XXVIII НОВОРОССИЙСКАЯ КАТАСТРОФА

XXVIII

НОВОРОССИЙСКАЯ КАТАСТРОФА

В то время, как всевеликое блуждало по кубанским станицам, в Новороссийске свили себе безопасное гнездышко «единонеделимцы».

В феврале сюда беспрерывно приходили поезда. Все, что имело отношение к великой и неделимой, спешно эвакуировалось на самый последний этап.

Здесь под боком синело море. Десятки судов, русских и иностранных, в случае неустойки на Кубани, могли мигом вместить в себя тысчонок пять-десять патентованных патриотов и увезти их за тридевять земель и за тридевять морей от большевиков.

Многие сюда перекочевали прямо из Ростова. Другие — после маленькой остановки в Екатеринодаре.

«Вечернее Время» Бориса Суворина было тут как тут и не переставало спасать Россию.

«Жив курилка!» писало демократическое «Утро Юга» в Екатеринодаре, посвящая неунывающему россиянину эпиграмму:

Беспечен и задорен, Не ведая забот, Опять Борис Суворин Газету издает.

Живя в Новороссийске, Спасает криком Русь. Как встарь капитолийский Неугомонный гусь.

Опять пылает гневом, И в позе боевой Опять грозит он левым Своей передовой.

Помилуйте: ему ли Тужить и горевать: Он может и в Стамбуле Газету издавать.

— Да, я не теряю надежды издавать «Вечернее Время» и в Царьграде и ничего не буду иметь против сотрудничества у меня автора этой эпиграммы, — ответил необидчивый Суворин-сын.

Вокруг Новороссийска уже пала власть Доброволии. Шайки зеленых кружились возле города, как голодные зимние стаи волков кругом человеческого жилища.

В ночь на 21 февраля ушли в горы из тюрьмы все заключенные, в числе четырехсот человек. Офицерская рота сбежалась по тревоге и прибыла к тюрьме, но нашла ее пустой.

Если бы не англичане, в городе давно хозяйничали бы зеленые.

Только британские дредноуты и отряд шотландских стрелков оберегали последний пункт деникинского государства на Кавказе.

«В Новороссийске последний центр монархизма», — писала «Вольная Кубань» еще в январе.

Правильнее было бы сказать:

— В Новороссийске, как в громадной клоаке, собрались все нечистоты белого стана.

Легальные дезертиры, акробаты благотворительности, безработные администраторы, политические деятели и прочая тыловая шпана «формировали» «крестоносные отряды», чтобы наживаться на выгодном деле и чтобы оправдать свое вечное пребывание в хороших городах в хорошем расстоянии от фронта.

«В целях усиления нашей героической армии, — сообщало «Вечернее Время» 10 января,[314] — в Новороссийске началось формирование отрядов крестоносцев. Один из руководителей этой организации, генерал-майор Максимов, сообщает: шесть месяцев тому назад в Одессе группой общественно-политических деятелей основано братство Св. Иоанна Воина, поставившее первоначально идейную борьбу с большевиками. Однако, жизнь вскоре подсказала, что одной идейной борьбы, т. е. — агитации, недостаточно, и что надо с большевиками бороться и оружием (!). Возник проект организации отряда крестоносцев, воодушевленных не только политическими, но и религиозными идеалами. Главнокомандующий согласился, запись дала ощутительные результаты. Крестоносцы — уже реальная сила, которая с каждым днем все крепнет и увеличивается. В ближайшем времени крестоносцы будут сведены в крупную боевую часть и затем выступят на фронт с оружием в руках и с крестом в сердце. Наш отличительный знак — восьмиконечный крест на груди. Настроение крестоносцев — полное самоотвержение и готовность отдать во имя родины все. В сознании предстоящего им подвига крестоносцы постановили наложить на себя трехдневный пост, исповедаться и приобщиться св. тайн. Первое официальное выступление крестоносцев в рядах войск предполагается 12 января, когда они примут участие в торжественном крестном ходе по случаю пребывания в Новороссийске чудотворной иконы курской божьей матери».

В присяге «крестоносцев» были знаменательные слова:

«Я обязуюсь ничего не присваивать себе безнаказанно из боевой добычи и удерживать от насилий и грабежа слабых духом».

Князь Павел Долгорукий тоже «формировал».

«В Новороссийске, — писало «Вечернее Время» 29 февраля,[315] — открылось общество формирования боевых отрядов для отправки их на фронт для пополнения частей Добровольческой армии. Задача — призывать всех русских людей, способных носить оружие, в грозный для России час не уклоняться от долга и поступать в отряды. Членский взнос — 100 руб. Членами могут быть как мужчины, так и женщины. Председатель правления кн. Павел Долгорукий. Товарищи председателя: ген. Обручев и профессор Маклецов. Члены правления Н.Ф. Езерский, П. П. Богаевский, В. И. Снегирев».

Сам Борис Суворин тоже устроил покушение на обывательский карман; занявшись сбором пожертвований на «армию», которая бежала, бросая свои последние штаны, и отказывалась оборонять от зеленых телеги со своим собственным добром.

Но дураки в Новороссийске вывелись.

«Никто ничего не пожертвовал, — с грустью сетовал предприниматель, — зато в Екатеринодаре некий аферист, вымогавший с коммерсантов деньги путем подложного циркуляра, в котором была помещена угроза, что, в случае неуплаты требуемой суммы, виновные будут преданы военно-полевому суду, умудрился собрать около миллиона рублей.[316]

Суворин напрасно ссылался на Екатеринодар и на прошлое.

Подобные «пожертвования» собирали с большим успехом тут же в Новороссийске всякие «крестоносцы», чины боевых отрядов и другие спасатели отечества, демонстрировавшие свою боевую готовность в церковных процессиях.

«Вчера днем, — писало то же «Вечернее Время» 10 марта, — на Серебряковской улице несколько лиц в офицерской форме подходили к группам спекулянтов и спрашивали, есть ли у них валюта. После утвердительного ответа лица в офицерской форме требовали показать валюту, а затем… преспокойно клали ее себе в карман, говоря: «Мы тебе, такому-сякому, покажем, как спекулировать». Спекуляция валютой, конечно, не может быть названа достойным занятием, но вряд ли таким именем может быть назван и грабеж среди бела дня».[317]

Деникин без зазрения совести назвал Новороссийск «тыловым вертепом».

Красные уже приближались к городу, а суворинцы не унывали. Великая и неделимая, кормившая их, еще, оказывается, не погибла. К. Острожский 10 марта твердо заявлял:

«Пессимисты, число которых с каждым днем увеличивается, шепчут на всех перекрестках:-«Вот видите! Видите: хороши итоги». Но это не беда. Идея борьбы все-таки не умерла. До тех пор пока остался в России хоть один человек, не желающий подчиняться диктатуре пролетариата, идея борьбы с насилием не умерла. Окончательные итоги подводить рано. Армия проходит сейчас свой самый тяжелый крестный путь. Но ее ждет светлое, радостное воскресение».[318]

За полной невозможностью обольщаться победами над большевиками, тыловой вертеп кичился успехами в войне с зелеными. Штаб главнокомандующего, перебравшийся сюда, 9 марта с самым серьезным видом сообщал:

«Наш отряд, продолжая наступление от Кабардинки (в двадцати верстах от Новороссийска) на Геленджик (в тридцати пяти верстах от того же города), весь день вел бой с зелеными, занимавшими высоты, и к вечеру занял Марьину Рощу. Захвачены пленные. Продолжая наступление, наши части сбивали зеленых с высот и угоняли их в горы».[319]

Зеленых, которых так жаждали сделать своей армией эс-эры, еще могли бить деникинцы.

Наконец и в Новороссийске воздух стал очищаться.

Едва только красные обошли Крымскую, как всякие «крестоносцы», «формирователи», генералы-от-спекуляции, штаб- и обер-хулиганы, попы, грабители, дамы-патронессы, дамы-проститутки хлынули на приготовленные для них пароходы, таща за собой горы благоприобретенного под знаменами Деникина имущества. Когда бешеный поток беглецов докатился до Новороссийска, город уже опустел. Все, что имело отношение к Доброволии, или уже уплыло к берегам Крыма и Царьграда, или сидело на пароходах, любуясь той трагедией, первый акт которой разыгрался утром 13 марта.

Генерал Кельчевский, начальник штаба Донской армии, он же военный министр в южно-русском правительстве, прилетел в Новороссийск на аэроплане, чтобы хлопотать о пароходах для донцов. Политика уже была позабыта. Донская волна неудержимо катилась к Новороссийску. Никакая сила, — ни Сидорин, ни атаман, ни все триста членов Круга — не могла бы ее свернуть с торной дороги и направить на сочинское шоссе, минуя Новороссийск. Деникин обещал…

Когда же всевеликое привалило в Новороссийск, ему предоставили… один пароход!

Утра 13 марта в жизнь не забыть. Десятки тысяч народу, конных и пеших, запрудили портовую набережную, атакуя пристани, возле которых грузились остатки великой и неделимой. Но донцы везде видели перед собой добровольческие пулеметы или штыки шотландских стрелков.

А из гор выплывали все новые и новые тысячи. Люди стремительно соскакивали с подвод, бросали все свое добро и поодиночке устремлялись к пристаням.

Тщетно!

В безумном ужасе иные бросались в воду. Упрямых сбрасывали с пристаней. Корниловцы утопили донского полковника:

— Самостийник, сволочь! Залез к гвардии.

Всевеликое, при грохоте английских пушек, пугавших зеленых,[320] металось из стороны в сторону. Искали атамана.

Но он окопался на цементном заводе, вдали от города. Юнкера Атаманского училища охраняли его особу от изъявлений любви подданными. Англичане обеспечили ему место на пароходе «Барон Бек». Отчаяние охватило толпы краснолампасников.[321]

— Так за какими же сволочами мы шли? Где же они, вожди? В какие заползли щели?

Это был день суда. Великого, страшного суда. Донское казачество получило возмездие за ту веру, за то ослепление, с которым оно воевало «до победы», следуя призыву генералов-честолюбцев и окопавшихся в тылу политиков.

Деникин и Романовский не доверяли «демократически организованному казачеству» и боялись взять его с собой. Политики всевеликого слишком долго ломались, вести ли свой «народ» в генеральский Крым или в «братскую» меньшевистскую Грузию.

Сатанел и генерал Кутепов. На Кубани ему, главе «цветных войск», пришлось подчиняться донскому командарму! Этого он не мог забыть.

Усевшись на пароходы, Доброволия наслаждалась своей страшной местью. Она свела счеты с вождями и политиками донского казачества. За грехи и ошибки этих последних расплатились низы.

Часть донцов ринулась в бедственный поход по сочинскому шоссе, вдоль берега моря. Ничтожное число их успело погрузиться. Глава английской миссии, ген. Хольман, сжалился над всевеликим, разрешив принять их на английские военные суда.

— А этот хлам куда? Вон! — закричал он, заметив, что на пароход втаскивают мешки с дензнаками.

Около 100 000 человек забрали красные в плен в самом Новороссийске и 22 000 в Кабардинке. Громадный процент здешних пленников составляли донцы.

Я выехал чудом.

Меня затерла толпа возле пристани Русского Общества пароходства и торговли. Несколько раз я летел в море, раза два меня сбивали с ног. Наконец, кое-как добравшись до каменной стены, ограничивающей набережную, я залез наверх ее и выбрался к английским складам.

Тут не было толпы. Тут хозяйничали отдельные личности. Кто тащил ворох шинелей или френчей. Кто тут же переодевался, сбрасывая на асфальтовый пол ужасающие лохмотья и вытаскивая из кип любую рубаху, любые штаны.

Добрый дядя, король Англии, много навез сюда всякого хлама, оставшегося от мировой войны, в обмен на кубанский хлеб.

Англичан отсюда уже след простыл.

Выбравшись на станцию, я поплелся в город, пересекая сотни запасных путей и пролезая под опустелыми вагонами, возле которых валялись груды всякого имущества.

Я брел параллельно набережной, за спиною толпы. Тут же бродили тысячи брошенных лошадей, изнывавших от жажды. Мечась из стороны в сторону, они мяли груды всякого хозяйственного хлама, оставленного на земле. Их копыта нередко попирали то миски и тарелки, то священнические облачения и разные предметы культа. Спасая шкуры, обезумелые люди все оставляли на произвол судьбы.

Тупое безразличие к своей дальнейшей судьбе давно уже овладело мною. Предшествующие лишения, ряд бессонных ночей, хронический голод, полное физическое истощение обесценили жизнь, и как рукой сняло чувство страха перед пленением.

Шатаясь от усталости, я прошел Серебряковку и свернул направо по Вельяминовской улице. Выбравшись за город, я разыскал отдельный домик, в котором жил мой давнишний друг, почтовый чиновник Н-ов, и, едва зайдя в квартиру, бухнул на кровать и впал в забытье под треск английских пушек.

Голос друга вернул меня к действительности:

— Вставай и беги немедленно.

В комнате тускло светит свеча. На улице тишина.

— Который час?

— Часов одиннадцать ночи. Не медли.

Я с изумлением смотрю на своего друга и не могу узнать его лица. Оно холодное, жестоко-неумолимое.

— Вставай и скорей уходи.

— Почему?

— Большевики входят в город. Уходи же, ради бога.

— Но куда?

— Куда хочешь, только из моей квартиры. Найдут тебя здесь, не сдобровать и мне.

Можно ли обижаться на обывательскую трусость людей, не причастных к гражданской распре? Каждому дорога своя жизнь, свое маленькое благополучие.

Вздох облегчения вырывается у моего друга, когда я поднялся с дивана.

— Счастливого пути… Прости, что я так…

Но я уже за дверью. На улице. Один в ночной темноте.

Один, — точно отверженный от всего человечества.

Сыро… Противно… Водянистую мглу разрезало только зарево громадного пожара в порту. Это горели склады английского добра, которое не успели погрузить.

— Стой! Кто идет? — чуть не над самым ухом раздается энергичный окрик.

Это застава марковцев. Они сторожат вход в город. Я назвал себя. Пропустили.

Через квартал опять застава. Здесь те же марковцы, но говорят грубее.

— Назад! Не можем пропустить. Движение пешеходов запрещено.

На мое счастье по улице, направляясь к городским пристаням возле мола, пробирался мимо заставы броневик. Я шмыгнул сбоку и проскользнул.

На набережной копошится кучка людей. Я не решаюсь подойти. Гнать, думаю, будут. И вдруг они запели вполголоса донской «национальный» гимн.

Я опешил.

— Донцы?

— Донцы.

— Что тут за часть?

— Марковский полк.

— Какие же донцы в марковском полку?

— Мы только с полудня марковцы. «Нибилизованные». Они нас понахватали на улицах. Говорят: вас надо в наши руки взять, тогда вы станете солдатами. Нас тут целый взвод донской, во 2-й роте.

— А где ваш пароход?

— Тут возле мола. Пароход «Маргарита». Полк уже погрузился. Первый батальон в сторожевом охранении. Через два часа снимут посты и с богом в путь.

— Как бы мне, станичники, с вами?

— Будем рады-радешеньки. Свой ведь полковник под боком будет. Со своим легче. А то тут чужая братва.

Казаки указали мне, где найти командира полка, капитана Марченко. Это был долговязый, весьма надменный юноша.

— Объявляю вам, что вы отныне солдат 1-го офицерского марковского полка. Нам нужны люди.

Пожалуйте в строй, — заявил он мне и крикнул стоявшему поблизости симпатичному, интеллигентному офицеру:

— Капитан Нижевский! У вас есть мобилизованные донцы, я сейчас мобилизовал для них командира.

Выслушав с великим изумлением эти речи, я заикнулся было о своей неприспособленности к строю и о своей основной профессии, но капитан Марченко меня живо осадил:

— Теперь судить некого. Теперь надо воевать. Воевать до победы.

И распорядился снабдить меня винтовкой и патронами.

— Вот и хорошо! — обрадовались казаки, узнав, что и меня «нибилизовали». — Что ж они, дурные, думают, что мы останемся у них служить? Дал бы бог доехать до каких-нибудь волостей, а там в два счета эвакуируемся от белых шапок. Аль не сумеем? Мы-то, всевеселое войско Донское?

В компании добродушных «козунь» я продежурил остаток ночи на улице. Они раздобыли мне и кружку, и ложку, и английскую сумку, подбирая это добро где-то поблизости, прямо с земли. А когда, перед рассветом, заставы сняли, я с ними же поднялся по сходням на палубу «Маргариты» и уместился на корме, с котог рой на город смотрело дюжины две пулеметов.

Порт попрежнему освещало зарево.

И долгое время после того, как пароход отделился от пристани и заковылял по Цемесской бухте, выбираясь в открытое море, столб пламени указывал то место, где испепелялось английское добро — цена крови, пролитой в братоубийственной войне белыми воинами.[322]