Три короны на одну голову

Три короны на одну голову

Делагарди повезло. Король Карл IX, узнав о разгроме под Клушином, пришел в неистовство и, как злорадно сообщали польские современники, рвал себе бороду, проклиная небеса. Однако его гнев выплеснулся на перешедших к врагу наемников. Палач, как было принято поступать в таких случаях, вывесил в стокгольмской тюрьме прокламацию со списками дезертиров, объявленных «бесчестными шельмами и предателями». Иностранные монархи получили письма Карла IX с просьбой задержать и наказать бежавших с поля боя изменников, если те появятся в их владениях. Правда, в Швеции уже поползли слухи о том, что истинной причиной поражения была жадность Якоба Делагарди и Эверта Горна, решивших присвоить солдатское жалованье, но злая сплетня пробивала себе путь наверх медленно. Лишь в начале ноября 1610 года опасность судебного процесса стала настолько реальна, что Эверт Горн посоветовал своему начальнику отправиться в Стокгольм, дабы остановить затеянную против них обоих интригу. «…У нас есть друзья, которые опаснее волков и медведей. Они распространяют злые слухи, которым верят легковерные, будто бы, если бы жалованье воинам не задержали, это несчастье никогда бы не произошло, и вина таким образом ложится на нас», — писал фельдмаршал Якобу Делагарди.

Кто знает, может быть молодой полководец, перед глазами которого уже стоял призрак беспощадного королевского секретаря Эрика Тегеля, и направил бы своего коня в сторону Нидерландов, подальше и от России, и от Швеции, если бы не страх оказаться нищим в третий раз за свою десятилетнюю военную карьеру. Воевода Нотебурга задержал отправленный накануне клушинского сражения обоз Меншика Боранова с военной добычей Делагарди. Среди прочего там были и драгоценные царские дары. По слухам, русские не хотели пропустить в Швецию находившиеся в обозе документы, в том числе ратифицированный царем Василием Шуйским договор о передаче Кексгольма, и распоряжение о захвате транспорта дал сам царь. Нужно было заставить воеводу вернуть имущество, и сделать это можно было лишь силой оружия. Во время московского похода Делагарди не спешил следовать рекомендациям Карла IX, советовавшего ему не забывать о главной миссии в России — приводить в подчинение Швеции приграничные русские крепости. Теперь же монаршье желание совпало с личными интересами полководца. Королевский секретарь Педер Нильссон, прибывший к Делагарди в Новгородскую область, привез милостивое письмо монарха. Тот советовал не отчаиваться и выражал надежду, что военная удача вновь вернется к шведам. Пока же следовало внушать уверенность Шуйскому и его войску, а по прибытии подкреплений из Финляндии начать «отщипывать» для короны русские крепости. Прежде всего надо было добиваться сдачи Кексгольма, который до сих пор не был передан шведам. Власти города отвечали, что договор о передаче крепости заключил князь Михаил Скопин-Шуйский, а поскольку он умер, то и соглашение уже недействительно. Отряды крестьян и казаков, тайно поддерживаемые Новгородом и Кексгольмом, развернули партизанскую войну на границе с Финляндией, препятствуя подходу оттуда свежих шведских отрядов. О былом гостеприимстве новгородских властей, еще год назад торжественно встречавших армию Делагарди, сегодня не было и речи. Полководец надеялся превратить Новгород в базу для переформирования и отдыха своего войска, но с этими мечтами пришлось расстаться. На письмо Делагарди с сообщением о клушинском поражении и с просьбой о размещении и содержании остатков его войска новгородский воевода ответил с нескрываемой враждебностью. Для шведов в Новгороде не было ничего, кроме «пороха и свинца», который они получат, если приблизятся к городу ближе чем на 10 миль. Делагарди рекомендовали двигаться через Тихвин к финской границе, не задерживаясь в новгородских пределах. Желая показать, что они не шутят, новгородцы посадили в тюрьму слуг Делагарди, которых он отправил в город для покупки необходимых ему личных вещей взамен похищенных взбунтовавшимися наемниками.

Недавние союзники понимали только язык силы — и шведский полководец решил доказать, что его рано списали со счета. Дожидаясь подхода свежих отрядов из Финляндии, он стал накапливать «переговорный капитал» для освобождения Меншика Боранова и его спутников, томившихся в воровской башне в Нотебурге. Делагарди принялся захватывать обозы новгородских купцов и брать заложников, стремительно поднимая этими акциями боевой дух своего воинства. Разбой на дорогах приносил куда большую прибыль, чем участие в сражениях с поляками за царскую плату.

Давление на упрямых нотебургских воевод Ивана Путятина и Луку Милославского оказывали и другие шведские военачальники, устремившиеся по приказу Карла IX в новгородские владения. Седьмого августа 1610 года шведы приступили к выполнению давно вынашиваемого королем плана — осаде Ивангорода, сохранявшего верность Лжедмитрию. В качестве одной из причин открытия боевых действий на русской территории ревельский наместник Андерс Ларссон назвал в письме нотебургским воеводам арест Меншика Боранова и захват его обоза. «Я с моево вельможново короля ратными людьми посечю вас насвечю вас так, что и малому робяти в зыпке достанется», — угрожал своим оппонентам Андерс Ларссон в послании, составленном на русском языке. Впрочем, пример Ивангорода убеждал нотебургские власти в том, что дети в своих люльках пока могут спать спокойно.

Ивангородскую крепость, выстроенную на скале, нельзя было захватить с помощью подкопов и минирования, надежды на заговор также не оправдались. Взятый в плен ивангородский стрелецкий голова Федор Аминов уверял, что ему будет нетрудно склонить городскую верхушку на сторону шведов, до сих пор выступавших в роли союзников Василия Шуйского. Оба ивангородских воеводы — Хованский и Кропоткин, — так же как и купцы, втайне держали сторону царя Василия и фактически находились на положении заложников у черни, поддерживавшей Лжедмитрия. Однако страх разоблачения и казни помешал воеводам вступить в соглашение с осаждающими. Попытки взять Ивангород силой наталкивались на одну неудачу за другой. Каленые ядра, которые начали метать с трех сторон, чтобы зажечь крепость, из-за ошибок пушкарей наделали больше вреда в шведском лагере, перебив много своих. Петарда, подведенная под стену, переломилась надвое и взорвалась раньше времени, убив минера. Штурм, на который солдаты пошли под прикрытием дымовой завесы, созданной горящими смоляными корзинами, захлебнулся из-за яростного сопротивления ивангородцев.

Тогда шведы сделали ставку на голод, зная, что запасы провианта в крепости ограничены. В конце августа руководивший осадой королевский секретарь Педер Нильссон направил своему сюзерену сообщение, уверяя его, что победа близка: «Три дня назад из крепости выбежал крестьянин с тремя детьми, рассказавший, что внутри ощущается сильная нехватка провианта, поэтому они вынуждены есть корни репейника и капустные комли, они ежедневно выходят за стены, чтобы собирать капустные комли, и ради их добычи готовы умереть». Но голод оказался диким зверем, не поддающимся дрессировке, и внезапно набросился на самих шведов. На рейде Нарвы затонуло судно с продуктами, предназначенными для наемников, а через несколько дней случилось новое несчастье — загорелась Нарва. Охваченный паникой и огнем шведский город оказался более лакомой добычей, чем расположенный на другой стороне реки негостеприимный Ивангород. Наемники, предводительствуемые французами, бросились грабить имущество подданных шведской короны. Причина была самой обычной — задержка денежного довольствия. «Вчера они нанесли такой ущерб, какого враг не наносил и за 20 лет. В то время, как мы все тушили пожар, они грабили и хватали все, до чего могли добраться, — жаловался нарвский губернатор Филип Шединг в письме Педеру Нильссону. — Пером не описать, что эти чужаки здесь натворили. Однако еще хуже будет, если они убегут от нас, поэтому их даже не накажешь». Забрав то, что пощадил в Нарве огонь, и убежденные, что корона им по-прежнему должна, французы — «сволочь», как в сердцах называл их нарвский губернатор, — во главе со своим командиром Режи де Верне отправились на свободный промысел в окрестностях сожженной крепости. Правда, как люди чести, они предварительно направили Карлу IX письменный протест, объясняя свои действия невыплатой денег.

Следом подняли мятеж ирландцы, две сотни их бежало из шведского лагеря к знаменитому польскому разбойнику Лисовскому, который во главе четырех тысяч казаков, прозванных за свою безудержную отвагу и пренебрежение к смерти «пропащими», промышлял в окрестностях Иван-города. Остальные угрожали последовать примеру ирландцев, если им не заплатят за службу. Педер Нильссон писал, что наемники «не подчиняются ни полковникам, ни капитанам, мы должны их охранять, точно они наши враги». Пиком поднятого французами и ирландцами под Ивангородом бунта стала попытка захватить шведскую крепость Нейшлосс, расположенную на реке Нарове у ее истока из Чудского озера. Наемники собирались выставить ее на своеобразный аукцион, продав тому, кто больше заплатит, — шведам, русским или полякам. Верные королю войска подавили восстание, захватив Режи де Верне и часть его сообщников.

Едва удалось подавить мятеж под Ивангородом, как начались беспорядки в Ревеле. Там взбунтовались шотландские и немецкие солдаты, возбужденные частью ушедшего в Ревель отряда Режи де Верне. Еще немного, и Карла IX ожидала бы катастрофа куда страшнее клушинской — он мог потерять всю Эстляндию. Положение спас прибывший из Швеции корабль с деньгами. «Псы войны» слегка угомонились и, все еще ворча по поводу черной неблагодарности шведской короны, вернулись в свои лагеря. Однако все эти события настолько разложили армию, в которой, по примеру иностранцев, отказались повиноваться даже коренные шведы — всадники из Вестерготланда, — что от продолжения осады Ивангорода пришлось отказаться. В октябре русская крепость заключила перемирие со шведами, и дружеская приграничная торговля между Ивангородом и Нарвой возобновилась, как будто ничего и не случилось.

Несколько успешнее шли дела у Делагарди. Французский полковник Делавилль, взорвав петардой ворота, захватил 15 сентября крепость Ладогу, расположенную в устье Волхова при впадении этой реки в Ладожское озеро.

Известие о взятии Ладоги пришло, когда Делагарди подступал к Кексгольму, ведя с собой по Ладожскому озеру лодки и осадные орудия. Эта небольшая каменная крепость, расположенная на островке посреди быстрой реки Вуоксы, оказалась хорошо подготовленной к обороне. Ее окружали вбитые в дно реки колья, затруднявшие штурм с лодок, а дубовые крепостные ворота были завалены землей, что делало бесполезным использование обычного инструмента быстрого штурма — петарды. Началась осада. Делагарди сделал ставку на голод и болезни, которые рано или поздно должны были сломить волю осажденных.

Новгородские власти, еще недавно презрительно относившиеся к битому полководцу и кучке оставшихся с ним оборванцев, поняли, что на их территории собирается с силами грозный враг.

В конце августа воеводы Одоевский и Долгорукий направили Делагарди письмо с предложением о взаимовыгодной сделке. Шведы отпускают русских купцов, задержанных в Ревеле, Выборге и Ладоге, возвращают захваченную крепость, а Новгород позаботится об освобождении Меншика Боранова и передаче шведам его обоза. Сообщалось также, что московские бояре избрали русским великим князем Владислава, сына польского короля Сигизмунда. Царь Василий Шуйский смещен и пострижен в монахи.

Слухи о драматических событиях в Москве, которые вот уже несколько дней достигали Якоба Делагарди, получили официальное подтверждение. То, чего так боялся Карл IX, направляя вспомогательный корпус на помощь Василию Шуйскому, свершилось. Русская столица оказалась в руках поляков, и теперь Сигизмунд, используя ресурсы двух государств, мог окончательно свести счеты со своим дядей, похитившим у него шведскую корону. Кто бы мог подумать, что эхо клушинского разгрома окажется таким сильным, что сметет с трона великого князя!

Победив под Клушином соединенную русско-шведскую армию, гетман Станислав Жолкевский сменил латы воина на камзол дипломата и начал борьбу за сердца подданных Василия Шуйского. Первым в этом бескровном сражении пал воевода Валуев, оборонявший Царево Займище. Когда защитники крепости услышали шум приближавшегося войска, они решили, что это идут с победой Дмитрий Шуйский и Якоб Делагарди. Из-за деревянного частокола раздались залпы салютов и приветственные возгласы. Но зрелище, представшее глазам осажденных, нельзя было вообразить и в кошмарном сне. В поле вышли, понурив головы, взятые в плен русские воеводы. Поляки вынесли захваченные знамена, в том числе личный стяг Дмитрия Шуйского, выкатили трофейные русские пушки, продемонстрировали вещи царского брата. Свидетельства невероятного разгрома огромной армии были налицо. Начались переговоры о сдаче крепости. Гетман Жолкевский отошел в сторону, поручив соотечественникам самим договариваться между собой. В его войске был отряд русских тушинцев, уже сделавших свой выбор. Еще в феврале 1610 года они отреклись от Лжедмитрия и присягнули Владиславу, сыну польского короля. Теперь то же самое предлагалось сделать Валуеву и его десятитысячному войску. Мудрый гетман не торопился. Он знал, что самые значительные победы достигаются не на поле боя, а за столом переговоров и спешить в таких делах не стоит. Через девять дней стороны договорились, и армия Валуева влилась в войско Жолкевского, подписавшего от имени короля договор с Валуевым на избрание царем Владислава. За основу приняли соглашение, заключенное посольством тушинских бояр с Сигизмундом в его лагере под Смоленском. Король гарантировал сохранение в России православия, этого главного и единственного условия, объединявшего всех русских патриотов. Он также обещал, что силой никого в чужую веру поляки загонять не станут, а для себя построят лишь один костел в Москве. Учел король и жалобы посольства на поляков, которые ни во что не ставили православные обычаи. В своей грамоте он писал буквально следующее: «А которые Римской веры люди захочут приходить до церкви Греческой веры, тые або приходили со страхом, яко пристоит правдивым християном, а не гордостью и не в шапках, и псов бы с собою не водили в церковь, и когда не следует в церкви не сидели».

Не стал препятствием и вопрос с вероисповеданием принца. Ревностный католик Сигизмунд неожиданно легко отнесся к возможности отпадения сына от Римской церкви, закрепив свое обещание не препятствовать его переходу в православие личной печатью. Среди русских приверженцев избрания польского королевича окрепло убеждение, что пятнадцатилетнего подростка удастся легко превратить в настоящего русского. По выражению летописца, заняв трон Рюрика, «он возродится к новой жизни, подобно прозревшему слепцу», и постарается выгнать из Московского государства, «как лютых волков», всех иноземцев и «отправить их в их проклятую страну, к их проклятой вере».

Просители понятия не имели, что Сигизмунд, находившийся под сильным влиянием иезуитов, мог обещать что угодно представителям «еретических» вероисповеданий, если того требовало дело. Духовники короля попросту освобождали его от клятв, которые шли вразрез с его убеждениями. В 1594 году Сигизмунд обманул подобным образом своих шведских подданных, поклявшись во время принесения королевской присяги «христианской верой, королевской честью и правдой» не назначать на государственные должности в Швеции католиков. Однако потом стало известно, что за день до принесения присяги по совету иезуитов Сигизмунд написал «тайный протест», в котором сообщал, что присягу он принес вынужденно, а на самом деле будет стремиться к продвижению католической религии в Швеции. Король Густав Адольф, известный своими меткими суждениями, так выскажется впоследствии о влиянии папского посланца Маласпины, сопровождавшего Сигизмунда во время его последнего посещения Швеции, на моральные взгляды монарха: «Королевская правда захромала, поскольку ей в ногу вонзился Маласпина, этот зловредный шип». Современники оценили остроту реплики, основанной на игре слов. По-латыни Mala spina означает «злой шип», из тех, что были в терновом венце Христа.

Обманув во имя высшей цели — распространения католицизма в мире — лютеран, Сигизмунд с той же легкостью пошел навстречу пожеланиям другой ветви «еретиков» — православных. Конечно же, Владислав откажется от католической веры во имя московской короны!

На самом деле король был далеко не уверен даже в том, что вообще отпустит сына в Россию. Сигизмунд намеревался править в этой рассыпающейся стране сам, имя Владислава должно было лишь открыть ему ворота Кремля и сердца русских.

Гетман Жолкевский поначалу не догадывался, что монарх ведет двойную игру. Польский полководец шел к Москве, твердо намереваясь посадить на престол Владислава. На этот раз, в отличие от Клушина, где важно было действовать быстро и решительно, залогом победы являлась неторопливость. Впереди польского войска в русскую столицу летели воззвания с призывом сместить царя Василия Шуйского и вместо него избрать Владислава. Лазутчики распространяли текст договора, заключенного Жолкевским с воеводами крепости Царево Займище, на избрание польского королевича. Гетман не знал, как отнесется король к требованию перехода его сына в православие, и потому этот пункт в тексте договора упустил, объясняя, что вопрос вероисповедания королевича впоследствии решат патриарх и духовенство. Впрочем, большинство московских бояр уже сделали свой выбор в пользу Владислава, не слишком заботясь о деталях соглашения. Они не хотели вновь возвышать равного себе, как это случилось при выборе в цари Василия Шуйского, но еще больше боялись «холопа» у власти — будь то второй Лжедмитрий или какой-либо иной претендент, которого в любой момент могла вынести наверх волна анархии. Столица была готова к смене власти: из уст в уста передавали рассказ о чуде, случившемся в Архангельском соборе Кремля. По словам летописца, «в полночь с четверга на пятницу были услышаны гласы плачевные и шум большой, аки некия сопротивоборные беседы и потом псалмское священнословие, глас поющих 118 псалма и со аллилуями. И потом с плачем прекратился глас. Слышали это соборные сторожа и рассказали людям. Многие от народа тогда говорили, что царство Шуйского с плачем окончится… Ведь это плакали и шумели в соборе погребенные в нем великие князья и цари, видя конечное разорение государства».

В начале июля 1610 года группа инициативных людей решила, что настало подходящее время для того, чтобы прорицание сбылось. Их подстегнули к действиям предводители воровской рати, подошедшей к Москве. Атаманы Лжедмитрия предложили москвичам во время одного из съездов в поле: «Вы убо оставите своего царя Василия и мы такоже своего оставим и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву». Забрезжила перспектива окончания гражданской войны, вскружившая головы самым горячим из подданных Шуйского. 17 июля в покои великого князя ворвались заговорщики во главе с рязанскими дворянами братьями Ляпуновыми.

«Как долго из-за тебя будет литься христианская кровь? Страна опустошена. Ничего хорошего в царстве под твоим правлением не сделано. Пожалей нас в нашем бедственном положении, сложи посох», — принялся упрекать царя Захар Ляпунов. Как пишет в своих воспоминаниях гетман Жолкевский, Василий Шуйский обрушился на вождя заговорщиков с матерной бранью, а затем выхватил длинный нож, намереваясь ударить дворянина, осмелившегося столь непочтительно обратиться к царю. Тогда огромный Захар Ляпунов взревел: «Не тронь меня, не то своими руками разорву тебя на куски». Сообщив царю о низложении, заговорщики вышли на Лобное место, небольшую площадь у Кремлевской стены, окруженную красивыми складами, построенными при Борисе Годунове. Всех зевак площадь не вместила, тогда предводители заговорщиков вывели толпу в поле за городом. Там и объявили о низложении Шуйского. Царя и двух его братьев, Ивана и Дмитрия, взяли под стражу и удалили в их вотчину. Кремлевский дворец и казну опечатали.

Дело было за ответным переворотом в стане второго Лжедмитрия. Увы, воровские воеводы провели братьев Ляпуновых как неразумных детей. На другой день, съехавшись в поле с москвичами, приближенные Лжедмитрия откровенно высмеяли заговорщиков, заявив: «Вы своего царя ссадили, забыв крестное целование, а мы за своего готовы умереть».

Но заговорщики уже не могли свернуть с выбранной дороги: Россия была забыта, приходилось спасать собственные жизни. 19 июля стало известно, что Шуйский через своих верных людей собирается подкупить восьмитысячный отряд стрельцов, которые могли легко вернуть ему власть. Новость заставила врагов великого князя разыграть второй, незапланированный, акт драмы. Захар Ляпунов явился в покои Шуйского с монахом из близлежащего Чудова монастыря. Слуга Божий формы ради осведомился, правда ли, что великий князь хочет постричься и удалиться от мира? Шуйский ответил отказом. Но и это небольшое препятствие быстро преодолели. Несколько заговорщиков схватили великого князя за руки, а монах, бормоча молитвы, принялся остригать Шуйскому волосы. В процессе совершения обряда отрешения царя от земной жизни возникла еще одна проблема: упрямый Василий Шуйский лишь твердил, что клобук не гвоздями к голове прибит, а необходимые по протоколу монашеские обеты произносить отказывался. Пришлось принять этот труд на себя одному из заговорщиков, князю Тюфякину. Узнав о насильственном пострижении царя Василия, престарелый патриарх Гермоген пришел в ярость. Этот бывший казак, сделавший блистательную духовную карьеру, слыл человеком прямым и простоватым. Он откровенно недолюбливал царя-интригана, и потому враги Шуйского рассчитывали на его поддержку. Но в вопросах веры патриарх оказался несгибаем. Он отменил пострижение Шуйского, а монахом объявил князя Тюфякина, посмевшего грубо нарушить таинство посвящения. Однако к мнению духовного пастыря в запале переворота никто не прислушался. Заговорщики увезли в Чудов монастырь того монаха, которого хотели, — Василия Шуйского, позволив Тюфякину продолжить мирскую жизнь. Опасаясь, что царя попытаются по дороге отбить, его погрузили в крытый возок на полозьях. В таких повозках даже летом передвигались по Москве знатные женщины, не желая трястись по ухабистым городским дорогам в колесных экипажах. Искать мужчину в женской повозке никто не подумал. Путь к русскому трону для польского королевича был открыт.

В подмосковный лагерь Жолкевского, терпеливо ждавшего развязки событий, явилась полутысячная депутация бояр, стольников и детей боярских. Они просили в цари Владислава.

Ждавший решения своей участи в Чудовом монастыре свергнутый царь, вероятно, не один раз вспомнил и проклял тот день, когда он сам придумал интригу с польским королевичем. В 1605 году воцарившийся в Москве первый Лжедмитрий отправил к Сигизмунду посла Безобразова, у которого было тайное поручение Шуйского и других именитых бояр. Посол должен был просить короля дать им в государи своего сына, поскольку они не могут долее терпеть тиранства и распутства нынешнего государя подлого происхождения. Василий Шуйский намеревался с помощью Владислава убрать Лжедмитрия и расчистить себе путь к престолу — и вот сейчас, пять лет спустя, затеянная им игра погубила его самого.

Пока царское место пустовало, власть в стране взяла так называемая Семибоярщина: временное правительство из семи самых знатных бояр во главе с князем Федором Мстиславским. Они и вступили в переговоры с подошедшим к Москве Жолкевским об избрании на престол Владислава. «Лучше государичу (Владиславу) служити, нежели от холопей своих побитыми быти и в вечной работе у них мучитися», — так, как свидетельствует польская дневниковая запись, объясняли бояре свой выбор.

«В числе князей нет никого, кто мог бы сказать, что он знатнее других родом и саном. Следовательно, если выберем царем какого-либо князя, бояре будут ему завидовать и крамольничать: никто не любит кланяться равному. Итак, возьмем чужеземца, который сам был бы королевского рода и в России не имел себе подобного», — убеждал бояр один из сторонников польского претендента.

Боярский энтузиазм в отношении сына Сигизмунда подогревал Лжедмитрий, обвисшие было хоругви которого после поражения царских войск под Клушином вновь наполнились ветром. Те из русских, которые не хотели сближаться с поляками и разочаровались в Василии Шуйском, устремились в войско «вора». Призрак вышел из Калуги, где скрывался после бегства из Тушина, и вновь стал угрожать Москве. Медлить с возведением на престол польского королевича было нельзя.

Московские бояре согласились принять за основу договор, заключенный под Смоленском с Сигизмундом тушинским посольством, потребовав, к удивлению поляков, исключения нескольких, казалось бы, выгодных для них пунктов. Сигизмунд намеревался предоставить новым подданным своего сына невиданные прежде в Московии свободы, например разрешить свободный выезд за границу для учебы и торговли, а также ограничить царскую власть, но подарок был отвергнут. Бояре и церковные иерархи были убеждены, что поездки за границу и учеба в европейских университетах приведут к опасному для государства и православия смущению умов соотечественников, что было чревато новыми волнениями.

«Ваша свобода вам дорога, а нам дорого наше рабство, — объясняли русские поляку Самуилу Маскевичу свой странный на первый взгляд консерватизм. — У нас есть к тому основания: у вас магнат может безнаказанно обижать крестьянина и шляхтича; у жертв нет другого спасения, кроме судебного процесса, который может безвыходно длиться десятки лет; у нас судья — царь, для которого равны все подсудимые, и суд его оказывается более скорым».

Тонкий дипломат и обаятельный человек, Станислав Жолкевский сумел привлечь на свою сторону даже патриарха Гермогена. После нескольких визитов вежливости к колючему старику тот согласился с кандидатурой польского принца. Он лишь выдвинул условие, что Владислав примет православие, а те из русских, которые «похотят малоумием своим» принять «папежскую веру», будут казнены.

Гетман гордился, что ему удалось сделать невозможное, открыв путь к сотрудничеству двух исторических врагов — Речи Посполитой и России, но тут Сигизмунд окончательно открыл свои карты, смешав всю игру. Соглашение уже было готово и подписано, когда в Москву один за другим прибыли из-под Смоленска два королевских посланца с четкими инструкциями. Русских следовало приводить к присяге королю и его сыну, а принятое Жолкевским от имени короля обязательство — вывести польские войска со всех захваченных русских территорий — Сигизмунд соблюдать отказывался. Не для того он получил от Папы освященную им шпагу — ответ Рима на просьбу благословить поход на Смоленск — и на собственные деньги, переломив волю сената, снарядил армию, чтобы после безуспешной осады с бесчестьем вернуться назад в Польшу! Что же касается русского трона, то Сигизмунд сам имел на него виды. Он даже увеличил коллекцию своих бесполезных венцов, заказав у варшавских ювелиров вдобавок к уже имевшейся у него шведской короне еще одну — русскую. Для юного Владислава, по мнению заботливого отца, все они были слишком велики.

Посоветовавшись со своим ближайшим окружением, Жолкевский решил скрыть новые инструкции от будущих подданных Владислава, чтобы большое дело не рассыпалось от королевского тщеславия и недальновидного властолюбия. Гетман рассчитывал впоследствии убедить Сигизмунда в ошибочности его устремлений. Шансы в России, по глубокому убеждению Жолкевского, имел только Владислав.

18 августа московские жители вышли в поле, расположенное на полпути между столицей и польским лагерем, где прошла церемония целования креста новому монарху. От имени польского короля крест целовали гетман Станислав Жолкевский и тридцать пять его полковников. Затем та же процедура повторилась в Успенском соборе Кремля в присутствии патриарха. В очередной раз за несколько лет Россия получила нового царя, избранного лишь частью общества. Московские бояре не стали посылать за представителями остальных русских городов, справедливо опасаясь, что тогда царем польскому королевичу не бывать. Бояре здраво рассудили, что тот, кого выбрала Москва, будет принят и остальной Россией. Во все концы страны поскакали назначенные Семибоярщиной представители — приводить к присяге Владиславу русские города, — а дьяки Посольского приказа засели за составление важного политического документа, который должен был способствовать скорейшему приезду королевича в Москву. На многих страницах описывались богатства московской казны, которые достанутся новому повелителю России, и радости царской охоты. Одних только псарей, ухаживавших за собаками, приобретенными во всех уголках тогдашнего мира, насчитывалось триста душ! Поляки жаловались на грубость и однообразие русской пищи и, безусловно, уже успели напугать нежного юношу предстоявшими ему в Москве гастрономическими испытаниями. Однако даже простое перечисление кремлевских деликатесов опровергало эти злобные наветы и должно было заставить Владислава Жигимонтовича поспешить к московскому столу. Принцу предлагалось подготовить желудок к приему следующих продуктов и блюд царской кухни: пирогов с сахаром, с пшеном и вязигой, с бараниной, рыбой, яйцами и сыром, утей верченых, зайца в репе, жареных лебедей, кур в лапше и потрохов гусиных, порося рассольного под чесноком, желудков с луком, сморчков, ухи карасевой, «а в ней карась жив», ухи раковой. Все это предстояло ежедневно запивать киселем белым, горшочком молока вареного и ведром меда обварного, подававшегося вместе с полуведром огурчиков.

Станислав Жолкевский оставался в Москве лишь до осени, постаравшись сделать все, чтобы новые подданные Владислава изменили свое представление о поляках, буйствовавших в русской столице в период царствования первого Лжедмитрия.

Гетман распустил по домам больных и увечных, отправил на все четыре стороны самую неуправляемую часть своего войска — две с половиной тысячи немецких, английских и французских наемников, перешедших к нему от Делагарди во время клушинской битвы, — оставив на службе лишь восемьсот лучших солдат. Общая численность его армии после всех сокращений составила около семи тысяч человек.

Солдат поставили на довольствие за счет русской казны, перед ними распахнули сокровищницы московского Кремля. Гетман Жолкевский, проведя инспекцию кремлевских хранилищ, был несколько разочарован: слухи приписывали московским царям несметные богатства. Его же глазам открылась гора серебряной и золотой посуды довольно грубой отделки, использовавшейся на царских пирах и составлявшей львиную долю сокровищ. Впрочем, многочисленные знаки царской власти — от тронов и корон до скипетров и роскошной, украшенной драгоценными камнями одежды — впечатляли даже такого изысканного ценителя, как польский гетман. Царские регалии было приказано не трогать, они предназначались для Владислава. Наемники взяли лишь несколько корон и скипетров в залог, до уплаты им полного жалованья. Однако менее ценные предметы из кремлевских запасов и часть церковных украшений боярское правительство было вынуждено продать в счет оплаты услуг своих новых союзников. Им также раздали деньги, полученные от продажи ценностей свергнутого Василия Шуйского — мехов, одежды, драгоценных камней. Боярское правительство распределяло сокровища со стандартной формулировкой: «По государеву цареву и великого князя Владислава Жигимонтовича, всея Русии, указу и по боярскому приговору».

Описи, составленные дьяками, дают представление о золотом дожде, пролившемся на поляков и бывших наемников Делагарди, перешедших к Жолкевскому на службу: «Немцом в заслуженное, из государевой казны дано… чепми золотыми, золотом, и ковшами, и посохом, да жемчугом и каменем и запонками, 16 мисок да ложка золоты, сукнами, соболями… пуговицы ломаные, что спарываны с платьев, крестов и окладней, и перстней, и зерен жемчюжных на спнях и на нитях, и каменья и жемчюгу, что спарывано с платья, и камок, и бархатов, и полотен».

На Денежном дворе переливали в золотые и серебряные монеты драгоценные сосуды и украшения с царских поясов, в дело шли драгоценные камни, снятые с покровов усопших русских государей в Архангельском соборе и роскошной конской сбруи, предназначенной для царских выездов, переплавили серебряную печать Василия Шуйского и обратили в монеты накладные серебряные и золотые украшения его трона.

Первые недели пребывания поляков в Москве стали праздником для московских купцов: они за бесценок скупали выставляемые на торги церковные ценности. «А кресты и запонки, и перстни, и окладни, и жемчуг, и платье, и бархаты, и камки, отласы, ценили гости по дешевой цене», — сухо свидетельствует роспись.

Распродажа кремлевской сокровищницы оправдывалась государственной необходимостью, но одновременно шел и обычный грабеж, причем русские аристократы в этом отношении ни в чем не уступали пришельцам. Поляки в одном из дипломатических документов, описывая судьбу царских хранилищ, утверждали, что «как только впускали туда боярина, он наполнял свои карманы и удирал».

Гетман Жолкевский сумел убедить москвичей, что его регулярная армия — это не тот сброд, который пришел в Россию вместе с первым Лжедмитрием и отличался буйством и пренебрежением к местным обычаям. Королевское войско подчинялось жестким артикулам, принятым сеймом в 1609 году и требовавшим от солдат подчинения командирам и уважения к мирному населению. Отступление от дисциплинарных норм каралось смертью.

Жолкевский отогнал от стен столицы Лжедмитрия, наладил снабжение своего войска, установил дружеские отношения с боярами и патриархом. Все большие дела были сделаны — оставалось только ждать прибытия в Москву Владислава, чтобы положить русскую столицу к ногам юного королевича. Велико же было удивление бояр, когда гетман сообщил, что отправляется в ставку короля, чтобы убедить его, не мешкая, подписать договор, а вместо себя оставляет Александра Гонсевского. Карман Жолкевскому жгли две инструкции Сигизмунда, разрушавшие все московские договоренности. Следовало спасать не только свою честь, но и жизни запертых в огромном городе солдат. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы представить, на кого обратится ярость русских, если они узнают о королевском обмане!

В свите гетмана Россию покидали низложенный Василий Шуйский и двое его братьев. Жолкевский распорядился вернуть Шуйскому царское одеяние, чтобы плененный монах не превратил триумф в пародию. Поначалу братьев Шуйских держали в лагере под Смоленском, отложив отправку их в Польшу до взятия города. Торжественный въезд гетмана в Варшаву состоялся лишь 29 октября 1611 года. За коляской гетмана катила запряженная шестерней королевская карета, в которой расположился Василий Шуйский с братьями. Знатного пленника обрядили в белый, шитый золотом кафтан и высокую шапку. Как свидетельствуют очевидцы, на приеме в королевском дворце Шуйский держался спокойно и с достоинством. После окончания приветственной речи Жолкевского, в которой он просил о милости для Шуйских, подчеркнув, что привел их к королю «не в качестве пленников, а как живой пример превратности человеческой судьбы», свергнутый царь выступил вперед и поклонился королю, коснувшись по русскому обычаю рукой земли. Братьев допустили до целования руки Сигизмунда, но тут раздались протестующие возгласы сенаторов, требовавших мщения за резню поляков в Москве в мае 1605 года.

Это возмущение сказалось на судьбе пленников. Сигизмунд приказал отправить Василия Шуйского и его братьев в Гостынинский замок, расположенный в двухстах километрах от Варшавы. Их следовало содержать анонимно и в разных камерах.

Для двух из высокопоставленных узников заключение продолжалось чуть меньше года. Живые, они все еще представляли угрозу династическим планам польского короля. Поэтому перед началом похода Сигизмунда на Москву в сентябре 1612 года Василия и Дмитрия Шуйских умертвили в их камерах, представив дело как естественную смерть. В акте о смерти бывшего московского властителя чиновник записал: «Покойник, как об этом носится слух, был великим царем московским».

Польский король пощадил лишь младшего из братьев Шуйских — Ивана, которому приказали забыть о своем имени и происхождении, назвав Иваном Левиным. «Мне вместо смерти наияснейший король жизнь дал», — рассказывал благодарный за милосердие Иван Шуйский знакомым, когда после многих лет заключения вернулся в Москву.

Прах Василия Шуйского перевезли на родину и перезахоронили в Архангельском соборе лишь в 1635 году, после заключения мира России с Польшей. Вернуть царские останки, зарытые у дороги между Торунем и Варшавой, стало возможным после длительных дипломатических усилий Москвы. «Мы славу себе вековую учинили тем, что московский царь и брат его лежат у нас в Польше, и погребены они честно, и устроена над ними каплица каменная», — отвечали поляки на все запросы России.

Однако вернемся к событиям в России после низложения Василия Шуйского. В сентябре 1610 года Москва провожала в лагерь короля под Смоленском огромное, более чем в тысячу человек, посольство. Его задачей было убедить Сигизмунда подтвердить все условия договора об избрании Владислава, заключенного от имени короля Станиславом Жолкевским. Гетман позаботился, чтобы посольство возглавили два человека, оставлять которых в Москве было опасно, — умный и честолюбивый митрополит Ростовский Филарет Романов, интриговавший против Владислава, и боярин князь Василий Голицын, который сам был не прочь занять место свергнутого Василия Шуйского. 7 октября 1610 года русские представители прибыли под Смоленск, еще не зная, что каждому их них придется делать выбор: или нарушить данную москвичам клятву, или стать польскими пленниками. Двуличный король на этот раз говорил прямо. О снятии осады Смоленска и речи не шло, а послы и их свита должны были принести присягу двум властителям: Сигизмунду и его сыну. Начался многодневный процесс переламывания воли посольства. Тех, кто соглашался признать своим монархом Сигизмунда, он одаривал имениями и должностями, упрямцев держал впроголодь, отселив из домов в холодные, продуваемые октябрьскими ветрами палатки. Посольство раскололось. Многие, в том числе Филарет Романов и Василий Голицын, остались верны данной в Москве в Успенском соборе клятве «умереть, а не уступить» — этих упрямцев король, забыв о неприкосновенном статусе послов, объявил в апреле 1611 года пленниками и отправил в Польшу. Присягнувших ему бояр Сигизмунд послал в Москву — вести в русской столице пропаганду в его пользу. С ними отправились и посольские рангом поменьше, отказавшиеся изменить данной Владиславу присяге. Их Сигизмунд, не считая ценными заложниками, отпустил на все четыре стороны. К Москве устремились и сотни ожесточенных смоленских помещиков, у которых за отказ присягнуть Сигизмунду король отнял их имения. Эти привычные к оружию люди, которым больше нечего было терять, жаждали мести. Враг определился: польский гарнизон в Москве и боярское правительство, которое после своего воззвания к защитникам Смоленска сдать крепость Сигизмунду получило клеймо предателей.

Король еще не знал, что сделанный им неверный ход ведет к проигрышу всей шахматной партии, казавшейся почти выигранной. В Варшаве вовсю чеканили памятные знаки с изображением усатого и бородатого человека лет тридцати, Владислава: сознательно состарив пятнадцатилетнего королевича, поляки намеревались рассеять сомнения его новых подданных в том, что им навязывают в цари желторотого птенца. Надпись на медали по-латыни гласила «VEL SIC ENITAR» (так объединю).

Между тем в Москве началось денежное противостояние. Поляки принялись штамповать золотые и серебряные копейки царя Владислава Жигимонтовича пониженного, по сравнению с прежним, весового содержания, прикрыв эту аферу весьма своеобразно. Первые партии легких монет они выпустили с именем Василия Шуйского, чтобы было кого обвинить в начале обесценивания русских денег. Боярское правительство, не желая участвовать в затеянной своими новыми союзниками грандиозной финансовой афере, ответило чеканкой собственных монет, возвращавших нацию к периоду стабильности. Их украшало имя последнего перед началом Смуты царя Федора Ивановича.

«Война денег» грозила перерасти в физическое столкновение. Доброжелательное отношение москвичей к полякам, с таким трудом достигнутое Станиславом Жолкевским, точно испарилось. Наемники Делагарди, перебежавшие к Жолкевскому под Клушином, так же как и перешедшие на королевскую службу искатели приключений из польских отрядов, уже несколько лет промышлявшие в России, не могли долго сдерживать своих разбойничьих инстинктов. Шеститысячный польский гарнизон постепенно выходил из-под власти командиров. Солдаты стали вести себя в Москве как во взятой с боем крепости, притесняя и избивая обывателей, грабя их дома и оскорбляя религиозные чувства русских.

25 января 1611 года в столице собралась большая толпа, высказавшая свои претензии королевскому наместнику Александру Гонсевскому. Русские потребовали, чтобы Гонсевский добился скорого приезда избранного царя, а иначе пусть поляки убираются из Москвы. «Для такой завидной невесты мы скоро найдем другого жениха!» — распаляли друг друга недовольные. Гонсевский попытался утихомирить москвичей, пообещав, что напишет королю о присылке молодого государя, а все жалобы на бесчинства поляков будут рассмотрены судом.

Волны ненависти к полякам, взметнувшиеся по всей Москве, можно было успокоить только жертвенной кровью. Вскоре такой случай представился. Обыватели пожаловались на молодого польского дворянина, который в пьяном виде развлекался стрельбой по образу святой Марии, украшавшему Сретенские ворота. Гонсевский приказал казнить святотатца. Казнь была столь ужасна, что подействовала даже на грубое воображение солдат и простолюдинов. Несчастного привели к Сретенским воротам, отрубили ему на плахе руки и прибили их к стене под обесчещенной иконой. Затем безрукого преступника, истекающего кровью, провели через ворота и живьем сожгли на костре.

Жуткая расправа на какое-то время успокоила страсти, но Гонсевский видел, что это лишь временное затишье. Он уже примеривался, где на крепостных стенах удобнее разместить пушки, чтобы отбиваться от возможного нападения коварных подданных Владислава Жигимонтовича. У всех крепостных ворот была выставлена круглосуточная охрана в полном вооружении, русским запретили носить оружие. Семисоттысячное население гигантского города еще более ожесточилось от этих мер предосторожности.

«Все вы вместе нам только на закуску, нам не к чему брать в руки ни оружия, ни дубин, сразу закидаем вас насмерть колпаками», — так, по словам французского наемника капитана Жака Маржерета, служившего у поляков, отозвался на призыв Гонсевского к благоразумию кто-то из черни. Москвичи смеялись в лицо полякам, задирая их оскорбительными словами: «Эй, вы, косматые, теперь уже недолго, все собаки будут скоро таскать ваши космы и телячьи головы, не быть по-иному, если вы добром не очистите наш город».

«Косматыми» и «телячьими головами» поляков звали в Московии из-за их непривычно длинных для наголо стригшихся русских причесок и любви к телятине, запрещенной тогда в России по религиозным соображениям. Полякам отказывались продавать товары на рынках, а если и продавали, то драли втридорога.

«Москаль, почему ты с нас дерешь? Разве мы не одного и того же государя люди?» — возмущался польский покупатель.

«Ни один поляк у меня ничего не получит, пошел к черту!» — с ненавистью отвечал торговец.

Москвичи открыто называли принца Владислава «щенком», а его отца, короля Сигизмунда, «старой собакой», которым лучше не появляться в России. Надвигалась буря.

Все более драматичной становилась ситуация и на северо-западной окраине России, где неотвратимо приближалась схватка Якоба Делагарди с Новгородом. В сентябре 1610 года Семибоярщина послала из Москвы в Новгород князя Ивана Салтыкова для приведения к присяге Владиславу столицы русского Севера. На дорогах, ведущих к Новгороду, Салтыков поставил заставы, чтобы изолировать город от «немцев», как обычно именовали отряды Делагарди, и от «воровских людей», действовавших от имени Лжедмитрия и призывавших новгородцев перейти на его сторону.

Расположившись лагерем в семи верстах от Новгорода, Салтыков вступил в переговоры с воеводой Одоевским и митрополитом Исидором. Бояре и церковная верхушка были готовы сразу целовать крест Владиславу, опасаясь, что иначе их захлестнет волна анархии, как это случилось с аристократией в соседнем Пскове. Однако купцы и простые горожане отказывались верить московскому посланцу на слово. Они не пускали Салтыкова в город до тех пор, пока из Москвы не вернется новгородская делегация с утвержденными списками крестного целования польскому королевичу. Наконец посольство явилось с необходимыми доказательствами, и Новгород присягнул Владиславу. Иван Салтыков обязался от его имени «Литовских (так часто называли всех подданных польского короля. — А. С.) никаких людей в город не пустить, и Новгорода и новгородских мест от Немецких и от воровских людей оберегать».