1. Начало киевского летописания

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Начало киевского летописания

Вопрос о том, с какого времени ведет отсчет киевское летописание, принадлежит к числу наиболее трудных и, по существу, окончательно не решенных до наших дней. При этом речь идет не столько о летописях как историко-хроникальных сочинениях, ведшихся на регулярной основе, сколько о первых исторических записях, которые затем вошли в начальный летописный свод.

Историографический интерес к этой проблеме на раннем этапе изучения русских летописей породил целый ряд интересных предположений, которые, однако, не были подкреплены системой убедительных доказательств. При всем разноречии выводов исследователей всех их объединяло убеждение, что истоки русского летописания следует искать уже в начальном периоде существования Киевского государства.

М. А. Оболенский считал возможным датировать первичную киевскую летопись серединой X в. и связывал ее с деятельностью духовника княгини Ольги пресвитера Григория.[9] О. М. Бодянский, а вслед за ним и И. И. Срезневский относили происхождение погодных записей к началу X в.[10] Еще более раннюю дату — 60-е годы IX в. — начала русского летописания предложил И. Е. Забелин. На эту мысль его натолкнули статьи 864–867 гг., находящиеся в Никоновской летописи. «Они заключают в себе столько достоверности, — писал он, — что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность».[11] Записи эти И. Е. Забелин считал киевскими, принадлежавшими грамотникам-христианам. Каким-то образом эти древнейшие летописные заметки оказались в руках составителя Никоновской летописи и были внесены в нее.

Смелое предположение И. Е. Забелина о том, что в руках позднейших составителей исторических трудов могли быть древнейшие летописные записи, не нашло поддержки у последующих исследователей и о нем со временем просто забыли.

Новую жизнь продуктивной мысли И. Е. Забелина дал в наше время Б. А. Рыбаков. Проанализировав господствовавшую концепцию отечественной истории в летописях XV–XVI вв., согласно которой основателем правящей династии на Руси считался варяг Рюрик, он отметил, что комплекс статей об Аскольде является, по существу, антитезой этой официальной точке зрения. Таким образом, никакой мотивации для сочинения подобных подробностей из киевской жизни IX в. у составителей Никоновской летописи не могло быть и вряд ли следует подозревать их в намеренном создании легенды. Как полагает Б. А. Рыбаков, появление этих древних записей имело более прозаический характер и может связываться с археологическими (археографическими) поисками московских историков XVI в. Ведь именно им историческая наука обязана выявлением «Жития Стефана Сурожского», «Жития Дмитрия Солунского», «Бесед патриарха Фотия».[12]

Источниковедческий анализ загадочных записей IX в. в Никоновской летописи, проведенный Б. А. Рыбаковым, показывает, что историческое их содержание не должно вызывать подозрения позднейшего фальсификата. В них рассказывается о киевских князьях Аскольде и Дире, походах русских дружин на Византию, на печенегов, о крещении Руси. Эти данные не представляют чего-то необычного, чего бы не знали другие источники. Из трех датированных походов русов на Византию один (860 г.), от которого начался отсчет русской истории, детально описан в греческих источниках. Рассказ о походе Аскольда на византийские владения в Эвксинопонте, датированный в Никоновской летописи 874 г., по мнению Б. А. Рыбакова, происходит от иностранного источника. Своеобразным подтверждением его историчности может быть свидетельство «Повести временных лет» о походе Руси на Константинополь, который состоялся «въ 14 л?то Михаила цесаря». По Александрийской эре этот поход получит дату 874 г., то есть ту, которая обозначена в Никоновской летописи.

Эти и другие наблюдения дали основание Б. А. Рыбакову считать записи Никоновской летописи за 867–889 гг. «предположительно первой русской летописью князя Аскольда», начатой в год крещения Руси. Она писалась вскоре после изобретения славянских письмен и носит на себе заметное влияние Болгарии. У Аскольдового летописца, как полагает Б. А. Рыбаков, был своеобразный счет событий от русского похода на Царьград в 860 г. «при Михаиле цесаре» и забытый впоследствии на Руси александрийско-болгарский счет лет «от сотворения мира».[13]

Отнесение начала русского летописания к 60–80-м годам IX в. и реконструкция Б. А. Рыбаковым так называемой «Оскольдовой летописи» вызвали неоднозначную реакцию специалистов. Одни полагали, что этот ответственный вывод может быть принят, другие отнеслись к нему со значительным предостережением.

Особую позицию занял в этом вопросе М. Ю. Брайчевский. Выводы Б. А. Рыбакова показались ему слишком осторожными, а возможности реконструкции «летописи Аскольда» не до конца исчерпывающими. Принимая во внимание совершенно справедливые замечания исследователей об идейной тенденциозности летописцев и абсолютизировав его, М. Ю. Брайчевский неожиданно пришел к выводу, что вся начальная история Руси была сфальсифицирована публицистами XI–XII вв.

Причем речь идет не о возможности изъятия какой-то части информации, которая не согласовывалась с позднейшими представлениями, а о сознательном перенесении событий IX в. в X и приписывании всего сделанного Аскольдом князьям — варягам Олегу, Игорю и Владимиру. Следовательно, если все эти данные вернуть на свое «законное» место, то, по логике М. Ю. Брайчевского, мы получим полный текст «Аскольдовой летописи», а не сокращенный, как в Никоновском своде.[14]

Реконструкция «Аскольдовой летописи», предложенная М. Ю. Брайчевским, не имеет сколько-нибудь надежной системы документальных доказательств и не может рассматриваться даже как гипотеза. Для столь ответственного вывода одной авторской интуиции мало. Нужны аргументы, которых у М. Ю. Брайчевского нет. К тому же восстановление «Аскольдовой летописи» за счет известий всего X в., по существу, разрушает древнейший летописный источник. Этот незамысловатый метод реконструкции неизбежно требовал от его автора ответить на естественный вопрос: а где же летопись X в.? Ведь невозможно предположить, чтобы в IX в. в Киеве была создана полноценная хроника жизнедеятельности Аскольда, а правление князей X в. оказалось за пределами внимания летописцев.

Сказанное не означает, что объем информации «Аскольдовой летописи», содержащейся в Никоновском своде, является полным. Потери здесь не исключены, однако без обнаружения дополнительных источников, на что надежд очень мало, попытки их компенсации за счет позднейших известий останутся за пределами научного поиска.

На основании анализа письменных свидетельств IX в., содержащихся как в Никоновской летописи, так и в «Повести временных лет», можно только придти к выводу, что в Киеве во времена Аскольда (или после него) могли быть сделаны какие-то одиночные записи, а вовсе не о наличии в это время устоявшейся летописной традиции. Об этом говорит и сам характер записей. Они лаконичны и не совсем хроникальны. Это как бы краткий пересказ двадцатилетних событий, вместившийся в семи статьях. Помещение рассказа о крещении Руси в статье 876 г., возможно, свидетельствует о том, что и пересказ этот не был хронологически последовательным. Крещение Руси относится ко времени первого похода Аскольда на Константинополь, а поэтому рассказ о нем должен был не венчать «Аскольдовую летопись», а начинать ее. Не кажется на месте и известие о смерти сына Аскольда: «Въ л?то 6372. Убиенъ бысть отъ Болгаръ Оскольдовъ сынъ».[15] Запись бесспорно древняя, вряд ли в XVI в. кому-либо пришла бы в голову мысль придумать такую трагическую подробность из жизни Аскольда, но сделана она без логической увязки с событием (наверное, военным походом), приведшим к этой смерти.

Под 881 г. в Никоновской летописи находится небольшое сказание о гибели Аскольда (и его брата Дира). Имеет ли оно отношение к комплексу записей IX в., сказать сложно. Некоторые подробности рассказа, например указание на хитрость Олега, сказавшегося больным и по этой причине пригласившего к себе Аскольда и Дира, как будто позволяют так думать. Однако препятствием этому являются ссылки на более поздние историко-топографические ориентиры мест захоронения киевских князей: «И несша ихъ на гору, погребоша ю, еже ся нын? нарицаеть Угорское, ид?же есть дворъ Олминъ; на той могил? постави Олма церковь святаго Николу, а Дирова могила за святою Ириною».[16] Не исключено, правда, что эта фраза могла быть внесена в статью и позже времени записи сказания, возможно при создании одного из сводов.

Вопрос о начале русского летописания имеет не только историографический интерес. Он важен прежде всего для выяснения исторической достоверности сообщений о древнейших временах Руси. При этом необходимо иметь в виду, что летописные своды, на которых больше всего сосредотачивается исследовательское внимание, являлись не начальной стадией летописания, а заключительной, обусловленной необходимостью систематизации и обобщения отдельных сообщений, сказаний, повестей.

Наличие традиции исторической письменности в X в. уже ни у кого не вызывает сомнений. К идентичным записям или повестям X в. исследователи согласно относят сообщения о походах Олега и Игоря на Царьград и заключенных ими договорах с греками, об убийстве древлянами князя Игоря и мести им Ольгой, о крещении ее в Константинополе, о походах Святослава на Дунай и междоусобице его сыновей, о начальном периоде княжения в Киеве Владимира Святославича.

Что касается времени обобщения этих разрозненных, ведшихся от случая к случаю записей, то мнения исследователей летописей на этот счет разделились. А. А. Шахматов датировал древнейший летописный свод 1037–1039 гг. Л. В. Черепнин не согласился с таким выводом и полагал, что он мог быть составлен уже в 996 г. в Десятинной церкви.[17]

М. Н. Тихомиров в работе, посвященной началу русской историографии предложил свое видение начальных этапов летописных обобщений за X в. Проанализировав сообщения «Повести временных лет» и сличив их с известиями Новгородской первой летописи, «Памяти и похвале» Иоакова Мниха, и также поздней Устюжской летописи, М. Н. Тихомиров пришел к выводу, что известия о Руси IX–X вв. основаны на трех сказаниях: о начале Русской земли (от Кия до Олега), о призвании варяжских князей и о русских князьях X в. Последнее сказание М. Н. Тихомиров считал наиболее ранним, написанным в Киеве вскоре после крещения Руси. Два другие появились только в XI в.[18]

Таким образом, М. Н. Тихомиров вместо одного летописного свода 996 г. предложил фактически три и только один из них укладывается в рамки X в.

Гипотеза Л. В. Черепнина была поддержана и убедительно обоснована Б. А. Рыбаковым. Выясняя вопрос о времени и месте возникновения раннего летописного свода, исследователь обратил внимание на значительную цензуру в летописном изложении событий конца X — начала XI в. Она охватывает семнадцать лет княжения Владимира Святославича. Описание его героических деяний прерывается на 996–997 г. и возобновляется только в 1013 г. Причем перерыв этот имеет место не только в «Повести временных лет», но и в Новгородской первой летописи. Это, как справедливо считает Б. А. Рыбаков, можно объяснить только тем, что в руках позднейших летописцев действительно была отдельная повесть, завершавшаяся 996–997 гг.[19]

Непосредственным поводом для ее написания явилось событие огромной важности. В 996 г. было произведено торжественное освящение церкви святой Богородицы. «И створи праздникъ великъ ть день бояромъ и старцамъ градским, и убогим раздая им?нье много», — с воодушевлением сообщает летописец. Он не жалеет добрых слов, чтобы оценить заслуги Владимира Святославича, который живет в страхе Божьем, любит дружину, заботится об устройстве земли и держит мир с окольными странами. Летописец как бы подводит итог не только определенному этапу княжения Владимира, но и всей предыдущей истории Руси.

К этому времени был накоплен значительный письменный материал. В княжеском архиве хранились копии договоров Руси с греками, различные повести и сказания о князьях, отдельные хроникальные записи. Конечно, говорить о летописании как историческом жанре до конца X в. вряд ли возможно. Письменная фиксация исторических событий, дружинных и народных преданий не была регулярной. В пользу этого свидетельствует большое число так называемых пустых лет за IX–X вв. Сводчик летописи конца X в. восполнял отсутствие сведений по отечественной истории отдельными свидетельствами, почерпнутыми из византийских и болгарских хроник. К таким относятся сообщение «Повести временных лет» 858 г. о походе византийского императора на болгар и их крещении, записи 868 г. о начале царствования императора Василия, 887 г. — о царствовании императоров-соправителей Льва и Александра, 902 г. — о найме императором Львом венгров для похода против болгар и ряд других аналогичных известий (за 920, 929 и 934 годы). С историей Руси они никак не связаны и трудно отрешиться от мысли, что сводчик летописи пытался хотя бы за счет чужих известий сократить количество пустых лет своей хроники.

Несовпадение хронологии летописи с реальной Б. А. Рыбаков объяснил тем, что первоначально эти краткие записи о событиях болгарской и византийской истории были сделаны в александрийском и византийском летоисчислении, а затем переводились (с ошибками) на русский счет.

Анализ летописных известий о Руси IX–X вв. начнем с так называемого сказания о начале Руси. В «Повести временных лет» ему предшествует библейский рассказ о разделении земли между сыновьями Ноя, продолженный легендой о посещении Андреем Первозванным Руси, преданием об основании Киева, о расселении восточных славян и их обычаях. В объеме «Повести временных лет» это сказание несомненно плод летописной и исследовательской работы ее автора. Однако какая-то часть этих исторических преданий была зафиксирована и до него.

М. Н. Тихомиров полагал, что древнейшая летопись имела свое введение, которое, видимо, начиналось словами, сохранившимися в Новгородской первой летописи: «В л?то 6362. Начало земли Рускои».[20] Далее в статье идет пересказ легенды о трех братьях: Кие, Щеке, Хориве и их сестре Лыбеди, которая, однако, значительно короче той, что находится в «Повести временных лет». Событие это относилось к древнему времени, которое летописцы не умели определить. Новгородская первая летопись, как показал М. Н. Тихомиров, отнесла его к царствованию императрицы Ирины, примерно к 780–802 гг.,[21] а автор «Повести» рассказал о Кие в недатированном введении. Дискуссия его с «несведущими», считавшими Кия перевозчиком через Днепр, свидетельствует о том, что в его руках была более ранняя летопись с таким сомнительным определением социального статуса основателя Киева. Наверное, это устное предание было внесено в летопись уже в конце X в., когда перед летописцами встал вопрос о начале Руси.

Повесть о начале Руси, как полагал М. Н. Тихомиров, включала в себя также известия о выплате полянами дани хазарам, об убиении Аскольда и Дира, о княжении и смерти Олега. Позже этот рассказ был осложнен вставной легендой о призвании князей, в силу чего Аскольд, Дир и Олег сделались дружинниками Рюрика.[22]

Что касается Аскольда и Дира, то подобное предположение вполне правдоподобно. Историческая традиция знает их не только как дружинников Рюрика, но и как славянских князей, прямых потомков Кия. Об этом говорится в хронике Длугоша: «После смерти Кия, Щека и Хорива, наследуя по прямой линии, их сыновья и племянники много лет господствовали у русских, пока наследование не перешло к двум родным братьям Аскольду и Диру».[23] Длугош не придумал эту историю, но, как считал Е. Перфецкий, списал ее из Летописца перемышльского происхождения.[24]

Об Олеге нет совершенно никаких свидетельств, которые бы ставили под сомнение его северное происхождение, а поэтому относить рассказ о нем к сказанию о начале Руси надежных оснований нет. Может, только статью 882 г., рассказывающую об убийстве Олегом Аскольда и Дира, можно отнести к нему.

М. Н. Тихомиров связывал время составления повести о начале Русской земли с неудачным походом русских дружин на Царьград в 1043 г. Основанием для этого послужили ему две справочные ремарки повести. Первая уточняет место захоронения Дира церковью Ирины, а вторая говорит, что русские князья владеют хазарами «до днешнего дня».[25]

Первое уточнение не кажется убедительным свидетельством поздней даты повести о начале Руси. Оно могло быть сделано и позже, в том числе и при составлении «Повести временных лет». Второе и вовсе не имеет хронологического определения. «Днешний день» мог быть временем Мстислава Тмутараканского, как думал М. Н. Тихомиров, но мог быть также и временем Владимира Святославича или даже Олега Святославича (80-е годы XI в.). Не исключено, однако, что и это уточнение могло появиться в результате позднейшей редакции текста.

Интересно, что М. Н. Тихомиров, обосновав позднюю дату написания повести о начале Русской земли, в заключение пришел к выводу, что рассказ о Кие и его братьях мог быть записан и значительно раньше и только обработан в такое относительно позднее время.[26]

Вряд ли продуктивно считать, что толчком к созданию летописцем повести о начале Руси могло послужить столкновение Руси и Византии в 1043 г., если принять к тому же во внимание, что поход на Константинополь оказался неудачным. Другое дело время Владимира Святославича. Принятие христианства безусловно расценивалось на Руси как большая политическая победа молодого восточнославянского государства, вошедшего в православную семью стран византийского содружества. На фоне общественного подъема, достигшего своего апогея к 996 г., когда в Киеве был сооружен и освящен величественный храм святой Богородицы, появление исторического труда, открывавшегося повестью о начале Русской земли, представляется вполне реальным.

Сказание о русских князьях, как полагал М. Н. Тихомиров, охватывает время от 945 до 978 г. Сколько-нибудь убедительных обоснований такого хронологического охвата он не привел. Неизвестно, к какой группе следует относить летописные записи от 913 до 945 г., а также от 978 до 997 г. Не проясненным остался и главный вопрос: почему летописные известия о деятельности русских князей от Игоря до Ярополка следует объединять в единое сказание. Каких-либо данных, указывающих на то, что перед нами цельное, принадлежащее одному автору летописное произведение, нет. Наоборот, отрывочные известия о русских князьях указывают на то, что сводчик летописи имел дело с рядом отдельных сказаний, составлявшихся в течение всего X в.

Событийная полнота княжеских историй различна. Очень фрагментарно освещены годы княжений Олега, Игоря, Ярополка. Значительно лучше, но так же далеко не исчерпывающе представлена деятельность Ольги, Святослава, Владимира. Хронологическая нечеткость ряда известий указывает на то, что первоначально они не имели дат, а более позднее их определение неизбежно было сопряжено с ошибками.

Исследователи уже давно обратили внимание на характерную особенность ранних записей. Все они группируются почти исключительно за первым годом княжения того или иного князя. На этом основании Б. А. Рыбаков высказал предположение, что погодному изложению, возможно, соответствовала только запись о начале княжения, а далее без указания дат перечислялись важнейшие походы нового князя. Не исключено, что все даты были расставлены в конце X в. по припоминаниям, сказаниям и генеалогическим расчетам.[27]

Кроме кратких хроникальных записей, преимущественно о княжеских походах, в летописи имеются и более пространные, рассказывающие об их подвигах и приключениях. К таковым относятся рассказы о вещем Олеге, о драматической смерти Игоря, о необычных местях Ольги древлянам и ее посещении Константинополя, о подвигах князя-полководца Святослава, о мудром просветителе Руси Владимире.

Можно согласиться с Б. А. Рыбаковым, что и эти рассказы-сказания, несмотря на общие стилистические черты, обусловленные жанровыми особенностями, никак не принадлежат к творчеству одного лица.[28] Несомненно, они слагались в течение всего X в., наверное, вначале как устные предания, а затем уже и как литературные произведения.

В отдельных известиях за X в. ощущается авторское присутствие. Прежде всего это относится к рассказу о визите Ольги в Константинополь. Он содержит такое количество сведений и подробностей, что отнести их на счет позднейших воспоминаний совершенно невозможно. Прямые речи императора, патриарха и самой Ольги указывают на то, что передает их непосредственный свидетель и участник этих переговоров.

Наверное, мы можем назвать и его имя. Скорее всего, рассказ о визите Ольги в Константинополь принадлежит духовнику княгини попу Григорию. В пользу этого свидетельствует церковный характер изложения. Автор акцентирует внимание на крещении Ольги. Он явно восторгается этим событием, сравнивает Ольгу с царицей Эфиопской, которая приходила к Соломону, подчеркивает, что она «искаше добро? мудрости Божья».

Продолжение статьи 955 г., начинающееся словами — «Живяше же Ольга съ сыномъ своимъ Святославомъ», — также принадлежит этому автору. По существу, перед нами отдельное сказание о том, как Ольга пыталась обратить в свою веру Святослава. Много раз она обращалась к сыну со словами: „Азъ, сыну мой, Бога познахъ и радуюся; аще ты познаеши и радоватися почнешь“».[29] При этом она убеждена, что, если бы крестился Святослав, тогда за ним последовали бы и другие. «Она же рече ему: „Аще крестишися, вси имуть тоже створити“».[30] Старания Ольги не увенчались успехом, Святослав христианства не принял. Автор, рассказывающий об этом, как бы в назидание другим замечает: «Аще кто матере не послушаеть, в б?ду впадаеть». Продолжение этой мысли звучит еще жестче: «Аще кто отца ли матери не послушаеть, то смерть приметь».[31]

Ольга, скорее всего, таких страшных слов не произносила. Они принадлежат попу Григорию и для нас важны не своим мрачным пророчеством, а тем, что, по-видимому, указывают на дату составления этого сказания. Оно было записано сразу же после гибели Святослава, смерть которого для христианского проповедника казалась Божьим наказанием не столько за ослушание матери, сколько за пренебрежение к новой вере.

С позиции очевидца описывается в летописной статье 968 г. осада Киева печенегами. В этом рассказе много таких событийных фактов и подробностей, которые не могли быть придуманы позднейшими летописцами. Среди них свидетельство, что Ольга закрылась в городе с внуками Ярополком, Олегом и Владимиром, что юноша, вызвавшийся переплыть Днепр и сообщить воеводе Претичу об опасности, нависшей над Киевом, знал печенежский язык, что Претич при заключении мирного соглашения с печенегами дал их князю «бронь, щит и меч», а тот в ответ подарил ему коня, саблю и стрелы.

Подробное описание балканской кампании Святослава, содержащееся в статье 971 г. «Повести временных лет», указывает на то, что составлено оно вскоре после этого драматического похода, к тому же не исключено, что одним из его участников. Автор не пересказывает событие давно минувших дней, а как бы живет в нем. Он свидетельствует, что в битве с болгарами чаша весов начала было склоняться в их сторону, но после обращения Святослава к своим воям с боевым призывом — «потягнемъ мужьски братья и дружино», — преимущество перешло к русским. Окончательно их победа определилась только к вечеру. Как опытный дипломат, автор участвует в переговорах Святослава с греками и скрупулезно описывает их течение. Он сообщает о хитрости византийцев, пытавшихся посредством обещания уплатить дань на каждого воина выведать численность русских сил, о смекалке русских, сообщивших грекам цифру 20 тыс., тогда как их было всего 10 тыс. После победы Святослава над превосходящими силами византийцев, те запросили мира. Переговоры были многораундовыми и описаны чуть ли не с протокольной подробностью. Вначале греческие послы принесли Святославу «злато и паволоки», но эти дорогие царские дары как будто не тронули его. И только когда в качестве царского подношения было предложено оружие, Святослав пошел на переговоры.

Особенно поражает в этом рассказе сюжет о приеме императором русских послов. Они поведали ему речь Святослава — «хочю им?ти любовь со царемъ гречьскимъ свершеную прочая вся л?та», после чего он велел «писцю писати вся р?чи Святославля на харатью. Нача глаголати солъ вся р?чи, и нача писець писати».[32] Читая эту фразу, трудно отрешиться от мысли, что рассказывающий и есть тот самый посол, который «глаголах вся р?чи».

По тексту этой героической дружинной повести есть две ремарки, которые на первый взгляд ставят под сомнение ее датировку временем, близким к самому событию. После сообщения о лести греков, пытавшихся так коварно выведать численность русских сил, следует сентенция: «Суть бо греци лстивы и до сего дни».[33] Известие о разорении Святославом греческих городов подытожено замечанием: «Яже стоять и до днешнего дне пусты».[34] Несмотря на кажущуюся органичность этих уточнений в тексте, у нас нет уверенности, что они принадлежали ему изначально. Это, конечно же, позднейшие вставки, причем появились они в разное время и сделаны разными летописцами. Об этом свидетельствует присутствие двух разных речевых стереотипов: «до сего дня» и «до днешнего дня».

Анализ летописных статей 968 и 971 гг., как и относительная полнота известий за 964–972 гг., позволяет предполагать наличие у Святослава своего летописца. Это, конечно, не поп Григорий. Светский характер текстов летописи Святослава не имеет ничего общего с церковной стилистикой летописи Ольги. Некоторые детали, о чем говорилось выше, позволяют думать, что Григорий пережил Святослава, но ему, очевидно, и в голову не приходило летописать жизнь безбожного язычника. Летописцем Святослава был кто-то из его ближайших соратников, уцелевших в страшном сражении русских с печенегами в 972 г.

Княжение Ярополка практически не отражено в «Повести временных лет». В двух ее статьях (975 и 977 гг.) освещен, по существу, только его конфликт с братом Олегом, закончившийся гибелью последнего. Некоторые данные, в частности известия Никоновской летописи о походах Ярополка на печенегов, приходе послов «от Греческого царя» и «из Рима от папы», помещенные под одним 978 г., а также рассказ об убиении Ярополка, содержащийся в Новгородской первой и Устюжской летописях, позволяют предполагать, что изначально летопись была более пространной. Ее сокращение, вероятно, произошло во время создания летописного свода 996 г.

Наверное, в этом был определенный умысел, принимая во внимание вражду Ярополка и Владимира. Но приходится признать, что выдержан он не до конца. Ярополковы добрые деяния изъяты, а Владимировы неблаговидные оставлены. Чего только стоит статья 980 г., в которой Владимир представлен с наихудшей стороны. Он убийца и насильник. Его жертвами стали полоцкий князь Рогволод, два его сына, а также родной брат Ярополк. Женолюбие его граничило с развратом. «И б? несытъ блуда, — подчеркивает летописец, — приводя к соб? мужьски жены и д?виц? растьляя».[35]

Впрочем, после принятия христианства Владимир обретет такие добродетели, которые с лихвой окупят его языческие пороки, а следовательно, летописцы и не думали их скрывать.

Записи за 980–996 гг. достаточно полны и информативны. Они состоят из хроникальных известий о походах Владимира на поляков, вятичей, ятвягов, болгар, на Корсунь, на хорватов, печенегов, а также из различных сказаний: о первых киевских христианах Федоре и Иоанне, о выборе веры, о взятии Корсуня, о Кожемяке и основании Переяславля, о постройке Десятинной церкви. Наверное, при последующих редакциях летописи эти известия претерпевали определенные изменения, однако основной объем их информации несомненно следует относить к X в.

Конечно, многие из повестей и сказаний, помещенных в летописных статьях, освещающих первый период княжения Владимира, имеют не только реальную историческую информацию, но и сказочно-фольклорную. На этом основании иногда ставится под сомнение их датировка временем, близким к событиям. Многим кажется, что необходимо было определенное время, чтобы появилось такое фольклорное предание. Это заблуждение. Предание рождается сразу же за событием, а если этого не происходит, оно не рождается никогда. Что касается его записи, то она может быть сделана как в начальный период жизни предания, так и многие годы спустя.

Знакомство с летописью Владимира убеждает, что ее автором было лицо духовного звания. Это отчетливо видно уже в статье 980 г. Рассказав о водружении на холме языческого святилища и осквернении его требами и кровью, он замечает, что «Преблагий Богъ не хотя смерти гр?шникомъ, на томъ холм? ныне церкви стоить, святаго Василия».[36] Ссылка на церковь Василия указывает на более позднее (чем 980 г.) написание этой статьи, однако ее не обязательно относить ко времени создания «Повести временных лет». Церковь Василия была построена Владимиром в 988 г., и, следовательно, выражение «ныне церква стоит» в такой же мере корректно для конца X в., как и для последующего периода.

Еще отчетливее христианская тема звучит в статье 983 г., повествующей об убиении язычниками варягов-христиан, отца и сына, дом которых находился там, «идеже есть церкви святая Богородица». Такое уточнение может указывать на обработку статьи позднейшим редактором. А может быть и ее органической частью, если учесть, что летопись Владимира окончательно сложилась к 996 г. В пользу второго предположения как будто свидетельствует и тот факт, что летописец, рассказав о зверствах язычников, убивших ни в чем не повинных отца и сына, пустился затем в пространное рассуждение о происках дьявола, который «тщашеся погубити родъхрестьянский». Особый интерес представляет сюжет об апостолах, который указывает на относительно раннюю дату этой христианской проповеди. «Аще и т?ломъ Апостоли не суть сд? были, но ученья их аки трубы гласят по вселен?й в церквахъ».[37]

Нечего и говорить, что такое признание церковного летописца резко диссонирует с преданием о посещении апостолом Андреем Киева и Руси, рассказанным автором «Повести временных лет». Как считают исследователи, эта легенда была написана в 70-е годы XI в. при дворе Всеволода Ярославича и фактически канонизирована Русской православной церковью.[38] Вряд ли после этого кто-либо осмелился бы подвергнуть ее сомнению.

Возникает закономерный вопрос, как летописцы конца XI — нач. XII в., будучи лицами духовного звания, грубо говоря, проморгали такой еретический пассаж их более раннего коллеги? Сколько-нибудь удовлетворительного ответа на него у нас нет. Разве что признать, что их редакторско-цензорская строгость не была абсолютной.

Начиная со статьи 986 г. и вплоть до статьи 996 г., главной темой летописца является христианизация Руси. Она звучит в сказаниях о выборе веры Владимиром, о походе его на Корсунь и крещении там, о принятии Русью христианства, о воздвижении величественного христианского храма — Десятинной церкви в Киеве. Это как бы единая большая повесть о приобщении Руси к христианской цивилизации, написанная одним автором, несомненно, современником этих кардинальных преобразований, а возможно, о чем скажем ниже, и их непосредственным участником.

Разумеется, эти древние тексты не сохранились в авторской чистоте. Впоследствии они подверглись редакторской обработке. Особенно заметно участие в подобной работе автора «Повести временных лет». Это ему принадлежат слова: «Се же не св?дуще право, глаголють, яко крестилъся (Владимир. — П. Т.) есть в Киев?; инии же р?ша: в Василеве; друзии же инако скажють».[39] Упрек несведущим, не знающим, где принял крещение Владимир, очень напоминает аналогичный упрек тем, кто не хотел признавать княжеское звание Кия. Не исключено, что и пространные церковные проповеди, являющиеся своеобразным обобщением рассказов о реальных событиях крещения Владимира и Руси, также прибавлены им. Особенно это относится к воздаянию благодарности и прославлению Бога в летописной статье 988 г. Текст этот стилистически перекликается с «Житием Феодосия».

Поздней вставкой является также рассказ о 12 сыновьях Владимира. К 988 г. многие из них еще не родились, не говоря о том, чтобы могли быть посланы на княжеские столы. Конечно, для летописца конца X в. такой текст немыслим. Это взгляд из будущего, которое уже не очень помнило порядок старшинства Владимировых сыновей.

Придачей к своду 996 г. следует считать и статью 997 г., в которой рассказывается об осаде печенегами города Белгорода. Фольклорное происхождение предания, повествующего о необычайной хитрости белгородцев с кисельными колодцами, позволяет предполагать его относительно позднее включение в летопись.

Б. А. Рыбаков, подводя итог изучению летописного свода 996 г., пришел к выводу, что его состав нам, вероятно, никогда не удастся установить. С этим можно согласиться. Однако это не значит, что такие попытки в будущем не могут привести хотя бы к локальным успехам. При этом, разумеется, неизбежным окажется столкновение с устоявшимися и обретшими силу непреложных истин историографическими традициями.

К таким относится вывод о сравнительно позднем, не ранее конца XI — нач. XII в., включении в летопись текстов русско-византийских договоров. Аргумент простой и на первый взгляд совершенно убедительный. «Повести временных лет», как считал А. А. Шахматов, предшествовал Новгородский летописный свод 1050 г., а поскольку в нем тексты договоров отсутствуют, следовательно, более позднее их введение в летопись не может вызывать сомнений. При этом, как само собой разумеющееся, имелось в виду, что автор «Повести временных лет» имел в своих руках новгородский свод.

Конечно, если бы этот свод был сугубо новгородским явлением, таким выводом можно было бы и пренебречь. Мало ли каких источников не оказалось в руках первых новгородских летописцев. Но в том-то и дело, что, как думали А. А. Шахматов, Б. А. Рыбаков и др., Новгородский свод 1050 г. базируется на ранней киевской летописи и логично предположить, что, если бы в ней уже были договоры, они непременно были бы и в нем. В дальнейшем многие исследователи определяли объем раннего киевского летописного фонда, полагаясь на своды А. А. Шахматова, будто они являлись не авторской реконструкцией, к тому же не бесспорной, а археографической реальностью.

М. Н. Тихомиров, выразивший сомнение в существовании Новгородского свода 1050 г., мотивировал его тем, что «Повесть временных лет» содержит не все новгородские известия XI в., но лишь ничтожное их количество.[40] Не был согласен с существованием раннего новгородского летописного свода и Д. С. Лихачев. Согласно ему, источниками новгородских известий в «Повести временных лет» были не письменные, а устные рассказы Вышаты и его сына Яна.[41]

Б. А. Рыбаков решительно поддержал и развил вывод А. А. Шахматова о существовании раннего новгородского свода, назвав его «Остромировой летописью». Окончательная компоновка этой летописи, согласно ему, производилась в 1054–1060 гг., а ее изложение доведено до смерти Ярослава. Что касается утверждения М. Н. Тихомирова о неполном использовании автором «Повести временных лет» данного свода, то оно никак не может быть аргументом против существования свода 1050 г. в Новгороде. Киевский летописец, как считал Б. А. Рыбаков, мог вполне обдуманно «забыть» некоторые новгородские события.[42]

Конечно мог. Странно только, что ни Б. А. Рыбакову, ни другим исследователям не приходила аналогичная мысль по отношению к новгородскому летописцу. Ведь он тоже мог «обдуманно забыть» некоторые киевские события. И причина для этого у него была совсем серьезная. Как известно, в XI в. на Руси существовали и соперничали между собой две концепции ее начальной истории. Согласно первой — центром Руси и собирателем всех восточнославянских земель в едином государстве был Киев, подругой — первенство в этом процессе отводилось Новгороду. Именно такой тенденцией отличается Новгородская первая летопись.

Но ведь весь объем письменных свидетельств IX–X вв., в том числе и договоры Руси с Византией, зарубежные письменные источники неоспоримо указывали на старшинство Киева. Новгородские книжники, разумеется, знали это, однако местный патриотизм подвигал их на отстаивание идеи новгородоцентризма. В киевскую летопись, как считал А. А. Шахматов, они вставили легенду о призвании варяжских князей, а имя «Киев» в ряде мест заменили именем «Новгород».[43] Им принадлежит также утверждение, что основатель Киева Кий был не князем, а простым лодочником — перевозчиком через Днепр, и жил не в отдаленные времена, а в IX в. В Киев первые князья пришли из Новгорода.

Учитывая подобную тенденциозность новгородских летописцев, вряд ли следует удивляться, если бы оказалось, что они воспользовались Киевским летописным сводом 996 в. по своему усмотрению. В данном случае для нас особый интерес представляют русско-византийские договоры. Знали ли о них новгородцы и в какой мере отсутствие текстов договоров в Новгородской первой летописи может быть основанием для утверждения, что они не были включены и в Киевский летописный свод конца X в.?

Знакомство с известиями Новгородской первой летописи о походах князей Олега и Игоря на Византию приводит к мысли, что для новгородского летописца эти сведения не представляли большого интереса. И вряд ли они буквально списаны с киевской летописи. В Киеве могли не знать точной хронологии походов, но то, что Олег княжил раньше Игоря и что именно он расправился над Аскольдом и Диром, здесь, конечно, знали. В равной мере это относится и к последовательности походов на греков.

Не случайно А. А. Шахматов в своей реконструкции Новгородского летописного свода 1050 г. исправляет Новгородскую первую летопись: сначала помещает рассказ о княжении в Киеве Олега и его походе на Царьград, а уже затем о княжении Игоря. Правда, неизвестно, на каком основании он полагает, что в Древнейшем киевском своде (1039 г.), которым пользовался новгородский летописец, известия о походе Игоря на греков вообще не было.[44]

Думается, при анализе ситуации с первыми походами русских князей на Царьград необходимо основываться не на реконструктивных авторских сводах, а на исторических летописях, в данном случае на НПЛ. За непоследовательностью и сбивчивостью ее рассказов о походах Игоря и Олега можно обнаружить характерную деталь: летописец знал больше, чем сказал.

Особенно это относится к походу Олега. Он изложен достаточно подробно, почти так же, как в «Повести временных лет», но без учета текста договора. В нем содержится фраза, которая явно извлечена из текста договора. «И запов?да Олегъ дань дати на 100 корабль, по 12 гривьн? на челов?къ, а въ корабл? по сороку мужь».[45] Разумеется, это извлечение мог сделать уже киевский летописец в конце X в., но, если это так, тогда приходится сомневаться в истинности утверждения А. А. Шахматова, Д. С. Лихачева и других исследователей, что русско-византийские договора стали известны летописцам только во времена Нестора.

Комментируя летописную статью 971 г., рассказывающую о походе на греков Святослава, Д. С. Лихачев высказал мысль, что первоначально в летописи содержалось лишь повествование о его военной кампании, а сообщение о заключении мира и текст договора были внесены в нее составителем «Повести временных лет».[46]

Безоговорочно принять этот вывод невозможно. Мешают этому два обстоятельства. Во-первых, вся статья 971 г. до слов «Равно и другаго св?щания» производит впечатление тематически и стилистически единого повествования, а во-вторых, трудно предположить, чтобы летописец, почти современник Святослава, не знал (или утаил) факт заключения им мира с греками. Вряд ли продуктивно также считать, что договор Святослава с Цимисхием хранился в княжеском архиве вместе с рассказом о ходе переговоров. Отчего тогда не вместе и с повествованием о военном походе?

Думается, Новгородская первая летопись не может быть надежным источником для суждения о том, были или не были включены тексты русско-византийских договоров в летопись уже на этапе составления свода 996 г. Она не является его копией, в лучшем случае заимствованием из него некоторых сведений. Скорее всего, это оригинальное историческое произведение новгородских летописцев. А. А. Шахматов полагал, что реконструированный им свод 1050 г. является соединением местной летописи с текстом Древнейшего киевского свода. До времени Ярослава новгородский летописец якобы передал киевскую летопись полностью, лишь слегка дополнив ее новгородскими известиями, а затем он почти совсем забросил свой киевский источник.[47]

Кроме авторского ощущения, что, наверное, это произошло от того, что Новгородская летопись не содержала обильных данных для древнейшего времени, других аргументов у А. А. Шахматова не оказалось.

Его же утверждение, что составитель Новгородского свода 1050 г. «действовал не как компилятор, а как исследователь исторических данных и собиратель народных преданий», вообще лишает оснований вывод об адекватном отражении Древнейшего киевского свода в новгородском летописании.

Видимо, действительно причина «забывчивости» новгородских летописцев по отношению к некоторым важнейшим событиям ранней киевской истории кроется в их «творческом» восприятии фактов. В XII–XIII вв. они безусловно знали «Повесть временных лет», но тексты русско-византийских договоров в Новгородской первой летописи так и не появились.

После всего сказанного мысль о том, что эти договоры были отражены уже в Киевском своде 996 г., не кажется слишком еретической. Более подходящего времени для этого во всей древнерусской истории не найти. Русь только недавно стала христианской страной и вошла в византийское содружество народов. В связи с этим, несомненно, появилась необходимость осмыслить и как бы обобщить исторические события, приведшие молодое восточнославянское государство к такому впечатляющему финалу. Страной, от которой Русь получила новую веру, была Византия и, наверное, в конце X в. русское общественное мнение не имело более важной темы для обсуждения, чем русско-византийские отношения.

Летописный свод составлялся под присмотром Владимира Святославича, и, видимо, он предоставил в распоряжение летописца княжеский архив. Предположить, что это случилось именно теперь, когда летопись пишется чуть ли не на великокняжеском дворе, значительно больше оснований, чем утверждать, что тексты русско-византийских договоров были предоставлены в конце XI — нач. XII в. скромному монаху Печерского монастыря Нестору. Для этого в это время не было тех идеологических побудительных мотивов, какие имелись в конце X в.

И, наконец, еще один аргумент. В Киеве после принятия христианства оказалась значительная греческая община. Это прежде всего византийская принцесса Анна, ее многочисленное окружение, митрополит и его клир, корсунские попы, среди которых и Анастас Корсунянин, будущий настоятель Десятинной церкви. Столь мощный приток на Русь греческих интеллектуалов, безусловно, не мог не оказать влияния на создание исторического труда, в котором тема русско-византийских отношений должна быть представлена во всей возможной полноте.

Видимо, прав Б. А. Рыбаков, утверждавший, что в первом летописном своде уже были сказания о христианстве, повесть о крещении Ольги, «Речь философа», сказание о крещении Руси.[48] Без участия в их создании греческих церковных грамотеев, конечно же, не обошлось.

Пытаясь определить имя автора Киевского летописного свода конца X в., Б. А. Рыбаков высказал интересное предположение, что в его создании могли участвовать два самых близких митрополиту лица — настоятель столичного кафедрального собора и белгородский епископ Никита, бывший викарием митрополита.[49]

Участие последнего в раннем киевском летописании как будто выдают записи 991–997 гг. Белгород неоднократно упоминается на страницах летописи при описании событий рубежа X–XI вв. Под 991 г. в «Повести временных лет» сообщается о закладке города Белгорода, а также об особом к нему отношении Владимира: «Бе бо любя град сь». Летописная статья 992 г. Никоновской летописи содержит известие о поставлении в Белгород епископа Никиты. В 996 г. в этом киевском пригороде Владимиром была построена церковь Преображения Христова.

Б. А. Рыбаков полагает, что Белгород, находившийся на краю земли древлян, мог выполнять функции ее административно-церковного центра и быть не только резиденцией Святослава Владимировича, князя древлянского, но и одним из центров раннего летописания. В пользу этого как будто свидетельствуют те статьи летописного свода 996 г., в которых рассказывается о драматических взаимоотношениях Киева с древлянами. Они имеют достаточно выраженную продревлянскую тенденцию.

Высказанное предположение не имеет надежной аргументации, хотя и оспорить его также трудно. При белгородской епископской кафедре могли вестись в 992–996 гг. отдельные хроникальные записи, автор которых, не исключено, питал какие-то симпатии к древлянам. И все же, думается, продревлянской тенденцией летописный свод 996 г. обязан не епископу Никите или его неизвестному хронисту. При желании эта тенденция могла быть легко устранена сводчиком летописи в 996 г., но кто-то позаботился, чтобы этого не случилось. Вряд ли это был и Анастас Корсунянин. Личного интереса в этом у него не было, а в тонкостях сложных междукняжеских и межплеменных отношений на Руси X в., учитывая его греческое происхождение, он, наверное, не слишком ориентировался.