По прозвищу «СТО»
По прозвищу «СТО»
От трудов праведных не наживешь палат каменных. Стремительное восхождение от нищеты к богатству редко удается людям добродетельным. «Собственность есть кража», – провозгласил француз Прудон. Крупнейшие мировые состояния выросли из пиратства, работорговли, прямого разбоя. Русские купцы – не исключение.
2 апреля 1875 г. в 5 часов утра загорелась паровая мельница Фейгина, находившаяся в Петербурге на Обводном канале, напротив Варшавского вокзала. Огромная, самая большая в России четырехэтажная мельница была объята пламенем от подвалов до чердака. К ней неслись пожарные части со всех концов города. Но их старания были тщетны. Пожар продолжался двенадцать часов, мельница сгорела полностью[11].
Мимо пожарища проезжал министр юстиции граф Пален. Его поразила грандиозность бедствия; прибыв в свой рабочий кабинет, он вызвал прокурора петербургского окружного суда Анатолия Федоровича Кони, знаменитого своей беспристрастностью. «Не знаете ли вы что-нибудь о причинах пожара огромной паровой мельницы? – спросил министр. – Возьмите это дело под собственный контроль, оно наверняка заинтересует государя».
Предварительные сведения, собранные Кони, указывали на возможный поджог. В уничтожении мельницы был заинтересован ее арендатор – коммерции советник, первой гильдии купец, хлебный король Петербурга, владелец состояния в 18 миллионов рублей Степан Тарасович Овсянников[12].
Имя Овсянникова в хлебном мире произносить вслух опасались. Говорили «СТО» – по первым буквам имени, отчества и фамилии. Это был человек страшный.
В селе Кавернино, что в Костромской губернии, мужиков из семейства Овсянниковых звали горланами. Взбалмошные драчуны, они вечно ссорились с односельчанами и, в конце концов, отселились на отдельный хутор.
Летом кавернинские крестьяне бурлачили на Волге. Степан Овсянников не был исключением. Огромный, обладавший чудовищной физической силой, он быстро выделился в своей бурлацкой артели.
Костромские бурлаки прозывались томойками. Они через слово приговаривали: то мой (братец-то мой, сердечный-то мой) – отсюда и прозвище. Томойки, в отличие от ягуток (те шли на Волгу с Цны и Оки) и бурлаков-татар, считались робкими и послушными. Но грубый и буйный Овсянников бивал в кулачных боях и нижегородских крючников, и татар, и ягуток. Он не боялся и страшных жигулевских разбойников, грабивших караваны.
К тому же был он грамотен, за словом в карман не лез, к пьянству был равнодушен. Быстро стал он коренным, кадровым бурлаком, потом шишкой – передовым в лямке, а потом и дядей – главным в артели. Несколько лет тянул по две большие путины – водил баржи от Самары до Рыбинска, пока не попал с хлебным караваном в столицу.
Петербург был самым большим речным и морским портом России. Сюда по трем системам каналов – Мариинской, Тихвинской, Вышневолоцкой – тянулись грузы с бассейна Волги, прежде всего зерно и мука.
По дороге от поля до столичных пристаней стоимость зерна возрастала раза в четыре. От волжского хлебного пути питались миллионы работников – крестьяне-землепашцы, мельники, плотники, бурлаки, коноводы, крючники, капитаны, лоцманы, крестьяне, делавшие рогожные кули, матросы, кабатчики и лавочники волжских пристаней, рабочие шлюзов. Но больше всех наживали хлеботорговцы, с каждым годом их барыш увеличивался.
Овсянников осел в Петербурге за сорок лет до пожара на мельнице Фейгина. На Волге только появлялись первые пароходы, еще достраивалась Мариинская система через Онегу и Ладогу, русское зерно только начало вывозиться за границу, но на Калашниковской набережной – главной пристани и хлебной бирже столицы – уже заключались сделки на сотни тысяч рублей и делались целые состояния. К концу царствования Николая I бурлак превратился в первой гильдии купца, коммерции советника и кавалера.
Взятки в николаевской России брали повсеместно. Казнокрадство вошло в привычку. «Брать» стало синонимом слова «мздоимствовать». Главноуправляющий путями сообщения граф Клейнмихель украл деньги, предназначавшиеся на заказ мебели для сгоревшего Зимнего дворца. Директор канцелярии Комитета о раненых Политковский на глазах и при участии высших сановников прокутил все деньги своего комитета. Мелкие сенатские чиновники сплошь строили себе в столице каменные дома и за взятку были готовы и оправдать убийцу, и упечь на каторгу невинного. Но чемпионами в коррупции являлись интенданты, отвечавшие за снабжение армии продовольствием и обмундированием. В результате за 25 первых лет царствования Николая I от болезней умерло 40 % солдат русской армии – более миллиона человек (при этом военное министерство беззастенчиво врало императору, что улучшило довольствие солдат в девять раз). Степан Овсянников стал главным поставщиком муки для русской армии и флота.
После восшествия на престол Александра II новый военный министр Дмитрий Милютин, возмущенный произволом интендантов, принял решение: систему снабжения армии хлебом следует поменять. Прежде казне поставляли грубо помолотую, часто отсыревшую муку низшего сорта по цене лучшей. Навар делили интендант и купец. Купцом этим чаще всего бывал Степан Овсянников.
Милютин приказал, чтобы мука для войск Петербургского военного округа мололась на специальной паровой мельнице, где технология обеспечивала бы высокое качество. При этом цена муки рассчитывалась таким образом, что обсчитать военное ведомство стало практически невозможно. За дело взялся подрядчик Фейгин, который и построил мельницу на Обводном канале. Подряд уходил у Овсянникова из рук. Допустить этого он не мог[13].
Кони вызвал судебного следователя по особо важным делам – сурового и невозмутимого петербургского немца Книрима по прозвищу Длинный Фридрих. «Возьмитесь за это дело, Фридрих Вильгельмович, есть все основания считать is fecit cui prodest – сделал тот, кому выгодно. Особенно смущает поведение полиции, я получил от полицмейстера странное поспешное письмо: "Пожар – результат самовозгорания". Учтите это, дорогой Длинный Фридрих, и принимайтесь за дело, не боясь последствий».
Генерал-губернатору и Городской думе Овсянников был известен как щедрый благотворитель: на его деньги разбит сквер с фонтанами, получивший официальное название Овсянниковского, он построил и содержал инвалидный дом своего имени. Интендантских чиновников Степан Тарасович держал на регулярном и большом жалованье. Особенно благополучно складывались его отношения с полицией.
Степана Тарасовича называли хлебным королем, и он действительно обладал в этой сфере огромной властью. Бывший бурлак при случае запросто вынимал из-за голенища сапога по три миллиона рублей. В Рождественской же части, где жил он с многочисленным семейством и приказчиками, где помещались овсянниковские амбары и овсянниковская пристань, он был, как говорится, и царь, и бог, и воинский начальник. Пристав (начальник местной полиции) Тарасов только в 1874 г. получил от него 12 тысяч рублей серебром – на эти деньги можно было бы содержать двух генерал-аншефов. Само здание Рождественской полицейской части построено было на деньги Овсянникова.
Поэтому до того, как за дело взялась петербургская прокуратура, Овсянников был неприкасаем для правоохранителей. Он собственноручно избивал до полусмерти не угодивших ему своих и чужих приказчиков, не платил долги, если не считал это нужным, торговать хлебом на пристани могли только те, кто относился к Степану Тарасовичу с надлежащим почтением – иначе им не давала жить полиция, или вдруг загорался амбар с мукой.
Он был миллионер и коммерции советник, но с подчиненными и домашними оставался бурлаком. В то время слово «бурлак» было синонимично «грубияну». Вспомним у Пушкина: «В сраженье трус, в трактире он – бурлак».
Овсянников не давал спуска и своим четырем уже взрослым сыновьям. За малейшую провинность он хватал их за волосы, таскал по полу, приподнимал избитого в воздух и швырял в угол, как котенка. «Пусть трепещут родителя», – говаривал он при этом. Роман Овсянников не выдержал постоянных издевательств и выстрелил в отца: «Я убью этого варвара; лучше жить в каторге, чем дома».
Степан Тарасович пятнадцать раз состоял под судом и всякий раз бывал оправдан. Если бы он захотел, дело сына тоже было бы замято. Но он потребовал для сына вечной каторги, а когда другой его сын Федор, подросток, пошел к Роману в тюрьму на свидание, Степан Тарасович избил его до потери сознания, и убил бы, наверное, если бы его уже бесчувственного не отняла жена.
5 апреля 1875 г. в палаццо Овсянникова нагрянули следователи во главе с Кони и Книримом. Миллионер встретил их при полном параде: в генеральской шинели с орденом. Огромный старик, косая сажень в плечах, руки-лопаты, нос величиной с кочан цветной капусты. Очки его были подняты на лоб, а глазищи ходили кругом. Он бросал свирепые взгляды. Овсянников не ожидал ни обыска, ни тем более ареста, и не готовился к ним. Между тем, изъяты были любопытнейшие документы, например, список, озаглавленный «Опись экстренных» – отчет о взятках инженерам, писарям, казначеям интендантства, смотрителям магазинов (хлебных складов), вахтерам на сумму 41 460 руб. 26 коп. После допроса Овсянникова Кони принял решение арестовать подозреваемого, иначе при своих средствах и связях тот мог бы влиять на свидетелей и уничтожать улики. Миллионер был взбешен: «Да вы шутить что ли изволите? Меня под стражу? Первостатейного именитого купца под стражу? Нет, господа, руки коротки! Овсянникова! Восемнадцать миллионов капиталу! Под стражу! Нет, братцы, вам этого не видать!» В конце концов, он понял, что ареста не миновать, и смирился.
Но и под стражей Овсянников оставался крепким орешком для следствия. Свидетели на очных ставках, когда отвечали на его вопросы, кланялись и говорили: «Так точно, Ваше превосходительство». Управляющий мельницей купец Левтеев и сторож Рудометов, которые, по мнению Длинного Фридриха, собственно и осуществили поджог, признательных показаний не давали. Не было и прямых улик. В защиту Овсянникова выступили газеты, указывавшие на его многочисленные дары городу, его интересы отстаивали лучшие столичные адвокаты. «Получив гонорар неумеренный, восклицает присяжный поверенный: перед Вами стоит гражданин чище снега Альпийских вершин», – писал о таких адвокатах и таких клиентах Некрасов.
Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в осуществлении правосудия не были заинтересованы люди и учреждения, не менее влиятельные, чем Овсянников.
Как уже было сказано, первоначально паровой мельницей владел купец Фейгин. По условию договора тот, кто был хозяином мельницы, одновременно получал подряд на поставку ржаной муки войскам Петербургского военного округа сроком на девять лет. Подряд ушел к Фейгину, но на счастье Степана Тарасовича, тот оказался плохим коммерсантом. Овсянников опутал Фейгина долгами, тот разорился и передал подряд все тому же Степану Тарасовичу.
Однако до военных скоро дошли сведения, что Овсянников их обманывает. Рожь, купленную по дешевке, он продавал налево, а в армейские магазины вместо высококачественной муки с паровой мельницы поставлял низкосортную, приобретенную на стороне за копейки. Министр Милютин, узнав об этом, решил больше с Овсянниковым дел не иметь. Кончится оговоренный сроком подряд – и шабаш.
Но у Фейгина был и еще один кредитор – самый большой в России коммерческий банк – Волжско-Камский. Поручителем перед банком выступал член его правления, знаменитый предприниматель, не уступавший Овсянникову ни в богатстве, ни во влиятельности – Василий Александрович Кокорев. В итоге Фейгин, Кокорев и Овсянников стали совладельцами мельницы, фактически же делами на ней заправлял Овсянников, а Кокорев был гарантом для военного министерства.
Но Овсянников решил облапошить и самого Василия Александровича Кокорева. У них было договорено, что он выкупит долю Фейгина за 700 тыс. рублей. Тогда Фейгин сможет отдать свой долг Кокореву и банку.
Аукцион по продаже доли Фейгина интригами Овсянникова был в последний момент назначен вместо двух часов дня на раннее утро. Кокорев любил поспать до полудня, без него все равно ничего не решалось. Но когда в тот день он приехал в аукционную камеру, оказалось, что торги прошли без него. Овсянников выставил себе фиктивных конкурентов и купил долю Фейгина за 100 тысяч. Когда же возмущенный Кокорев обратился за разъяснениями, Овсянников предложил ему триста вместо семисот и ни копейки больше.
Кокорев подал на Овсянникова в суд и опротестовал состоявшиеся торги – теперь у него появились все шансы лишить Степана Тарасовича мельницы, а значит, и подряда.
Человек старого закала, Овсянников не желал и не умел менять привычную сферу деятельности. Но время менялось, в министерствах сидели новые чиновники, на рынок выходили банки, судоходные компании, иностранцы.
Русское зерно завоевывало европейские рынки, оно становилось главным продуктом русского вывоза. В 1850-е годы, когда Овсянников стал миллионером, Россия вывозила в среднем 35 тыс. пудов пшеницы и 11 тыс. пудов ржи, в 1870-е пшеницы вывезли 100 тыс. пудов, а ржи – 68 тыс. Города Германии и Англии росли, им требовалось все больше и больше продовольствия, а аргентинское, американское, канадское зерно еще не вышло на европейский рынок. Для хлеботорговли наступало золотое время, но Овсянников не желал приспосабливаться – только зерно и только казне. Ему было уже 74, так он жил десятилетиями, в этом деле не знал соперников.
Он рассчитывал на то, что если мельницы не будет, военное министерство смирится с прежним качеством поставок – мукой, помолотой на других мельницах. Ее он сумеет купить по дешевке, а продать интендантству втридорога. Убытки же за мельницу ему заплатят страховые компании.
Кони и Книрим скрупулезно восстановили день за днем, минуту за минутой все, что происходило на мельнице Фейгина непосредственно перед пожаром. Незадолго до пожара Овсянников застраховал мельницу на значительную сумму. По приказу управляющего Левтеева работы на мельнице были остановлены. Хотя мука для войск еще не была заготовлена, зерно усиленно вывозили с мельницы. Из всех противопожарных резервуаров выпустили воду.
Весьма подозрительно было и поведение Овсянникова сразу после пожара. Николай Лесков, автор «Левши» и «Очарованного странника», в тот день 2 апреля находился у своего хорошего знакомого Василия Кокорева в его роскошном особняке на Английской набережной. Лесков рассказал следователям, что Овсянников приехал к Кокореву и, играя словами (была Масленица), сообщил, что они-де сегодня на мельнице блинцы пекли, да те подгорели. Он был при этом доволен и даже весел.
В конце ноября 1875 г. перед судом присяжных предстало трое обвиняемых – коммерции советник Овсянников, управляющий его мельницей второй гильдии купец Левтеев и сторож Рудометов. Зал окружного суда был переполнен: великие князья, министры, купечество, пресса, наконец, судебные психопатки – особая категория дам, не пропускавших ни одного громкого уголовного процесса. Многие, особенно из среды хлеботорговцев, были убеждены – Овсянников снова выйдет сухим из воды: «Он ведь у нас сотенный: всех судей продаст и выкупит». Немецкий юмористический журнал сообщал: «Из Петербурга пишут, что восемнадцатикратный миллионер Овсянников предстал перед судом. Непостижимо. Или у него вовсе нет восемнадцати миллионов, или на днях мы услышим, что семнадцатикратный миллионер Овсянников освобожден в зале суда».
Овсянников суда не боялся. Прямых улик против него не было. Ни Левтеев, ни Рудометов не дали о нем никаких показаний. Пятнадцатикратный опыт его общения с николаевским судом показывал: в России деньги сильнее правосудия. Но времена изменились. Введение гласного суда присяжных практически покончило с коррупцией в органах юстиции. Это прямо сказалось и на деловой жизни страны.
При Николае прав был тот, кто обладал большими связями и деньгами. Правды было не найти. Предприниматели боялись давать деньги и товары в кредит. Новая система судопроизводства открыла дорогу бизнесу, банкам, акционерному учредительству. Овсянников зря не боялся суда.
Процесс собрал всех звезд тогдашней адвокатуры. Интересы страховщиков отстаивал самый знаменитый присяжный поверенный России Владимир Спасович. Он продемонстрировал присяжным заседателям огромный макет мельницы Фейгина и наглядно доказал: огонь появился почти одновременно в трех разных местах здания. Поджог налицо, поджечь мог только сторож Рудометов. Но он не смог бы сделать это без Левтеева, а тот, в свою очередь, – без прямых указаний Овсянникова. Когда же защитник миллионера возразил, что обвинение строит свои выводы на одних косвенных уликах, на чертах и черточках, Спасович ответил: «Н-да! Черты и черточки. Но ведь из них складываются очертания, а из очертаний буквы, а из букв слоги, а из слогов возникает слово, и это слово: поджог!» Также сложились улики и у присяжных. Овсянников был приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь, Рудометов и Левтеев – к семи годам каторги каждый[14].
Степан Тарасович был потрясен. Он не мог понять, как случилось, что его, первостатейного купца, знаменитого на всю Россию, послали в Сибирь какие-то лавочники и чиновники, которых он не пустил бы и на порог своего палаццо. Но правила жизни изменились. Не то чтобы в России перестали брать взятки или жульничать. Нет. Но прямая уголовщина, грубое, вызывающее и беззастенчивое попрание закона отныне не принималось обществом и государством. Федор Достоевский только суммировал общее мнение об Овсянникове, назвав его в «Дневнике писателя» развратным мужиком.
В Сибири Овсянников не стал другим. Всю дорогу в ссылку за ним следовал приказчик, подкупавший по пути тюремщиков и полицию. Только его помещали в камеру, как за ночь ее ремонтировали, откуда ни возьмись появлялась мебель и чистейшее постельное белье. Переводили в другую – купечество добровольно ремонтировало всю тюрьму. Арестантский полушубок преображался в енотовую шубу и бобровую шапку, арестантский обед оборачивался бульоном, курицей, икрою. Снимали смотрителей тюрьмы, меняли охрану – не помогало ничего. Он по-прежнему внушал ужас, его боялись и стремились угодить.
Часть огромного состояния Овсянникова ушла кредиторам, другая досталась сыновьям. Забитые и запуганные с детства, они оказались никудышными купцами. Вначале долго судились из-за папашиного наследства, потом один за другим обанкротились. Старший Федор даже угодил за долги в тюрьму.
Император Александр III помиловал восьмидесятилетнего хлебного короля, принял его и выслушал странную просьбу: «Ваше величество, пошлите моих сыновей туда, где я был» (в Сибирь – Л. Л.). Государь рассмеялся и сказал: «Этого я сделать не могу». Все попытки Степана Тарасовича восстановить состояние и доброе имя ни к чему не привели. За год до смерти он уехал в родное Кавернино. Умер Овсянников в 91 год и был погребен на сельском погосте.
Тот мир, к которому принадлежал Овсянников, отходил в прошлое. Мир этот Добролюбов в своей знаменитой статье назвал «темным царством». Здесь правили самодуры, царил неприкрытый произвол, отсюда было не вырваться; один путь – с обрыва в Волгу. На смену самодуру, по существу уголовнику, шел новый купец – образованный, цивилизованный, старавшийся закон не нарушать.
Пиратство, работорговля, грабеж, обман лежали в основе состояний многих знаменитых династий промышленников и финансистов. Но время расставляет все на свои места. На смену авантюристам и разбойникам приходят их добропорядочные потомки, и то, что создано преступлением, начинает работать во славу прогресса. Так случилось и с капиталом Степана Овсянникова.
Из сыновей Овсянникова ничего не вышло. Но у него было четверо дочерей. В их воспитание он не вмешивался и вполне полагался на супругу. Дочери учились в пансионе. Правда, окончить курс он не дал ни одной, так как до этого выдавал их замуж. Приданого за каждой причиталось на 15 тысяч рублей, и такую же сумму он давал деньгами. В 1870 г. 50-летний глава клана московских текстильщиков Павел Михайлович Рябушинский приехал в Петербург сватать за брата Василия дочь Овсянникова Александру, но влюбился в нее сам, получил согласие и прожил с ней до самой смерти[15].
Внуки Овсянникова от Александры – братья Рябушинские – крупнейший политик, обещавший в 1917 г. удушить большевиков «костлявой рукой голода», декадент и покровитель искусств Николай, путешественник Федор, франт и покоритель женщин Михаил, инженер Дмитрий, гласный московской думы Владимир, собиратель крупнейшей коллекции русской иконописи Степан.
Сыном другой дочери, Анны, был московский антрепренер Незлобин; Елизавета и Надежда отданы были за братьев Кузнецовых, владельцев знаменитого фарфорового завода.
Отношение к купцу, буржую в России было скорее отрицательным. Когда в 1917 г. экспроприировали Рябушинских и Кузнецовых, они платили не столько за свои грехи, сколько за грехи предка. Овсянниковы – кулаки, мироеды, кровопийцы, те, кого Щедрин называл Колупаевыми и Разуваевыми – оставили о себе долгую и недобрую память.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.