По прозвищу Индеец
По прозвищу Индеец
Князь Алексей Дмитриевич Салтыков (1806–1859), приехав в Индию в 1841 году, еще не носил прозвища Индеец, но уже был известен экстравагантным образом жизни и нестандартными мыслями. Он родился в Петербурге, имел 3,5 тыс. душ во Владимирской губернии, и жизнь его сначала развивалась по сценарию, разработанному поколениями Салтыковых.
Восемнадцати лет он поступил на службу в Государственную коллегию иностранных дел, через пять лет уехал за границу — сначала в Константинополь, потом в Афины, Лондон, Флоренцию, Рим, Тегеран, снова в Лондон.
В Персии он окончательно понял, что больше всего в жизни любит не официальные бумаги и рауты, а живопись и путешествия, что его влечет Индия, а не карьера дипломата. В 34 года в чине надворного советника он вышел в отставку, поселился в Париже, запланировал и осуществил путешествия по Индии и по Европе, серьезно занялся рисунком.
Несколько необычный быт — восточный костюм, уклонение от светских приемов, что рассматривалось многими как отшельничество, превращение квартиры в музей восточных редкостей — не сделал его «чудаком», посмешищем среди знакомых. Современники успели заметить и оценить его открытый, мягкий характер, отсутствие зазнайства и княжеской фанаберии. А. Д. Салтыков был плоть от плоти российской интеллигенции, его гуманизм, пытливость, интерес к чужой культуре были частью мировоззрения передовых людей того времени. Сохранились свидетельства его дружбы с поэтом П. А. Вяземским и композитором М. И. Глинкой.
Путешествие в Индию, предпринятое А. Д. Салтыковым, было явлением выдающимся само по себе. В то время, чтобы только добраться до Индии, требовалось несколько месяцев. Внутри страны не было современных средств сообщения. Правда, это не значило, что путешественник обязан был идти пешком. Основным средством передвижения европейцев был паланкин — шесть пар чужих босых ног. Путешествовать надо было ночью, когда спадала жара. А. Д. Салтыков с юмором описывает, как носильщики несколько раз за ночь роняли его на дорогу. Это не больно, но приходилось просыпаться.
До А. Д. Салтыкова подобный маршрут совершил только Виктор Жакмон в 1829–1832 годах. Русский путешественник в 1841–1843 годах сразу, еще на корабле, попал в «английскую» Индию, но больше его интересовала «туземная». Он был на приеме у Великого Могола Бахадур-шаха II в Дели, бесславно доживавшего свой век, еще не знавшего, что ему суждено навеки остаться в истории, сыграть заметную роль в 1857 году, когда он, скорее всего подчиняясь обстоятельствам, возглавил Сипайское восстание. Он был в Пенджабе в смутное время, когда создатель этого государства Ранджит-Сингх умер, а достойного наследника у него не нашлось и до присоединения Пенджаба к английским владениям оставалось несколько лет. При нем шла Первая англо-афганская война, закончившаяся бесславным поражением англичан. Он непосредственно наблюдал процесс аннексии Синда. Другими словами, его письма и рисунки — это важнейшие документы, источники по истории Индии XIX века.
Завершение британского завоевания Индии, приходящееся на 1840-е годы, было лишь одним из процессов, знаменовавших особый период индийской истории, называемый по-научному периодом эксплуатации методами промышленного капитала. Другими словами, англичане стали наводнять Индию своими товарами и видели свою задачу в том, чтобы продавать их как можно больше. А для этого надо было расширять внутренний рынок. Это означало, в свою очередь, уничтожение феодальной вольницы и анархии, сметание внутренних политических и таможенных границ, новые захваты, приобщение индийцев к ценностям и вкусам европейцев, в конечном счете — ломку традиционной социальной культуры. В английской администрации и, если можно так выразиться, в «колонизаторской мысли» верх взяли люди, считавшие, что все европейское заведомо выше азиатского, что в древней и средневековой истории Индии не было ничего положительного, что задача белого человека в Индии — цивилизовать эту страну путем европеизации и решительного отбрасывания всего традиционного. Их называли утилитаристами или евангелистами.
Не так уж много разрушили и преобразовали «прогрессивные» колонизаторы в первой половине XIX века, но сделали это так грубо и неумело, с таким явным высокомерным презрением ко всему индийскому, настолько не заботясь о том, как все это воспринимается в массах, что вызвали волну ненависти, захлестнувшую в 1857 году всю Северную Индию и почти на год вышвырнувшую их из этих районов.
Восстание англичанам удалось подавить, но они извлекли из него уроки, в частности излечились от евангелических иллюзий. У них было два пути — продолжать социальные преобразования, опираясь на передовые слои индийского народа, которые к тому времени уже оформились, или же отказаться от преобразований ради спокойствия в своих владениях и опереться на реакционную часть индийского общества. Они избрали второй путь.
Таким образом, Салтыков застал наиболее «прогрессивный» колониализм, настолько прогрессивный, насколько он вообще может быть таковым. В 1829 году англичане запретили сати — обычай сжигать вдову на погребальном костре мужа, бытовавший среди ряда высших каст. Был запрещен и жестко преследовался другой варварский обычай — убийства новорожденных девочек в семьях раджпутов (воинская каста). В 1843 году между двумя путешествиями А. Д. Салтыкова в Британской Индии было запрещено рабство. В 1793–1833 годах были введены земельно-налоговые системы, приведшие к середине XIX века к торжеству частной собственности на землю. Однако вблизи эта революция выглядела совсем иначе. Проводимая сверху, брезгливыми господами, старавшимися как можно меньше общаться с теми, кого они в собственных интересах «облагодетельствовали», она ассоциировалась не с прогрессом, а с произволом и подчинением. А. Д. Салтыков, казалось бы (учитывая его происхождение и воспитание), должен был воспринять как должное британский снобизм и отстранение от народа. Напротив, стремление к социальным реформам, если бы он его заметил, могло бы неприятно поразить князя. Нет, мы видим совершенно обратное. Колониальная социальная революция не похожа на революцию в независимой стране. Никакого «революционного энтузиазма», меньше всего правители заняты мыслями о благе подданных, зато презрение, неуважение, брезгливость по отношению к управляемым поражают даже российского аристократа.
А. Д. Салтыков приезжает в Индию как гость англичан — и рекомендательные письма у него к английским губернаторам, и общие знакомые, и постоянные приглашения он получает на чисто английские или чисто колониальные увеселения. Но вместе с тем мы видим, как постепенно возникает, растет и увеличивается непонимание между английской колониальной администрацией и одиноким путешественником, как растет охлаждение и как сокращается расстояние между А. Д. Салтыковым и индийским народом. Это настолько ясно, когда читаешь письмо за письмом, что приходят на память даже какие-то современные назидательные исторические романы, где положительный герой обязан проделать именно эту эволюцию.
Салтыков начинает уклоняться от приглашений жить в английских домах — на Англию он насмотрится в Англии! — заводит друзей на делийском базаре, в его речи все чаще попадаются слова на хинди. Индия настоящая, Индия улицы и деревни, навсегда остается в его сердце. Доказательством служит хотя бы то, что в 1845–1846 годах он совершает второе путешествие в Индию и на Цейлон, имея ясный план — как можно больше зафиксировать на бумаге карандашом и красками, а в Европе устраивает свой быт так, что получает прозвище Индеец.
«Путешествие в Персию», которое А. Д. Салтыков издал в 1849 году в Москве, было встречено сочувственно и с интересом, но особой сенсации не произвело. «Письма об Индии» ожидала другая судьба. Их приняли восторженно. Сыграли свою роль как большой интерес российского читателя к стране, где, по словам персонажа более поздней оперы, «не счесть алмазов пламенных в пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном», так и художественные достоинства писем. Они писались с дороги родным и друзьям, не предназначались для печати и, хотя и были отредактированы, сохранили непосредственность впечатлений, давали «эффект присутствия». Они отличались простотой, безыскусственностью, в них много от личности автора, они в хорошем смысле субъективны. А такая проза ценилась тогда так же, как ценится и теперь.
Салтыков писал по-французски. Он, правда, опубликовал несколько писем в переводе на русский в «Москвитянине», но первое полное издание всех писем в виде книги вышло на языке оригинала в Париже и стало событием во французской литературе. В 1853 году второе французское издание составило три тома. В него было включено много иллюстраций — авторских гравюр и акварелей. Отдельно вышел альбом рисунков большого формата, части которого сохранились в хранилищах Русского музея в С.-Петербурге, Исторического музея и Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве. В переводе на русский язык «Письма об Индии» без иллюстраций вышли в 1850 году и вторым изданием в 1851 году.
(По материалам Л. Алаева.)
Письма об Индии
Бомбей, 18 марта 1841 года.
Обширный город Бомбей расположен посреди пальмового леса. 280 тыс. индийцев и гебров (приверженцы зороастризма. — Авт.) населяют его… Перед вами — люди полунагие, в белых полостях, с медяным цветом лица, с разрисованными плечами и руками, в чалмах белых, алых, желтых или зеленых. Перед вами — женщины, также едва облаченные в разноцветные, прозрачные, как паутина, ткани, разукрашенные золотыми и серебряными ожерельями, кольцами, подвесками на шее, на руках, на ногах, серьгами в ушах, в ноздрях, раздушенные благовонными цветами, вплетенными в волосы…
Окинув беглым взором этот роящийся народ, вы торопитесь взглянуть на странные капища, уставленные бесчисленным множеством истуканов: тут толпы факиров, увечных, иссохших, худых, как оглоданные кости, с длинными, крючковатыми ногтями На руках и ногах; тут безобразные старухи, волосы растрепаны, взоры дики. Тут обширные пруды с каменной набережной — в них обмывают покойников. Далее безмолвные часовни гебров, шумные пагоды индийцев, — тяжелый запах мускуса от множества мускусных крыс, живущих под землею, разлит по воздуху; странные звуки неумолкающей музыки… Вот что с первого раза овладеет вниманием путешественника.
Уличная сценка в Индии. Художник Э. Викс
Проходя по улицам, часто видишь решетчатые здания, в которых горит тьма свечей: это храмы индийцев, где совершают обряды свадьбы: женят десяти- или двенадцатилетних мальчиков на пяти- или шестилетних девочках. Жених и невеста почти нагие, но обвешанные кольцами, ожерельями, обмазанные желтой краской, окруженные множеством народа. Их то обмывают, то окрашивают снова, и это продолжается беспрестанно три или четыре дня, при громе барабанов и скрипок, день и ночь, и превосходит всякое описание.
Здесь все — игрушка, кроме пальмовых лесов. В городе и в окрестностях, по всем направлениям и по всему острову проведены превосходные шоссе; впрочем, остров невелик. Выезжая в коляске за город и видя разбросанные кругом красивые дачи англичан, выстроенные в итальянском вкусе, можно подумать, что находишься в Палермо; но посмотришь на этих голых, длинноволосых людей, выделяющихся на фоне светлой зелени бананов, темных листьев кокосовых пальм и стройных арековых, и тотчас же переносишься воображением в Южную Америку.
Губернатор Бомбея живет в великолепном дворце, выстроенном посреди роскошного сада и называемом «Парел». На лестнице сидят индийцы, одетые в английские ливреи. Вы входите в огромный и высокий зал; во всю его длину висит опахало, подвешенное посреди потолка: это деревянный щит с полотняной бахромой, беспрестанно приводимый в движение. Окна закрываются шторами, сплетенными из благовонных трав, постоянно смачиваемых. В комнатах, несмотря на постоянный удушливый зной, всегда прохладно. Губернатор сэр Джеймс Карнак в настоящее время оставил этот дворец и живет на взморье в прелестном загородном доме, выстроенном на возвышенности, называемой Малабар-Пойнт. Дом окружен пальмами, постоянно колеблемыми свежим морским ветерком. Сэр Д. Карнак почтил меня ласковым приемом и пригласил на праздник, делаемый им по случаю прибытия сэра Колина Кэмпбелла. Он предлагал мне даже поселиться у него в Пареле; но мне хотелось жить в городе, и я отказался. Непростительный промах, за который я потом дорого расплатился, вынося долгую пытку от страшного жара и различных насекомых.
Сегодня у губернатора бал. По словам сэра Карнака, в числе гостей будут индийцы и гебры. Английское общество в Бомбее очень многочисленно. Здесь нет хороших гостиниц, и поэтому я занимаю верхнее жилье одного выморочного гебрского дома; внизу поместился барон Леве-Веймар: мы наняли дом пополам. Дом наш состоит из огромных ветхих покоев, без дверей, без окон, с несколькими террасами. Птицы летают по моим комнатам как ни в чем не бывало и, кажется, не намерены для меня оставить своих привычек. Рядом с нами празднуют свадьбу: барабаны и скрипки гудят день и ночь. Мисс Эмма Роберте в своем занимательном сочинении справедливо замечает, что в Бомбее круглый год праздник: точно — праздник, но преварварский.
Вечером бывают у меня обыкновенно странные сцены: пляски баядерок, за которыми можно посылать в любое время. Баядерки составляют особую касту, касту очень многочисленную; единственные их занятия — пляска, пение и жевание бетеля, вяжущих рот листьев, которые, говорят, очень полезны для желудка и от которых сильно краснеют губы. Эти плясуньи ловки и милы; платья на них из белой, розовой или малиновой дымки с золотыми и серебряными узорами, на обнаженных их ногах навешены металлические кольца и цепи, которые во время пляски производят звук, похожий на бряцание шпор, только несколько серебристее. Приемы баядерой так отличны от всего, что я раньше видел, так восхитительно свободны, так своеобразны, песни так плачевны и дики, движения так сладострастны, мягки и живы, сопровождающая их музыка так «раздирательна», что трудно обо всем этом дать приблизительное понятие.
С баядерками обыкновенно ходят мужчины сурового вида, которые во время пляски следят за плясуньями, как тени, трезвоня на своих инструментах и беспрестанно топая ногами. Невольно задумаешься о таинствах чудесной Индии при мысли, что эта пляска, значение которой утрачено, вероятно, восходит к самой глубокой древности и что плясуньи повторяют ее бессознательно в продолжение тысячелетий. Баядерки занимают целые улицы; дома их высоки, легкой постройки и напоминают китайскую архитектуру. Вечером они освещены, в них гремит музыка; вход свободен для всякого. Но англичане не умеют ценить этих индийских Терпсихор. Вчера у меня во время пляски англичане схватили этих нежных дев и начали с ними кружить вальс. Это так их обидело, что они бросились на землю, расплакались, долго не соглашались плясать и хотели уйти.
Слишком занятые положительными интересами, англичане нисколько не наслаждаются тем, что составляет роскошь, изящество и очарование Индии. Для них все это кажется пошлым и обыкновенным. Вообще они презирают все, что несходно с привычными им понятиями. Тщетно раскрывается перед ними природа Индии, пленительная, простодушная и вместе с тем дикая и величественная: в отношении «сени» они допускают только парки. Близ английских зданий все отстранено, что напоминает Азию.
[Ему же]:
Конджеверам [Канчипурам], 21 июня, вечером.
Прошлую ночь я провел в паланкине, а сегодня утром прибыл в Конджеверам. Это только прогулка, и послезавтра утром я возвращусь в Мадрас. Конджеверам — небольшой городок, рассеянный в священном лесу; в нем 50 тыс. жителей (в том числе 10 тыс. браминов) и бесчисленное множество пагод. Я остановился в уединенном, чистеньком домике, выстроенном для путешественников. Мадрасский губернатор, лорд Элфинстон, выслал мне туда трех служителей с различными съестными припасами; перед завтраком я по обыкновению взял ванну.
Предваренные о моем приезде, брамины выслали к нам слонов и танцовщиц, молоденьких, хотя вовсе красивых. Одна из них, довольно, впрочем, хорошенькая, играла на странном инструменте из кокосового ореха, звук которого походил на гобой и вместе с тем на плач маленького ребенка. Эта малютка, играя, делала большие усилия, к которым вынуждала ее мать, толстая, смуглая мегера. Я выгнал мать из комнаты, а дочери подарил несколько рупий, дав себе обещание попросить лорда Эл-финстона, чтобы он принял меры к прекращению такого ревностного обучения юношества.
Слоны, отделявшиеся от зелени пальм и лужаек, были необыкновенно красивы, и вся толпа, наполнившая мои комнаты, носила на себе какой-то особенный отпечаток. Разумеется, этот народ пришел ко мне за подаянием, и я вынужден был сыпать рупии пригоршнями.
Я осмотрел одну пагоду, потом другую. Оба здания великолепны, величественного зодчества, с самыми странными украшениями, с изображениями вымышленных чудовищ; и все это перемешано пальмами, огромными бананами, крытыми ходами и переходами, двориками, площадками. Толпа браминов, молодых и старых, полу-нагих, испещренных желтой и белой красками на лице и на груди, была погружена в моление; одни, служители Шивы, истребителя, лежали ниц, другие, служители Вишну, сохранителя, молились стоя. Все они поклоняются Браме, верховному существу, творцу мира. Баядерки плясали под звуки оглушительной музыки; слоны следовали за мной повсюду, как тени. Вся эта картина, и в целом и в подробностях, была волшебно-очаровательна.
Мне показывали сокровища храма, принадлежности одеяний и украшений идолов, которых время от времени возят по городу в огромных колесницах, украшенных странными деревянными изваяниями и изображениями уродливых божков; и здесь пришлось мне поплатиться несколькими десятками рупий, впрочем, это мои единственные издержки: правительство или, лучше сказать, лорд Элфинстон дает мне помещение и стол даром. Если бы лорд Элфинстон не был так внимателен ко мне и не снабдил меня лакомыми блюдами своей безукоризненной кухни и целой батареей бутылок из его превосходного погреба, может быть единственного в целой Индии, я был бы в крайнем затруднении. Пришлось бы есть одни кокосовые орехи: все, что можно найти на конджеверамском базаре, и все баснословные кушанья браминов до того противоречат нашим представлениям о съедобном, что нй один человек в мире, исключая коренного индийца, не отважится на подкрепление себя подобной пищей. Туземный стол состоит из плодов и овощей, но до того приправленных духами, маслами и сахаром, что становится тошно. Возьмешь кусок в рот и подумаешь, что раскусил или мускус под ламповым маслом, или фиалковую помаду, или неаполитанское мыло. В этом отношении здесь нельзя подражать туземцам, как я это делывал в Турции, Италии, Персии, Грузии и даже Сицилии.
В Конджевераме держат очень много обезьян; их видишь повсюду — ив домах, и на кровлях, и в храмах, и всем им оказывают большее или меньшее уважение. Первое, что бросилось мне в глаза при моем приезде в Конджеверам, были эти обезьяны, а потом — огромный пруд с превосходной гранитной набережной и спусками. По набережной двигался почтенный слон… Нужно заметить, что здешним слонам проводят на лбу горизонтальные или вертикальные линии, смотря по тому, посвящено животное Вишну или Шиве. На описываемом мной слоне сидел выбритый догола брамин, поклонник демона; в руках у брамина был медный сосуд с пучком зеленых листьев. Впереди шли музыканты, ехал на корове мальчик и изо всех сил колотил в цимбалы, что доставляло ему видимое удовольствие; к слону были привешены колокольчики, два колокола и что-то вроде рога или трубы. Я вылез из паланкина и любовался этим важно-шутовским шествием. Однако пора кончать. Прощай.
Обезьяны и в современной Индии пользуются почетом
P.S. Я остался в Конджевераме до вечера и случайно попал на праздник. Представь себе… посреди странной индийской архитектуры при свете факелов колоссальный позолоченный истукан, поставленный на подмостки и движимый толпою людей, казалось, шествовал сам собой, окруженный браминами. К этому надо прибавить беснующихся музыкантов, сидящих верхом на коровах. Кумир обошел круг во внутренности храма по обширным дворам и вышел из портика высокой гранитной башни, превосходящей размерами московскую колокольню Ивана Великого и насчитывающей, по сказаниям, четыре тысячи лет. Шествие двигалось по улицам Конджеверама и по перелескам, посреди пения и грома по распростертым богомольцам, при блеске потешных огней.
…В Тричинополи я в первый раз в жизни видел, как курят индийскую хукку. Мне показалась странною привычка курить вместо хорошего табаку сахарный песок и банановую пастилу, вспрыснутые розовым маслом. Впрочем, кажется, эта привычка укоренилась во всей Индии. Банан — хороший плод, здоровый и удобоваримый, похож на большой огурец. Я до сих пор предпочитаю его есть, а не курить.
Недалеко отсюда есть деревушка. Сегодня утром двигалось оттуда погребальное шествие под звуки песен, барабана и трубы. На носилках, устланных пальмовыми листьями, несли труп женщины, вероятно, по здешнему обычаю, на костер.
Мадрасский губернатор, лорд Элфинстон, показывал мне однажды на морском берегу место, предназначенное для сжигания трупов. На костер бедняков идет коровий помет, на костер богатых — сандаловое дерево. Я не большой охотник присутствовать при подобных сценах и поэтому не искал случая поглядеть на обряд сжигания поближе. Говорят, что, когда ветер дует с моря, от погребального костра доносится запах жареных бараньих котлет, точно с кухни. Хорошо еще, если бы жгли только мертвых, а то здесь поджаривают иногда и живых. Мать моего нового знакомца — Пудукотского раджи — очень умная и очень добрая женщина, любит своих детей без памяти, а когда умер ее муж, непременно хотела взойти на костер; насилу отговорили ее от этого намерения именем детей.
Королевский слон. Художник Э. Викс
Но после смерти Танджорского раджи дело обошлось не так просто: его жена сожглась с удивительным хладнокровием. Еле уговорили ее, чтобы она не всходила на костер, где лежал труп ее мужа, и предпочла смерть на большом огне. Она согласилась и бросилась в яму с пылающим хворостом, где испепелилась в одно мгновение.
Перед смертью она простилась с домашними и с министрами, которым поручила своих детей. Впрочем, мне говорили, что этот обычай принят только в высших классах, и то во владениях раджей; в областях, принадлежащих Ост-Индской компании, он давно исчез. Лорд Элфинстон написал вдове Пудукотского раджи убедительное письмо, в котором упрашивал ее не следовать безумному обычаю, и его настояния могли послужить ей достаточным извинением в глазах соотечественников. В простом народе женщины никогда не сжигаются.
Я теперь на дороге в Траванкор [Траванкур], сижу на станции. Люди, сопровождавшие поутру погребальное шествие, подошли к моему дому со своими барабанами и трубами и хотят войти в мою комнату. Все они пьяны, кроме двух или трех, которые противятся их желанию.
Ты знаешь, что это за люди: голые, подпоясанные какой-то тряпкой, черные, как негры, но с длинными волосами. У иных половина головы выбрита и оставлен длинный чуб. Все они малабарцы, или тамилы, говорят на малабарском наречии, отрасли санскритского языка, как меня уверяли. Кроме различия племен есть еще различие каст, как ты очень хорошо знаешь, и каждая каста считает себя отдельным народом. Вообще стоит заметить, что не годится изучать касту со слов ее членов: вместо надлежащих указаний вам наговорят нелепости, подсказанные заблуждением и предубеждением.
[Ему же]:
Калькутта, 15 октября 1841 года.
Хотелось бы мне описать тебе поподробнее столицу Индии, да жара [стоит] невыносимая: местность низменная, влажная, воздух удушливый… Просто не хочется ни за что приниматься. Все англичане, исключая геркулесов и крепких голов, встают в 5 часов утра на рассвете, когда по небу тянутся еще розовые полосы, а отдаленные леса подернуты сизоватым туманом, и отправляются на берега реки, кто в кабриолете, кто в коляске, кто верхом, но легкой рысцой. Всякое излишнее движение здесь гибельно, и после б часов солнце печет так жарко, что сердце замирает. Обитатели Калькутты спешат укрыться в дома, и панкха («опахала») приводятся в движение.
Свадебная процессия в Джодпуре
В 5 часов вечера начинают показываться красивые экипажи на Корсо и на берегах Ганга; из экипажей выглядывают бледные, истомленные лица. Англичане по образу жизни находятся под постоянным страхом смерти; туземцы, не употребляющие ни мяса, ни вина, — другое дело. Обыкновенная их пища состоит из рису, саго, овощей, плодов, молока и пшеничных лепешек. Пьют они единственно рисовую и кокосовую воду. Белая чалма защищает от солнца знатных индийцев, а простой народ обходится и без чалмы; впрочем, эта способность выносить жар не дается привычкой, а лежит в самой природе туземцев, потому что дети англичан, рожденные в Индии, не могут переносить здешнего жара и посылаются своими родителями в Англию более для подкрепления здоровья, чем для образования. Словом, индийское солнце действует на европейцев гибельно.
[Ему же]:
Между Калькуттой и Бенаресом, на Ганге, 3 декабря 1841 года.
Я 15 дней нахожусь на барке, прицепленной к пароходу, а Бенарес еще далеко. Дней в 10 доплывем.
Мы носились в продолжение нескольких дней по узким речкам, составляющим дельту Ганга, лавируя между необитаемыми, болотистыми островками, поросшими непроходимой трущобой леса и кустарника. Каждую ночь мы вынуждены были бросать якорь в этом безлюдье, опасаясь мелей, которые очень часты на Ганге. Сопровождавшие нас молодые офицеры в одну из таких ночных стоянок вздумали снять шлюпку и прогуляться вдоль берега. Один из них попробовал пустить ружейный выстрел в чащу; на выстрел откликнулась стая шакалов, но заунывный голос их был заглушен продолжительным ревом, похожим на отдаленные, подземные раскаты грома. Это был рев тигра, который заставил неосторожных поспешно возвратиться.
При первом красноватом свете утренней зари мы снова снимались, и, когда встающее солнце разгоняло сырой, но теплый туман злокачественной атмосферы, мы могли видеть жильцов этой пустыни — крокодилов, лежавших на берегу и металлическим блеском своей кожи и неподвижностью подобных отлитым из меди; они как будто сторожат свою землю, обращая к воде раскрытую пасть, скрывая туловище под густой сенью тропической растительности. Каждое из этих животных было от 15 до 20 футов длины. В одного из них выстрелили с парохода мелкой дробью: раненый спрыгнул и скрылся в воду.
Водоносы на Ганге. Художник Э. Викс
Таким образом прошло около недели, покуда мы наконец повстречали первую бенгальскую лодку дровосеков и по берегу, сквозь кокосовые рощи, стали виднеться поселения: легкие и красивые хижины, построенные из бамбука и покрытые пальмовыми циновками. Этот вид оживлялся образами женщин в простой, но красивой драпировке и мужчин, пасмурно взглядывающих на пришельцев из-под косматой своей прически. Старцы и дети отдыхали или резвились на прибрежном песку. Иногда я ходил с офицерами в лес стрелять попугаев. Через 8 дней мы въехали в большой Ганг, реку от 10 до 12 верст в ширину, с песчаными берегами. До сих пор рукава Ганга были до того узки, что ветки деревьев врывались в окна моей каюты и нестерпимо шелестели по доскам; одно из деревьев, наклонившихся над водой, сломало нашу мачту.
Ходя по узким улицам Бенареса, думаешь, что видишь сон. Перед глазами пестреют точеные, наподобие шахматных башен, пагоды, в которых толкутся расписанные различными красками брамины и факиры, белые, горбатые телята с цветочными венками на рогах, полуобнаженные женщины в поручнях и кольцах, орошающие водой бесчисленное множество маленьких идолов и цилиндрических камней. Порой проносятся чужеземные всадники на выкрашенных хной и индиго конях, с надетыми через плечо луком и стрелами без колчана за спиною, словно мифологические боги. Посреди этой подвижной и живой толпы двигается иногда тяжелый слон в своей странной сбруе, с трудом и грохотом пробирающийся между теснящих друг друга храмов, домов, балконов и лавок, которых навесы, поддерживаемые шаткими бамбуковыми подставками, нередко опрокидываются неловким прохожим. Изредка мелькает и исчезает за одним из поворотов улицы легкий дромадер, покрытый ярким чепраком желтого, красного или зеленого цвета. Недавно мне пришло в голову прогуляться по городу на слоне. Три часа провел я в этой прогулке, объезжая улицы, переулки и базары; впереди меня сидел корнак (по-индийски — магут), сзади слуга с зонтиком: и спокойно, и весело! Можно заглядывать в окна вторых этажей, видеть внутренности комнат и раскланиваться со знакомыми. Кажется, что чудовищное животное давит своими ногами тысячи женщин и детей, но, к счастью, это только обман воображения: ни дети, ни женщины не обращают никакого внимания на великана, который очень учтив, осмотрителен и боится обеспокоить чем-нибудь прохожих. Не один ловкий всадник в чалме из золотого или серебряного газа, в кашемировой шали, накинутой на плечо, на бешеном коне, с целой ватагой рабов, вооруженных саблями и пиками, с длинными посеребренными палками и хукка в руках, не один такой всадник должен был давать мне дорогу, потому что лошади боятся слонов. Но я, со своей стороны, принужден был избегать верблюдов и обращаться к их хозяевам с учтивыми просьбами пощадить меня. Вы понимаете, в чем дело? Слон питает врожденный страх к верблюдам, и мой наделал бы много отчаянных и гибельных для меня прыжков, если бы сидевшие на верблюдах всадники не отъезжали при моем приближении в сторону. Странные индийские кабриолеты, единственные в своем роде, также сторонились. Кроме этого я встречал по временам таинственные экипажи, закрытые сверху донизу наметом из красных или испещренных цветами тканей, запряженные парой быков, то белых с позолоченными рогами, то окрашенных красной и зеленой краской, то испещренных хной с головы до копыт. В этих колесницах, окруженных толпою вооруженных людей, ездят женщины. Порой попадались ручные леопарды, украшенные подбитыми ватой чепраками и водимые по улицам на сворах или привязанные у дворцов раджей. Стены этих дворцов, выстроенных в мавританском вкусе и похожих на венецианские палацы, покрыты иногда изображениями фантастических птиц, плясок баядерок и раджей, сидящих на своих тронах. На некоторых домах, низеньких и обитаемых, вероятно, изуверными браминами, нарисованы самыми яркими красками боги индийской мифологии.
Гурдвар, 10 апреля 1842 года.
Я уже с неделю живу на гурдварской ярмарке, в сборном месте индийских племен, на берегах Ганга, у подошвы Гималаев. Здесь есть несколько пагод, вокруг которых беспрестанно купаются в Ганге тысячи индийцев и индианок. Священная река не очень глубока под Гурдваром, я въезжаю на моем слоне до половины реки и любуюсь оттуда, как толпы народа сходят в воду по каменным спускам. К берегам пристроено множество деревянных плотиков, на которых стоят маленькие дети, представляющие различные индийские божества и принимающие приношения от богомольцев. Мужчины, женщины и дети входят в воду, не снимая одежд и с громкими песнями; несмотря на страшную жару, они дрожат от холода, потому что вода в Ганге от близости нагорных снегов очень свежа. Вечером повторяется то же самое, и река освещается плавучими кострами. Здешний базар завален индийским оружием и мелочным металлическим товаром. На пригородной равнине расставлены тысячи лошадей на продажу, а в ближайшем лесу — сотни слонов. Дикие обезьяны уродливо кувыркаются на ветвях и дразнят слонов. Я хотел было купить слоненка ростом с небольшую собаку, да передумал, потому что его трудно было бы выкормить и притом он, вероятно, не перенес бы переходов в горах. За слоненка просили шестьсот франков: взяли бы и меньше. После обеда я взбираюсь на слона и дышу свежим вечерним воздухом, пробираясь по темным и тихим улицам. По временам до моего слуха долетают дикие песни, и где-нибудь в стороне попадается толпа, освещенная факелами: это нотчи, на которых плясуны, одетые женщинами, превосходно заменяют баядерок.
Река близ Бенареса. Художник Э. Викс
Богомольцы стоят лагерем: проезжая мимо него, я был привлечен женскими голосами к одной из низеньких палаток и сошел со слона. В темноте я наткнулся на какую-то индианку и стал ее расспрашивать; она меня не поняла, но взяла за руку и повела в палатку, где при свете трехрогой лампы я увидал мертвого брамина и несколько женщин, которые тихо и заунывно пели над трупом. Я поспешил выйти, вскарабкался на слона и отправился домой. Ганг нужно было переехать вброд.
Вчера меня звали на охоту с англичанами, но я отказался, запуганный жарой. Теперь я очень ослабел и жду не дождусь, как бы поскорее добраться до гималайских высот: холод укрепит меня. Охотники отправились на 8 слонах в самый полдень и жар, а воротились поздней ночью при свете факелов; на одного из слонов был положен огромный тигр, на другого — кабан, лань и множество павлинов. Зажарили одного павлина; мясо похоже на фазанье. Тигр был длиной в 9 английских футов: парии сняли с него шкуру, а мясо было роздано по разным рукам: в некоторых случаях оно считается лекарством.
Аллахабад, 17 октября 1845 года.
К одному из лучших зрелищ этих процессий я отношу праздник богини Кали, богини смерти и разрушения. Ее представляла женщина, выкрашенная в синюю, почти черную краску, с распущенными волосами и стоящая на носилках; она топтала ногами мужчину, выкрашенного в белое и розовое, которого голова была спрятана между тряпьем, замаранным красной краской, так что все это было похоже на человека, которому бы отрубили голову.
В одной руке она держала за волосы картонную голову; другой махала мечом и опускала его над умершим. Рот ее был в красных пятнах. Был еще маленький ребенок, желтый: он сидел на носилках, поджав ноги, и представлял старичка, что-то вроде брамина, плешивого и с бородой совершенно белой. Вечером при свете факелов показывались, между прочим, войны великанов, картонных уродов, вышиной с дом, из-под которых видна была беготня маленьких ножек. Эти ночные сцены происходили по соседству загородного дома раджи бенаресского, ибо есть еще и по сие время бенаресский раджа, толстый, черный юноша, улыбающийся, жующий бетель и разъезжающий на слоне. Я сам разъезжал на слоне среди толпы зрителей и действовавших лиц. Но уже в городе, увлеченный потоком одной из этих процессий, на которые бросают массы цветов со всех крыш, окон и балконов, ломящихся под бесчисленною толпою, — в городе я нечувствительно вмешался в процессию с моей белой шляпой и, только услышав смех зрителей, а наконец, целого Бенареса, заметил мое положение: можно было подумать, что мне хотелось играть роль в этой сцене.