1.3. С чего началось Начальное летописание?
1.3. С чего началось Начальное летописание?
Первые опыты по изучению летописания предпринимались еще в XVIII столетии В. Н. Татищевым и A. Л. Шлёцером, положившим начало попыткам реконструкции «первоначального» текста древнейшей (как тогда считалось) русской летописи — ПВЛ. Но, несмотря на то что летописи долгое время являлись первостепенным источником по истории Руси, изучение их продвигалось крайне медленно. В 1820 г. молодой археограф (впоследствии академик) П. М. Строев высказал мнение о том, что летописи представляют собой компиляцию «общих сборников» (сводов), наслаивавшихся друг на друга. Эта мысль предопределила дальнейшие пути их изучения. Подлинный интерес к истории русского летописания появился лишь в середине XIX в. Тогда, в частности, было выдвинуто предположение о зарождении летописной традиции в середине XI столетия (Н. И. Костомаров); предпринята попытка разложения летописных сводов на составные части (академик К. Д. Бестужев-Рюмин), которая, однако, не имела конструктивного подхода к летописи как к цельному памятнику.
Классическая парадигма древнерусского летописания была создана крупнейшим его исследователем, академиком А. А. Шахматовым, сформулировавшим в работах 1908–1916 гг. концепцию о четырех летописных сводах, которые предшествовали сохранившемуся тексту ПВЛ. На основании текстологических реконструкций исследователь выделил Древнейший Киевский свод 1037–1039 гг., Печерский свод 1073 г. (или свод Никона), Начальный свод 1093–1095 гг. (составление которого связывается с именем печерского игумена Иоанна) и так называемую первую редакцию ПВЛ, составленную печерским монахом Нестором в 1113 г., которому, по мнению Шахматова, принадлежало «Житие» основателя монастыря Феодосия и «Чтение о житии и погублении Бориса и Глеба».
Нестор летописец. Эскиз росписи Владимирского собора в Киеве. Художник В.М.Васнецов, конец XIXв.
Уже в начале XIII в. Нестору приписывалось составление рассказов о печерских затворниках (вошедших в «Киево-Печерский патерик» и в ПВЛ под 1074 г.), а также некоего «Летописца» (обычно отождествляемого с ПВЛ). Ипатьевский список (начало XV в.), упоминает, что летопись была составлена «черноризцем Феодосьего монастыря Печерского», а Хлебниковский список прямо приписывает составление ПВЛ Нестору. Труд Нестора, по мнению А. А. Шахматова, сохранился в двух редакциях. Вторая редакция дошла до нас в составе Лаврентьевской летописи 1377 г.; ее изложение было доведено до 1110 г. и оканчивалось припиской игумена Выдубицкого монастыря Сильвестра (Шахматов считал его сначала составителем ПВЛ, позднее редактором текста Нестора). Третья редакция (законченная, как полагал исследователь, в 1118 г.), легла в основу Ипатьевской летописи. Составление второй редакции ПВЛ связывалось с именем Владимира Мономаха, а третьей — с именем его сына Мстислава Великого{71}. Как отметил А. А. Гиппиус, схема, предложенная А. А. Шахматовым, почти столетие сохраняет «значение главного ориентира в данной области, роль своего рода „классификатора“ научной традиции, по отношению к которому группируются, разбиваясь на русла и потоки, различные исследовательские подходы и гипотезы»{72}.
К проблеме Начального летописания вплотную примыкает проблема происхождения Борисоглебского цикла, поскольку одним из текстов, входящих как в состав ПВЛ (под 1015 г.), так и в состав «Анонимного сказания», является повесть «Об убиении Борисове». Наиболее распространенные реконструкции цикла связаны с Древнейшим Киевским сводом 1037–1039 гг., составитель которого мог составить первую редакцию повести (по терминологии А. А. Шахматова — сказание) «Об убиении Борисове» на основе вышегородских церковных записок. «Небогатое фактическим содержанием, оно не давало ни христианских имен братьев, ни даты, ни места их убиения. Тем удивительнее сохранение в нем имен убийц обоих братьев. Кажется, в этом случае им использовано киевское предание, приписывающее исполнение злодеяния соседним вышегородцам». Во второй половине XI в. этот рассказ был дополнен в Новгородском своде за счет местных известий о мятеже Ярослава, а при составлении Начального свода, — расширен за счет утраченного «Жития Антония Печерского» и народных преданий о Борисе и Глебе.
Серебряник Святополка Владимировича
«Общий состав сказания по Древнейшему своду, — писал А. А. Шахматов, — представляется мне в следующем виде. В связи с сообщением о предсмертной болезни Владимира говорилось, что он послал бывшего у него в то время Бориса против печенегов; возможно, что при этом указывалась причина, почему Борис оказался у Владимира; он вывел его из Владимира, опасаясь злобы, которую питал к Борису Святополк; Владимир скончался на Берестовом; Святополк, узнав о смерти отца, приехал вскоре в Киев из Вышегорода и принял меры к тому, чтобы скрыть от киевлян это событие; ночью же он отправился тайно в Вышегород, призвал к себе Путыпу и вышегородских старшин и уговорил их тайно умертвить Бориса. В ту же ночь бояре вывезли Владимирово тело из берестовского терема и поставили его в Св. Богородице. Далее сообщалось о погребении Владимира. После краткой похвалы Владимиру составитель Древнейшего свода сообщал, что Святополк сел на отцовском столе и начал склонять киевлян в свою пользу путем подкупов: одних он дарил одеждами, других — кунами. Киевляне колебались: сердце их не было со Святополком, так как братья их были с Борисом. Борис, возвращавшийся в то время в Киев, получает известие о смерти отца. Дружина уговаривает его идти в Киев и сесть на отцовском столе. Но Борис отказывается поднять руку на старшего брата; войско оставляет его. Чтобы усыпить бдительность Бориса, Святополк посылает к нему лестные предложения. Но одновременно к его стану приходят убийцы, которые под покровом ночи подкрадываются к его шатру. Здесь в Древнейшем своде (как у Нестора и в Начальном своде) сообщалось о том, что Борис пел в это время псалмы и каноны, затем помолился на икону и лег спать. Убийцы напали на Бориса и пронзили его копьями; вместе с Борисом пал его слуга, желавший защитить собою тело своего господина. Тело Борисово завернули в шатер и повезли тайно в Вышегород, где похоронили у церкви Св. Василия. Далее были названы имена убийц. Святополк посылает погоню за Глебом, бежавшим из Киева на север. Погоня настигает Глеба; убийцы овладевают его кораблецем; Горясер приказывает повару Глебову, Торчину, зарезать его, что тот и исполняет. Тело Глебово оставлено в пустом месте между двумя колодами, но впоследствии его взяли и перевезли в Вышегород, где и положили рядом с братом. Убийцы возвратились к Святополку, который вознесся после этого еще больше и послал убить своего брата Святослава, бежавшего в Угры; погоня настигла последнего в Угорской горе. Далее сообщалось о походе Ярослава против Святополка»{73}. Таким представлялось классику летописеведенения происхождение текста повести «Об убиении Борисове» в ПВЛ.
Гипотезу А. А. Шахматова, изложенную в одной из глав его «Разысканий о древнейших русских летописных сводах» (1908), в разные годы разделяли С. А. Бугославский, М. Д. Присёлков, академик Д. С. Лихачев. Недавно было высказано мнение, что текст повести «Об убиении» по Древнейшему своду отразился в первой редакции Проложного сказания Борису и Глебу (Н. И. Милютенко), хотя до сих пор преобладало представление о появлении первой редакции Проложного сказания на рубеже XI и XII вв. (академик Н. М. Никольский, А. А. Шахматов){74}. Проблема заключается в том, что начальные звенья шахматовской реконструкции летописания покоятся на довольно шатком основании: гипотеза о Древнейшем Киевском своде была подвергнута сомнению как современниками Шахматова, так и его последователями. В силу этого следует рассмотреть аргументы, на базе которых можно было бы постулировать его существование.
Древнейший Киевский свод представлялся А. А. Шахматову как монотематическое повествование, составленное в 1039 или 1040 г. по случаю освящения в Киеве храма Св. Софии и учреждения митрополии. В состав свода, согласно мнению исследователя, помимо вышегородских записок о Борисе и Глебе, с одной стороны, входили письменные сказания об Ольге и Владимире, сказание о варягах-мучениках Федоре и Иоанне (согласно ПВЛ, убитых киевлянами в 983 г.), а с другой — предания о русских князьях Кие, Олеге, Игоре и Святославе, предание о войне между Ярополком, Олегом и Владимиром и т. д.{75} В рассказе ПВЛ о гибели Олега говорилось, что его могила сохранилась «до сего дне» у Овруча. Под 1044 г. упоминалось, что останки Олега и Ярополка были выкопаны, крещены и перезахоронены в церкви Св. Богородицы{76}. Это противоречие дало А. А. Шахматову возможность определить верхнюю дату составления Древнейшего свода.
Настолование митрополита Иллариона. Миниатюра Радзивилловской летописи
Надо сказать, что гипотеза о Древнейшем своде — отнюдь не единственная в историографии. Академик В. М. Истрин, один из оппонентов концепции Шахматова, возводил летописную традицию к «Хронографу по великому изложению», составленному на Руси в середине XI в. на основе перевода византийской «Хроники Георгия Амартола». Исследователь считал, что «Хронограф по великому изложению» отразился в древнерусских компиляциях по античной истории — Полной и Краткой палеях, «Еллинском летописце» второй редакции. Согласно О. В. Творогову, этот «Хронограф» существовал в нескольких редакциях, наиболее ранняя из которых была использована при составлении Начального свода 1093–1095 гг.
По мнению академика Д. С. Лихачева, предания о языческих и христианских правителях являлись основой «Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси», составленного в начале 40-х гг. XI в. в кругу придворных книжников Ярослава Мудрого под руководством Илариона. Параллельно этой точке зрения были сформулированы гипотезы о существовании в X в. «Повести о полянах-руси» (академик Н. М. Никольский) и «Сказания о первых русских князьях» (академик М. Н. Тихомиров).
Часть исследователей связывала зарождение летописной традиции со сводом 996 г., который якобы велся при Десятинной церкви, основанной Владимиром Святославичем (академик Л. В. Черепнин, академик П. П. Толочко) и даже с «Летописью Аскольда», якобы составленной в Киеве в конце IX столетия и реконструируемой на основе данных Никоновской летописи (академик Б. А. Рыбаков, М. Ю. Брайчевский){77}. Поскольку все они выполняют такую же конструктивную функцию, как и Древнейший свод, по сути дела, речь идет о терминологическом определении гипотетического «протографа» Начального летописания, и лишь потом — о фактическом его составе.
Летописные статьи первой половины 1040-х гг., читающиеся в ПВЛ (за исключением известия о походе на Византию в 1043 г.), возводились Шахматовым либо к новгородскому летописанию XI в., либо к «Житию Антония Печерского». Наиболее вероятным окончанием Древнейшего свода ему представлялась летописная статья 1039 г. об освящении прибывшим из Византии митрополитом Феопемптом церкви Св. Богородицы, которая, по его мнению, была тесно связана с летописной статьей 1037 г. о закладке и освящении храма Св. Софии. Отождествляя освящение церкви Богородицы с освящением Св. Софии, он предлагал объединить в одно целое летописную статью 1039 г. с текстом «Похвалы Ярославу и книгам» под 1037 г. Таким образом, было сформировано представление о Древнейшем Киевском своде 1037–1039 гг.
По утверждению Шахматова, первоначальный объем «Похвалы Ярославу» был несколько меньше, чем сегодня читается в ПВЛ, так как собственно «Похвала книгам» представлялась ему вставкой из Паримийника, сделанной при составлении Начального свода 1093–1095 гг., хотя в более ранней работе он полагал, что «Похвала Ярославу и книгам» являлась первой частью «Сказания о начале Печерского монастыря», помещенного в ПВЛ под 1051 г.{78} Шахматов приписывал инициативу в создании Древнейшего свода Феопемпту, упоминаемому в летописях в качестве первого русского митрополита, назначенного Константинопольским патриархатом, но сомневался в том, чтобы при дворе киевского митрополита велась погодная запись событий, подобно тому, как такая запись велась, по его предположению, при дворе новгородского епископа. Эти взгляды А. А. Шахматова развил М. Д. Присёлков, однако позднее гипотеза о провизантийском характере Древнейшего свода была подвергнута критике{79}.
Итак, можно выделить комплекс аргументов, на которых базируется гипотеза о Древнейшем своде: закладка храма Св. Софии и учреждение Русской митрополии; противоречие между летописными статьями 977 и 1044 гг. о месте захоронения Олега; зависимость «Слова о Законе и Благодати» от летописной «Речи философа» к князю Владимиру (ПВЛ 986 г.); гипотетическая взаимосвязь летописных статей 1037 и 1039 гг.
Предположение о том, что составление Древнейшего свода приурочивалось к основанию Киевской митрополии, принималось как исторический факт до тех пор, пока не была сформулирована гипотеза о ее учреждении в конце X в. и «титулярных» митрополий в Чернигове и Переяславле в XI столетии{80}. Это достаточно популярное утверждение в большей степени базируется на греческих, чем на древнерусских источниках (и потому противоречит их прямым, хотя и весьма путаным указаниям на статус киевских иерархов), поэтому разделяется далеко не всеми{81}.
Тем не менее Я. Н. Щапов предлагает даже конкретную дату учреждения Киевской митрополии — 996–997 гг., допуская, что «тесно связанный с константинопольским двором через княгиню Анну, сестру императора, Владимир в поисках оптимального решения вопроса об административной структуре местной церковной организации через несколько лет после смены государственной религии принял в принципе ту форму управления церковью, которая существовала в империи и принадлежащих к ее культурному кругу странах»{82}. Это утверждение тесно связано с гипотезами об изменении в конце X в. международного статуса Киевской Руси, о которых мы говорили выше, и, таким образом, у нас есть возможность если не понять всю глубину социально-политических и культурных трансформаций, имевших место после 988 г., то хотя бы получить представление о том, какое значение придается в современной историографии влиянию Византии на реформаторскую политику Владимира.
Что касается летописной статьи 1044 г., первая часть которой сообщает о перезахоронении Ярополка и Олега Святославичей, источником ее А. А. Шахматов считал княжеский синодик. Однако во второй части статьи 1044 г. сообщается о вокняжении Всеслава Полоцкого, родившегося в сорочке, которую он носит на себе «до сего дне»{83}. Эта запись, очевидно сделанная современником, весьма актуальна для периода 1066–1071 гг., когда между Киевом и Полоцком велась борьба за обладание Новгородом. Вероятно, она была занесена в новгородскую летопись в середине 1060-х гг., откуда тридцать лет спустя перешла в Начальный свод{84}. Существует и другая точка зрения, согласно которой летописное указание «до сего дне» представляет трафаретный литературный оборот, который не должен интерпретироваться буквально (И. Н. Данилевский){85}.
Таким образом, летописная статья 1044 г., использующаяся для датировки Древнейшего свода, в целом имеет достаточно позднее происхождение. Характерно, что в статье 1044 г. не указано, по чьей инициативе проводилось перезахоронение князей, хотя в других статьях 1020 — середины 1050-х гг. летопись всегда подчеркивает политическую инициативу Ярослава. Однако мероприятия по эксгумации останков категорически осуждались Церковью, в силу чего участие Ярослава в этой неканонической процедуре сознательно замалчивалось, сам факт перезахоронения был зафиксирован уже после смерти князя. Следовательно, она не может служить надежным хронологическим указанием для датировки составленного при Ярославе Древнейшего свода, так как хронологическая корреляция событий, случившихся в 1044 г. в Киеве и Полоцке, могла быть установлена искусственно. Апеллируя к «Слову о Законе и Благодати», как сочинению, основанному на материалах Древнейшего свода, А. А. Шахматов в значительной степени обесценил это наблюдение, не установив точную дату его появления (так что в контексте современных представлений о датировке этого памятника появление Древнейшего свода как его источника можно относить и к 1038, и к 1050 г.).
Чтобы обосновать гипотезу о том, что Древнейший Киевский свод завершался летописной статьей 1037–1039 г., А. А. Шахматов был вынужден сделать ряд предположений, которые позволили бы выделить ее из комплекса летописных статей эпохи Ярослава. Согласно одному из них, «Похвала Ярославу и книгам» читалась в Древнейшем своде в настоящем времени, а при составлении свода 1073 г. была переписана в прошедшем времени, хотя объективных доказательств этому, разумеется, нет. Напротив, исследования свидетельствуют о том, что летописная статья 1037 г., подводящая итоги деятельности Ярослава, создавалась задним числом. Иными словами, есть больше оснований для того, чтобы относить ее составление ко времени после смерти Ярослава, чем воспринимать как текстологическую грань между этапами Начального летописания{86}.
Ни один из рассмотренных нами аргументов не может в полной мере ни гарантировать точной датировки Древнейшего свода, ни объяснить цели его составления. С учетом этого можно констатировать, что гипотеза о его существовании по меньшей мере нуждается в модификации. В условиях кризиса представлений о том, что Древнейший свод приурочен к учреждению Киевской митрополии, заслуживает внимания гипотеза А. Н. Насонова о том, что он был приурочен к объединению «Русской земли» под властью Ярослава в 1036 г.{87}, но кроме проблемы идейно-политической мотивации она не разрешает других спорных вопросов. Один из наиболее приемлемых вариантов разрешения ситуации состоит в том, что этот свод, не заканчиваясь на 1037–1040 гг., мог продолжаться на манер средневековых европейских анналов{88}.
Таким образом, из критики гипотезы о Древнейшем своде вовсе не следует, что при Ярославе не существовало летописной традиции вообще. Нельзя не учитывать характеристику князя, данную в «Похвале» под 1037 г., которая сообщает, что Ярослав «любил книги, и много их написав, положил в церкви Святой Софии, которую создал сам»{89}. Понятное дело, что «любовь Ярослава к книгам, в том числе покровительство деятельности писцов и переводчиков, — деяния, благодаря которым князь заслужил в позднейшей русской традиции прозвище „Мудрый“, — не были, конечно, простыми проявлениями „библиофильства“» (В. Я. Петрухин){90}. Исходя из летописного свидетельства, можно как минимум предполагать, что в свободное от государственных дел время князь занимался если не «написанием книг» в современном смысле этого слова, то по крайней мере их перепиской. Сомнительно, чтобы столь просвещенный правитель, учитывая экстраординарные обстоятельства своего прихода к власти, не был заинтересован в формировании определенных представлений у современников и потомков и обошел своим вниманием летописание.
При чтении летописного текста можно заметить, что большая часть известий ПВЛ за первую половину XI столетия касается именно деятельности Ярослава, регулярно упоминающегося с 1014 г. Согласно А. А. Шахматову, летописные статьи 1014–1016, 1018,1021, 1024,1030, 1036, 1042, 1044–1045, 1050, 1052 гг. полностью или частично восходили к новгородскому летописанию{91}. Однако, оставаясь на почве той же «исторической школы», извлекавшей данные о происхождении отдельных летописных известий из упоминавшихся в них же географических объектах, можно с тем же успехом предполагать, что указанные статьи написаны в Киеве «Летописцем Ярослава».
В пользу этой гипотезы можно привести следующие наблюдения: исключительное внимание летописи к Ярославу и его семье: (летопись отмечала) не только вехи деятельности киевского князя, но и рождение его сыновей (случай исключительный в истории раннего летописания), что позволяет предполагать, что эти факты первоначально могли фиксироваться при княжеском дворе и, возможно уже после смерти Ярослава, были обработаны придворным летописцем вместе с материалами княжеского синодика; при этом фактографический материал отбирался так, что деятельность братьев Ярослава и его племянника Брячислава Полоцкого либо замалчивалась вообще, либо описывались только те ее эпизоды, которые были непосредственно связаны с военной деятельностью киевского князя (как это было в случае с его соправителем Мстиславом Тмутороканским).
Нельзя не обратить внимания на тот факт, что некоторые статьи ПВЛ за годы правления Ярослава посвящены главным образом сражениям, в которых участвовал князь. Эти «батальныесюжеты» смоделированы по одному «шаблону», что особенно заметно, например, при сопоставлении Любечской битвы 1016 г. и сражения на Буге в 1018 г. Поэтому у некоторых исследователей создается впечатление, что «история правления Ярослава была скорее военной, чем церковной. Это тем более удивительно, что образованные русские люди того времени были исключительно клириками». Вместе с тем «Летописец Ярослава отличался большой свободой суждений», — отмечает автор этой гипотезы Н. И. Милютенко, относя на его счет панегирики Мстиславу Тмутороканскому{92}.
Печать князя Святополка Владимировича. 1015–1019гг.
Автором этих панегириков со времени А. А. Шахматова считался печерский монах (впоследствии игумен Печерского монастыря) Никон, причастность которого к летописанию была установлена следующим образом. Обратив внимание на то, что с 1060-х гг. в центре внимания ПВЛ находились то события в Киеве, то события в Тмуторокани (с указанием календарных дат), исследователь высказал предположение, что эти сведения могли принадлежать Никону, который, согласно «Житию Феодосия Печерского», был вынужден бежать из Киева в Тмуторокань, спасаясь от преследований князя Изяслава, откуда вернулся перед киевским восстанием 1068 г. Поскольку «Житие Феодосия» приписывало ему книжные занятия, это дало Шахматову основание утверждать, что Никон не только продолжил Древнейший свод, но подверг его радикальной переработке, внеся целый ряд новых сюжетов и разбив летописный текст по годам{93}. Гипотеза о летописце Никоне, ставшая одной из ключевых в шахматовской концепции Начального летописания, получила распространение среди исследователей, хотя некоторые из них подвергают ее сомнению{94}.
По нашим представлениям, летописная работа на Руси в XI в. не ограничивалась каким-то одним княжеским или монастырским скрипторием. Не исключено, что высокий уровень развития древнерусской мысли, свидетельством которого может служить, например, «Слово о Законе и Благодати», способствовал не только возникновению княжеской летописной традиции при Ярославе и ее расширению при его сыновьях, но и формированию независимого летописания, причем не только в Печерском монастыре, который, по мнению некоторых исследователей, вряд ли мог сразу монополизировать летописную работу в Киеве{95}. Обращение к летописным данным о событиях последней четверти XI в. действительно заставляет предполагать существование противоборствующих идейно-политических тенденций, которые, очевидно, пройдя несколько этапов, нашли свое отражение в ПВЛ. Их выявление требует специального исследования, поэтому в этой книге мы ограничимся лишь сопоставлением повести «Об убиении Борисове» с летописной традицией, которую относят к эпохе Ярослава.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.