Глава 2 РЕконструируя прошлое из будущего, или сюжет для небольшого рассказа1

Глава 2

РЕконструируя прошлое из будущего, или сюжет для небольшого рассказа¹

Сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений – что я действительно не осужу террора сейчас. Ведь именно «литератор» есть человек той породы, которой суждено всегда от рожденья до смерти волноваться, ярко отпечатлевать в своей душе и в своих книгах все острые углы и бросаемые ими тени.

А. Блок²

Проблема связи и сопряжения российского революционного движения, причем в его наиболее специфическом аспекте – народнического и эсеровского террора, и художественной литературы имеет множество разнообразных форм и видов выражения, начиная от тематических и сюжетных корреспондирований, взаимопроницаемой границы между реальным и книжным, когда из литературых текстов в жизнь (и наоборот) переносятся отдельные реплики героев, «апостолов насилия»³, а то и целые сцены, эпизоды, и более того – происходит перевоплощение идей и умонастроений, кончая, скажем, использованием каких-то сугубо «мирных» художественно-литературных реалий в качестве криптограмматики боевиков⁴. Так, В. Чернов в книге воспоминаний рассказал о том, что

когда мы получали открытки с портретами одного из трех тогдашних любимцев читающей публики: Максима Горького, Леонида Андреева или Антона Чехова – это означало, что для очередного акта БО все подготовительные работы закончены; остается ждать «развязки»… (Чернов 1953:175).

Небезынтересно в этой связи вспомнить, как назначенный комиссаром при Верховном главнокомандующем Л.Г. Корнилове М.М. Филоненко направил в адрес управляющего военным министерством Савинкова телеграмму следующего содержания:

То, что Ваня, Федор, Генрих, Эрна, Жорж делали с запада, теперь может быть в шатре с востока. Конь бледный близко, так мне кажется. Пожалуйста, исполните немедленно все, что завтра утром вам передам (Дело Корнилова 2003, II: 559).

Получив копию этого странного сообщения, начальник штаба генерал A.C. Лукомский, ничего в нем не разобрав, писал годы спустя:

Я прочитал и ничего не понял. Было упомянуто о «коне бледном», скачущем через какие-то горы и чего-то затевающем. Было упомянуто среди телеграммы о начальнике военных сообщений.

Я сказал, что воровского языка не понимаю и не могу разобрать, в чем дело (Лукомский 1922:104).

На самом деле все оказалось просто: в телеграмме, посланной Савинкову, использовались литературные образы из «Коня бледного» – кому, как не самому автору, было разгадать шифр. Авторы книги о Корнилове, рассказывая об этом эпизоде, где изящная словесность послужила способом криптограмматической военной депеши, пишут:

Позже выяснилось, что, опасаясь вездесущих «монархистов», Филоненко зашифровал свое послание именами и образами из романа Савинкова «Конь бледный», рассчитывая на то, что сам его автор (он же адресат) в этом разберется. В переводе это должно было означать, что в Ставке (Шатре) зреет контрреволюционный заговор (Ушаков, Федюк 2006: 154).

Тех, кого называли «бомбисты», не были лишены тяги к сочинительству и литературным забавам, отличающимся, впрочем, своеобразной мрачновато-иронической изобретательностью. Один из членов БО, М.М. Чернавский, вспоминал о вечере, когда группа боевиков на досуге слагает коллективный рассказ «из жизни революционеров», в котором все время используются говорящие реалии постазефовской эпохи с ее тенью подозрительности и помешанностью на разоблачительной теме:

Деловые разговоры кончены, инструкции даны, беседа не вязалась. Савинков предложил: «Давайте общими силами составлять рассказ из жизни революционеров». Кое-кто откликнулся на это предложение. Тема: областная партийная конференция происходит в губернском городе. Как назвать город? Провокань. Он расположен на речке Филерке. Конференция собирается в гостинице «Золотая Подметка» и т. д. в этом роде. При всякой особенно «удачной» подробности мы смеялись, хотя, сказать правду, в этом смехе веселья было маловато. Фабула рассказа развертывалась довольно быстро, но… взмолилась «Ма» (так называли М.А. Прокофьеву, соединяя ее первые два инициала), попросила прекратить забаву. Прекратили, конечно. Рассказ не был окончен (Чернавский 1930, № 8/9: 54-5).

Совершение террористического акта многообразно отразилось не только в прозе (некоторые наблюдения на эту тему см.: Петрова 1978: 194–216; Могильнер 1999), но и в поэзии (см., например, фрагмент из поэмы Н. Панова (Д. Туманного) «Террористы»):

<…> Товарищ, не медли – он может уйти!

Для бомбы карета легка и высока,

Известно ли это тому из ЦЕКА?

Мурашки по коже, бледнеет жандарм —

«Ведь этот прохожий похож на жида!

Он замер на топот, он должен идти б,

Вот этот в пальто подозрительный тип…»

Он должен идти б, но свершается рок.

Сомнительный тип отклоняется вбок —

За счастье!

За муки!

За светлую цель! —

Холодные руки вздымают портфель…

За горе в домах,

За источники слез

Он брошен с размаху Под грохот колес!

…Мостовая рухнула. Вихрь,

Динамитным дымом паря,

В конских внутренностях, в крови

Грянул в небо, черен и прям.

И холодной кровью истек,

Этот вихрь, понуро дымясь,

Над горой из щепок и стекл,

Над горой разорванных мяс…

Покушенье! Топот и крик,

Засверлил полицейский свист.

– Губернатор, братцы, убит!

– Осади, осади назад!

Набегали со всех сторон,

Из-под груды обломков стон,

Кто-то красен, дрожащ и гол,

Из-под мокрых обломков полз.

Террорист в лохмотном пальто,

Подогнувши руки, лежал…

– Губернатор ранен! – А тот?

– Наповал! – Промахнулся! – Жаль!

– Вы, газетчик, не нужно лжи! —

Губернатор ранен, но жив!

…Господин за кофе, в кафе,

Еле видным движеньем скул

Подчеркнул в незримой графе

Непонятный уличный гул.

Это он, сутул и высок,

Начертил сомкнувшийся круг,

Это он направил бросок

Молодых восторженных рук…

Там снаружи толпа лилась,

Отражаясь в глуби витрин,

Там снаружи опытный глаз

Разглядел: охранники, – три.

Поднялся – подтянут и строг,

Пересек спокойно порог…

(Панов <1928>: 70-2).

Или в поэме «Террористы» (1927) поэта-эмигранта В. Андреева, сына известного русского писателя А.Н. Андреева:

– «Так завтра, в двенадцать. На Марсовом поле

Метальщикам быть».

До поры еще спит,

Насупясь, в углу, охраняя подполье,

Тяжелый и серый, в тоске, динамит.

<…>

Парад щетинится штыками,

На поле Марсовом каре.

Знамен двуглавыми орлами

Настороженный воздух рей.

Вот ближе, ближе, воздух гулок —

Вдруг тяжко вздрогнули мосты.

Метальщица, не ты ль метнула

Громадный вздох к нам с высоты?

(Андреев 1995,1: 234-36)

Не говоря уже о том, что сам образ героя-террориста или его обратная, «конвертируемая» ипостась – провокатор привлекал общественное внимание своей нередко сложной социальной и психологической загадкой⁵, с жизнью «подпольной России» в той или иной форме были связаны многие интеллектуалы – писатели, литературные критики, переводчики, философы. Среди них такие известные имена, как П.Ф. Якубович-Мель-шин, H.A. Морозов, С.М. Степняк-Кравчинский, Б.В. Савинков⁶, И. Каляев, С.Д. Мстиславский и др., и менее известные: например, убийца Гапона A.A. Дикгоф-Деренталь⁷ или ученик Г. Когена Д.О. Гавронский (1883–1949), эсер и профессор философии Бернского университета (см. о нем: Вишняк 1970: 170; Флейшман 2006, по индексу имен, в особенности: 461-65), поэтесса-террористка Е. Феррари (О.Ф. Голубовская), автор вышедшего в Берлине в 1922 г. сборника стихов «Эрифилли» (см. о ней: Коростелев 2004: 338, 339; Флейшман 2006: 125-46) или В.О. Лихтенштадт, «техник» боевого отряда эсеров-максималистов и одновременно переводчик «Пола и характера» (1903) О. Вейнингера, автор монументальной книги «Гёте (Борьба за реалистическое мировоззрение. Искания и достижения в области изучения природы и теории познания)», изданной под редакцией и с предисловием А. Богданова уже посмертно (Пб.: ГИЗ, 1920)⁸. Лихтенштадт погиб в 1919 г., во время Гражданской войны, будучи комиссаром 6-й стрелковой дивизии Красной армии (см. о нем: Ионов 1921; Билибин 1925: 276-85; Гернет 1951-56, V (по указателю имен); Ольховский, Шитилов 1978: 288–302; Марголис <и др.> 1994: 477–572; Герасимова, Марголис 1996: 129-65; Берштейн 2004: 214-16).

В отличие от названных и не названных здесь литераторов⁹ драматург и беллетрист Осип Исидорович Дымов (наст. фам. Перельман; 1878–1959) ни сам не состоял боевиком, ни в связях с террористами уличен не был. В начале XX в. его имя было известно не только в России, но и за ее пределами (о коммуникациях его творчества с немецкой литературой см.: Азадовский, Лавров 1996; о знакомстве С. Цвейгом – см.: Азадовский 1994: 270, с М. Рейнгардтом – см.: Хазан 2008b)¹⁰. Сатириконовец¹¹, автор рассказов, появлявшихся в многочисленных органах российской печати, драматург, романист, не особенно, правда, высоко и, как кажется, незаслуженно, отмеченный современной ему критикой¹², но зато дружно признанный как один из первопроходцев импрессионистического стиля в русской новеллистической прозе¹³, Дымов являл тип популярного прозаика и драматурга Серебряного века.

Трудно сказать, как сложились бы в дальнейшем его судьба и отношения с русской литературой, но в 1913 г. он покинул Россию и отправился в США. Официальной версией отъезда была, как сегодня сказали бы, творческая командировка: известный еврейский актер, режиссер и театральный антрепренер Барух (Борис) Аарон Томашевский (1866–1939) пригласил его совместно осуществить постановку дымовской пьесы «Вечный странник»¹⁴ (на первых порах Томашевский спонсировал Дымова, как помогал поначалу и некоторым другим известным еврейским театральным деятелям, попавшим в Америку и не имевшим иной материальной поддержки: отцу и сыну Шильдкраутам, Якову Бен-Ами, Самуэлю Гольденбергу, Михаэлю Михалеско, Аарону Лебедеву и др., см.: Tomashevskii 1937).

В неопубликованных мемуарах, названных «Дневником», где Дымов вспоминает наиболее примечательные эпизоды из своей жизни, есть такая запись:

В июне 1913 странствую я по всей России со своей группой «Вечный странник» – встреча в Лодзи:

«Я вам дам 1000 дол<ларов>, три шифткарты – для вас, жены и дочери, I кл<асс>. Хотите приехать в Америку? Борис Томашевский».

P.S. Да. Но я получил II кл<асс>¹⁵.

Как бы то ни было – первым или вторым классом – Дымов добрался до Нью-Йорка и обосновался там. Первоначально мысль о возвращении на родину была для него вполне актуальной¹⁶, но после совершившегося в России большевистского переворота, несмотря на то что он держался в общем-то просоветской ориентации, тема возвращения как-то сама по себе отпала. В Америке его взгляды на Россию, революцию, ценности демократии и свободы проделали некоторую эволюцию: сначала Дымов горячо поддерживал события Февраля, сотрудничал в старейшей нью-йоркской русскоязычной газете «Русское слово» (впоследствии «Новое русское слово»), издающейся до сегодняшнего дня. Но затем, примерно со второй половины 1924 г., в нем усилились просоветские настроения: как публицист и писатель он отдал свое перо, которое на «русской улице» очень высоко и дорого ценилось, другой нью-йоркской газете, «Русский голос», имевшей откровенно «красную» направленность¹⁷. Впрочем, судя по всему, на отношения с Рутенбергом, с которым Дымов познакомился еще во время первого приезда того в США (1915–1917), это не повлияло.

В своем вольном американском изгнании Дымов, неплохо владевший идишем, не оставляя русскую журналистику и в каком-то смысле русскую беллетристику, превратился в американо-еврейского писателя. Приводимый ниже рассказ, написанный на идише, был напечатан в октябрьском номере нью-йоркского журнала «Di Tzukunft» (Будущее) за 1954 г.

Тема террора и провокаторства – то, что было так свойственно российскому революционному подполью начала века, оказалась для Дымова весьма привлекательной и плодотворной. Среди его многочисленных рассказов, статей, очерков и фельетонов эта тема занимает весьма достойное место – при этом впечатляет широкая амплитуда и многообразие точек соприкосновения с ней, начиная, скажем, от некролога, написанного на смерть Савинкова, главным эмблематическим образом которого, хотя и не без осторожности, становится смерть романтики (Дымов 1925а: 2), до изображения самого террористического акта. Так, скорей всего, ему принадлежит рассказ «Как его убили», опубликованный в журнале «Литературные вечера» и подписанный инициалами О.Д. В центре его гибель министра от рук террориста:

Дробно стучат копыта – пять… шесть… семь… Все восемь, он все уловил. Едут, шурша по снегу, велосипедисты <охрана>… Покойная, славная карета… Вот городовой вытянулся, отдавая честь… Через две минуты вокзал… Что-то мелькнуло, накинулась тень – выбежал из-под подъезда человек – накинулась на шлифованное стекло кареты тень и два глаза, – конечно, те самые – очутились близко. Министр поднял руку, заслоняя лицо. Дрогнули страшные белки близких и чужих глаз. Страшная зубная боль, неслыханная по своей жестокости, залила его мозг. Мелькнули две желтые полоски на сплошном черном густом фоне – это пульсировало сердце – и министр умер (О. Д<ымов?> 1906: 527-28).

Героем другого дымовского рассказа, «Сильнее всего», является провокатор, предающий своих товарищей (Дымов 1917а: 5), а в рассказе «Дурные глаза», имеющем, подобно приводимой далее «Ксении», мемуарно-автобиографическую основу (он повествует о временах жизни писателя в родном Белостоке), речь идет о неком Семене Ш., также ставшем провокатором (Дымов 1917b: 5). К той же теме обращен рассказ «Провокатор» (Дымов 1918: 5), в герое которого различимы черты Азефа¹⁸; об Азефе, арестованном и посаженном немцами в Моабитскую тюрьму, Дымов писал в очерке «Иуда» (Дымов 1917с: 5); Азеф фигурирует, кроме того, в его символической драме американского периода «Мир в огне».

В упомянутом дымовском «Дневнике» имеется главка «Бурные дни Первой революции» (датирована 28 февраля 1948 г.), в которой рассказывается о донесении на него Азефа:

Директор Лесного института, вручая мне диплом, сказал: «Мы оба, Вы и я, очень рады освободиться друг от друга. Поздравляю».

Конфиденциально: на квартире писателя Осипа Дымова, Херсонская ул., д. № 1, тайно соберутся: известный революционер Борис Савинков, его жена Елена Ивановна Зильберберг¹⁹, ее брат, называющий себя Штифтер <sic>, его жена, «бабушка» (не та, «Брешковская») и трое других. Арестовать немедленно.

Евно Азеф. 1905 г.²⁰

В этом донесении, странным образом ставшем известным Дымову, выпускнику петербургского Лесного института, писательская фантазия, как кажется, явно подчиняет себе реальную действительность. Нельзя, однако, не отметить, что его навязчивое возвращение к самой фигуре Азефа может указывать на то, что их пути в самом деле непосредственным или – что вероятней – опосредованным образом пересекались. Азеф присутствует и в тексте «Ксении», представляющем собой то ли рассказ, то ли мемуарный очерк – в этом пограничном жанре написаны многие дымовские произведения эмигрантского периода. Не будучи отмечен печатью большого художественного откровения и, более того, заключая ряд исторических неточностей и ошибок, этот текст тем не менее представляет несомненный интерес, так как, с одной стороны, знакомит с неизвестной страницей в биографии самого Дымова российского периода, а с другой – последовавшие за ним события служат нитью, связующей разные исторические времена и их деятелей, включая и интересующего нас в первую очередь Рутенберга. Приведем рассказ полностью в переводе на русский язык М. Лемстера.

КСЕНИЯ

В 1903 году, в Дуббельне, на Рижском взморье, я познакомился с Еленой Зильберберг. Она была неописуемо красива.

По прошествии лет Пинхас Рутенберг говорил мне о ней в Нью-Йорке:

– Она была красивейшей женщиной, которую я когда-либо знал…

В то время я должен был работать в Терветских лесах, но вместо этого я влюбился в эту красивую девушку и забыл обо всех лесах мира. Это было чудеснейшее лето в моей жизни.

Елена уехала в Москву, где она постоянно проживала. Несколько позже она отправилась в Льеж, в Бельгию. Мы расстались. Спустя два года, зимой, я вновь встретился с ней. Она была еще красивее прежнего, выглядела более зрелой.

На вопрос, что она делает за границей, я не получил ясного ответа. Должна-де с кем-то встретиться, с каким-то мужчиной, с какими-то людьми.

– По делам?

– Нет.

Собственно, она художница. Что же она пишет? Разное, она только начинающая. Но это не так важно.

– А что же важно?

– Мы поговорим об этом в другой раз. Что делаете вы, Дымов? В каких кругах вращаетесь?

Неделей позже, на рассвете, ко мне в дом пришла некая женщина, которую я постоянно встречал в доме у Елены. Кто была эта дама, я не знал: тихая, с темными честными глазами, бледная и молчаливая. Как ее имя? Что она делает в столице? Курсистка, думал я, и по правде сказать, мало ею интересовался.

– Я пришла к вам от имени Елены, – начала она.

– Кто-то вас преследует?..

– Меня? Для чего? Кто?

Я был в недоумении.

– Елена Ивановна и я уверены, что вы подходящая фигура. Вы можете позволить провести у вас в доме маленькое собрание?

Я понял, что она имеет в виду.

– Что за собрание? Кто эти люди, которые должны собраться?

– Вы их не знаете и не должны знать, это мои друзья.

– Нелегалы? – Молодая женщина или не услышала моего вопроса, или притворилась не слышащей. Она продолжала:

– К вам придут семь человек, возможно, восемь, не более. Позвонят в дверь, произнесут условленный пароль (слово, которое она сказала, я давно уже забыл – какое-то вымышленное женское имя), это собрание состоится в четверг в восемь вечера. Вы готовы?

– Да, но что я должен делать?

– Ничего. Вы должны будете находиться в другой комнате и ждать, пока собрание окончится.

– Хорошо. Передавайте привет Елене. Но назовите, пожалуйста, свое имя.

– Ксения, – ответила юная дама.

– Ксения?.. Это не еврейское имя.

– Нет, я христианка.

– Итак, до четверга, Ксения.

Она ушла, и в тот же момент через кухню ко мне вошел дворник, закрыл дверь и сказал:

– Осип Исидорович, даму, с которой вы только что разговаривали, нужно арестовать, и не спрашивайте меня ни о чем. Поняли? – И он исчез.

Я понял, что дворник знает что-то, намного больше, чем он сказал. Я сразу же вышел из дому предупредить Елену о том, что она и ее неведомые мне друзья в опасности. Но как дворник пронюхал про наш разговор? Не иначе как извозчик – филер. Он следит за мной и следит за Ксенией. Я сделал вид, что ничего не понимаю, и велел извозчику-филеру ехать в магазин, чтобы там избавиться от него. В течение этой поездки я несколько раз менял извозчиков и когда добрался до художественной студии, где работала Елена, все ей рассказал.

Елена выслушала меня достаточно спокойно и хладнокровно:

– Я во все это не верю, а вы просто трус и буржуй.

Слова ее меня раздосадовали. Я не сообразил сразу, что с ее стороны это была всего лишь игра.

– Как бы там ни было, собрание в моем доме не состоится, в четверг ничего не будет, передайте об этом Ксении.

На ближайший четверг я получил приглашение от издательства «Шиповник»: там должно было состояться чтение новой драмы

Леонида Андреева «Жизнь человека»²¹. В 8 часов вечера, одевшись и поймав извозчика, я помчался в издательство. К тому времени я успел забыть о своем разговоре с Ксенией, как вдруг увидел дюжину городовых, шедших в направлении моего дома.

«Это они идут за мной», – промелькнуло у меня в голове, и как только я вошел в двери издательства, позвонил к себе домой. После продолжительной паузы ответила горничная Глаша. Она была чем-то напугана и возбуждена и отвечала не очень внятно: «Да», «нет», «может быть», – я понимал, что кто-то находился с ней рядом. Вдруг она выпалила:

– Кто-то ждет вас, скорее приходите.

– Кто меня хочет видеть?

– Друг, – услышал я Глашин голос.

Я тут же прервал связь. Да, мне стало понятно, что полиция производит у меня в доме обыск. Что же делать?

Драму Леонида Андреева я уже почти не понимал. Чтение продолжалось до 2 часов ночи. Гости потихоньку расходились. Я рассказал обо всем издателю «Шиповника» Копельману и спросил его совета.

Копельман подумал и сказал:

– Здесь находится Бурцев, переговорите с ним.

– Бурцев?.. Известный революционер?.. Что он здесь делает?..

Бурцев, почти не глядя на меня, спокойно и хладнокровно сказал:

– Подождите еще чуть-чуть и идите домой. Полиция, вероятно, еще ждет вас²².

Я послушал его совета, подождал некоторое время, и когда часом позже пришел к себе, там уже никого не было, однако мои письма и рукописи исчезли – все забрала полиция.

Назавтра я узнал: Елена арестована и находится в тюрьме, и ее брат (я тогда узнал, что имеется брат с вымышленной фамилией Штифтарь) тоже арестован. Что произошло с Ксенией, мне было неизвестно.

Мои друзья настойчиво советовали мне как можно скорее бежать за границу. Вопрос, однако, заключался в том, сумею ли я достать заграничный паспорт.

Я достал паспорт! И той же ночью пересек границу, а через пару часов был в Вене, поселился на улице Табор. Мое нервное возбуждение улеглось. Пасха, могу есть мацу, полиция мне не мешает. Я счастлив. Я за границей. Я свободен! Я уехал из России!

Я уехал из России, я веду совсем другой образ жизни: здесь другой язык, другие мысли, другие люди вокруг меня, Россия далеко, далеко! Впрочем, не так уж далеко: я получил письмо из России, и не просто из России – из самого Петербурга, и даже еще «ближе» – из страшной Петропавловской крепости. Писала Елена Зильберберг. (Ее письмо вынесли оттуда, из крепости.) Письмо было очень длинное. Последние страницы прочесть было невозможно. Елена писала, что объявила голодовку… Что стало с ее братом, с Ксенией, где ее друзья?..

Несколькими месяцами позже я оказался в Швейцарии. На балу, среди сотен молодых людей, я неожиданно встретил Ксению.

Что же с ней произошло?

Оказывается, как только дворник сообщил, что она должна быть арестована, Ксения сразу же уехала в Финляндию. В данное время она живет в Швейцарии, никакими сведениями о близких не располагает.

Прошел год, и я вернулся в Петербург. Мне поведали страшные вещи: Штифтаря, брата Елены, повесили, ее саму освободили из тюрьмы (прокурор взял взятку в размере 10 тысяч рублей), и сейчас она в Льеже, дворник же работает в книжном издательстве.

А Ксения? Что случилось с ней?

Понемногу я стал забывать все эти события.

Прошло еще пару лет. Я жил уже в Нью-Йорке. Не стало Петербурга, он изменил имя и превратился в Ленинград. Я познакомился с Рутенбергом, и первое, о чем он спросил, что тогда произошло у меня с дворником.

Я все ему рассказал, удивляясь, откуда ему это стало известно, и желая выведать у него разные подробности. Да, он знал намного больше меня, ясно представляя опасность, в которой я в ту пору оказался.

Итак, ко мне должны были прийти семь человек, впрочем, сначала планировалось восемь, и восьмым должен был быть… Азеф. Так как Ксению и Елену я предупредил, что собрания не будет, то Азефа не пригласили. Зачем? Он все равно не придет, поскольку не может приехать из Териок. Теперь все ясно. Бурцев подозревал возможный провал, и произошедшее тогда со мной прояснило ситуацию.

– О чем же все-таки шла речь? – поинтересовался я.

– Вы не знаете? Эти семь или восемь человек должны были собраться и постановить взорвать Охранное отделение, страшную «охранку». Весь план разработал… Азеф, провокатор²³.

– А Ксения? Что с ней?

– Ксения – жена Штифтаря, брата Елены. Его повесили прямо в «охранке». Я не знаю, что с ней стало.

И опять прошло какое-то время, почти пятьдесят лет. Почти все герои моего печального рассказа уже покинули этот мир. Умерли прекрасная Елена, Копельман, Леонид Андреев, дворник, Рутенберг, Азеф…

А Ксения? Что же случилось с ней? Она, наверное, тоже умерла? Нет, она жива. Год назад мне передали привет от нее. Она живет в Израиле. Ей исполнилось 70 лет, отмечали ее юбилей. Ее фамилия теперь Розенблюм, она вышла замуж за Розенблюма, работает в киббуце, в поле, еще деятельна, забыла все, что с ней произошло. Стала еврейкой. Бен-Гурион держал целую зажигательную речь о ней…

Очень взволнованно она выступила перед Бен-Гурионом с ответной речью. Рассказала, о том, что с ней произошло в юные годы, пятьдесят лет назад. Среди прочего поведала также о том, как молодой глупый парень по имени Осип Дымов спас ей жизнь…

Несколько слов в порядке комментария.

Едва ли может быть подвергнут сомнению факт связи революционеров-нелегалов с либеральными деятелями искусства, чье жилье или творческие помещения (студии, театральные уборные и пр.) нередко использовались как «явочные» адреса – для конспиративных встреч и совещаний. Так, С.Д. Мстиславский описывает, например, в качестве одного из мест собраний Офицерского союза особняк на Лиговке,

который снимали кн. В.В. и Л.Б. Барятинские (Л.Б. Барятинская – артистка Яворская)²⁴. Барятинских я знал еще до 1905 года, а с осени этого года, когда в «Новом театре» (директрисой которого была Лидия Борисовна) принята была к поставновке моя пьеса, я был частым гостем и в театре, и в особняке Яворской. У Барятинских бывала масса всяческого театрального, литературного и проч. народа. При этих условиях посещение особняка офицерами, в особенности в ночное время, после спектакля, когда у Л.Б. собирались на ужин иногда 2–3 десятка человек, не могло возбудить «политических» подозрений. Лидия Борисовна очень широко шла навстречу устройству такой явки: в ее доме вообще в те времена бывало много политических – главным образом социал-демократов, поскольку князь Владимир Владимирович, недолгий издатель «Северного курьера», считал себя социал-демократом. Из завсегдатаев лиговского особняка за это время помню Е. Чирикова, Финна и особенно Льва Григорьевича Дейча, бывавшего там едва ли не ежедневно (Мстиславский 1928а: 30).

О героинях дымовского рассказа.

В «скученном и пахнущем пеленками еврейском» Дуббельне (нынешние Дубулты), как описал его в «Шуме времени» О. Мандельштам, который временами сам бывал близок к эсерам (см., к примеру, эпизод с Г. Гершуни, описанный в «Шуме времени»), Дымов встретился с Евгенией Ивановной Зильберберг (1885–1942), членом Боевой организации, сестрой известного эсера-террориста А.И. Зильберберга (1880–1907), впоследствии, с 1908 г., второй – гражданской – женой Бориса Савинкова²⁵, родившей ему сына Льва (см. о нем далее), а в своем третьем браке ставшей княгиней Ширинской-Шихматовой. Последнюю фамилию, а вместе с ней княжеский титул Евгения Ивановна получила, выйдя замуж за Юрия (Георгия) Алексеевича Ширинского-Шихматова (1890–1942), сына обер-прокурора Святейшего Синода, сенатора и члена Государственного Совета (об отце см.: Жевахов 1934)²⁶.

Красоту Зильберберг отмечали многие современники, ср. в воспоминаниях М. Чернавского:

Мы перешли в соседнюю, довольно большую комнату. Здесь из угла в угол ходили, обнявшись и тихо разговаривая, две женщины. Одна – высокая, крепкая, очень красивая, другая – худенькая, тонкая, производившая рядом со своей подругой впечатление слабой былинки, нуждающейся в твердой опоре. Первая, Евгения Ивановна Зильберберг – жена Савинкова, вторая – Мария Алексеевна Прокофьева (Чернавский 1930, 8/9: 31).

О глазах «совершенно невероятной красоты» Сомовой-Савинковой-Ширинской-Шихматовой, урожденной Зильберберг, писала М.И. Цветаева в письме к В.Н. Буниной от 24 октября 1933 г. и далее рассказывала о ее прозаическом эмигрантском быте и ремесле:

Мы с ней часто видимся, они вместе с моей дочерью набивают зайцев и медведей («Зайхоз»), зашивают брюхи, пришивают ухи и хвосты (у зайцев и медведей катастрофически маленькие, т. е. очень трудные: не за что ухватиться) и зарабатывают на каждом таком типе по 40 сант<имов>, т. е. дай Бог – 2 фр<анка> в час, чаще – полтора (Цветаева 1994-95, VII: 259)²⁷.

Сама Е. Зильберберг-Савинкова также переписывалась с И.А. и В.Н. Буниными²⁸. В одном из писем она поздравляет Ивана Алексеевича с присуждением ему Нобелевской премии (ноябрь 1933 г.):

Дорогой Иван Алексеевич. Примите мое сердечное поздравление с получением столь заслуженной Вами Нобелевской премии.

Радуюсь за Вас и желаю Вам всех благ.

Ваша Е. Ширинская-Шихматова²⁹.

Интерес представляет ее письмо, адресованное Вере Николаевне, которое, исходя из содержания, следует, вероятно, датировать маем 1933 г.:

Дорогая Вера Николаевна,

Я прочла Ваши, так хорошо написанные, воспоминания о Софье Ивановне Жилевич. Так ясно встала она с букольками, затянутыми вуалью, угловатая, резкая. Я не знала о ее физическом конце.

Вы вспомнили давно ушедший мир, в котором частица и моей души. Я вспомнила, как брат мой одно время увлекался Софьей Ивановной, как она приходила к нему. Вот и захотелось написать Вам, через которую протянулась ниточка к прошлому.

Как Вы живете? Как Иван Алексеевич? Прошлый год мы встретились с Вами на собрании «Дней», но как-то официально, причину тому не знаю. Я к Вам сохраняю самые нежные и любовные чувства и буду рада, если повидаетесь со мной, когда будете в Париже.

Ваша душевно Е. Ширинская-Шихматова.

Ивану Алексеевичу привет³⁰.

Упоминаемая в письме Софья Ивановна Жилевич (на самом деле – Юлия Ивановна) – гимназическая подруга Веры Николаевны, была участницей революционного движения. Покончив жизнь самоубийством в Алжире, она завещала Вере Николаевне свой дневник. В нем Жилевич описывала свой вынужденный выход из РСДРП и отъезд за границу, после того как раскрылась провокационная роль ее мужа. Вера Николаевна получила этот дневник во французском консульстве, что и побудило ее написать воспоминания, которые она так и назвала – «Завещание». Воспоминания были опубликованы в издававшейся в Париже русской эмигрантской газете «Последние новости» (1933. № 4419. 28 апреля. С. 2) и повествовали о давно канувшем в Лету прошлом. Из этого письма мы узнаем, что Юлия Жилевич бывала в семье Зильбербергов, что Лев Иванович «одно время увлекался» ею и что «ниточка к прошлому», протянутая Муромцевой-Буниной, была крайне важна и для Евгении Ивановны.

В другом письме, обращенном к Вере Николаевне (от 2 мая 1939 г.), она упоминала своего брата с просьбой опубликовать какие-нибудь воспоминания о нем:

Когда-то Вы мне говорили, что думали написать о моем брате. Может быть, написали? Если нет – напишите, милая, что помните о нем. Ксения (вдова брата) пишет заказанную ей для печати статью о брате, и Ваши воспоминания о его юношеских годах были бы бесконечно ценны³¹.

Особая тема – отношения Савинкова и Евгении Ивановны с М.О. Цетлиным и его женой³². Имеющие определенную историю, эти отношения (например, цетлинская субсидия в 3000 рублей на строительство воздухоплавательного аппарата для террористических целей, см. ВТ: 240; см. также об их общении в более «мирном» контексте: Фрезинский, Зубарев 1996: 157–201), подверженные разным крайностям³³, органично вплетались в общий узор политической и культурной жизни эпохи. Савинков и Евгения Ивановна бывали в доме Цетлиных в Париже³⁴, и несмотря на изоляцию, которой был подвергнут тогда легендарный в прошлом герой российского террора со стороны своего бывшего эсеровского окружения, именно там, по свидетельству К. Вендзягольского, он присутствовал на «довольно многолюдном собрании с русскими политическими деятелями демократического лагеря». Благородные Цетлины,

независимо от того, совпадали ли его политические планы с их убеждениями, <…> предоставили Борису Викторовичу все возможности выступления перед авторитетной, хотя и очень сдержанной, а поначалу даже холодной, аудиторией (Вендзягольский 1963, № 71: 143,144).

Рутенберг, который, по словам рассказчика «Ксении», знал намного больше, чем он, естественно, был также хорошо знаком с Евгенией Ивановной (сохранилось несколько его писем к ней³⁵, а также ее к нему – о которых ниже).

Посетившие Дымова воспоминания, которые отстояли на значительном расстоянии от реального времени и места событий, имеют ряд сомнительных мест и недостоверностей – начиная с казни Льва Зильберберга на территории Охранного отделения (в действительности он был повешен в Петропавловской крепости) до некоторых живописных самих по себе, но лишенных исторического основания деталей, приписанных главной героине в финале. Так, ее замужество и смена фамилии не более чем авторская фантазия³⁶: второй раз замуж она не выходила и умерла вдовой. Неверно и то, что Ксения перешла в еврейство, а с Бен-Гурионом, из уст которого в ее адрес якобы прозвучала хвалебная речь, она вообще никогда не встречалась (см.: Марголин 1955: 3).

Тем не менее сообщаемый Дымовым главный факт – то, что Ксения Ксенофонтовна Памфилова (по мужу Зильберберг; партийная кличка Ирина; 1882–1957), член эсеровской Боевой организации, будучи русской и православной, поселилась в Эрец-Исраэль, полностью соответствует действительности³⁷. Верно и то, что планы ее мужа, также члена Б О, Льва Зильберберга и его товарищей (среди них была и Ксения), осуществивших убийство петербургского градоначальника генерала В.Ф. Лауница и готовивших покушения на высших государственных сановников, включая премьера П.А. Столыпина, командующего петербургским военным округом вел. кн. Николая Николаевича и в конце концов на самого Николая И, расстроила провокаторская деятельность Азефа. 9 февраля 1907 г. Зильберберг был арестован и спустя пять месяцев, 16 июля, под именем Владимира Штифтаря, повешен по решению военно-полевого суда. Через несколько дней после его ареста, 13 февраля, террористы пытались совершить покушение на вел. кн. Николая Николаевича, подложив бомбу в поезд, на котором тот отправлялся из Петергофа в Петербург, – покушение сорвалось. В ночь с 31 марта на

1 апреля основная часть Боевого отряда была арестована, аресты продолжались и в течение последующего времени – однако «Ирине»-Ксении удалось скрыться (ВТ: 260; Спиридович 1918: 374; Попова 1927, 6 (35): 65)³⁸.

В 10-20-е гг. Ксения с дочерью жила в эмиграции в Италии и Франции – в Кави ди-Лаванья³⁹ и в Ницце вместе с семьей Савинкова, см. в письме Рутенберга Савинкову от 21 декабря 1914 г.: «У вас живет Ксен<ия> Ксеноф<онтовна> <…»>⁴⁰ (полностью приведено в II: 4). В Святую землю, где жили родственники ее мужа, она – не без помощи Рутенберга – перебралась в 1931 г. В один из своих приездов в Европу из Палестины Рутенберг встречался с ней в Париже и тогда же обсуждал вопрос об ее эмиграции, гарантируя свою помощь. В RA сохранилось письмо, которое она спустя некоторое время после их парижской встречи, 17 июля 1930 г., адресовала ему:

Дорогой Петр Моисеевич, очень не хотелось мне беспокоить Вас моими делами: знаю ведь как много на Вас лежит серьезных трудных дел и ответственности. И все же не могу обойтись без Вашей помощи и, помня, что Вы ее мне предлагали, пишу Вам.

Вы знаете, что сейчас трудно получить право на въезд в страну, да еще с нансеновским русским паспортом; у меня нет другой возможности, как хлопотать из самой страны. Говорят, что Вашего слова достаточно, чтобы получить такое разрешение, но именно поэтому я и не хотела злоупотреблять Вашим «всемогуществом». Но иначе нельзя, ничего не выходит. Я хочу уехать в сентябре или октябре, т. е. этой осенью. Не сможете ли Вы достать мне это разрешение? Для этого надо, чтобы Вы (Ваш секретарь) подали заявление Chief Immigration Officer Immigration Dept, в Иерусалиме, что Вы меня требуете для какой-либо работы (это, конечно, Вас не обязывает эту работу мне дать!), думаю, что если бы Вы, будучи в Иерусалиме, сказали бы два-три слова лично, то дело бы устроилось сразу. Вы говорили мне, что не знаете формальностей, необходимых для въезда, потому я и пишу Вам те справки, которые я получила из Палестины. Я Вас очень прошу, сделайте это, чтобы, наконец, мое ожидание окончилось и перешло в исполнившееся желание. Я непременно хочу этой осенью уехать, не тянуть больше это неопределенное ожидание, а потому надо добиться разрешения на въезд и на проживание в стране.

Я очень рада, что повидалась с Вами в Париже, и надеюсь скоро видеть Вас в Тель-Авиве.

Сердечный привет.

Ксения Памфилова

В хлопотах по переезду Памфиловой в Эрец-Исраэль участвовал также хорошо ее знавший врач и писатель Моше Бейлин-зон (Бейлинсон; 1889–1936)⁴¹. 18 мая 1931 г. он писал Рутенбергу (RA):

Многоуважаемый г. Рутенберг,

Снова по тому же делу – визы для Кс<ении> Кс<енофонтовны>. Накануне Вашего отъезда из страны у здешних родных Кс<ении> Кс<енофонтовны> случилась беда – скоропостижная смерть одного из членов итальянской семьи. Они должны были сейчас же уехать в Италию. Посылать в иммиграционное бюро их «требование» не имело смысла, и я решил повременить до их возвращения (они должны вернуться осенью). Сегодня прочитал в газете, что Хаимсон уезжает на днях в отпуск – на 4 месяца. Такая отсрочка слишком длинна, т. к. письма, что получаю от Кс<ении> Кс<енофонтовны>, очень тяжелые (чтобы зарабатывать на хлеб, ей пришлось пойти прислугой). Решил поэтому отправить «требование» от моего имени – с приложением Вашего письма. «Требование» мое в известном смысле «никакое» – без указания родства. Написать неправду не мог – и из-за Вас, и из-за себя. Графу родства оставил поэтому незаполненной. Таким образом, есть снова опасение отказа. Может быть, имело бы смысл, если бы Вы, в дополнение к Вашему письму, лично снеслись бы с Хаимсоном, еще до его отъезда. Простите за беспокойство, Вам причиняемое.

Ваш Бейлинзон

Вероятно, после этого письма Рутенберг отправил жившей в Париже Амалии Осиповне Фондаминской, жене известного эсера И.И. Фондаминского, 1000 франков для передачи их К.К. Памфиловой. 18 сентября 1931 г.⁴², она писала Рутенбергу (RA):

Дорогой Петр Моисеевич, уже давно Амалия Осиповна передала мне полученные ею от Вас тысячу франков. И давно следовало мне написать Вам за это спасибо. Но я была очень тяжело больна, теперь поправляюсь, очень медленно, и все еще не пришла в себя. Болезнь, конечно, захватила меня врасплох, и пришлось очень трудно. Теперь, слава Богу, вопрос идет о том, чтобы поправиться и уехать из Парижа. К счастью, моя виза и сертификат действительны до конца года, так что надеюсь успеть их использовать.

С сердечным приветом, Кс. Памфилова-Зильберберг

По всей видимости, обращение Рутенберга стало решающим, и русская К.К. Памфилова поселилась в Эрец-Исраэль, в кибуце Наан (примерно в 20 км южнее Тель-Авива), основанном незадолго до ее приезда, в 1930 г. Она выучила иврит (об этом, в частности, свидетельствует ее письмо жене Рутенберга Пине Рутенберг-Левковской, написанное по-русски, но с ивритскими вставками, говорящими о знании языка, RA⁴³) и стала полноправным членом еврейского ишува.

Помогал Рутенберг и Евгении Ивановне. В RA имеются три ее письма к нему, свидетельствующие об их давнем знакомстве и дружбе: первое написано еще при жизни Савинкова, два других относятся ко времени, последовавшему за его загадочной смертью на Лубянке. Все три рождены малоутешительным материальным положением, в котором оказался их автор, и содержат просьбы о денежной помощи:

37, rue Poussir XVI-e 12 Octobre 1923

Милый Петр Моисеевич, где вы и что с вами? Не знаю, дошло ли до вас письмецо, которое я вам писала уже? Вы смешной человек – вдруг вырастаете из-под земли, обрадуешься вам, а вы уже провалились! По-моему вы скоро явитесь, правда?

Чем вы увлечены? Делами или маленькими живыми существами? Но все же можно вспомнить старого друга.

Я живу сейчас совсем одна. Жду своих, которые приедут через месяц или два.

Можете ли вы, милый друг, дать мне на coup de main⁴⁴? Я буду богата, но сейчас этого еще нет. А у меня неотложные долги и необходимость вытащить Ксению, которая совсем больна и в глубокой нищете. Очень трудно, вы знаете, быть рёге et mere de famille⁴⁵! Я знаю, что я вам уже должна, но разбогатею и отдам все, а сейчас одолжите мне, пожалуйста 4 тыс<ячи> франков. Постарайтесь это сделать, и вы мне очень поможете.

Я вам шлю сердечный привет и хочу, чтобы вы приехали.

Ваша Евгения Савинкова

У нас нет свидетельств, помог ли Рутенберг Евгении Ивановне, однако судя по тому, что через несколько лет, в положении еще более отчаянном, она вновь обратилась к нему, эта просьба была им удовлетворена. Второе ее письмо, как было сказано, содержало еще более пронзительный крик о помощи:

15 декабря 1926 57, rue des Galous Meudon (S.O.)

Я пишу вам, Петр Моисеевич, как человеку, который долгие годы считал себя другом Бориса Викторовича. Вы знали, что последние годы мне самой приходилось зарабатывать, чтобы содержать семью. Я очень трудно справлялась с этой задачей. В трудные минуты мне все же помогал покойный Николай Васильевич⁴⁶.

Сейчас у меня почти безвыходное положение, т. к. на днях оперируют мою мать (у нее та же болезнь, что была раньше) и очень серьезно я заболела и должна выбыть из строя жизни на 2–3 месяца. Значит, я не только не буду зарабатывать, но еще должна иметь деньги на лечение.

В этих условиях я сочла возможным обратиться к вам прийти мне на помощь, т. к. вопрос идет о существовании моей семьи.

Очень много времени прошло с тех пор, что мы с вами виделись. Может быть, не столько внешне, сколько внутренно для меня. Я очень выросла за это время, и, видно, надо было пройти все то трудное, что прошла я, надо было окунуться в тьму, чтобы увидеть свет. Зато теперь на многое смотрю сверху вниз, потому что пройденные во тьме ступени далеко внизу. Когда получила в <19>24 году письмо от вас, вы были в Париже, не могла с вами видеться. Теперь если приедете и увижусь с вами, то о многом, очень важном и нужном поговорим с вами.

Если вы захотите помочь мне, то сделайте это сейчас же, не откладывая. В конце недели мать ложится в клинику, ей придется пролежать 2–3 недели. Я достала только на одну неделю клиники и уже следующую неделю не могу платить. Если можете – переведите сколько-нибудь телеграфом.

Сын мой – большой мальчик, очень хороший и талантливый⁴⁷. Мне надо поставить его на ноги и еще потому надо самой быть крепкой, а я сейчас совсем больна.

Е. Савинкова

На сей раз мы в точности знаем, что Рутенберг внял просьбе Евгении Ивановны и переслал сумму по тем временам не маленькую – 1225 франков, которая, увы, не решила ее проблем. Об этом свидетельствует следующее письмо Савинковой-Зильберберг Рутенбергу:

Я получила, Петр Моисеевич, 1225 fr., присланные вами.

К сожалению, эта сумма не могла мне помочь справиться с трудностями жизни. Когда я поправлюсь и начну работать – моей первой заботой будет вернуть вам присланные деньги с благодарностью.

Е. Савинкова

А что же Дымов, рассказом которого мы воспользовались в этой главе, чтобы связать Рутенберга-террориста и его круг с Рутенбергом – будущим еврейским деятелем? Ни в Эрец-Исраэль, ни в Израиле Дымов никогда не бывал, но с «отцом электрификации» Святой земли встречался в Америке и после их первого знакомства в 10-е гг. В очерке «Беседа с Пинхасом Рутенбергом», опубликованном в варшавской идишской газете «Hayant», он описал одну такую встречу, которая произошла в Нью-Йорке в 1930 г. Описал, правда, несколько по-парадному, с выплатой дани привычным газетным штампам, однако не без заботы о будущих биографах – добавив ряд небезынтересных биографических штрихов как к портрету своего героя, так и к своему собственному:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.