КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных¹²⁷. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.

Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель¹²⁸. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.

В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».

А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».

Однако, соглашаясь с Шахматовым касательно отношений между Киевской Русью и константинопольской патриархией на рубеже тысячелетий, трудно поверить его предположению, что летописное дело начал митрополит Феопемпт некой «справкой» о прошлом Руси. Чем Феопемпт был лучше Михаила? Да и надо иметь в виду, что уже вскоре он оказался во враждебном лагере, в государстве, которое вело войну с Византией; тут уж митрополиту было не до летописаний. Можно возражать Шахматову и по поводу его наименования этой гипотетической первой исторической справки Древнейшим сводом. Нечего еще было «сводить» в то время, никакого исходного материала для летописного «сведения» просто не существовало, хотя бы потому, что элементарно не было на Руси письменности. Более логично было бы связать если еще не начало летописания как такового, то первую, если так можно выразиться, русскую историческо-генеалогическую экспозицию с митрополитом Иларионом, его «Словом о законе и благодати», которое пусть в немногих, но существенных чертах перекликается с генеалогией русских князей, данной в «Повести». А ведь одной из важнейших целей «Повести», объявленной в ее «аннотации», было как раз создание генеалогии первых киевских князей («…кто в Киеве начал княжить раньше»).

Тут полезно обратить внимание на то, что, строго говоря, Иларион был митрополитом незаконно, будучи не должным образом рукоположен церковными иерархами Рима или Константинополя, а волюнтаристски назначен на должность Ярославом Мудрым и послушными ему епископами. Может быть само назначение митрополитом именно Илариона было следствием появления «Слова о законе и благодати», что со стороны князя помимо естественной человеческой реакции на лесть могло также преследовать благородную цель поставить у руля церкви человека, владеющего пером и способного положить начало своей, отечественной литературе. В этом плане чрезвычайно важным моментом представляется также то, что после смерти Ярослава и вынужденной отставки от митрополичьих дел Иларион удаляется не куда-нибудь, а в основанный при его участии Печерский монастырь, то есть именно туда, где вскоре рождается русское летописание. Не с его ли «подачи»?

Как бы то ни было, вряд ли мы ошибемся, если за отправную точку летописания в Киевской Руси примем время правления Ярослава Мудрого. К сожалению, нам неизвестна дата смерти Илариона, и ее невозможно сопоставить с датировками слоев «Повести», выявленных Шахматовым, поэтому личный вклад Илариона в создание летописной основы, которую Шахматов неудачно назвал Древнейшим сводом, остается всего лишь дилетантской гипотезой. Очень осторожно и предположительно можно было бы связать гипотетический исходный текст Илариона с 1061 годом, когда, по мнению А. Шахматова, заканчиваются приписки к первоначальному тексту его Древнейшего свода, или 1070 годом, которым М. Алешковский датирует появление Начальной летописи. Впрочем, последняя дата весьма близка к 1073 году, когда, по Шахматову, принимает свой окончательный вид Древнейший свод. Эту окончательную первую редакцию «Повести» А. Шахматов присваивает монаху, а затем и игумену Печерского монастыря Никону.

Ревностный и даже фанатичный христианин, соратник создателя Печерского монастыря Антония, известность Никон получил склонением к пострижению в монахи многих известных людей своего времени, среди которых были два будущих игумена Печерского монастыря, Варлаам и Феодосий, а также некто Ефрем, который на беду Никона оказался приближенным княжащего в то время в Киеве Изяслава. Не испугавшись великокняжеского гнева, Никон отказался расстричь Ефрема и вернуть его в мир, вследствие чего был вы

нужден в 1061 году бежать в Тмутаракань, где основал монастырь по образцу киевского Печерского. После изгнания Изяслава киевлянами в 1068 году Никон возвратился в Киев, но вновь поссорился с великим князем, на сей раз Святославом, и в 1073 году повторно удалился в Тмутаракань. Там он отсиживался до смерти Святополка с Изяславом, чтобы окончательно вернуться в столицу и стать со временем игуменом Печерского монастыря (с 1077 по 1088 годы).

А. Шахматов связал окончательную редакцию Древнейшего свода с Никоном, потому что первые известия из тмутараканского княжества в «Повести» синхронны его добровольной тмутараканской «ссылке». Тонкое наблюдение Шахматова и весьма убедительный аргумент! Но тем не менее остается вопрос из области психологии: вяжется ли деятельный, неуживчивый характер Никона, каким мы его знаем, с образом книжника-летописца, корпящего над рукописями при свете лампады? Пожалуй, не очень. Можно еще представить себе Никона наскоро набрасывающим какие-то дневниковые записи, но не более того; или рассказчиком о своих похождениях в кругу монастырской братии, но не писателем. Вряд ли Никон был автором редакции 1073 года еще и потому, что именно весной этого года он, бросив все, в спешке покидает Киев. Трудно поверить в такое совпадение, что как раз к моменту неожиданного скоропостижного бегства оказался законченным большой труд сведения новой редакции Древнейшего свода. Более вероятно, что его устные рассказы записывались монахами и, возможно, вместе с отдельными заметками откладывались в монастырских анналах, а после бегства Никона итог его вкладу подвел кто-то другой, остававшийся в монастыре. Если учесть, что примерно в это же время в Печерском монастыре появляется новый послушник Нестор, то можно допустить, что именно ему на период послушания была поручена эта черновая кропотливая работа, втянувшая в писательский труд будущего автора «Повести». Но и это всего лишь предположение.

Вопреки аргументации Шахматова, в целом поддержанной М. Приселковым, М. Алешковский игнорирует Никона как летописца, впрочем, не предлагая никаких альтернатив. Но в пользу позиции Алешковского и против признания Никона автором летописного свода говорит тот факт, что по хронологии Шахматова нет редакций Древнейшего свода, попадающих на одиннадцать лет игуменства Никона. Так что скорее всего в том, что рассказы или записки Никона попали в «Повесть», причем может быть уже после его смерти, не было личной заслуги Никона ни как летописца, ни как игумена.

В ином отношении к «Повести» стоит следующий пастырь Киево-Печерского монастыря Иван (Иоанн). Именно в игуменство Ивана (с 1088 по 1103 годы) в монастыре начинается нечто похожее на нормальное летописание, то есть последовательная фиксация важнейших событий с по возможности точным указанием времени и места. И еще, к 1093 году, то есть пятому году игуменства Ивана, А. Шахматов приурочивает появление следующего летописного свода, названного им Начальным, на сей раз более обоснованно, чем в случае со «сводом» Древнейшим. Как будто, став во главе монастыря, Иван начал работу по сбору и подведению итогов всего, что сделали его предшественники, которая в завершенном виде вылилась в Начальный свод, и в то же время поставил на «научную» основу дальнейшее летописание в монастыре. Мы не знаем, писал ли Иван сам, как не знаем и того, оставляли ли игуменские обязанности время для такой работы. Кроме того, надо принять во внимание, что, по мнению Алешковского, с начала 90-х годов начал свою работу Нестор. Учитывая все вышесказанное и оставаясь в рамках традиции, можно предположить, что, став игуменом, Иван нашел подходящего человека, уже имевшего опыт работы с монастырскими рукописями, все того же монаха Нестора, и поручил ему летописание, создав для этой деятельности максимум условий и курируя ее до самой своей смерти. Если это действительно было так, то Нестор вполне оправдал доверие игумена Ивана.

Но было ли так? Как справедливо возражает А. Никитин, все больше открывается косвенных аргументов в пользу того, что даже внутри Печерского монастыря работал не один летописец, а несколько, и число их со временем возрастало. При этом они как бы конкурировали между собой и освещали события с различными пристрастиями, ориентируясь на тех или иных конкретных князей и разные княжеские генеалогические ветви, поочередно берущие верх в непрестанной борьбе за великокняжеский стол и лучшие уделы. Кроме того, Печерский монастырь, хотя он и общепризнан как колыбель русского летописания, монополией на это богоугодное дело не обладал. А. Никитин полагает, что независимое летописание все же велось в Десятинной церкви; Д. Лихачев настаивает на привилегии в летописании для митрополичьего Софийского собора; М. Алешковский вводит в круг летопишущих храмов киевский Андреевский монастырь; наконец, никто не отрицает принадлежность этому кругу Михайловского монастыря в Выдубицах под Киевом, вопрос скорее в том, когда состоялось его приобщение к этому кругу.

Таким образом, летописи писались до Нестора, правда недолго — вся донесторова летописная традиция насчитывала не более трех-четырех десятков лет. Писались они, безусловно, и во времена Нестора, но независимо от него и, вероятно, не в одном месте и не «в одном экземпляре», как традиционно считалось. Здесь следует сразу оговориться, что вид этих летописей отличался от того, в котором мы их сегодня встречаем в «Повести». В частности, в них практически не было дат. Ничего удивительного, записи делались монахами, которые вели в целом затворническую жизнь, мало общаясь с миром, да и средства коммуникации в те времена были не те, что ныне. Новости попадали к монахам главным образом от «калик перехожих», которые изредка забредали в монастыри и рассказывали, что творится в миру, причем в основном по рассказам других странников, которых встречали по пути. Понятно, что такие «новости» изначально оказывались не только устаревшими, но и изрядно испорченными многократными пересказами. Иногда в монастыри попадала более оперативная и точная информация через княжеское окружение, но и в этом случае она не избегала субъективного изложения и личностных оценок. В результате одни и те же события в разных летописях излагались по-разному, а их датировка носила приблизительный и относительный характер: «во времена Святополка» или просто «в те же времена», «в тот же год» и тому подобное, причем «тот же» год мог оказаться не годом события, а годом его внесения в летопись. Правда, эпизодически, когда очевидцем события случайно становился сам летописец или его непосредственный информатор, в летописях появлялись абсолютные даты. Редкий пример того — довольно точная хронология тмутараканских событий по личным наблюдениям грамотного монаха Никона. В целом же летописи представляли собой разрозненные мало связанные между собой записи, сделанные в разное время разными писцами, в подавляющем большинстве по чужим рассказам, так называемому «припоминанию». Когда материала накапливалось много, объективно вставала проблема его «сведения». Традиция первым сводчиком считает Нестора, хотя первое упорядочение летописей в некий свод, как уже говорилось выше, сделал, скорее всего, игумен Иван. Или все же Нестор, пусть даже по инициативе и при кураторстве игумена?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.