Глава 9 «Где народ, там и стон…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

«Где народ, там и стон…»

Россия, которая для значительной части европейского общественного мнения являлась олицетворением дикости и варварства, на самом деле постепенно догоняла страны Запада по своему уровню капиталистического развития. Одновременно в ней обострялись глубокие противоречия, характерные для этого общественного строя. В то же время в стране сохранялись тяжелые последствия докапиталистического прошлого.

Несмотря на ликвидацию крепостного права, условия жизни крестьянства (свыше 80 % населения страны) существенно не улучшились. Хотя с 1863 по 1913 год сельское население выросло почти в 2 раза, посевные площади хлеба и картофеля увеличились лишь на 12,5 %. Хотя рост урожайности возрос (с 29 пудов с десятины в 1861-1870 годах до 39 пудов в 1891-1900 годах), производительность земледелия оставалась крайне низкой. Поголовье скота увеличилось, но в расчете на душу населения сократилось.

Хотя капитализм быстро развивался в стране, в его сельском хозяйстве сохранялось господство помещичьих хозяйств. По данным переписи, к 1897 году на долю 30 тысяч дворянских семей России приходилось 70 миллионов десятин земли, в то время как 10,5 миллиона крестьянских семей (около 50 миллионов человек) обладали 75 млн десятин. Поэтому многие крестьяне были вынуждены арендовать землю у помещиков. В качестве платы за арендуемую землю они обрабатывали помещичью пашню.

Такая система «отработок», которая фактически представляла форму барщины, была распространена в 17 из 43 губерний Европейской России.

В то же время крестьянская реформа ускорила расслоение в деревне. Уже в 80-х годах XIX века зажиточные крестьяне, составлявшие 20 % всех крестьян, обладали по разным губерниям от 34 до 56 % всей пахотной земли, имевшейся у крестьян. На долю же бедняков, составлявших половину крестьянства, приходилось от 19 до 32 % крестьянской земли.

Следует также учесть, что крестьяне были вынуждены ежегодно платить всевозможные налоги, а также выкупные платежи за обретенную ими землю после освобождения. Сергей Кара-Мурза пишет: «Согласно данным середины 70-х годов XIX века, средний доход крестьянина с десятины в европейской части России составлял 163 копейки, а все платежи и налоги с этой десятины – 164,1 копейки. Тяжелейшей нагрузкой были выкупные платежи крестьян за свою же общинную землю. В 1902 году они составили 90 миллионов рублей – более трети тех денег, что крестьянство получало от экспорта хлеба».

Вследствие такого положения крестьяне имели минимум денежных средств. Рассказав в своем очерке «После урожая» о том, какое значение для русской крестьянки тех лет имело приобретение иголки стоимостью в грош, писатель Г.И. Успенский замечал: «Никогда ни грош, ни иголка не имели в моих глазах того необычного значения, которое придавала им речь хозяйки. Какая масса затруднений наваливается на крестьянскую женщину из-за одного только гроша, на который можно купить иголку, необходимую в семье постоянно! И оказывается, что бывают моменты, когда невозможно купить иголку, нет гроша, нужно идти в люди, просить, кланяться!»

У многих крестьян не было никакой возможности закупать более совершенные орудия труда, и они был столь же архаичными, как и много веков назад. В сборнике очерков «Крестьянин и крестьянский труд» Г.И. Успенский писал: «Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможности, и надобно думать, что тысячу лет назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что и теперь. Не осталось от прародителей ни путей сообщения, ни мостов, ни малейших улучшений, облегчающих труд… Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны… Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, через которое можно перебраться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему мальчишке болото в том же самом виде. И его мальчонко будет вязнуть, "биться с лошадью", так же как и бьется Иван Ермолаевич».

Писатель сокрушался о том, что такие старательные крестьяне, как Иван Ермолаевич, становились беспомощными жертвами в руках предприимчивых и жадных кулаков. Он писал: «На глазах всех здешних крестьян постоянно, из года в год, происходят такие вещи: местный кулачок, не имеющий покуда ничего, кроме жадности, занимает на свой риск в соседнем товариществе полтораста рублей и начинает в течение мая, июня, июля месяцев, самых труднейших в крестьянской жизни, покупать сено по пяти или много-много по десяти копеек за пуд; при первом снеге он вывозит его на большую дорогу, где немедленно ему дают тридцать и более копеек за пуд. На глазах всего честного мира человек, не шевельнув пальцем, наживает поистине кучу денег, которые при всех и кладет себе в карман. Каким образом Иван Ермолаевич дорожит гвоздем, говоря: "он денег стоит", и не дорожит сотнями рублей, которые он бросает кулаку на разживу? Ежегодно деревня накашивает до сорока тысяч пудов сена, и ежегодно кулачишко кладет в карман более пяти тысяч рублей серебром крестьянских денег у всех на глазах, не шевеля пальцем».

Не замечая, как легко и постоянно их грабили, крестьяне продолжали терпеливо нести бремя своего тяжкого труда, лишь надеясь на хороший урожай, который не обязательно случался на русской земле. Рассказывая про типичную крестьянскую семью в очерке «Урожай», Г.И. Успенский писал: «В наших… местах урожай, да еще такой, который дает хлеба на два года, – явление положительно незапамятное. Старожилы действительно не запомнят ничего подобного… Напротив, весь строй народной жизни… на моих глазах в течение десяти лет был непрерывно изъязвлен отсутствием Божьей благодати и гибельно действовал на душу напряженной, неласковой, неправдивой сущностью явлений окружающей жизни. «Нехватает» быть любящим отцом семейства, «нехватает» быть исправным кредитором, «нехватает» быть исправным плательщиком – и все эти совершенно простые «нехватки» устранялись на моих глазах всегда каким-либо насильственным путем: в семье – семейной ссорой, бранью, причем ребята заснут с испугу, забыв про голод, из-за которого и вышла брань; …в недоимке – драньем в волостном правлении, как известно, также заменяющим урожай, и затем в кабаке, как месте забвения всей этой лжи».

И в начале XX века в России продолжали повторять слова Н.А. Некрасова: «Где народ, там и стон…» И. Бунин в своей повести «Деревня», написанной уже в начале XX века, устами своего героя Тихона Ильича размышлял: «Господи Боже, что за край! Чернозем на полтора аршина, да какой! А пяти лет не проходит без голода. Город на всю Россию славен хлебной торговлей, – ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе. А ярмарка? Нищих, дурачков, слепых и калек, – да всё таких, что смотреть страшно и тошно, – прямо полк целый!» Низкий уровень гигиены лишь увеличивал число хронических инвалидов и умерших во время периодически повторявшихся эпидемий. Описывая в той же повести ужасающую антисанитарию деревенской жизни, Бунин писал, что зимой в деревне неизбежно начинались «повальные болезни: оспа, горячка, скарлатина».

В статье «Крестьянство», опубликованной в «Советской исторической энциклопедии», говорилось: «Исключительно неблагоприятные экономические условия жизни крестьянства делали подавляющую массу ее совершенно беззащитной перед лицом частых стихийных бедствий – эпидемий и эпизоотий, заморозков и засух, градобитий и пожаров. С 1860 по 1904-й, по неполным данным, убытки от пожаров составили около 2,7 миллиарда рублей, что превышало всю сумму выплаченных крестьянством выкупных платежей. Неурожаи и голодовки повторялись через каждые 3-4 года. Особенно грандиозными были голодовки 1891 и 1911-го, причем последняя охватила 20 губерний с населением около 30 миллионов человек».

Вспоминая свое крестьянское детство, генерал армии И.В. Тюленев писал: «Лишения и невзгоды, голод и холод постоянно стучались в дверь… Семья у нас, Тюленевых, была большая: шесть человек своих ребят да четверо оставшихся от дяди после его смерти. Отцу с матерью надо было трудиться не покладая рук, чтобы прокормить такую ораву… Земли было мало. Крохотный надел не мог досыта прокормить столько ртов».

Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, который был моложе И.В. Тюленева на четыре года и так же, как и он рос в крестьянской семье, вспоминал, что зима 1902 года «для нашей семьи оказалась очень тяжелой. Год выдался неурожайный, и своего зерна хватило только до середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов. Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей». Летом будущий маршал ловил в речке рыбу и «делился рыбой с соседями за их щи и кашу».

Хотя потребность в радикальной аграрной реформе и усиленных вложениях в сельское хозяйство была налицо, царское правительство тормозило осуществление подобных планов. Препятствия чинились и планам развития народного образования в деревне. Перепись 1897 года показала, что 73 % населения было неграмотным. Сохранение тогдашних темпов ликвидации неграмотности позволило бы ее ликвидировать в центральной части России не раньше конца XX века, а в Сибири и Средней Азии лишь через несколько столетий.

В деревне не прекращались крестьянские волнения. В 70-х годах многие крестьяне отказывались выплачивать выкупные платежи. Особенно крупными были волнения в Киевской, Воронежской губерниях, среди казаков на Урале и на Дону, а также среди народов Поволжья и башкир. В поисках избавления от тяжелой крестьянской участи многие уходили в города, пополняя ряды растущего рабочего класса.

Бурное увеличение экономического производства в России сопровождалось не менее быстрым развитием капиталистических отношений и классовых противоречий между растущими классами – буржуазией и пролетариатом. К концу XIX века в России насчитывалось около 10 миллионов наемных рабочих. В середине 80-х годов XIX века лишь на 10 % фабрик продолжительность рабочего дня была меньше 12 часов. На 44 % фабрик она составляла 13 и 13,5 часа, а на 5,4 % фабрик – 15 часов и более.

Женщины и дети работали столько же, сколько мужчины. В 1900 году рабочий день составлял в России в среднем 11,2 часа, однако циркулярами министерства финансов разрешались сверхурочные работы и поэтому средний рабочий день зачастую достигал 14 или 15 часов.

Заработная плата рабочих в среднем составляла 48 рублей 50 копеек, что не покрывало минимальных расходов. В середине 1870-х годов дефицит рабочего бюджета составлял 10 %, шахтера и заводского рабочего Урала – 20 %. Исследователь Е.М. Дементьев писал, что заработок рабочего Московской губернии представлял собой «минимум, обеспечивающий от голода», дающий возможность существовать «полуголодной жизнью». К тому же, как отмечалось в VII томе «Всемирной истории», «предприниматели заставляли рабочих покупать продукты в фабричной лавке по грабительским ценам, взыскивали высокую плату за место в тесных и грязных бараках, взимали штрафы, доходившие подчас до половины заработка». На текстильных фабриках в 1880-х годах штрафы составляли от 5 % до 40 % заработка.

Условия труда многих рабочих были крайне тяжелыми. Рассказывая А.И. Куприну и его спутнику об условиях труда на Юзовском заводе, их случайный попутчик говорил: «Как отбарабанили дневные рабочие свою упряжку, двенадцать часов кряду, сейчас их ночные сменяют. И так целую неделю. А на другую неделю опять перемена: дневные ночными становятся, а ночные – дневными».

Объясняя, что означала изнурительная работа для рабочего, герой повести А.И. Куприна «Молох» инженер Бобров, обращаясь к врачу Гольдбергу, говорил: «Работа в рудниках, шахтах, на металлических заводах и на больших фабриках сокращает жизнь рабочего приблизительно на целую четверть. Я не говорю уже о несчастных случаях или непосильном труде. Вам, как врачу, гораздо лучше моего известно, какой процент приходится на долю сифилиса, пьянства и чудовищных условий прозябания в этих проклятых бараках и землянках… Вспомните, много ли вы видели рабочих старее сорока – сорока пяти лет? Я положительно не встречал. Иными словами, это значит, что рабочий отдает предпринимателю три месяца своей жизни в год, неделю – в месяц или, короче, шесть часов в день… У нас, при шести домнах, будет занято до тридцати тысяч человек… Тридцать тысяч человек, которые все вместе, так сказать сжигают в сутки сто восемьдесят тысяч часов своей собственной жизни… Двое суток работы пожирают целого человека… Вы помните из Библии, что какие-то там ассирияне или моавитяне приносили богам человеческие жертвы? Но ведь эти медные господа, Молох и Дагон, покраснели бы от стыда и от обиды перед теми цифрами, что я сейчас привел».

Инженеру Боброву один из хозяев шахт и заводов Донбасса, Квашнин, представлялся как новый Молох, «окровавленное, уродливое и грозное божество, вроде тех идолов восточных культов, под колесницы которых бросаются во время религиозных шествий опьяневшие от экстаза фанатики». Упоенный своей неограниченной властью над десятками тысяч людей Квашнин вещал: «Не забывайте, что мы соль земли, что нам принадлежит будущее… Не мы ли опутали весь земной шар сетью железных дорог? Не мы ли разверзаем недра земли и превращаем ее сокровища в пушки, мосты, паровозы, рельсы и колоссальные машины? Не мы ли, исполняя силой нашего гения почти невероятные предприятия, приводим в движение тысячемиллионные капиталы?.. Знайте, господа, что премудрая природа тратит свои творческие силы на создание целой нации только для того, чтобы из нее вылепить два или три десятка избранников. Имейте же смелость и силу быть этими избранниками, господа!»

К этому «Молоху» обращаются жены рабочих с жалобой на невыносимые жилищные условий. Окружив Квашнина, они голосили: «Помираем от холоду, кормилец… Никакой возможности нету больше… Загнали нас на зиму в бараки, в них нетто можно жить-то? Одна только слава, что бараки, а то как есть из лучины выстроены… И теперь-то по ночам невтерпеж от холоду… зуб на зуб не попадает… А зимой что будем делать9 Ты хоть наших робяток-то пожалей, пособи, голубчик, хоть печи-то прикажи поставить… Пишшу варить негде… На дворе пишшу варим… Мужики наши цельный день на работе… Иззябши… намокши… Придут домой – обсушиться негде».

Тяжелые жилищные условия были обычными для сотен тысяч российских рабочих. Описывая положение питерских рабочих, священник Георгий Гапон отмечал, что многие из рабочих не имеют средств, чтобы снять отдельную комнату «и ютятся по несколько семей в одной комнате». Гапон писал, что «положение на бумагопрядильных производствах много хуже. Обыкновенно какая-нибудь женщина нанимает несколько комнат и пересдает их, так что часто по десяти и даже больше человек живут и спят по трое и больше в одной кровати».

Разумеется, положение различных трудящихся огромной страны сильно отличалось в зависимости от отрасли, местности, а также множества других обстоятельств. Не все фабриканты и заводчики проявляли крайнюю жадность и неуступчивость. И все же, в отличие от рабочих Западной Европы, численность рабочей аристократии в России была крайне мала. В официальных правительственных отчетах, журналистских заметках и очерках, произведениях писателей конца XIX – начала XX века преобладали сведения о крайне тяжелом положении рабочих. Следствием крайнего недовольства невыносимыми условиями жизни и труда стали учащавшиеся забастовки на промышленных предприятиях России в конце XIX – начале XX века.