали ура.

— Донцы? — спрашивали из дальних углов.

— Донцы.

Эх, не за Троцкого,

Не за Ленина, —

За донского казака

За Каледина, —

бессвязно прохрипело несколько пьяных глоток..

Едва прозвучало последнее слово куплета на мотив «Яблочка», как дремавший возле окна… офицер вскочил, как ужаленный, и, неистово хлопнув кулаком о деревянный столик, завопил на тот же лад, как бы продолжая песню:

Я на бочке сижу

И кричу народу:

Распротак вашу мать

За вашу свободу!

Под хохот и аплодисменты он обвел собрание диким взглядом, выругался и бухнул за стол. Через минуту он снова дремал, уткнувшись лицом в руки, сложенные на столе.

Мало кто слышал, как поезд тронулся и поплелся почти шагом в Екатеринодар.

Командира, уже в пути, солдаты увели под руки в свой вагон. Другие с трудом уходили сами. Про нас забыли. За неимением других логовищ, мы кое-как улеглись на столиках.

Посередине пути поезд сошел с рельс. Утром все ликовали, что отделались таким пустяком. Машинист и его помощники пили не хуже других, и можно было ожидать более скверной истории.[306]

На этом бронепоезде служил добровольцем профессор Даватц, который впоследствии, в эмиграции, написал немало гимнов в честь защитников великой и неделимой, облекая их подвиги легендарным туманом.

По адресу своих сподвижников по бронепоезду он тоже рассыпал множество похвал в печати… Я, к сожалению, имел случай наблюдать только ту их работу, которая не заслуживает восторженных отзывов.

В Екатеринодаре происходило вавилонское столпотворение. Через весь город, с востока на запад, уже пятый день тянулась бесконечная лента обозов. Преобладали калмыцкие кибитки. Все население Сальского округа по приказу своего «бога», окружного атамана ген. Рындина, снялось с мест со своим скотом и домашним скарбом и бросилось в неведомую даль. Екатеринодарцы с изумлением смотрели на желтолицых детей степи, в которых теперь проснулся дух предков-кочевников.

Необычайное зрелище сейчас же нашло отражение в местной прессе. Его воспели даже в стихах:

Вчера у нас был карнавал,

Какого, смею поручиться,

Париж ни разу не видал,

Не наблюдали Рим и Ницца.

По нашим улицам ползли

Коврами крытые кибитки

И в край неведомый везли

Детей, и женщин, и пожитки.

Неся с достоинством горбы,

Верблюды плыли вереницей;

За каждым шел, сойдя с арбы,

Его хозяин желтолицый.

Куда стремится этот люд,

В какую весь, в какую землю?

За всех ответил мне верблюд: —

Я коммунизма не приемлю.

На другой день я разыскал Н. В. Чайковского. Он приехал из Парижа и жил в одной квартире с молодым полковником Павловским, бывшим соратником ген. Перхурова по организации ярославского восстания и будущим сподвижником Савинкова по формированию повстанческих отрядов на Украине.

— Представитель адмирала Колчака в Париже, — отрекомендовался мне Павловский.

Чайковский (иногда его звали «дедушка русской революции») встретил меня очень мило и просто.

— Моисей! — приходило в голову при виде этого старца, с большой окладистой бородой, так похожего на известную статую Микель-Анджело.

Но в нем уже угас вдохновенный огонь энтузиаста. Годы изгнания превратили старого революционера в спокойного кабинетного политика. Рассказав мне довольно подробно все перипетии борьбы с большевиками на севере, Чайковский о настоящем моменте ничего не сообщил, так как сам не особенно хорошо знал, что сейчас происходит в Архангельске.

— Знаю, что фронт дрогнул, и жду подробных сведений из Парижа. Когда я уезжал из Архангельска, там все обстояло благополучно.

— А, скажите, что теперь намерен предпринимать Деникин? Куда он денет эту полумиллионную армию беженцев и солдат? Почему бы не начать переговоры с большевиками? Опыт показал полное наше бессилие. Дальнейшая борьба вызовет только бессмысленные жертвы.

— Боже сохрани армию от таких взглядов, как ваши. В руках Деникина есть Крым. Наиболее боеспособные части армии можно перевести туда и продолжать начатое дело. Крым нам нужен как очаг, хотя бы самый маленький, для того, чтобы здесь тлела антибольшевистская искра. Надо, чтобы Европа видела, что русский народ не мирится с большевиками.

— А разве, Николай Васильевич, на севере местное население принимало какое-либо участие в белом движении? Приходится констатировать, что и здесь, на юге, широкие народные массы не шли за Деникиным.

Старик, вместо опровержения моих слов фактами, начал развивать такую теорию, по которой выходило, что русский народ исповедует эс-эровский символ веры.

Тут я невольно вспомнил слова ген. Свечина, который, по возвращении в апреле 1919 г. из Парижа, в докладе Кругу так охарактеризовал Чайковского:

— Он не знает России и ее настоящего, так как сорок лет прожил за границей.

Эс-эровщина вообще в данный момент выплыла на поверхность взбаламученного южно-русского моря, как неизбежный продукт разложения белого стана.

Деникин окончательно на все махнул рукой. В январе он еще хорохорился. Объявил даже войну Грузии только из-за того, что партия каких-то бродяг перешла границу.

Теперь он опустил вожжи и плыл по течению, заботясь только о том, чтобы в критический момент обеспечить пароходы «единонеделимцам» и своим «цветным войскам».

С навязанным ему южно-русским правительством он не имел никакой органической связи.[307]

Эс-эрствующим открылась, хотя и на короткое время, арена для обнаружения своих талантов. Они не пропустили случая. Погибающая русская Вандея в этот миг покрылась сверху эс-эровской краснотой, столь же неестественной, как румянец на лице чахоточного.

В прежнее время Осваг беспрестанно сообщал, со слов «военнопленных» или «прибывших из России лиц», что в Совдепии народ жаждет твердой единоличной власти, желает выкупить помещичью землю и закрепить ее за собою с помощью гербовой бумаги и т. д. Теперь, с появлением на клочке Кубани демократического «общерусского» правительства, изменились и чаяния русского народа. Теперь, оказывается, подавай ему Учредиловку, подавай землю безвозмездно и в придачу к земле подавай еще всякие демократические свободы.

В феврале екатеринодарские газеты сообщали о захвате в плен донской партизанской бригадой начальника 28-й советской дивизии латыша Азина, потом, яко-бы со слов этого пленника, писали, что Красная армия войны продолжать не может вследствие массового дезертирства, голода, заболеваний, отсутствия обмундирования, что искреннее настроение и желание 99 % населения Советской России покоится в лозунге: «Долой коммуну с самодержавными комиссарами. Да здравствует Учредительное Собрание».[308]

Азину приписали целую проповедь эс-эровских идей, которую приводит в своей книге «В стане белых» Г. П. Раковский.[309]

«Вестник Верховного Круга» в передовице, посвященной Азину, ликовал:

«В Советской России народ отстаивает те же идеалы, что и армии юга России. — Красные и белые уничтожают друг друга по какому-то жуткому недоразумению, в поддерживании которого заинтересован кто-то третий. В первом пункте обращения Азина к красным войскам говорится: желание масс и цели борьбы, наши и деникинские, одни и те же. Мы уверены, что красноармейцы поверят искренним заявлениям Азина и бросят штыки».[310]

Сфабрикованное воззвание Азина к красноармейцам напечатали во множестве экземпляров и очень усердно развешивали в более видных пунктах, перед сдачей их неприятелю.

Авось подействует и вызовет «внутренний взрыв», о котором все время мечтали эс-эры!

Они очень ловко спекульнули именем злополучного начдива, в действительности, очень быстро расстрелянного вскоре же после пленения. Мертвец ведь не мог опровергнуть того, что ему приписывали.

27 февраля южно-русское правительство объявило программу своих работ. Фронт в это время совсем приблизился к Екатеринодару. Красные части перешли речку Челбас. Сидорин попытался последний раз толкнуть свои войска в бой, сосредоточил большие массы конницы против красных, — и в результате едва сам не попал в плен. Донцы тоже утратили боеспособность и могли двигаться по инерции только в одном направлении — назад!

Шкуро, не сумевший увлечь своих родных кубанцев на борьбу, 17 февраля получил от Деникина задание формировать партизанские отряды. Народ не хотел воевать. Как всегда, последнюю надежду возлагали на партизан.

Но и Шкуро ничего не мог сделать. Кто хотел грабить, предпочитал итти не к «волкам», которых иногда гоняли в бой, а к шайкам зеленых.

Ген. Улагай принял командование кубанской «армией», т. е. разогнанным у Белой Глины сбродом, который в панике утекал в Усть-Лабу, чтобы поскорее перебраться через Кубань и драпать через горы на побережье. Единственное боевое распоряжение нового командарма заключалось в приказе своему поезду возможно скорее выбираться в Екатеринодар, подальше от своей армии.

Ловкий предприниматель, полк. М.Н. Гнилорыбов, тоже «формировал», т. е. получил деньги на формирование «отряда Верховного Круга».

Южно-русский белый стан явно заканчивал свое существование. Но, умирая, оставался верен себе: политиканствовал до конца.

1 марта, за два дня до сдачи Екатеринодара, открылась 4-я сессия Краевой (Чрезвычайной) Рады!

Добрых две трети кубанской земли уже находились в руках врага. Съехалось лишь сто четырнадцать депутатов, менее половины. Но говорильный зуд был так велик, что и эта горсть признала себя правомочным законодательным органом и начала работать языком. Катастрофическое положение мало трогало этих людей, не допускавших даже мысли, чтобы кто-нибудь когда-нибудь заткнул им навсегда глотки.

— Наблюдаемое сейчас движение на улицах Екатеринодара является стихийным отливом, — радовал Раду вновь избранный глава правительства В. Н. Иванис. — Но достаточно одного толчка на фронте, чтобы большевистский фронт, остающийся уже несколько дней без перемен, покатился обратно. Кубанское правительство, если ему придется покинуть Екатеринодар, не уйдет в такие места, откуда бы оно не могло поддерживать связи с населением. Правительство пойдет навстречу фронту.

На 2-е марта Рада назначила пленарное заседание, но в этот день, вместо разговоров, пришлось укладывать пожитки.

Страдавшая запойной болтовней «цитатель народоправства» «проговорила» и свою столицу, и свою эфемерную государственность.