2. Киевское летописание XI в.

2. Киевское летописание XI в.

Киевское летописание XI в. если и не современно описываемым событиям, то более приближено к ним, чем летописание X в. Оно отмечено уже и авторским присутствием, оживлено именами писателей или составителей. Среди них митрополит Иларион (автор «Слова о законе и благодати»), монах Иаков (автор «Похвалы князю Владимиру»), Великий Никон Печерский, игумен Иоанн и др.

Казалось бы, это обстоятельство должно облегчить постижение процесса сложения киевской летописи XI в., но это не совсем так. Исторический материал в ней многообразный и сложный. Реальные исторические события нередко воспроизведены через народные предания. Многие из них обрели летописное оформление по истечении значительного времени, когда в памяти народной уже изгладились детали событий. Особенно это относится ко времени между 996 и 1015 гг. Пустые или полупустые годы, приходящиеся на заключительный период княжения Владимира Святославича, указывает на то, что летописная традиция в это время прервалась. Не исключено, что причиной этому послужил отъезд Добрыни в Новгород, а также уход из Киева в обозе Болеслава Хороброго Анастаса Корсунянина.

А. А. Шахматову русское летописание XI в. представлялось в виде четырех сводов: трех киевских (Древнейшего 1039 г., свода Никона 1073 г., так называемого начального 1095 г.) и одного новгородского 1050 г.[54]

Предложенная схема не нашла единодушной поддержки со стороны многих известных летописеведов. Особенно это касается Древнейшего свода 1039 г., который в конце концов был отвергнут большинством исследователей. Судя по критическим замечаниям М. К. Никольского, Д. С. Лихачева, М. Н. Тихомирова, Б. А. Рыбакова и других историков, возражение вызвала не столько сама идея существования софийского летописания, сколько его текстологическая реконструкция, предложенная А. А. Шахматовым. Д. С. Лихачева сильно смущали отсутствие внутреннего стилистического единства текста свода, а также наличие в нем идейной разноголосицы.[55]

Другим представлялся состав Древнейшего свода и М. Д. Приселкову, хотя реальность софийского летописания он сомнению не подвергал. Согласно историку, свод 1037–1039 гг. представлял собой что-то вроде докладной записки, составленной киевской митрополией, находившейся в руках греков, для Константинополя.[56]

Сегодня, особенно после работ Л. В. Черепнина, Б. А. Рыбакова и ряда других историков, вывод А. А. Шахматова о датировке Древнейшего киевского свода 1039 г. не представляется продуктивным. Этот свод, о чем шла речь выше, был составлен уже в 996 г. при Десятинной церкви. На этом основании, разумеется, нельзя отвергать саму идею нового центра киевского летописания для первой половины XI в., каким стала митрополичья кафедра и София Киевская. В свете выводов о ранней дате ее сооружения и освящения (1037 или близкий к нему год) она кажется вполне реалистичной.[57]

Если говорить о характере софийского летописания, то оно производит впечатление не просто хроники, но своеобразного итога первого периода киевского княжения Ярослава. Это как бы небольшой свод за 998–1037 гг., состоящий из кратких погодных записей, а также подробных повестей и сказаний. Среди них обстоятельное летописное повествование о борьбе Ярослава за киевский стол со своими братьями Святополком и Мстиславом, сказание об убиении Святополком братьев Бориса, Глеба и Святослава, повесть о строительной и просветительской деятельности Ярослава.

Мы не знаем, кто писал эту летопись, но нет и наименьших сомнений, что он был убежденным сторонником Владимира и Ярослава и, возможно, принадлежал к ближайшему духовному окружению последнего. Первая пространная статья летописи (1015 г.) начинается с рассказа об обстоятельствах смерти и погребения Владимира Святославича, а также восторженного ему панегирика. Наверное, мы имеем здесь дело с двумя хронологическими пластами повествования. Первая его часть написана вскоре после смерти князя, а вторая по прошествии значительного времени. Летописец сетует на несправедливое отношение к Владимиру потомков. «Дивно же есть се, колико добра створил Русьст?й земли, крестив ю. Мы же, хрестьяне суще, не въздаемъ поместья противу оного възданью. Аще бо онъ не крестилъ бы насъ, то нын? были быхомъ в прельсти дьяволи, яко же и прародители наши погинуша».[58]

Далее летописец замечает, что если бы люди приносили Богу молитвы за Владимира в день его смерти, то Бог увидел бы их «тщание» и прославил его. Несколько несогласно с приведенными выше словами звучит заключительный абзац похвалы Владимиру, в котором отмечается, что русские люди все-таки чтут память Владимира и помнят святое крещение: «Сего бо память держать Русьстии людье, поминающие святое крещенье».[59]

Следует ли отнести эту фразу на счет позднейшего летописца или же она принадлежит тому же автору, не совсем справившемуся в начале рассказа со своими эмоциями, сказать трудно. Бесспорным является то, что сказанное принадлежит духовному лицу, вероятно младшему современнику князя Владимира. В пользу этого свидетельствует его неподдельная обида за недостаточное почитание русскими людьми Владимира, а также замечание: «Аще бо онъ не крестилъ бы насъ». Слово «нас» здесь, скорее всего, надо понимать не образно в значении «Русь» или «русский народ», а буквально — людей, непосредственно крещенных Владимиром, к которым принадлежал и летописец.

Тема заслуг Владимира продолжается и в статье 1037 г., где воздается хвала его сыну Ярославу за строительство города Киева, христианских храмов, распространение христианства и книжной мудрости. По мысли летописца, Ярослав продолжил дело, начатое Владимиром. «Отець бо сего Володимеръ землю взора и умягчи, рекше крещеньемь просв?тивъ. Сь же нас?я книжными словесы в?рныхъ людей».[60]

Сходен в обеих статьях и литературный стереотип обращения к притчам Соломона. Статья 1015 г.: «Якоже Соломонърече: „умерило мужю праведну, не погыбаетьупованье“». Статья 1037 г.: «Якоже и Соломонъ похваляа глаголаша: „Азъ, премудрость, вселихъ св?тъ и разумъ, и смыслъ азъ призвах“».[61]

Наверное, софийское летописание включало в себя также сказание об убиении князей Бориса, Глеба и Святослава. В будущем оно, несомненно, обросло дополнительными деталями, но появилось, видимо, уже в Ярославово время. По существу, это сказание слилось с рассказом о бурных событиях, связанных с борьбой сыновей Владимира за отцовское наследие. Главными действующими лицами этой драмы были Святополк и Ярослав. Летописец определенно симпатизирует Ярославу, считает его претензии на обладание киевским столом законными, а Святополка выставляет чуть ли не узурпатором. Разумеется, на пути к достижению цели Ярослав не совершил таких вопиющих злодеяний, как Святополк, но его права на Киев не были столь бесспорными, чтобы не вызвать у летописца и малейшего сомнения. Ведь не Ярослав, а Святополк был старшим сыном Владимира, и к нему по принципу старшинства должен был перейти отцовский стол. Между тем летописец представляет дело так, как будто именно Ярослав и является старшим.

Описание длительной борьбы за Киев, изобилующее многими подробностями, свидетельствует, что составлялось оно тогда, когда еще свежей была память об этой усобице. Не исключено, что в руках софийского летописца, итожившего первый период киевского княжения Ярослава в 1039 или близком к нему году, были и какие-то современные событиям записи. Сюжет об убиении Бориса летописец заканчивает следующей подробностью: «Суть же имена симъ законопреступникомъ: Путьша, и Талець, Еловить, Ляшько».[62] Названы по имени также и убийцы Глеба: это Святополков посланник Горясер и повар Глеба Торчин.

Очень обстоятелен рассказ летописи о драматических событиях в Новгороде, случившихся накануне получения Ярославом вести от сестры Предславы о смерти отца. Битва у Любеча описана так, будто сделал это один из ее участников. Летописцу известны такие подробности, которые, не будь они зафиксированы по горячим следам, определенно были бы утрачены. Речь идет о репликах Святополкового воеводы, обзывавшего новгородцев «плотниками», а Ярослава «хромцем», об уточнении времени битвы началом заморозков («Б? бо уже в заморозь»), о расположении киевских дружин между двух озер.

Не оставляет сомнения наличие у софийского летописца письменных записей о перипетиях борьбы Ярослава и Святополка или хотя бы устных свидетельств очевидца, рассказ о подготовке похода 1018 г. на Киев. Оказывается, прежде чем выступить против Святополка и Болеслава, новгородцы собрали «отъ мужа по 4 куны, а отъ старость по 10 гривен, а отъ бояръ по 18 гривенъ».[63]

При описании последней битвы Ярослава со Святополком, которая состоялась недалеко от Переяславля на Летском (Альтском) поле, летописец как бы между прочим замечает: «Б? же пятокъ тогда». Битва началась, когда всходило солнце, а ее результат в пользу Ярослава определился только к вечеру: «К вечеру же одол? Ярославъ».[64] Конечно, подобные детали не могли быть сочинены впоследствии. Они явные приметы практической одновременности события и его письменной фиксации.

Видимо, то же самое можно сказать и о драматическом столкновении Ярослава с Мстиславом. Их битва, состоявшаяся у Листвена, описана так ярко и детально, как будто о ней рассказал один из ее участников. О союзнике Ярослава варяге Якуне говорится, что он был красив (сь л?пъ) и одет в расшитый золотом плащ («луда б? у него золотомъ истъкана»). Сражение началось к вечеру и затем продолжалось ночью,{1} при этом шел дождь, сверкала молния и гремел гром. «И бысть с?ча силна, яко посв?тяше молнья, блещащеться оружье, и б? гроза велика и с?ча силна и страшна».[65] Ярослав эту битву проиграл и ушел в Новгород. Якун, в спешке отступления, потерял на поле боя свой золотошитый плащ. Мстислав, осматривая наутро поле боя, с удовольствием отметил, что погибли большей частью варяги и северяне, а его дружина осталась целой.

Характерной для определения хронологии софийского летописания является статья 1026 г., рассказывающая о заключении мира между Ярославом и Мстиславом: «И разд?листа по Дн?пръ Руськую землю: Ярославъ прия сю сторону, а Мьстиславъ ону. И начаста жити мирно и в братолюбьств?, и уста усобица и мятежь. И бысть тишина велика в земли».[66] Статья явно написана до 1036 г. В этом году умер Мстислав и в подобной летописной сентенции о братолюбии и совместном владении Русью уже не было нужды. Наоборот, в статье 1036 г. подчеркнуто Ярославово единовластие. «Посемь (после смерти Мстислава. — П. Т.) же перея власть его всю Ярославъ и бысть самовластець Русьст?й земли».[67]

Согласно А. А. Шахматову, статья 1037 г. была завершающей в Древнейшем (как он думал) летописном своде. Не разделяя его вывода о дате составления, нельзя не согласиться, что статья эта действительно является итоговой в софийском летописании. Завершение строительства и освещение величественного митрополичьего собора было достаточной мотивацией для воздания похвалы Ярославу Мудрому. Летописец не жалеет ярких красок, Чтобы показать его как радетеля христианской веры, просветителя Руси, учредителя софийской библиотеки и книгописчей мастерской, в которую он собрал «писц? многы и перекладаше отъ грекъ на слов?ньское письмо».[68] Летописца восторгает любовь Ярослава к церковным уставам, к попам и черноризцам, радует, что христианские храмы возводятся не только в Киеве, но и по всей Руси и все они, как когда-то при Владимире, обеспечиваются материально князем: «И дая имъ отъ именья своего урок».[69] Возможно, это была та же десятина.

К комплексу статей Софийской летописи А. А. Шахматов склонен был относить также известие 1043 г. о походе Владимира Ярославича на Константинополь, написанное современником, дополнившим им текст Древнейшего свода.[70] Обстоятельность рассказа, записанного скорее всего со слов Вышаты, делает такое предположение вполне вероятным. Несколько смущает только летописная ремарка, свидетельствующая, что воевода Вышата был отцом Яня. Впрочем, она может принадлежать позднейшему сводчику и редактору летописи, например Нестору.

Последующий этап киевского летописания связывается с Печерским монастырем. Однако прежде чем мы перейдем к его исследованию, попытаемся ответить на вопрос о времени прекращения летописной традиции Софии Киевской. А. А. Шахматов полагал, что случилось это после 1043 г., когда в результате похода Владимира Ярославича на Царьград резко ухудшились отношения Руси с Византией.[71]

Вряд ли изменение внешнеполитической обстановки могло роковым образом сказаться на судьбе софийского летописания. Избрание на митрополичью кафедру в 1051 г. русина Илариона, известного проповедника и богослова, создавшего знаменитое церковное произведение «Слово о законе и благодати», могло скорее оживить софийскую летописную традицию, нежели прервать ее. Не было никаких причин отказываться от своего детища — софийской книгописчей мастерской и у Ярослава Мудрого. Невозможно представить, чтобы эти два великих просветителя земли Русской взяли и передали летописание в Печерский монастырь, только обретавший свое духовное лицо и еще не имевший собственного опыта исторической письменности.

Прекращение софийского летописания следует связывать со смертью Ярослава и уходом со своей кафедры митрополита Илариона. Для Софии и ее клира эти события не могли не иметь драматических последствий. Очень возможно, что какая-то часть софийских книжников, потеряв опеку и благорасположение, которой они были окружены во времена Ярослава, ушла в Печерский монастырь. Не исключено, что их число пополнил и сам Иларион, след которого теряется.

В свое время М. Д. Приселков высказал предположение, что Никон Печерский и митрополит Иларион — одно и то же лицо, что «Слово о законе и благодати» и летопись до 1073 г. проводят одни и те же патриотические и антигреческие идеи.[72] В последующем эта интересная мысль не была поддержана историками. Доказать ее, по существу, нечем, хотя, если полагать уход Илариона в Печерский монастырь вероятным, более подходящей кандидатуры для его исторической идентификации, чем Никон, не найти. По летописи, Никон наравне с Антонием является основателем монашеского пустынножительства. Аналогичной представлена и роль Илариона, о чем говорит фраза: «И приде (Антоний. — П. Т.) на холмъ, ид?же б? Ларионъ ископалъ печерку, и възлюби м?сто се, и вселися в не».[73]

Не случайно, по-видимому, составители Киево-Печерского патерика «вселили» Антония не в Иларионову пещеру, а в Варяжскую, чем отдали пальму первенства пещерного пустынножительства ему. Таким образом, если предположение об уходе Илариона после его смещения с митрополичьей кафедры в Печерский монастырь верно, то он, по существу, вернулся к привычной для него жизни монаха-пустынника.{2}

Как бы то ни было, но после смерти Ярослава в 1054 г. и ухода с кафедры Илариона в Софии Киевской летописание прерывается, а возобновляется уже в Печерском монастыре при участии Никона. А. А. Шахматов, выделивший летописный свод 1073 г. и связавший его с авторством Никона, полагал, что к летописанию он приступил не ранее 1069 г. На такой вывод его натолкнула статья 1018 г. «Повести временных лет», в которой уход Болеслава Храброго из Киева объясняется тем, что против его дружин, распущенных на покорм по селам, выступили киевляне. Это летописное известие совершенно не согласуется с тем, что Болеслав, по свидетельству той же статьи, ушел из Киева с большим полоном, награбленным добром и сестрой Ярослава. Следовательно, делает заключение А. А. Шахматов, эта подробность была внесена в статью 1018 г. из статьи 1069 г., когда против Болеслава Смелого, оказывавшего помощь своему родственнику Изяславу Ярославичу, действительно поднялось восстание киевлян. А коль скоро это так, то кроме Никона, пережившего это событие, внести такую патриотическую подробность в статью 1018 г. было некому. Завершение труда приходится якобы на 1073 г., когда Никон, гонимый Святославом, ушел в Тмутаракань.[74]

Как видим, аргументы не очень убедительные. Статью 1018 г. Никон мог отредактировать и в 1069 г., но это вовсе не свидетельствует, что до этого он летописанием не занимался. Уход в Тмутаракань мог прервать его летописную деятельность, но ведь ушел он туда не навсегда. Через два года вернулся в Киев, в Печерский монастырь, прожил в нем до 1088 г. и не понятно, почему он не возобновил позже свое занятие исторической письменностью.

Не вполне выясненным остается и вопрос об объеме летописного свода Никона. А. А. Шахматову казалось, что он написал летописные статьи от 1037 по 1073 г. и принял участие в редактировании ряда текстов Древнейшего свода. Аналогичного мнения придерживались М. Д. Приселков, Д. С. Лихачев.[75] Более сдержанно подходил к творчеству Никона А. Н. Насонов. Он говорил о его печерских и тмутараканских записях, но ни разу не назвал его автором большого летописного свода.[76] А. Г. Кузьмин вообще не нашел в Печерском летописании второй половины XI в. следов Никоновых писаний. Все тексты он «отдал» ученику Феодосия, в котором видел Сильвестра.[77] Согласно Б. А. Рыбакову, Никону принадлежит основной текст 1037–1073 гг.[78]

Видимо, все же больше оснований связывать с летописной деятельностью Никона известия за третью четверть XI в. Очевидно, не в полном объеме, многие свидетельства были дополнены последующими летописцами, но исключать Никона совсем из числа возможных авторов (или соавторов) киевской летописи за вторую половину XI в., видимо, нет оснований.

В свете отождествления Никона с Иларионом особый интерес представляет летописная статья 1051 г. Она, безусловно, испытала сильное не только редакторское, но и авторское вмешательство составителя «Повести временных лет», но сохранила и более раннюю основу. Она прочитывается в приурочивании рассказа об основании Печерского монастыря ко времени поставления русским митрополитом Илариона. Вначале идет бесстрастная констатация факта: «Постави Ярославъ Лариона митрополитомь русина въ свят?й Софьи, собравъ епископы»,[79] а затем следует, казалось бы, не совсем логичный переход на тему основания монастыря. В действительности здесь все продумано, летописец при помощи такого литературного зачина выходит на того же Илариона, дает ему высокую аттестацию («Ларион мужъ благь, книженъ и постныкъ»), по существу именно его считает отцом — основателем христианского пустынножительства. Будучи пресвитером церкви св. Апостолов в селе Берестове, Иларион уединялся на днепровских холмах и там молился Богу. Он же первым придумал молиться в пещере, которую сам и выкопал. «Ископаша печерку малу, двусажену. И приходя с Берестового, отп?ваше часы и моляшеся Богу втайне».[80]

Видимо, с Никоном следует связывать и статью 1054 г., содержащую рассказ о смерти Ярослава Мудрого и его ряде-завещании своим сыновьям. Можно с уверенностью утверждать, что она не принадлежит тому же летописцу, который поместил под 1037 г. роскошную похвалу Ярославу. Статья сухая, протокольно четкая, в ней не воздается благодарность за его добрые дела, но зато отчетливо звучит тема будущего Русской земли. Совершенно невозможно отнести эту статью и на счет составителя Начального свода (1095 г.). Содержание ее столь важно для будущего государственного распорядка, что не исключена письменная фиксация Ярославова завещания. В пользу близкого к событию времени написания статьи свидетельствует и точная дата смерти Ярослава: «Ярославу же присп? конець житья, и предасть душю свою Богу, в субботу первую поста святаго Федора».[81] Для современников сообщенных сведений вполне достаточно, чтобы они знали, когда преставился их князь. Если бы эта статья писалась много позже, летописец, наверное, позаботился определением числа, на которое приходилась первая суббота поста 1054 г.

Весьма важным для определения авторства Печерской летописи третьей четверти XI в. является написание статей, повествующих о междоусобице сыновей Ярослава Мудрого 1068–1073 гг. В них вполне отчетливо ощущается авторская позиция летописца. В статье 1067 г. он констатирует, что старшие Ярославичи преступили крестное целование и обманом пленили мятежного Всеслава. Пространная статья 1068 г., вместившая в себя сведения о поражении Изяслава, Святослава и Всеволода от половцев на Альте, о киевском восстании и вынужденном бегстве из Киева Изяслава Ярославича, пространные рассуждения о междукняжеских распрях, как «соблазнениях» дьявола, выдают в ее авторе, во-первых, современника этих событий, а во-вторых, человека духовного звания и с вполне определенными политическими симпатиями.

Киевский мятеж 1068 г. в летописи описан так, будто летописец находился рядом с Изяславом и непосредственно наблюдал («из оконця зрящю») за происходящим. По этой статье можно восстановить историческую топографию центральной части Киева этого времени. Автор знает детали события. Восставшие поднялись с Подола на Гору, затем разделились на две группы, из которых одна направилась к погребу вызволять дружину и Всеслава, а другая двинулась по мосту на княжий двор. Полоцкий князь был освобожден из заключения 15 сентября и провозглашен киевским князем.

Летописец объяснил случившееся Божьим наказаньем Изяславу, поскольку тот раньше несправедливо обошелся с Всеславом. «Се же Богъ яви силу крестную, понеже Изяславъ ц?ловавъ крестъ, и я и (его. — П. Т.)».[82] Дальше в статье изложена хвала кресту честному, сила которого так велика, что если кто преступит клятву на нем, то примет казнь на этой земле и «на придущемь в?ць казнь в?чную».

М. Н. Тихомиров полагал, что повествование о киевском восстании 1068 г. возникло в среде горожан и только впоследствии прошло обработку чьей-то «клерикальной рукой».[83] По мнению Б. А. Рыбакова, «клерикальное» и «городское» в тексте настолько слито, настолько подкрепляет друг друга, что их нельзя противопоставлять. Деловая сторона событий изложена, несомненно, современником, очевидцем того, что происходило на княжьем дворе. Он знал не только то, как бушевала толпа киевлян, но и кто именно из бояр подавал советы князю. Дополнения, как думал Б. А. Рыбаков, сделаны знатоком исторической и церковной литературы. Они как бы разрывают ткань рассказа о восстании, но всегда безупречны с точки зрения литературного стиля.[84]

Анализ текста не позволяет согласиться ни с выводом М. Н. Тихомирова, ни принять компромиссную точку зрения Б. А. Рыбакова. Он, безусловно, написан одним автором. Рассказ цельный, содержательно сбалансированный. Пространные отступления логически подчинены теме братолюбия и верности клятве, данной на кресте. В тексте нигде не заметно искусственных швов. Автор постоянно держит в уме событийную его канву и после окончания своей проповеди возвращается к главной теме: «Мы же на предълежащее (паки) възвратимся».[85]

Говоря о деловой стороне событий, Б. А. Рыбаков предположил, что автор рассказа, быть может, находился поблизости от князя. Это очень похоже на правду, но в таком случае думать, что повествование возникло в среде горожан, совершенно не приходится.

Аналогичной информативностью отличается статья 1069 г., рассказывающая о возвращении в Киев Изяслава Ярославича с польской военной подмогой. Ее автор знает о тайном ночном побеге из-под Белгорода Всеслава, об угрозе неназванных киевлян зажечь город и уйти в греческую землю, о переговорах со Святославом и Всеволодом, об избиении русскими ляхов, о точной дате возвращения Изяслава на свой стол: «месяца мая въ 2 день». Он не только фиксирует события, но и судит их участников. Он не скрывает своего отношения к неправедным действиям сына Изяслава Мстислава, вошедшего в Киев раньше отца и жестоко расправившегося над виновниками его изгнания. Пострадали при этом и совершенно невиновные. «И пришедъ Мьстиславъ, ис?че кияны, иже б?ша выс?кли Всеслава, числом 70 чади,{3} а другыя сл?пиша, другые же без вины погуби, не испытавъ».[86]

Определить точное время написания этих статей нам, очевидно, никогда не удастся. Можно только предполагать, что это случилось вскоре после описанных в них событий. Б. А. Рыбаков даже думает, что статьи 1065–1068 гг. в их полном виде были составлены во время короткого великого княжения Всеслава Брячиславича, то есть между 15 сентября 1068 г. и апрелем 1069 г.[87] А. А. Шахматов, о чем шла речь выше, полагал, что Никон только начал писать свой свод в 1069 г.

Усобица Ярославичей не закончилась в 1069 г., но достигла своей кульминации в 1073 г. Теперь уже не восставшие киевляне изгоняют из Киева Изяслава, а родные братья — Святослав и Всеволод. Летописец продолжает отслеживать эти события. Если в статьях 1068–1069 гг. он был сдержан в своих оценках, то теперь уже не скрывает своих чувств. Виноват в новой усобице Святослав. Это он преступил заповедь отцовскую и положил начало братоизгнанию. «Святославъ же и Всеволодъ внидоста в Кыевъ, м?сяца марта 22, и с?доста на стол? на Берестовомь, преступивша запов?дь отню. Святославъ же б? начало выгнанью братню».[88]

Дальше летописец, как и в статье 1068 г., пускается в пространные рассуждения о великом грехе отказа от отцовской заповеди и еще раз обвиняет в этом Святослава. Однако в отличие от повествования 1068 г., этот рассказ не производит впечатления тематически и хронологически единого произведения. Статья написана как бы в два приема, причем второй приходится на время после смерти Святослава. В пользу этого свидетельствует сентенция о неотвратимости наказания за отступления от отцовского завещания. «Пакы преступи Исавъ запов?дь отца своего, и прия убийство».[89] В первой части статьи летописец пытается отвести Божий гнев от Всеволода, который не был инициатором братоизгнания, но обманом вовлечен в это неправое дело тем же Святославом. Не может ли это служить указанием на время составления статьи? Если это так, тогда следует признать, что Никон не прекратил свое летописное увлечение в 1073 г., а продолжал им заниматься еще и в годы княжения Всеволода.

Близкая мысль была высказана в свое время А. А. Шахматовым, полагавшим, что печерское летописание, прерванное при игуменстве Стефана, когда монастырь стал местом внутренних раздоров, возобновилось при игуменстве Никона. Правда, теперь его вел уже, видимо, другой летописец.[90]

Вывод об участии Никона в печерском летописании основан главным образом на том, что в летописи имеется комплекс известий за 70-е годы XI в., в которых содержатся сведения о Тмутаракани. Зная из Несторового «Жития Феодосия», что Никон подолгу проживал в этом далеком русском городе, логично предположить, что именно он и внес их в летопись.[91]

Особенно это кажется естественным для известий статей 1064, 1065 и 1066 гг., содержащих рассказ о появлении в Тмутаракани князя Ростислава Владимировича, изгнавшего оттуда Глеба, сына черниговского князя Святослава Ярославича. Святослав, узнав об этом, выступил против Ростислава и вынудил его оставить Тмутаракань, куда вновь был посажен Глеб. Однако стоило только Святославу уйти в Чернигов, как Ростислав вторично изгнал Глеба из Тмутаракани. В статье 1066 г. описывается смерть Ростислава, отравленного корсунским наместником (котопаном) во время переговоров. Летописец знает, что за этот коварный поступок корсунцы побили котопана камнями. В заключение он дает высокую характеристику Ростиславу и сообщает, что умер он третьего февраля и «положен бысть въ церкви святыя Богородицы».[92]

Никон Печерский был живым свидетелем этих событий и кто, как не он, мог составить о них запись или проинформировать своего печерского коллегу. Это относится и к сообщению о мятеже корсунцев, о котором он узнал при посещении Корсуня еще во время своей первой поездки в Тмутаракань. В «Житии Феодосия» имеется на этот счет интересное свидетельство. Никон и монах монастыря св. Мины «пришьдъша надъ море, ту же и разлучистися отъ себе… Боляринъ же иды къ Константину граду… Великый же Никонъ отиде въ островъ Тьмутороканьскыи и ту обр?т? м?сто что близь града».[93]

Менее убедительно выглядит утверждение А. А. Шахматова о том, что Никону принадлежат вообще все известия о Тмутаракани, хазарах, косогах, Корсуни, и что именно он дополнил ими Древнейшую летопись. Первым в ряду Никоновых дополнений А. А. Шахматов называет рассказ о единоборстве Мстислава Тмутараканского с косожским князем Редедей. Наверное, такое предание Никон мог услышать в Тмутаракани в 70-е годы XI в., но ведь это вовсе не значит, что оно не бытовало в русской среде, учитывая, что главный его герой вернулся на Русь уже в 1022 г. и что его не знали, скажем, в Киеве или Чернигове ранние коллеги Никона. Кажется более естественным предполагать включение в летопись предания о тмутараканских подвигах Мстислава в годы, близкие к его драматическому соперничеству с Ярославом, а не спустя полстолетия, когда Русь сотрясали уже другие события. Окончание рассказа — «И пришедъ Тьмутараканю, заложи церковь святыя Богородица и созда ю, яже стоить и до сего дне Тьмутаракани»,[94] — указывает как будто на личное знакомство автора с этим городом, но ничего не дает для определения его времени. Эта вставка могла появиться и под пером автора «Повести временных лет».

Нечем доказать и отнесение насчет Никона вставки в рассказе о хазарской дани полян: «Яко же и бысть, волод?ють бо козары Русьскии князи и идо днешнего дне».[95] Скорее всего заключительный абзац пространной статьи повести о ранних взаимоотношениях хазар и полян, содержащий историческую параллель с Моисеем и египтянами, принадлежит летописцу Нестору. Впрочем, по смыслу он не кажется невероятным и в устах сводчика летописи конца X в.

А. А. Шахматов полагал, что определенно Никону принадлежит вставка в летописной статье «Повести временных лет» 988 г., рассказывающая о месте церкви св. Василия, а также палат Владимира и царицы Анны в Корсуни. «Крести же ся в церкви святаго Василья, и есть церкви та стоящи въ Корсун? град?, на месте посреди града, ид?же торгъ д?ють корсуняне; палата же Володимеря съ края церкве стоить и до сего дне, а царицына палата за олтаремъ».[96] Топографические определения, как казалось А. А. Шахматову, доказывают знакомство сообщившего их лица с Корсунем.[97]

Наверное, это справедливо. Но можем ли мы предположить, что такие историко-топографические подробности были хуже ведомы Анастасу Корсунянину или Добрыне, являвшимся свидетелями Владимирового пребывания в Корсуни, чем Никону, оказавшемуся там через 80 лет. И можно ли утверждать, что цитированный выше текст отсутствовал в первоначальном рассказе о корсунском походе Владимира и его крещении? Разумеется, нет. По существу, кроме слов — «и до сего дне», — в нем ничего вставочного нет. Он логически продолжает сказание о крещении Владимира и его дружины в Корсуни.

Позднейшей вставкой, несомненно, является полемическое обращение к несогласным с изложенной выше историей. «Се же не св?дуще, глаголють, яко крестилъся есть (Владимир. — П. Т.) в Киев?; инии же р?ша: в Василеве, друзии же инако скажють».[98] Отнести эти слова на счет Никона нет никакой возможности. Стилистически и по смыслу они созвучны с аналогичным замечанием «несведущим», сомневавшимся в княжеском звании Кия и принадлежат автору «Повести временных лет». Он же, по-видимому, вставил выше и свою любимую ремарку «и до сего дне».

Согласно А. А. Шахматову, Никон Печерский, являвшийся чуть ли не единственным информатором и летописным фиксатором тмутараканских свидетельств, закончил свой труд в 1073 г. Казалось, после этого должны были прерваться в летописи известия о Тмутаракани, но этого не случилось. Летописная статья 1077 г. сообщает о неудачной попытке князя Бориса Вячеславича закрепиться в Чернигове и последовавшем за этим его бегстве в Тмутаракань. В 1078 г. в Тмутаракань бежит Олег Святославич. Под 1079 г. рассказывается об убийстве половцами князя тмутараканского Романа Святославича, а также о пленении хазарами Олега Святославича и его ссылке в Царьград. В Тмутаракань был посажен Всеволодом посадник Ротибор. В 1081 г. он был изгнан оттуда князьями Давидом Игоревичем и Володарем Ростиславичем, которые, в свою очередь, вынуждены были уступить Тмутаракань в 1083 г. вернувшемуся из византийской ссылки Олегу Святославичу.

Комплекс «тмутараканских» известий за 1077–1083 гг. ставит перед нами трудную проблему выбора. Мы должны или подвергнуть серьезному пересмотру вывод А. А. Шахматова и других исследователей о Никоновском летописном своде 1073 г., или же отказаться от мысли, что вся информация о Тмутаракани, Корсуни, хазарах и косогах внесена в летопись только благодаря Никону Печерскому.{4}

К творчеству Никона исследователи относят современные ему и некоторые более ранние новгородские известия. Каких-либо веских оснований для этого нет. Ведь нельзя же считать серьезным аргументом тот факт, что во время пребывания Никона в Тмутаракани туда прибыли Ростислав Владимирович, Порей, Вышата, а затем и Глеб Святославич, который некоторое время княжил в Новгороде. При тех постоянных контактах, которые имели место между Киевом и Новгородом, киевские летописцы вряд ли испытывали недостаток в информаторах. Б. А. Рыбаков полагает, что в руках Никона могла быть и так называемая «Остромирова летопись».[99]

Трудно согласиться с А. А. Шахматовым, предположившим участие Никона в написании статьи 1043 г., рассказывающей о трагическом походе Владимира Ярославича на Царьград. Ему принадлежат, в частности, вставки, сообщающие о воеводстве Вышаты, о его самоотверженном решении присоединиться к выброшенным на берег воинам, а также сообщение об их судьбе. Остальной текст читался уже в Древнейшем своде.[100]

Что же смутило А. А. Шахматова в этом рассказе? Оказывается, сообщение о двух воеводах — Вышате и Иване Творимировиче. Он увидел в этом противоречие, которое возможно устранить лишь тем, что утверждение о воеводстве Вышаты является позднейшей вставкой. В действительности здесь нет никакого противоречия. Вышата был воеводой новгородской дружины и, следовательно, Владимира, а Иван Творимирович — киевской, поэтому и назван воеводой Ярослава. Текст статьи 1043 г. небольшой, и если вычесть из него «позднейшие» вставки, то, по существу, теряется и сам рассказ об этом трагическом походе.

Как нам представляется, ничего вычитать и не следует. Рассказ цельный, записан одним автором, в котором трудно признать Никона. Против этого свидетельствует то обстоятельство, что Никон был современником Вышаты, какое-то время проживал с ним в Тмутаракани и, разумеется, мог воспользоваться свидетельством очевидца. Этого не случилось, рассказ взят из вторых рук. Информатором о походе Владимира на Царьград, по-видимому, стал сын Вышаты Ян. Об этом свидетельствует уточнение, что Вышата являлся отцом Яна: «А воеводство поручи Вышат?, отцю Яневу». В зените своей славы Ян Вышатич пребывал между 1089 г., когда он занимал должность киевского тысяцкого, и 1106 г., когда был воеводой великого князя Святополка Изяславича. К этому времени, видимо, и следует отнести запись его рассказа о подвигах отца. Если это так, то летописцем, сделавшим эту запись, мог быть или автор летописного свода 1093–1095 гг., или же составитель «Повести временных лет» Нестор Печерский.

По мнению Б. А. Рыбакова, составителю свода 1093–1095 гг. принадлежит также летописная статья 1071 г. о восстании на Белоозере. Она написана по рассказам Яна Вышатича, отличается своей антиязыческой направленностью. Герой рассказа Ян Вышатич сам с топором в руках вступает в схватку с язычниками и побеждает их. Своим резким обличительным тоном и стилистикой статья отличается от повести о Всеславе и киевском восстании 1068 г. В ней звучит мысль о необходимости решительной расправы над восставшими, тогда как в рассказе 1068 г. тонко проведена идея всеобщего примирения.[101]

В заключение анализа летописания, приписываемого Никону Печерскому, еще раз остановимся на проблеме его авторства. Оно вероятно, но вовсе не безусловно. Известно, что Никон подолгу отлучался из своей Печерской обители. Первый раз почти на семь лет (1062–1067 гг.) и второй — на два года (1073–1074 гг.). Летописание в эти годы в Печерском монастыре не прерывалось. Значит, во время отсутствия Никона погодные записи делал какой-то другой летописец. Совершенно бесспорно также и то, что после завершения Никоном своего свода в 1073 г., летописная печерская традиция не прервалась. Некоторые записи после 1073 г., о чем шла речь выше, содержательно как бы продолжают комплекс известий, характерных для «летописи Никона».

Аналогичные сомнения, что Никон не был единственным летописцем в Печерском монастыре в 60–70-е годы XI в., посещали также и А. А. Шахматова. Заявив в начале исследования уверенно о летописном своде Никона 1073 г., он затем, в процессе анализа конкретного летописного материала, снабдил свой вывод определенными оговорками. Конечно, Никон, как свидетельствует «Житие Феодосия», был человеком образованным и книжным, поучал братию из книг («ис кънигъ почитающе») и даже занимался переплетным делом. Действительно, трудно сомневаться, чтобы летописный труд, предпринятый святой обителью, как полагал А. А. Шахматов, «не стал под непосредственное заведование Никона», который «мог сделаться главным редактором летописи».[102]

Анализ летописной статьи 1065 г. привел его к мысли, что к вопросу об авторстве Никона при рассмотрении первого печерского монастырского свода приходится проявлять двойственное отношение. С одной стороны, А. А. Шахматов убежден, что Никон работал над этой летописью, с другой — видит и другого автора, поскольку событие, случившееся в Киеве в 1065 г., Никон наблюдать не мог, так как был в это время в Тмутаракани. Ниже мы остановимся на этом сюжете более подробно, здесь же согласимся с выводом А. А. Шахматова о том, что наряду с Никоном печерским летописанием занимался и неизвестный по имени его современник.

С именем печерского игумена Иоанна исследователи связывают комплекс статей 1074–1095 гг. А. А. Шахматов считал возможным говорить об отдельном своде конца XI в., который он назвал Начальным. У его составителя были Древнейший киевский свод, Новгородский владычный, «Житие Антония», а также ряд устных источников — народных преданий и духовных легенд.[103] В пользу нового этапа печерского летописания свидетельствует как будто статья 1093 г., которая является одновременно и своеобразным послесловием к летописи и эпилогом исторического развития Руси XI в.

В статье отчетливо звучат темы социального кризиса в стране, а также половецкой угрозы. Летописец принадлежит к духовному сословию. Он явно симпатизирует Всеволоду Ярославичу, сочиняет ему такой посмертный панегирик, которого не удостоился даже Ярослав Мудрый. Князь благоверный, с детства боголюбив, любящий правду, уважительный к епископам, пресвитерам и черноризцам. Он получил великокняжеский стол «псл? же всея братья», к тому же «с правдою, а не с насилием». Тяжелое внутриполитическое положение на Руси в последние годы княжения Всеволода летописец объясняет не его плохим руководством, а чрезмерными претензиями удельных князей, а также новыми советниками князя, который на старости лет «нача любити смыслъ уныхъ, св?тъ творя с ними». Те, юные, как уверяет летописец, грабили людей, а князь ничего об этом не ведал «в бользнехъ своихъ».

Летописца очень тревожит половецкая угроза. Согласно образному выражению Б. А. Рыбакова, Иоанн писал свою летопись в условиях ужасного натиска объединенных сил половцев, когда Боняк стучал саблей в Золотые Ворота, когда пылали пригородные монастыри и половцы грабили келии.[104]

Обстоятельно описана им подготовка Святополка к отражению половцев, вторгшихся в пределы Киевской земли. Все его симпатии на стороне тех «смысленных», которые советовали князю собрать большие силы и не надеяться на легкую победу. Перед самым сражением у Треполя Владимир Мономах предлагает расположить русские дружины на киевской стороне Стугны и попытаться вынудить половцев пойти на мирные переговоры. Летописцу известно, что такого же мнения придерживались многие «смыслении мужи, Янь и прочии», но «кияне же не всхот?ша». Последнее замечание, наверное, относится к Святополку и его близким советникам.

Неправильно выбранная позиция для битвы на правом берегу Стугны, разлившейся весенним половодьем, роковым образом сказалась на ее исходе. Русские дружины были сбиты половцами со своих позиций и опрокинуты в Стугну. Во время переправы через нее утонул князь Ростислав Всеволодич, множество дружинников и бояр. Такая же участь едва не постигла Владимира Мономаха.

Вторая битва под Киевом, на Желяни, закончилась еще более жестоким поражением Святополка. Из его войска, как пишет летописец, спасся только каждый третий.

Битва бесспорно описана по горячим следам. Летописцу известны такие детали, которые по истечении даже и не очень продолжительного времени вряд ли бы сохранились в народной памяти. К ним можно отнести сообщения о распре между Святополком и Владимиром, возникшей у святого Михаила, о том, что половцы первым «взломиша полкъ» Святополка, что злая сеча у Киева состоялась 23 июля, а наутро 24 в Киеве «бысть плач великъ». Не может быть и малейшего сомнения в том, что всю эту информацию сообщил летописцу участник этих событий. Наверное, это был Ян Вышатич, на что указывает как бы вскользь брошенное замечание о его присутствии среди тех «смысленных», кто пытался давать совет Святополку: «Янь и прочии».

Последствия двух жестоких поражений оказались самыми драматическими для южной Руси. Половцы разграбили и сожгли много городков и сел, убили или увели в рабство большое число русских людей. Особенно пострадал Торческ, который после длительной осады был взят, разграблен и сожжен. «Половцы же, приимше градъ, запалиша и огнемъ, и люди разд?лиша, и ведоша в веж? к сердоболем своимъ и сродникомъ своимъ».[105] Далее летописец выходит на обобщение и говорит о страданиях христианского русского рода. «Мъного роду хрестьяньска стражюще, печални, мучими, зимою оц?пляеми, въ алчи и в жажи, и в б?д? опустын? вше лици, почерн?вше телесы; незнаемою страною, языкомъ испаленнымъ, нази ходяще и боси, ногы имуще сбодены терньемъ».[106]

Образ терзаемой и страждущей Руси летописец соединяет с поучением Феодосия «О кознях Божьих», основным содержанием которого является осуждение поганых «сынов Измаилевых», признание своих грехов перед Господом Богом и надежда на его милость.

Статья 1093 г., хотя и содержит хроникальные данные, по существу, выходит за пределы сухого летописного пересказа событий. Это яркое литературное произведение, изобилующее образами и историческими параллелями, а также четкой гражданской позицией ее автора. Вряд ли она сохранилась в летописи в своей первозданной чистоте и не была «облагорожена» последующими летописцами. Однако главная идейная канва в ней все же осталась. Летописец не симпатизирует новому великому князю Святополку, постоянно подчеркивает свое расположение к «смысленным», среди которых был и Ян Вышатич, дает понять читателю, что судьба Южной Руси могла быть и не столь печальной, если бы Святополк не окружил себя новыми и «несмысленными» советниками. Летописец не забыл обозначить и свое причастие к описываемым событиям, причислив себя к тем грешникам, которые накликали на Русь гнев Божий: «Се бо азъ гр?шный и много и часто Бога прогн?ваю и часто согр?шаю по вся дни».[107]

Как оказалось, игумен Иоанн прогневил не только Бога, но и Святополка. Его летопись, равно как и нескрываемое негативное отношение к великому князю дорого стоили Иоанну. Он подвергся преследованиям со стороны Святополка, а вскоре был сослан в Туров. Только заступничество Владимира Мономаха помогло возвращению Иоанна на игуменство.

Об объеме летописного свода Иоанна говорить затруднительно. Со времен А. А. Шахматова, который и выделил этот свод, исследователи относили к нему комплекс статей 1074–1093 гг. Исходили, по существу, из логики, а не из определения стилистических особенностей нового этапа летописания. Поскольку свод Никона заканчивался статьей 1073 г., то естественно было предположить, что последующие статьи принадлежат уже Иоанну.

В действительности не все так однозначно. Как говорилось выше, не исключено, что к ряду статей после 1073 г. мог иметь отношение Никон, а статьи 1074 и 1091 гг. определенно написаны летописцем Нестором. Более или менее уверенно с летописанием Иоанна можно связать статью 1089 г., повествующую об освящении Успенской церкви Печерского монастыря. В пользу этого свидетельствует настоящее время рассказа, упоминание все того же Яна Вышатича, который «воеводство держащю Кыевьскыя тысяча», а также скромное сообщение в самом конце, что «игуменьство держащю же Іоану».[108] В таком важном для Печерского монастыря церковном действе игумен, конечно же, не был последним в списке участников. Если бы освящение описывал кто-то другой, игумен Иоанн стоял бы в перечне духовных лиц сразу же после епископов, так как это имеет место в статье 1088 г., рассказывающей об освящении церкви св. Михаила Выдубицкого монастыря. Иоанн же из-за скромности, а может, и особого уважения к Яну Вышатичу, назвал себя только после него.

Наверное, Иоанну принадлежит также статья 1092 г., в которой содержится сообщение о большом море, унесшем жизни многих тысяч людей. От продающих гробы летописец узнал, что только «отъ Филипова дня до мясопуста» разошлось 7 тысяч гробов. Как и в статье 1093 г., летописец смотрит на это несчастье, как на Господнее наказание. «Се же бысть за гр?хы наша, яко умножишася гр?си наши и неправды. Се же наведе на ны Богъ, веля намъ им?ти покаянье и въстягнутися от гр?ха».[109]