Глава VI ДЕТИ
Глава VI
ДЕТИ
Няньки у меня никогда не было. Меня качали, нянчили, учили и воспитывали декабристы… Лично для меня они были незаменимы, я их потом везде искала, мне их недоставало в жизни…
Ольга Анненкова
А. И. Герцен называл своих сверстников детьми декабристов, подчеркивая тем самым огромное нравственное влияние первых русских революционеров на следующие поколения.
А как это влияние сказалось на детях самих декабристов? Какими они выросли?
«Первые мои воспоминания — тюрьма и оковы. Но несмотря на всю суровость этих воспоминаний, они лучшие и самые отрадные в моей жизни».[294] Так начинает свои записки дочь декабриста Ивана Анненкова — Ольга.
Она родилась в мае 1830 г. в Чите. Годом раньше там же появились на свет Вася Давыдов и Нонушка Муравьева, в феврале 1830 г. — Саша Трубецкая, в Петровском заводе в 1831 г. — Владимир Анненков, Александра Давыдова, Кондратий Розен, в 1832 г. — Миша Волконский, Вася Розен… «Несчастные жертвы любви необдуманной».
«Образ жизни наших дам, — вспоминал Иван Якушкин, — очень отозвался и на них; находясь почти ежедневно в волнении, во время беременности подвергаясь часто неблагоприятным случайностям, многие роды были несчастливы, и из 25 родивших в Чите и Петровском было 7 выкидышей; зато из 18 живорожденных умерли только четверо, остальные все выросли».[295]
Новорожденных принимал Фердинанд Богданович Вольф, который не только врачевал своих товарищей, но и исполнял обязанности акушера. Дети становились общей радостью и общей заботой. Их нянчат, лечат, учат и воспитывают сообща. Материальные лишения не ощущались детьми: все, что получалось кем-то из России, делилось между ними поровну; иногда привезенные вещи разыгрывались в лотерею, доставляя немалую радость малышам. Тяжело заболела Оля Анненкова — от ее постели не отходят Вольф и Артамон Муравьев, сменяя друг друга. В 1844 г. Ольге исполнилось четырнадцать лет, а ее крестный Муравьев «ничего не забыл, даже ее первые фразы».[296] В 1840 г. осиротели трое детей Ивашевых — пяти, четырех и двух лет, они остались на попечении старой бабушки, к тому же плохо владевшей русским языком. Заботу о детях тут же взяли на себя товарищи отца: Н. В. Басаргин и И. И. Пущин. «Грустно, больно мне будет с ними расставаться, — писал Басаргин. — Но моя обязанность — забыть о себе и думать об их счастии. Я уверен, что родные их не откажутся хоть изредка говорить об них со мной. Это будет одним из величайших утешений, потому что, где бы они ни были, я не перестану мысленно следить за их судьбой».[297]
И действительно, со своей крестницей Марией Ивашевой Басаргин был в постоянной переписке, несколько раз виделся с нею. Когда та выходила замуж — прислал ей свое благословение…
«Нигде дети не могли быть окружены более неустанным попечением, как в Чите и Петровском; тут родители их не стеснялись никакими светскими обязанностями и, не развлекаясь никакими светскими увеселениями, обращали беспрестанно внимание на детей своих», — продолжает Якушкин.[298]
С детьми занимаются русским языком и несколькими иностранными, музыкой, знакомят их с начатками словесности и истории. Саша Трубецкая и Вася Давыдов прекрасно рисуют. Первые учителя — родители и их товарищи. Ольгу Анненкову музыке учил П. Н. Свистунов. Первые уроки русского языка давал ей В. А. Бечаснов. Н. А. Панов постоянно рассказывал басни и даже выписал для нее первое издание басен Крылова. На поселении, в Туринске, уроки музыки продолжала вести Камилла Петровна Ивашева, ее мать обучала французскому. Михаил Лунин учил Мишу Волконского английскому языку и, даже оказавшись на каторге в Акатуе, продолжал заботиться об успехах своего бывшего воспитанника. «Занятия Миши дают мне пищу для размышления в глубине темницы, — писал он Марии Николаевне. — В настоящее время главный предмет — это изучение языков. Помимо французского и английского, латинский и немецкий являются безусловной необходимостью… Есть еще один язык, греческий, но время его настанет позднее. Заклинаю Вас говорить всегда по-французски или по-английски с Мишей и никогда по-русски… Одна беседа стоит десяти уроков… Попросите выслать подбор… руководств по истории, географии, математике и т. д.»[299] В письме к самому Мише (написанному и посланному так же нелегально, как и предыдущее) Лунин поучал воспитанника: «Не читай книги, случайно могущие попасть в твои руки. Ты должен знать, что мир переполнен глупыми книгами и что число полезных книг очень невелико. Как только ты получаешь новую книгу, первым делом ты должен подумать, какую пользу может она принести тебе. Если ты найдешь, что она не заключает ничего, кроме пустых рассказов или скучных рассуждений, то отложи ее в сторону и возьмись за свою грамматику или за какую-нибудь другую хорошую книгу, которая дает положительные сведения».[300]
На шестнадцатый год изгнания по «высочайшей воле» (и по случаю бракосочетания наследника Александра Николаевича) начал пересматриваться вопрос «о детях, рожденных в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора». «Из сострадания к их родительницам, пожертвовавшим всем для исполнения супружеских обязанностей», разрешалось принять детей в казенные учебные заведения, но при условии, что дети не будут носить фамилии отцов и станут именоваться по их отчествам, т. е. не Трубецкими, а Сергеевыми, не Муравьевыми, а Никитиными и т. д.
На царскую «милость» согласились только Давыдовы. Трубецкие, Волконские и Муравьев отказались. «Отнятие у дочери моей фамильного ее имени поражает существо невинное и бросает тень на священную память матери и супруги. Отдача дочери моей в чужие руки довершила бы ее сиротство», — писал В. Я. Руперту Никита Муравьев.[301] Мария Волконская в письме брату Александру более откровенно изливала «крик сердца» своего; «Отказаться от имени отца — это такое унижение, подвергнуть которому своих детей я не могу взять на себя».[302]
Прошло два года. Никита Муравьев умер, его дочь осталась круглой сиротой. Четырнадцатилетнюю девочку с фельдъегерем отправляют к бабушке, в Москву. «Дай бог ей найти в том мире, где она скоро будет, по крайней мере часть тех забот и расположения, которые окружали ее до сих пор, — писал Якушкин;—что кажется достоверным в настоящий момент, это то, что Катерина Федоровна будет очень рада иметь ее в Москве: надо надеяться, что провидение позаботится о бедной девочке и поможет ей найти путь среди всех горестей, которые окружат ее».[303]
Девочку тут же определяют в Екатерининский институт под фамилией «Никитина», что дает Марии Волконской повод для справедливого возмущения: «Если честные люди находят искренно, что мы хорошо сделали, последовав за нашими мужьями в изгнание, то вот награда Александрине, этой святой женщине, которая умерла на своем посту для того, чтобы заставить дочь свою отречься от имени своего отца и своей матери».[304]
Однако Софья Муравьева не отреклась. Она не откликалась на фамилию «Никитина», и ее звали по имени. Существует рассказ о посещении института императрицей Александрой Федоровной, которая спросила девочку: «Почему, Нонушка, ты мне говоришь «madame», а не называешь «mаmаn», как все девочки?» И та ответила: «У меня есть одна только мать, и та похоронена в Сибири».[305]Подобно тому как когда-то Александра Григорьевна Муравьева своей смертью купила облегчение участи живых, так теперь ее дочь прокладывала дорогу другим: вскоре двух девочек Трубецких приняли в Иркутский институт под фамилией отца; когда в 1846 г. Мишу Волконского (с разрешения шефа жандармов и родственника А. Ф. Орлова) определяли в Иркутскую гимназию, вопрос о перемене фамилии уже не ставился.
Пример окружающих, прежде всего родителей, часто имеет решающее значение в воспитании. Дом Трубецких всегда «набит слепыми, хромыми и всякими калеками».[306] Поэтому, наверное, у их сына Вани, которому только десять лет, «премного бедных, за которыми ухаживает».[307] Старшая Саша — «добра как ангел»; «чудная девочка до того привязана к родителям, что не хочет решиться их оставить; преумнейшая особа и одарена многими талантами».[308] Когда Саше было только два года, Якушкин предсказывал: «Добрая Катерина Ивановна… занимается своей Сашинькой беспрестанно, и к тому же так благоразумно, что Сашинька теперь уже премилое дитя и, наверно, будет преблаговоспитанная девушка».[309]
В воспитании Миши и Нелли Волконских решающее слово принадлежало матери. Дети идут путем земного преуспеяния. Для красавицы Нелли — это замужество (только третий брак ее оказался прочным; два первых мужа скоро умерли). Для Миши — служебная карьера. В год амнистии он был уже чиновником особых поручений при сибирском генерал-губернаторе.[310]
Амнистия вернула детям декабристов утраченные привилегии: отцовские фамилии, дворянство, титулы. Дети выросли, женились, вышли замуж, у них появились собственные дети — внуки декабристов. Но кем бы они ни стали, детские годы, проведенные среди честных и благородных людей с возвышенными идеалами, не могли пройти бесследно.
Ольга Анненкова, «эта прекрасная, чистая душа, возвышенная и благородная» (Ф. М. Достоевский), писала от своего имени, но по существу говорила и за других: «Известно многим уже, какие люди были декабристы, с каким достоинством переносили свое положение, какую примерную, безупречную жизнь вели они сначала в каторжной работе, а потом на поселении, разбросанные по всей Сибири, и как они были любимы и уважаемы везде, куда бросала их судьба… Понятно, что у детей, все это видевших, составилось такое понятие, что все между собою родные, близкие и что весь мир такой (другого они не видели), а потому тяжело им было потом в жизни привыкать к другим людям и другой обстановке. При этом положение было слишком изолированное, и такое отчуждение от жизни, от людей не могло не отзываться на детях… Но если декабристы не научили нас житейской мудрости, зато они вдохнули нам такие чувства и упования, такую любовь к ближнему и такую веру в возможность всего доброго, хорошего, что никакие столкновения, никакие разочарования не могли потом истребить тех идеалов, которые они нам создали».[311]
Если дети и не продолжали дело отцов, то по крайней мере стремились сохранить память о них. Записки С. Г. Волконского и его жены М. Н. Волконской впервые в России были изданы их сыном, весьма преуспевающим князем Михаилом Сергеевичем. Первое русское издание воспоминаний А. Е. Розена также предприняли его наследники. «Записки князя С. П. Трубецкого» вышли в свет по инициативе и с предисловием его дочери — Зинаиды Сергеевны Свербеевой. Ольга Иванова (Анненкова) не только дала жизнь воспоминаниям своей матери, но и прибавила к ним свои впечатления о пережитом в Сибири, о людях, которых она там узнала.
Когда-то, после 1826 г., мать Никиты Муравьева, Екатерина Федоровна, стала как бы начальником штаб-квартиры, осуществлявшей связи с сибирскими изгнанниками. Муравьева давно уже нет в живых, умерла и его мать. На смену бабушке пришла ее внучка — Софья Никитична, Нонушка, живущая в собственном доме в Москве, на Малой Дмитровке…
Давно ли Нонушка была девочкой, «самым прелестным существом, какое можно видеть на этом свете», ребенком, «необыкновенно одаренным врожденно прекрасными чувствами»[312] и до того напоминающей свою мать, что нельзя, казалось, «глядеть на нее равнодушно».[313] Давно ли ей было шесть, потом десять лет, когда Федор Вадковский писал с восторгом другу Оболенскому: «Насчет Нонушки я тебе скажу, что я чрезвычайно приятно был обманут в своих ожиданиях; по письмам и по толкам, до меня доходившим, я думал, что найду в ней ребенка больного, худого, бледного и физически и нравственно увядающего и проч. — вместо этого, представь мою радость, когда в мои объятья бросилась девочка румяная, до крайности живая и бойкая, ласковая, умненькая, разговорчивая, но, должен признаться, несколько своевольная… Я был в восхищении и так растроган, что раза два убегал в переднюю, чтоб скрыть свои слезы! Тем более что все в ней удивительно как напоминает ее мать!»[314]
Теперь Нонушка уже Софья Никитична Бибикова. Ее муж — Михаил Илларионович Бибиков, племянник Матвея Муравьева-Апостола, сын знаменитой красавицы, фрейлины Екатерины Ивановны. Чтоб быть ближе к дяде, Михаил Бибиков, служивший в Петербурге в уланском полку, перебрался в Сибирь — адъютантом генерал-губернатора. Он всегда хлопотал за дядю Матвея, который последние годы своей жизни провел в доме Бибиковых.
«Дом бабушки Софьи Никитичны Бибиковой, — начинает свои воспоминания А. Бибикова, — был настоящим музеем, и особая прелесть этого музея была в том, что у него была душа, что все эти картины и миниатюры, старинная тяжелая мебель и огромные книжные шкапы, мраморный бюст прадеда в большой двусветной зале — все это жило, все было полно воспоминаний. Каждая вещь имела свою историю и сохраняла в себе тепло семейной обстановки, печать привычек, вкусов, мыслей своих обладателей. Это все были живые свидетели прошлого, блестящего и трагического, прошлого в шитых мундирах и арестантской шинели, свидетели, связывавшие его с настоящим и неразрывно с самой бабушкой».[315]
Вот старинное кресло, в котором умер Никита Муравьев, рабочий столик в виде жертвенника — подарок декабриста жене, всевозможные часы — память о дорогих людях, портреты и миниатюры, изображающие многочисленных родственников, среди которых немало сотоварищей Никиты Михайловича…
«Как все это благоговейно показывалось и смотрелось! Это все были страницы жизни, и при этом в рассказах и воспоминаниях проходили, как китайские тени на экране, фигуры декабристов Волконского, Трубецкого, Свистунова, Оболенского, Поджио, барона Розена, Сутгофа, Якушкина и многих других, вернувшихся из Сибири и собиравшихся у бабушки в доме по пятницам.
…И среди всего этого прошлого бабушка Софья Никитична, в своем неизменном черном, простом платье, с крупными морщинами на характерном лице, с белыми как серебро волосами. Несмотря на скромное, почти бедное платье, от нее веяло таким благородством, такой истинной барственностью… На всю ее жизнь и на характер, — продолжает правнучка декабриста, — неизгладимый отпечаток наложила ее жизнь с отцом, все, что она видела и слышала в детстве. Бабушка не только любила своего отца, она его просто боготворила и свято чтила его память и все, что он успел передать ей из своих знаний».[316]
Нонушка Муравьева осиротела в четырнадцать лет, и с тех пор и на всю жизнь самыми близкими для нее оставались товарищи отца. С ними она по-родственному встречается, по-родственному переписывается. Вот ее письмо Гавриилу Степановичу Батенькову, заброшенному судьбой в Калугу. Письмо послано 21 июня 1863 г. из села Старая Ивановка Курской губернии, где находилось имение Бибиковых.
«Перед отъездом нашим удалось мне видеть многих из наших. Сергей Григорьевич Волконский был у нас проездом… Он, благодаря бога, бодр и свеж. Все его семейство здорово, но собирается за границу… Потом был проездом Иван Александрович Анненков, и накануне отъезда я обедала с ним и Свистуновыми у Натальи Дмитриевны (Фонвизиной. — Э. П.). Все они, благодаря бога, здоровы и все Вас приветствуют. В последнее свое пребываные в Москве бедный Матвей Иванович все хворал, более лежал даже, от своих ног; дня за два до нашего отъезда ему стало лучше… Про Якушкина ни слуху ни духу…»[317] Сколько тепла и родственной нежности в этих строках, обращенных к одинокому 70-летнему старику!
В 70-х годах Лев Толстой, работая над романом о декабристах, навещал С. Н, Бибикову. В марте 1878 г. он сообщает С. А. Толстой: «Нынче был у двух декабристов, обедал в клубе, а вечер был у Бибикова, где Софья Никитишна (рожденная Муравьева) мне пропасть рассказывала и показывала».[318]
В 1843 г. Якушкин желал девочке «найти путь среди всех горестей, которые окружат ее». Сквозь эти горести Софье Никитичне пришлось идти до последних дней жизни. Нескончаемым и самым тяжелым напоминанием о прошлом была сестра Екатерина, сошедшая с ума. Живет она тут же, на Малой Дмитровке, в отдельном двухэтажном флигеле, со своим штатом прислуги, окруженная мамками, сиделками, приживалками. Здесь же, на Дмитровке, умирает 16-летняя дочь Софьи Никитичны, через несколько лет — младший сын, на двадцать втором году жизни…
Софья Никитична всегда была равнодушна к светским удовольствиям и условностям, по этой причине и, наверное, памятуя свое прошлое, она ни за что не согласилась отдать сыновей в Пажеский корпус. У нее был широкий круг интересов: литература, политика, искусство. Она много путешествовала: по Италии, Франции, Швейцарии. Как и все Чернышевы, была не без странностей. Внучка вспоминает характерный эпизод: бабушка, не знавшая географию собственного огромного дома, заблудилась в нем, не захотев беспокоить прислугу, попала в комнату камердинера и переполошила всех. И делает из этого вывод, не лишенный справедливости: «Вообще эта скромность, это желание оставаться как можно незаметней, одеться как можно проще, эта боязнь помешать, дать людям лишнюю работу — характерная черта Чернышевской семьи, часто приводившая к большим курьезам и как раз обратным результатам».[319]
После смерти сына Софья Никитична никогда уже не снимала траур, находя утешение только в вере. Умерла она внезапно. Это случилось 7 апреля 1892 г.
Не просто хранителем декабристских реликвий и памяти о самих декабристах, но прямым продолжателем дела отцов стал Евгений Иванович Якушкин.
Впервые он увидел отца уже вполне сложившимся человеком, двадцати семи лет: работая в Министерстве государственных имуществ, Евгений Иванович добился в 1853 г. командировки в Сибирь. В свое время декабрист решительно воспротивился тому, чтобы его сыновья были отданы на казенный счет в военные заведения. Евгений окончил юридический факультет Московского университета.
Первая же встреча сына с отцом подтвердила не только родственную, но и духовную, идейную близость, наметившуюся уже в их переписке. Тогда же и на всю жизнь Евгений Иванович подружился с товарищами отца: И. И. Пущиным, Е. П. Оболенским, М. И. Муравьевым-Апостолом и другими. В 1855 г. сын декабриста во второй раз навестил сибирских изгнанников.
Евгений Иванович Якушкин был замечательным человеком во многих отношениях. Представитель демократического лагеря, от примкнул к московскому кружку друзей Герцена, в числе сотрудников журнала «Библиографические записки» вступил в непосредственные отношения с Герценом, стал тайным корреспондентом «Полярной звезды».[320] Благодаря Якушкину впервые за границей были опубликованы воспоминания И. И. Пущина, записки И. Д. Якушкина, бумаги К. Ф. Рылеева и вообще большинство декабристских материалов в «Полярной звезде». Такая же заслуга принадлежит Е. И. Якушкину в публикации неизданных и запрещенных произведений Пушкина и других документов, не допущенных в русскую печать.
Многие воспоминания декабристов не только были опубликованы, но и написаны благодаря усилиям Е. И. Якушкина. Вообще он сыграл исключительную роль в жизни ветеранов, вернувшихся из долголетней сибирской ссылки. Он помог старикам устроиться в новом для них мире, не растеряться, через Евгения Ивановича они держали связь между собой. Среди них было немало нуждающихся. По инициативе Е. И. Якушкина возникла артель, объединившая всех декабристов, рассеянных по стране. Евгений Иванович был бессменным руководителем артели и распорядителем средств как человек, пользовавшийся безграничным доверием, уважением и любовью товарищей отца. Со всеми он в переписке, подбадривает, советует и, наконец, определяет их главное дело после возвращения из изгнания — писать воспоминания.
Записки Ивана Ивановича Пущина открывались письмом декабриста Евгению Ивановичу: «Как быть! Надобно приняться за старину. От Вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с Вами на бумаге об Александре Пушкине, как бывало говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова».[321]
Евгений Иванович буквально заставил записать воспоминания Е. П. Оболенского, В. И. Штейнгеля, Н. В. Басаргина; И. Д. Якушкин диктовал свои воспоминания сыновьям.
Е. И. Якушкин умер в 1905 г. Имя этого неутомимого собирателя наследия декабристов навсегда сохранится в истории.
Еще одна декабристская семья пустила прочные корни в русском освободительном движении.
После Октябрьской революции, в 1928 г., вышла в свет книга под названием «Три поколения». Ее автор — О. К. Буланова-Трубникова, внучка декабриста Василия Ивашева, дочь лидера женского движения М. В. Ивашевой-Трубниковой, участница революционной борьбы 70-80-х годов.
«У нас в семье, — вспоминает О. К. Буланова, — вообще существовал культ декабристов: о них, об их борьбе за свободу родного народа говорили с благоговением; мы с детства знали их всех в лицо в мамином альбоме и десятки раз слышали рассказы о 14 декабря».[322]
Маня Ивашева, старшая дочь декабриста, родилась 7 января 1835 г. в Петровском заводе. В 1839 г. счастливый отец писал о ней родным: «С каждым днем ста-новится все прелестнее, резвее и грациознее и уже теперь обещает много утешений в будущем».[323] Тогда еще В. П. Ивашев не знал, что ни у него, ни у его жены Камиллы никакого будущего нет. Когда сирот в 1841 г. привезли на попечение теток в Симбирскую губернию, их записали в купеческое сословие и именовали до 1856 г. Васильевыми.
Но как бы ни именовали детей, они получили прекрасное воспитание в семье сестры отца — Хованской. В просвещенной помещичьей среде их приучили к книгам, к серьезному чтению, обучали не только литературе, иностранным языкам и истории, но даже философии и естествознанию. Может быть, важнее всего этого были идеи гуманизма, товарищества, внушаемые детям, а также культ декабристов в семье, беспредельное уважение к В. П. Ивашеву и его товарищам, бережное сохранение всех бумаг, писем погибшего декабриста. Когда в 1848 г. в Поволжье разразилась холера, княгиня Хованская не только сама посещала больных, но и брала с собой старших детей и племянницу Машу. Отношения с крестьянами в имении были патриархальные, по крайней мере крепостных не притесняли.
В 1854 г. Маша выйдет замуж, у нее появятся собственные дети, которым она будет прививать «гуманные идеи и демократические, отчасти даже нигилистические воззрения»,[324] уважение к труду, сердечное отношение к окружающим, чувство долга и сознание важности общественных интересов. «Вообще атмосфера нашего дома, — вспоминает О. К. Буланова, — была пропитана идеями свободы, равенства и братства, имена тогдашних борцов за них, каковы Чернышевский, Михайлов, были мне знакомы с детства, а братьев Серно-Соловьевичей мы знали, как своих». [325]
Семейной идиллии, однако, не было. К. В. Трубников, пленивший когда-то невесту «главным образом, своим либерализмом и цитатами из Герцена»,[326] превратился в крупного предпринимателя, дома вел себя как деспот и самодур. Духовный разлад между супругами вскоре был оформлен и юридически. Мария Васильевна осталась с четырьмя детьми, из которых старшая Ольга еще не окончила гимназию.
М. В. Трубникова была не только сильным и энергичным человеком, но обладала обаянием, привлекала к себе честностью и искренностью, цельностью натуры. При всей широте интересов с конца 1850-х годов главным в ее жизни стал женский вопрос.
Вокруг Трубниковой в Петербурге складывается кружок передовой образованной молодежи. Ядро кружка составляют М. В. Трубникова, Н. В. Стасова, А. П. Философова. Их цель — борьба за права и знания для женщин.
Начинают с филантропического «Общества дешевых квартир и других пособий» для нуждающихся женщин.
Следующий шаг — создание женской артели «Общество переводчиц-издательниц», как один из способов достижения экономической независимости женщины, обеспеченной самостоятельным трудом.
Наконец, движение за женское образование: петиции, ходатайства, приведшие к открытию Высших женских курсов в Петербурге (Бестужевских) и в некоторых других городах.
Логика общественного движения часто приводит к смыканию легальной, разрешенной правительством деятельности с нелегальной. Мария Трубникова и ее младшая сестра Вера, всегда стоявшая рядом, не были революционерками, хотя оказывали услуги нелегальным; с братьями Серно-Соловьевич их связывала давнишняя дружеская близость, с выходом Веры замуж за А. А. Черкесова появились и родственные отношения с подпольем.
Разлад с мужем, непосильная переводческая работа ради заработка, опасения за судьбу детей в связи с обысками в доме (где часто скрывались видные революционеры), а затем и с арестом старших дочерей — все это привело Марию Васильевну к тяжелому психическому заболеванию, которое в конце концов вывело ее из строя.
Ольга и Мария Трубниковы пошли дальше матери. Еще гимназистками в доме тетки В. В. Черкесовой они познакомились с Е. Д. Дубенской, привлекавшейся по процессу 193-х. От нее впервые девочки услыхали, что революционная борьба не кончилась на их дяде-декабристе, ее продолжают народники. Потом — чтение нелегальной литературы, знакомство с революционерами, отдельные поручения. От укрытия запретных сочинений, оружия и самих подпольщиков естественно путь вел в революцию. Так Ольга Трубникова стала членом молодой группы «Черный передел», в которой главную роль играл ее будущий муж А. П. Буланов…
Три поколения одной семьи — два этапа в русском освободительном движении: дворянский и буржуазно-демократический, разночинский. Декабристы подготовили этот второй этап, больше того, они передали эстафету в руки своих детей.