Глава XXVIII. Поход панского войска из-под Борестечка в Украину. — Мародерство производит общее восстание. — Смерть лучшего из панских полководцев. — Поход литовского войска в Украину. — Вопрос о московском подданстве. — Белоцерковский договор.

Глава XXVIII.

Поход панского войска из-под Борестечка в Украину. — Мародерство производит общее восстание. — Смерть лучшего из панских полководцев. — Поход литовского войска в Украину. — Вопрос о московском подданстве. — Белоцерковский договор.

Между тем паны колонизаторы шли с расстроенным и деморализованным королевскими порядками войском для завоевания своих имений, не принимая в соображение важного обстоятельства, что землевладельцы малорусские давно уже сделались иностранцами в глазах того класса туземцев, который был хранителем нашей национальности и нашей религиозной совести. Не обращали паны внимания и на то, что даже такие между ними, которых наши псевдоисторики величают святопамятными, отправляя своих сыновей в чужие края, напутствовали их словами:

«Помни, мой сын, что ты — поляк». Каковы бы ни были их доблести и права в собственном сознании, но Малороссия отвергла их еще до казацких бунтов устами лучших людей своих, и теперь им оставалось только завоевать родной свой край у худших.

Варшавский Аноним так исчисляет силу этих conquerrados новосозданной Польшею Америки: компутового войска было 18.000, пехоты 6.000; посполитое рушение, отходя, прибавило к ним несколько способных к походу (wyprаwnych) хоругвей, заключавших в себе 7.000 человек. В этом войске находились паны с собственными дружинами, как-то: князь Иеремия Вишневецкий, воевода русский; Станислав Потоцкий, воевода подольский; Лянцкоронский, воевода брацлавский; Щавинский, воевода брестокуявский; Павел Сопига, воевода витебский; Одривольский, кастелян черниговский; Цетнер, кастелян галицкий; Самуил Калиновский, обозный коронный; Пршиемский, генерал артиллерии; Марк Собиский, Вишневецкие, Даниловичи и другие русские паны; одних Потоцких было девять ротмистров, как в Риме против Вольсков (замечает наивно Аноним) девять Фабиев.

К панам, еще до выступления в поход, приходили о хане и Хмельницком различные вести. Не обладая казацкою способностью разведыванья, паны проверяли эти вести другими способами, и так как многое зависело от того, где и как обретаются два главные беглеца, то свидетелей допрашивали под присягою. Одна шляхтянка из-под Константинова клялась, что 1 июля, следовательно на другой день после бегства, видела в Константинове, как вязали Хмельницкого к коню среди народа, и слышала, как хан кричал на него: «Я пошлю тебя к королю и выкуплю тобою моих мурз». Другие рассказывали, что коня, к которому привязали Хмельницкого ногами под брюхом, гнали нагайками впереди хана до самого ночлега.

Но скоро видели Хмельницкого свободным. В Любартове кормил он лошадей. При нем было несколько казацких старшин и 2.000 татар. Старый Хмель спокойно обедал, и с двумя возами, полными съестных припасов, отправился в дальнейший путь. Говорили еще, что, отъезжая в Крым, хан оставил Хмельницкому 10.000 татар, которые должны были кочевать за Уманем, над Синими Водами, с тем чтобы сохранить за Хмельницким его власть, если бы его подданные вздумали бунтовать.

По всем этим слухам, два хана расстались так, как бы между ними ничего не произошло, а через месяц татарский хан писал к казацкому следующее:

«Приятель мой, запорожский гетман! Посылаю вам на помощь брата моего, нуреддин-султана, Сефер-Казы-агу, Субагазы-агу и других аг и беев со всем войском, какое нашлось, а в Крыму остаюсь только один. Каковое войско взявши без всякой гордости на помощь, давайте отпор неприятелю, да прошу, чтобы вы, как до сих пор, пьянством не занимались, а просили Бога о победе».

Поляки удивляются уверенности казацкого батька в себе после неслыханного приключения под Берестечком, удивляются его присутствию духа, не поддающегося стыду, бешенству и отчаянью в таком позоре и несчастье. Но перед нами таких удивительных людей проходило множество — и в виде Косинского, вчера валявшегося в ногах у князя Острожского, а завтра наступающего на князя Вишневецкого, и в виде царя Наливая, готового ударить на своих в пользу короля, и в виде Сулимы, поклоняющегося папе, разоряющего королевскую крепость и принимающего католичество, и в виде Павлюка, сходящего с эшафота для того, чтобы затеять новый мятеж. Каждый из таких представителей казатчины, колеблясь на скользкой вершине, чувствовал головокружение, замечаемое нами и в Хмельницком, но летя вниз, хватался за всякую подлость, лишь бы остаться при своем бесстыдстве, не предаваться бесполезному бешенству и не впадать в отчаяние.

Поляки, народ, созданный боевым счастьем да клерикальными интригами, считают Хмельницкого, талантливого стратегика и плохого тактика, неспособным к такой торговле человеческою кровью, к какой тяжкая необходимость принудила бездарного во всех отношениях Яна Казимира под Зборовым. Но, чадо их общественности, Хмельницкий превзошел и самого царя Наливая в предательстве своих соратников.

Еслиб казацкиии батько в самом деле сохранял уверенность в себе и присутствие духа, то он должен был предвидеть, что станется с его детьми без его булавы и головы; не оставил бы он их в такой момент ради надежды вернуть бегущих в панике татар...

Казацкии хан потерялся не меньше татарского под Берестечком, и, может быть, обязан только его угрозам тою уверенностью в себе и тем присутствием духа, не поддающимся стыду, бешенству и отчаянью, которому удивляются люди, не знавшие террора в своем прошедшем и не понимающие, что террорист прежде всего подчиняется террористу. Это доказали дети казацкого батька по отношению к нему самому; это доказал и казацкий батько по отношению к хану; доказала, наконец, это и вся казатчина по отношению к тем, которые поставили ее во фронт и скомандовали смирно!

Весьма внушительным был для Хмельницкого факт, что бегущая домой Орда жгла, грабила и, не довольствуясь ясыром, уничтожила 6.000 казаков, которые спешили под Берестечко из Паволочи, а чигиринцев, собравшихся на выручку казацкого табора, разогнала.

Один из панских разведчиков, Суходольский, вернувшись под Берестечко из-за Винницы, рассказывал, что татары везде во время своего бегства убивали и угоняли в неволю казаков. По словам Освецима, «Суходольский утверждал положительно, что чернь запирается в городах, и везде, где встретится с казаками, убивает их, даже истязает их жен в отместку за свои семьи, угнанные татарами в Крым. Так поступило» (продолжает Освецим) «ополчение черни, которое, в числе до 15.000, отправилось было в помощь казакам под начальством паволочского войта и, встретив по дороге татар, было ими истреблено на половину».

При таких обстоятельствах Хмельницкий мог найти прибежище только в Ислам-Гирее, на каких бы то ни было условиях. Этим и объясняется его уверенность в себе, которой удивляются враги его, поляки.

Весть о несчастье и неволе гетмана наполнила Украину тревогой и ропотом. Достигнуть оставленного табора не было ему никакой возможности. Вспомогательного войска взять было негде, а тут и Небабу разгромил Радивил. Хмельницкий послал под Берестечко фальшивое обещание татарской выручки, но оно попало в неприятельские руки. Ему ничего больше не оставалось, как принять от хана «без всякой гордости» гвардию, охранявшую особу его от раздраженной черни и державшую самого его под арестом. Ему оставалось только воздержаться по мере возможности от пьянства и просить магометанского, но уж никак не христианского, Бога о победе.

Князь Иеремия Вишневецкий еще однажды очутился лицом к лицу с человеком, оспаривавшим у него господство на восточной окраине Польши. Хотя традиция Речи Посполитой, царившая над умами панской факции, главное начальство предоставило Николаю Потоцкому с его товарищем, Мартином Калиновским, но в сущности дела путеводною звездою и надеждою панского войска, по вдохновенному указанию Катерины Слоневской, был всё тот же герой, которого поляки обыкновенно именовали русским воеводою, как бы в сознании, что польского воеводы у них нет. Но, увы! теперь этому беспримерному в Польше воеводе остался всего один месяц жизни, и она прервалась у самого входа в созданное им удельное княжество. У входа в обетованную землю, потерянную Польшею, скончался через три месяца после Вишневецкого и тот, кто был правой рукою великого, как и Вишневецкий, колонизатора в обуздании руинников, — кто нанес им тяжкие удары в 1637 и 1638 годах. Князь Иеремия умер в Паволочи, Потоцкий — в Хмельнике, и на конце военной карьеры оба полководца испытали самое худшее, что в ней встречается: борьбу с ненастьем, голодом и мором.

Мартирология панского войска началась в то время, когда причинивший ее король предавался забавам, развлечениям и даже заболел после забав и развлечений во Львове. Участвовавший в Украинском походе галицкий стольник, Андрей Мясковский, по особенному поручению, доносил Яну Казимиру обо всем, касающемся благосостояния всего войска. По его донесению, сперва оно «подверглось ужасной слякоти и непогоде, которая сильно повредила и лошадям, и пехоте, потом — такому голоду, о каком не слыхать на людской памяти, разве где-нибудь при самой жестокой осаде замков и городов. Но ни в Хотинском, ни в Московском войске (писал Мясковский) такого голода не видано. Пехота, принужденная к отвратительной пище (ad nefandos cibos compellitur), достать хлеба не может и за самую дорогую цену; а мяса, кроме конской падали, не видят; не пренебрегут и теми лошадьми, которые уже три дня гниют в грязи (lakze i tym, ktorc trzy dni jua vv blocie putrescunt, nie przepuszczq); принуждены питаться сырым житом, или травой и бурьяном, точно какие животные, к великой горести и состраданию всего войска. Невольно мы проливаем слезы (gdysz to nam laelirymas dicere musi), видя столь блестящую пехоту (tam florentem . peditatum) вашей королевской милости бесполезно погибающую от голода (шагпие fame pereuntem), а всего горше то, что нельзя придумать никакого способа к спасению голодных: ибо тот край, в котором имеем надежду на хлеб, еще далеко, но и он так опустошен, что о нем можно сказать: «земля же была неустроена и пуста». Ни городов, ни сел, только поле и пепел. Не видать ни людей, ни живых тварей, разве птицы на воздухе. Пан Краковский, не смотря на слабое здоровье, идет с возможною скоростью к хлебу (ea qua potest, celeritate ku cblebu ciqgnic), но опять вчерашняя и нынешняя страшная непогода замедляет движение (retardat cusrum). Не взирая на то, так как мы посвятили себя на эту службу, то уже придется здесь преодолевать фортуну твердостью духа (lortunain animo superare) и мужественно бороться с этим голодом и с этими небесными невзгодами (у г terni injuriis coeli viriliter lucrari), услаждая горести (cukrujqc sobie adversa) будущими, даст Бог, успехами. Воин о том ведь постоянно должен думать, к чему стремится, а не о том, что предстоит ему претерпеть (boo zawsze zotnirz quo tendat, non quid passurus est, ma uvazac). Авось либо всемогущий Бог поможет нам прийти в эту обетованную землю, где мы не только наедимся хлеба, но и привольно отдохнем после своих трудов. О Хмельницком, между разными вестями, самая верная, кажется, та, что он освободился уже от хана, не известно, искусством ли и хитростью, или деньгами. Он должен быть ныне в Чигирине, где хотел бы возбудить новое смешение, и разослал универсалы к черни, но чернь не поддается им, напротив намерена отправлять на Масловом Ставу чернецкую раду, на которую зовет и самого Хмельницкого, и, верно, не для чего иного, как для того, чтобы самой подвергнуть его каре (aby supplicium z niego sami sumere mogli). Орда вся пошла назад; с казаками вполне розбрат, и даже в нескольких местах бились, что весьма благоприятно для наших дел (со bardzo ии геш nostram militat). Бунты же черни, хотя бы и были какие-нибудь, разумею, по приближении войск коронного и литовского, — совсем угаснут, а если кой-какие и отзовутся, то, верно, только в глубине Украины: ибо у нас носится слух, что литовское войско вырубило уже Вышгород... Войско наше идет тремя отрядами (tripartito idzie): первый отряд составляет набранный из одних иностранцев полк воеводы брестского, полк воеводы брацлавского вместе с полевым гетманом; второй отряд составляет полк князя воеводы русского, воеводы подольского и старосты калусского (Яна Замойского); третью часть составляет полк коронного хорунжего вместе с некоторыми дополнительными отрядами. Пан Краковский посылает к митрополиту киевскому с объявлением, что идет с войском в Украину для успокоения бунтов, если бы какие были, а добрых и верных подданных уверить, что их жизнь и имущество останутся неприкосновенными. Из Паволочи приезжали уже люди с поклоном к старосте калусскому и с просьбой о гарнизоне. Но паволочский войт, наибольший бунтовщик, ушел к Хмельницкому. Волошский господарь уведомляет пана Краковского, что Хмельницкий все еще задерживается ханом, а хан до сих пор уже в Крыму: ибо весьма поспешно бежал, бросая множество больных, которых не мало погребено на дороге, и подстреленных лошадей; а наши пленники, возвращающиеся из языческих рук, утверждают, что хан уже под Лиманом переправился через Днепр, — потому так низко, что боится погони за собою, или — чтобы сами казаки не вздумали бить татар, как это сделал Глух, уманский полковник, сильно громивший Буджацкую Орду на возвратном пути, так что она была принуждена окупиться».

Таково было положение украинского дела по слухам и надеждам, когда несчастные победители казако-татарской силы стояли лагерем под Биличами, оставив за собой милях в двух Любартов. Еще во Львове, 27 июля, Ян Казимир получил от Потоцкого донесение, что немецкой пехоты у него частью вымерло, частью разбежалось полторы тысячи.

Стоя под Смархином, в 4 милях от Ямполя, один из участников похода писал на родину от 31 июля: «Теперь идем все более и более голодными краями; только трав обилие невыразимое, так что иного коня едва видать в траве; но хлеба и доброй воды для питья трудно добыть. Что у кого есть, тем и довольствуются, а другие мрут от голода, как пехота, которой убывает ежедневно. Ложатся по дороге и пухнут. Сегодня ранним утром двинемся далее, к Любартову: чаем там хлеба. О, приведи нас к нему, Господи Боже»!

Наконец, во время холодной слякоти, пришли в пустки, называвшиеся Любартовым. «Очень много людей перемерло и коней переколело» (приписал тот же корреспондент в своем неотправленном письме). «От страшного горя и вспоминать не хочу. Скажу только, что, видно, приходится нам горько, когда уже не только челядь и пехота, но и двое товарищей и семь рейтар от голода и дождя, в наших глазах, упавши с коней, умерли».

От 4 августа доносил также королю Мясковский, что страшная непогода, продолжавшаяся пять дней и пять ночей, воспрепятствовала отправить депешу. Не было возможности оставаться и в палатках сухим. Проходя по четверти мили в день, войско достигло, 3 августа, Любартова, «хотя пустого и голодного, но по крайней мере не сожженного», так что после стольких неудобств (lol incommoda), могли осушить себя от холодных, точно осенних дождей. В Любартове застали они не мало хлеба на корне, и так как на Случи не были сожжены мельницы, то можно было сколько-нибудь заготовить пехоте хлеба, а для получения скота были распределены между полками ближайшие города: Синява, Сенявка, Краснополе, Гранов, Белополе, предоставив им полную власть (pleniariam facultatem) как возможно больше добыть оттуда продовольствия. Но покамест голодные завоеватели родного края питались поджаренными на огне зернами.

Здесь они проведали, что «хлопство» идет к Хмелю таборами под Корсунь; что Выговский бунтует ему чернь по Заднеприю; что поднестровские хлопы хотят выбрать себе другого гетмана; что Богун собирает хлопство под Прилукой над Собом и с каждого хлопа взимает по талеру на татар, которые обещали прийти к нему в числе 40.000.

Между тем литовский гетман получил от киевлян и прислал Потоцкому следующую суплику:

«Ясно освещенным, ясно вельможным панам региментарям войска его королевской милости Великого Княжества Литовского, всему рыцарскому кругу отдавая нижайший поклон.

Со слезами просим милостивых панов явить милосердие, как нам, так домам Божиим и всему городу, не допуская хоругвей до опустошения: ибо не только никогда не поднимали руки против Божия помазанника и молили Божий маестат о счастливом его панованье, но еще во время этих смут сохраняли жизнь многим шляхтичам и шляхтянкам, которые сами о том засвидетельствуют. Давно бы уже мы отозвались к вашмостям милостивым панам с этою покорою нашею, когда бы нам был дозволен вольный проезд. Поэтому просим и вторично об обороне от военных импетов. В Киеве, у св. Софии, дня 21 июля 1651 года.

Сильвестр Косов, киевский, галицкий митрополит.

Иосиф Тризна, архимандрит киевский-печерский.

Войт, бурмистр, райцы города его королевской милости Киева».

Потоцкий с своей стороны послал к митрополиту удостоверение, что идет в Украину для успокоения бунтов, если какие-либо есть, и предостерегает всех верных подданных его королевской милости, чтобы все сидели в своих домах, не опасаясь никаких враждебных действий (nullam hostilitatem).

В трудном и голодном походе радовали жолнеров успехи литовского войска, о которых 8 августа уведомил Потоцкого нарочный из Белоруссии. Коронному великому гетману писали, что по разбитии Небабы Чернигов был взят и вырублен, что князь Радивил идет к Остру и Нежину, что казаки сильно побиты под Дымером, что и Киев прислал просьбу о помиловании (которая и сообщена Радивилом Потоцкому).

Любартовские «обыватели» рассказывали, что на своем побеге из-под Берестечка Хмельницкий, с сотнею конных казаков и пятью татарами, был в Любартове на попасе. «Ничего не сказал он тамошним людям» (писал Мясковский), «кроме того, что идет закладывать новый табор (ohoz foczye) в Украине для освобождения полков, оставшихся под Берестечком. Когда Орда хотела жечь Любартов, Хмельницкий послал к ней, чтоб этого не делали, а то будут наказаны царем (крымским), и тотчас Орда пошла через Случь на Острополь. Видно, не совсем потерял он кредит у Орды. Это подтверждает и литовское известие, что Хмельницкий собирает хлопство и Выговский бунтует ему чернь, в надежде на скорые вспоможения татарские. Каменецкий староста (Петр Потоцкий) также пишет о завзятости и остервенении поднепровских людей; рассказывает, как на Днестре становятся уже табором, и ляхов никогда не хотят иметь панами».

По походному дневнику, Потоцкий двинулся далее 4 августа, но проливной дождь не позволил ему пройти больше четверти мили. Зато его порадовало известие пана Мыслишевского, что он разгромил под Браиловым два таборка хлопов, которые шли к Хмельницкому. Прислал Мыслишевский и отнятое у них знамя. 5 августа, «переправлялась» через Любартов армата. Офицеры ездили подбирать по дороге больных и умирающих, а мертвых погребать. Умирали больше пехотинцы. Больные шли воевать здоровых, голодные — сытых, нищие — обеспеченных, иностранцы — туземцев. Паны медленно двигались похоронной процессией умирать в земле предков своих, после того как отверглись их веры, пренебрегли их народностью. Но русские предки не могли приютить полонизованных потомков даже в своих усыпальницах. Шли паны в Украину собственно для того, чтобы сделать поднепрян и поднестрян еще более завзятыми и остервенелыми против их ляшеского господства, ненавистного в своей святости еще больше, нежели в своей греховности. Люди, которых знаменитый дипломат, князь Криштоф Збаражский, заклеймил названием sceleste genus hominum, оказались в проклятиях могущественнее тех, которые прокляли их на Брестском синоде, — оказались могущественнее потому, что, по малорусской пословице: «в своей хате своя и правда». Проклятие католическое пронеслось из Литовского Бреста до самого Рима пустым эхом. Проклятие православное залегло в миллионах малорусских сердец, и поразило всех прямых и косвенных деятелей унии казатчиною.

Не поджидая своей арматы, Потоцкий прошел в этот день три мили с конницей на Трошлю, так как в Боговой Украине происходили волнения, и он одной вестью о приближении жолнеров надеялся остановить хлопов от скопления в купы. В дороге повстречали жолнеры едущего к коронному великому гетману городского писаря из Паволочи вместе с посланцом от киевлян, которому было поручено удостовериться собственными глазами, что коронное войско действительно идет в Украину. Не доверяли этому в Киеве, а между тем готовы были трактовать с коронным войском охотнее, нежели с литовским.

«Паволочский писарь» (сказано в походном дневнике) «много рассказывал о Хмельницком, как он во время бегства стоял три дня в Паволочи, и вынудил у мещан 3.000 злотых, которые тотчас отсчитал находившимся при нем пяти татарским мурзам. Когда мещане спросили, почему он идет один и почему назад, он сказал, что оставил двадцать полков добрых молодцов против короля, которые будут обороняться четверть года. У них де много живности и порохов, а вы знаете, как мы обороняемся в таборах, и как переносим голод. Потом его спрашивали о литовском войске, не будет ли оно в Украину. «Не будет» отвечал он: «ибо князь Равидил дал мне слово, что только на пограничье будет стоять». Между тем пил два дня и две ночи, как на третий день бежит изменник Хмелецкий из табора и спрашивает о гетмане, однакож со страхом. Просит паволочских мещан, чтоб смягчили к нему Хмеля. Лишь только на порог, Хмельницкий спросил: «А табор где?» Тот, пожав плечами, сказал: Уже у дьявола табор. — Почему же? — Потому что молодцы не хотели биться. — А знамена? — И знамена пропали. — А гарматы? а шкатула с червоными злотыми? — Про шкатулу не знаю... Тогда Хмельницкий начал рвать на себе чуб и проклинать. На эту меланхолию приезжает Джеджалла. Здоровались они с плачем. Потом — Гладкий. Но все полковники без казаков, только во сто, в полтораста коней. Один Пушкаренко пришел с десятью хоругвями, под которыми могло быть коней 600. Другого войска не было: ибо все пошли врассыпную».

К этому рассказу прибавлю из письма Мясковского к королю, что сообщил ему хозяин, у которого кормил Хмельницкий лошадей (pokarmowal). Садясь уже на коня, казацкий батько крикнул: «Хто з вас, дітки, не козакував, седіте й ждіте своїх панів, а хто казакував, сідайте (на коні) зараз зо мною в Україну: бо ляхи потоптом підуть за нами». В ответ на это, люди начали его проклинать (dopiero mu ludzie zlorzeczyc poczgli).

Слышал, или нет беглый гетман эти проклятия, но паволочане поплатились потом за свое охлаждение к казацкому промыслу. Стоя между двух огней, они, подобно другим горожанам, просили у своего пана охранительного гарнизона и получили его; но хмельничане воспользовались первым поворотом в их сторону фортуны, гарнизон Замайского прогнали, а местечко вырезали.

«Там же в Паволочи» (записано в дневнике) «пришла к Хмельницкому весть о погроме Небабы от литовского войска. Когда мещане упрекали Хмеля, что вот и литовское войско наступает, он отвечал на это: «Не додержав мени слова Радивил».

Тут пришли ханские универсалы полковникам и всей черни, в которых хан оправдывался, что хоть и отступил от Берестечка, но сделал это не из болезни, а по причинам болота и лесов; однакож не так отступил Запорожского войска, чтобы не возвратиться; нет, по всякому уведомлению об опасности от ляхов, готов прибыть со всеми ордами. Эти универсалы Хмельницкий велел читать публично, для утешения (pro consolatione) черни. Но судьба так велела, чтобы в следующий же день пришли от хана противные письма, когда он узнал, что уманский полковник Глух, бил татар на Синих Водах и на Царском Броду. Очень обиделся этим хан, и в последних письмах своих отказал Хмельницкому в дружбе, чем очень сконфуженный, уехал он из Паволочи».

Панские вестовщики прибавляли к этому рассказ, что хан отпустил Хмельницкого только в рубашке да в кожухе, отстегав его нагайками и содрав с него хороший окуп.

Легенду свою приправляли они приятными для панского слуха, хоть и неправдоподобными, словами Хмельницкого, который де хотел идти на Запорожье, но не желал, чтобы хлопство шло за ним, и говорил: «Я уже больше с моим паном (королем) воевать не буду, а вы, как прежде отправляли свои повинности, так и теперь чините своим панам».

Носился также слух, напоминающий нам беглого Наливайка — у Пикова и Брацлава, что будто бы чигиринцы не впустили в город ни Хмеля, ни татар.

Но вместе с радостными вестями о ссоре двух беглых ханов, паны завоеватели получили печальные известия о голоде в Баре, о составлении хлопских куп на Поднестрии и при этом — о моровом поветрии в Каменце, где перемерло множество и шляхты.

Когда панское войско вступило в Киевщину, и остановилось в полумиле по сю сторону Янушполя над Озерками, собравшиеся вожди его менялись различными вестями. Со смехом узнали паны от князя Вишневецкого, что Хмельницкий женился на казачке Пилипихе. Но им было не до смеху, когда полевой гетман объявил, что в Брацлаве посланцов его с универсалами перетопили, и что тамошний народ о подданстве не хочет и думать. «В это время» (рассказывает походный дневник) «сели мы за стол у пана воеводы брацлавского, который угостил нас порядочным ужином по прибытии из дому от Люблина подкрепления в живности и напитках, как прискакал брацлавский чесник, пан Кордыш, к пану Краковскому с письмом от брацлавской шляхты, вопиющей о спасении: ибо хлопы не хотят пускать ее в маетности, а некоторых убивают, села жгут, у пана воеводы Черниговского (полевого гетмана) все возле Винницы и Брацлава пожгли, а Богун собирает свое ополчение под Правковыми лесами».

По получении таких вестей, 7 августа сели паны в раде, и стали радить, что делать им в предотвращение хлопских бунтов. Ничего не могли они выдумать по этому великому вопросу, казавшемуся всё еще малым, — не могли уже по одному тому, что тут же в лагере присутствовали и руководили ими, как школьниками, просветители и, можно сказать, создатели Польши, агенты римской политики.

Предотвратить хлопские бунты можно было только в XVI столетии, когда такие паны, как Острожские, не женились еще на католичках, не принимали в свои дома воспитателями своих детей иезуитов Скарг и не скопляли в подземных скарбах по 20 миллионов для передачи их со всеми добрами своими в руки наследников — католиков.

Если бы «даровитейший и совершеннейший во всех отношениях человек» наших киевских профанов действительно одушевился мыслью собрать 15 или 20 тысяч воинов на защиту свободы русской совести от иезуитской казуистики, — он упрочил бы за панами то, чего не мог бы отвоевать и князь Вишневецкий при самых благоприятных для его таланта обстоятельствах. Теперь панам не было бы уже спасения в Украине и в таком случае, когда бы они тут же, перед глазами паствы Вишенских, Борецких, Копинских, изгнали иссреди себя злого духа в виде своих «душпастырей», и стали в ряды казаков, как предлагал Киселю Хмельницкий в Переяславе, — не было бы потому, что и казаки, и мужики с мещанами, и самое духовенство, с двуличным митрополитом во главе, были крайне извращены в своей религиозности, общественности и национальности. Теперь осталось Малороссии одно прибежище для возрождения в древнерусском образе — слияние с Великою Россиею; но и оно, как известно, совершилось посредством нашего крещения от польских грехов в потоках благороднейшей русской крови.

Надумались несчастные паны залить пожар ведром воды: постановили — послать каменецкому старосте в помощь шесть хоругвей с приказом идти к Виннице и делать, что велят обстоятельства, а все войско решились соединить за Махновкою.

Августа 9 стояли паны в Махновке, 10 шли под Бекловку, местечко, лежавшее уже за казацкой линией, «и потому» (говорит походный дневник) «застали мы уже отменный край: копы на поле густые; много всякого хлеба и скота по полям. Однако, товары свои хлопы перенесли в замок: ибо это держава пана короля Потоцкого. Случилось нам купить живности побожно, кроме напитков. Едва для пана Краковского нашли для покупки бочку меду за 160 злотых, а другую — весьма дурного пива за 80».

В это время под Киевом произошло, 10 августа, характеристическое столкновение между отрядом посланных вперед волохов князя Вишневецкого и пахоликами литовского войска. В пяти милях от литовского лагеря, пахолики, приняв этих волохов за казаков, ударили на них стремительно, но получили такой отпор, что полтораста человек легло трупом. Тогда волохи, узнав, что недобитые пахолики принадлежат к литовскому войску, отпустили их с миром, но сперва ограбили, волохи были люди православные; литовские пахолики — тоже православные. Такие случаи показывают, что значило единоверие для тех и других bravi.

Августа 11 приехал в панский лагерь посланный от киевского митрополита монах. Будучи черноризцем-могилянином, он приветствовал Николая Потоцкого прекрасною речью (mowa wуbоrna). Потоцкий отвечал, что отцу митрополиту следовало бы раньше выразить королю долг верноподданства. Монах-вития объяснял молчание Сильвестра Косова «завоеванным краем», и рассказывал о себе, что его мимовольно завернули к Хмельницкому, что и письма должен был он одни изорвать, а другие утаить, и что сперва хотел он пуститься в дорогу с ведома Хмельницкого. По его словам, казацкий гетман стоял тогда на Русаве, в 8 милях за Белою Церковью. У него было 15 пушек, но казаков не больше 5.000, а татар 150 коней. Мужики не спешили собираться к нему: ибо полки приходили только в 100 и в 200 человек. Поэтому де послал он с полковником Хмелецким в Белую Церковь одного татарина, который бы уверял, будто идет 20.000 татар.

Вечером того же дня прибыли паны в Рожин. Титулярный казацкий гетман Забугский прислал им туда «взятого на татарах в Белой Церкви доброго языка», казака, который показал, что хмельничан там 6.000. Полковник их, Громыка, хотел бы де попробовать счастья с панским войском, но чернь не допускает, и держит его за сторожею. Надеясь на татарскую помощь, чернь хочет — или обороняться, или бежать к Хмельницкому, а на королевские и польско-гетманские универсалы не обращает внимания.

«Здесь уже мы увидели» (пишет мемуарист) «как бы обетованную землю, полную хлеба и пасек; но, по неосторожности слуг пана калусского старосты, которые сами не держали в Рожине гарнизона, ни у пана Краковского не просили [58], пахолки напали с другой стороны на город, полный старого хлеба и других живностей, пив, медов, и при этом стали грабить коморы, между тем как войско с паном Краковским проходило по длинному и дурному мосту, под страшным дождем и громом. Пан воевода (Вишневецкий) бросился как можно скорее с гетманским знаком в город, и видит хлеб высыпанный, пивницы отбитые, пчелы разбитые, а к замку, в котором хранилось больше всего лучшего добра мужицкого, (католический) монах ведет на приступ пахоликов, между которыми были и жолнеры-товарищи. Подскочил он к одному, к другому с буздыганом, а одному товарищу досталось так, что хлеба не будет больше есть. Двоих вожаков-пахоликов тотчас повесили; других били киями в рынке перед глазами поспольства, и таким образом разогнал пан воевода эту саранчу. Но предводитель монах прибежал к пану Краковскому с жалобой, что не позволяют отомстить за кривду Божию и костелов Божиих. На вопрос пана Краковского: как так? он говорит, что в замке хлопы заперли в костеле скот, пчелы и посносили туда разные пожитки. Надобно было вам штурмовать этот замок. Там де по пивницам спрятаны орнаты. А твоя милость, милостивый пане, запрещаешь все это отыскивать. Однакож, не произвел своею речью никакого зазрения совести: ибо не с тем намерением благословил он пахоликов, чтобы мстили за Божию кривду, а чтобы нахватали скота и движимости».

Из-под Рожина Потоцкий хотел идти через Паволочь немедленно на Таборовку, прямо к Белой Церкви, но получил известие, что казаки под Хвастовом разбили звенигородского старосту Гулевича, и решился соединить все войско под Паволочью.

Августа 13 передовой отряд панского войска наткнулся под Таборовкой на 2.000 чату Хмельницкого, при которой было 500 коней татар. В этом отряде было семь выбранных изо всего войска хоругвей, по словам походного дневника, bardzo dobrych; но не известно, какой судьбой (quo fato), увидев неприятеля, они тотчас начали отступать, бросив неприятелю в добычу возы. За ними гнались до самой Паволочи, и они потеряли двух поручиков, со множеством товарищей. Спас их от совершенного поражения только ротмистр князя Вишневецкого, Войнилович, ударивший случайно на казаков и татар сбоку, причем захватил трех языков татарских [59]. На вопрос князя Вишневецкого: почему они загнались так далеко под войско? Татары отвечали, что их послал Хмельницкий для языка. Он де получил известие, что король с войском вернулся домой и все ляшеские войска разошлись, и потому хотел знать, кто идет в Украину. На вопрос: давно ли вы здесь? языки отвечали, что «когда отходил хан, мы здесь остались ради жолду.» — По чем же вам даст Хмельницкий? — Мурзам по 200 талеров, а нам по 10. — Много вас теперь? — Теперь при Хмельницком 2.000 считанных татар. Считали нас на одном мосту при переходе, и тотчас давали деньги. — А будет вас еще больше? — Будет скоро 4.000, а другие подпасывают коней. Однакож, хан, кажется, не будет в эту осень».

Эти вести заставили панов соединить свои отряды, а военная рада решила дожидаться пехоты и арматы под Паволочью, для того чтобы проложить себе путь к соединению с литовским войском. Между тем панов печалили получаемые вновь более точные вести о ретираде семи отборных хоругвей из-под Таборовки. Проходя через Паволочь, как и через другие города, доблестные воины набрали множество живности, серебра и других драгоценностей, но, при виде казаков и татар, бросили по-пилявецки весь табор, заключавший в себе больше тысячи возов. Теперь надобно было ждать еще более смелого отпора со стороны казаков. Автор походного дневника с горестью пишет: «Будут эти фанты скоро в Крыму для выставки добычи и для хвастовства победою». Вместе с возами (прибавляет он) погибла там и почти вся челядь.

В таком настроении духа, 16 августа, войско достигло Паволочи. Стоя под Паволочью, паны больше прежнего сетовали на разнузданность войска своего. «Господь Бог» (писали они) «восхотел несколько смирить нас погромом семи хоругвей наших и научить нас большей осторожности: ибо, когда пан Краковский, ради важных соображений (dia roznych wielkich respektow), послал эти хоругви впереди, они — да простят мне правду (parcant milii) — увлеклись больше добычей и волами. Не говорю о добрых воинах, а только о волонтерах и сволочи, которые за них цепляются. Одна Паволочь могла прокормить четыре таких войска, а они ее разграбили. Досталось и коморам; но всего больше нам жаль напитков: ибо в одной только пивнице рассекли они 24 бочки вина, которых не могли выпить, а сколько по другим пивницам попортили медов и горелок, тому нет конца и счету. А мы теперь, в эти жары, жаждем напитков... Неприятель не хочет уже пустить нас за Белую Церковь, и там укрепляет сильный табор, как на старожитной некогда казацкой линии (jako przy staroiytnej quondam linii kozackiej [60]). Хвастовым и Трилисами (казаки) овладели, не давая нам соединиться с литовским войском. Теперь мы окружены неприятелем; хлопы позади нас разоряют мосты и портят переправы, грозя нам, что когда бы мы захотели уйти, то и нога наша не уйдет. Но мы всю надежду возлагаем на свое мужество».

Было от чего призадуматься и самым отважным предводителям панского войска. Варшавский Аноним изображает этот поход самыми мрачными красками:

«Всего тяжеле было в нем голодающей пехоте. Всадники, чатуя, добывали себе живность хоть вдалеке, но этим подвергали и себя, и пехоту голоду: ибо жители не возили и для тех, кто обходился деньгами. Но и денег не было. Или офицеры растрачивали жолнерский жолд, или с поборцев не взыскали. Никаких запасов не было. А хоть пеший жолнер и получит жалованье, то пропьет и проиграет в кости, потом должен красть и этим питаться. Если нельзя украсть, то голодает, пухнет... О, как много расходует на них Речь Посполитая! А они, бродя по вербункам, грабят села и мужичков. Что схватит новозавербованный жолнер, то и пропьет. Между тем офицеры вымученные деньги берут себе. Ежедневные у них сделки, окупы. Получая в городах, местечках и селах побочные хлебы, они покрывают себя галунами, а жолнер, оборванный точно попрошайка, не скоро доставляется ими в лагерь, и необмундированный, необученный, принужден бежать. Все мы стонем, ропщем, жалуемся, переносим терпеливо такие грабительства, надувательства, а предотвращать их не стараемся, — и теперь вот нам награда, что голодные в замкнутом лагере жолнеры, вымерли во множестве от заразы»!

Не участвовавший в завоевательной экспедиции Освецим, по рассказам очевидцев, дает нам следующий эскиз похода:

«Едва 30 июля войско достигло Лабуня. Но город этот и замок в нем были сожжены раньше. Во время похода, наемные хоругви поступали весьма своевольно и, желая вознаградить себя за то, что не получали жалованья от Речи Посполитой, страшно грабили и опустошали местности, по которым проходили... Литовский гетман, князь Радивил, побуждал наших вождей, чтоб они скорее двигались к Киеву... Но наше войско не могло ускорить своего движения... Украинские хлопы сперва совершенно упали было духом, и были готовы отказаться от всяких бунтов, стали подчиняться панам и их приказчикам, стали исполнять свои обязанности; но когда узнали, что шляхта разъехалась по домам, что король оставил войско, и что войско наше еле двигается черепашьим ходом, — начали тотчас помышлять о бунте; вождей наших и войско без короля презирали, управителей стали прогонять, распоряжения их и письменные инструкции рвали, от исполнения повинностей отказывались и, побуждаемые универсалами Хмельницкого, начали вновь скопляться в купы... В течение месяца, неприятель, сразу смутившийся, не только ободрился, но успел вновь собрать значительные силы, так что был в состоянии вести не только оборонительную, но и наступательную войну... В Брацлавщине казаки захватили панские житницы, а шляхту ограбили и перебили... Среди мужиков ходили универсалы Хмельницкого, говорившие, что ляхи находятся у него в руках, и что уже несколько недель назад к нему пришло много татар... Наше войско, углубившись в страну, столь отдаленную, очутилось как бы в осаде. Неприятель захватил все дороги и пути сообщения, прервал все наши сношения, беспокоил нас частыми вылазками и, не допуская к лагерю подвоза припасов, произвел страшный голод. Хлопы в селах и местечках везде насмехались над нашими: ляхи отрезали нас от Днепра, а мы их — от Вислы».

Но еще жив был полководец, во имя которого войско, в лице лучших представителей своих, возлагало «всю надежду на мужество». Августа 13, за милю перед Паволочью, соединились все полки, и гетманы, вместе с региментарями, собрались на раду в палатке князя Вишневецкого. Он был здоров и весел. Его, без сомнения, радовала надежда возвратиться в тот край, который он колонизовал с таким успехом. На другой день, во время жажды, он поел с аппетитом огурцов, запил неосторожно медом, испортил себе желудок; врач его швагера, Замойского, ксендз Куназиус, не мог ему помочь; его перенесли в паволочский замок и утром 20 римского августа скончался.

Освецим пишет, что войско готово было бы своею кровью искупить его кончину, еслиб это было возможно. Теперь поняли все, чего лишились. Орган шляхетского воззрения, варшавский Аноним, приписывает королевской факции то, что Вишневецкому не дали довершить победу под Берестечком. Королю внушали, что Вишневецкий соперничает с ними в славе победы, и заставили талантливого полководца посторониться перед королевским триумфом: только по этому (говорит Аноним) казаки ушли из табора.

Так думала о нашем Байдиче, можно сказать, почти вся Польша, которой лучшая часть веровала в результаты битв, а худшая — в результаты политической казуистики, и обе ошибались вместе с погубленным польщизною русским героем.

Отправив залитый смолою гроб к безутешной Гризельде, панское войско рвалось в Украину, которая теперь отвергала уже не только отступников церкви и народности предков своих, но и всех, кого видала она под одним с ними знаменем. С другой стороны, казаки, слыша, что нет уже на свете грозного Князя Яремы, вдохновились новой завзятостью против ляхов и недоляшков. Когда паны подошли к местечку Трилисам, принадлежавшему к белоцерковскому староству, и остановились в небольшой миле от него, охотники-шляхтичи принялись восстановлять по-казацки славу побитых казаками хоругвей. Они грабили и жгли подгородные хутора; они избивали все живое, не сознавая, что сеют в обетованной земле драконовы зубы, которые будут без конца терзать их польское потомство. Казацкая чернь, в знак презрения к панам завоевателям, показывала им задние части, а некоторые, среди всяких других ругательств, кричали им: «ляхи! продайтесь нам? не псуйте коней: ато ни на чому буде втекати в Кракив».

Местечко сохранило в своем названии память о трех лесах, которые, может быть, видел Контарини в XV столетии, когда Rossia bassa состояла из безлюдных пустынь. От этих лесов уцелели вокруг него великанские дубы толщиною в пивную бочку, а множество других дубов употреблено было жителями для устройства частокола, который казался им непреодолимым. Кроме укрепленного таким образом вала, в Трилисах, как и во всяком тогдашнем городке, был замок, снабженный пушками. Из-за развесистых древних дубов эти пушки стреляли завзято по разорителям любезных украинцу хуторов и пасек. В Трилисах заперлось тысячи две черни и 600 казаков, предводимых сотником Богданом. Прилегавшее к местечку длинное, широкое, болотистое озеро придавало еще больше смелости его защитникам. Даже и женщины вооружились косами. Корсунский герой Потоцкий вознамерился застращать своих победителей истреблением Трилис. Остановив приступ к местечку, дождался он пехоты, а между тем велел приготовиться к бою по одной хоругви из каждого регимента.

На заре 24 (14) августа грянули пушки. Не устоял против них частокол из великанов-дубов. Множество волонтеров, обдирал и руинников даже родной шляхетчины, как бы творя поминки по князе Вишневецком, вломились в местечко вместе с пехотой и произвели поголовную резню, не щадя ни женщин, ни детей.

Уцелели только те женщины, которых служилые волохи и другие товарищи уводили к себе в лагерь за местечко (ktore niektorzy ochraniali, uwodzc za miasto, jako Wolosza i inne towarzystwo, tego sobie aabrawszy)... «По милости Божией» (пишет автор дневника, мокнув перо в горячую кровь) «теперь есть у нас чем оживить пехоту; только хлеба всего труднее добыть, так как его надобно молотить и печь, а напитков, без которых нам очень худо, если и покажется немного, то дорого: кварта горелки по 3 злотых, пива по 1 зл. и 15 грошей, мед по 2 зл. и 15 гр. гарнец, и то самое горшее, вино по 8 зл., петерцимент (испанское вино) по 10 зл. гарнец».

Возблагодарив за Божию милость резнею и грабежом, продолжавшимися целый день, — ночью, с обновленными силами, приступили жолнеры к замку. Служил в регименте Богуслава Радивила 60-летний ветеран религиозной войны, капитан Штраус. Этот мастер своего ремесла вломился в замок первый и гнал перед собой целую толпу казаков; но храбрая казачка нанесла ему два смертельных удара и пала с честью под мечами его дружины. Погиб и другой наемный немец, капитан королевской гвардии, Валл, вместе с 30 своими сподвижниками. Замок был взят лишь в 4 часа утром. Осажденные пытались бежать вплавь и на челнах через пруд, но их встречали ружейною пальбою. Спаслись весьма немногие. «Множество трупов» (пишет мемуарист) «валяется всюду по ямам, пивницам, коморам, кругом местечка и по полям, как мужчин, так и женщин с детьми... Все местечко с замком и хуторами обращено в пепел; погорели и церкви; даже дубы, окружавшие замок и местечко, мало чем тоньше пивных варецких бочек, и те сожжены; словом, все выгублено огнем и мечом. Скота досталось каждому войску страшное множество (bydia sroga rzecz wojsku dostaia sie kaidemu)».

Мясковский доносил королю о разорении Трилис в качестве стратегика и политика.