Поход на Москву

Поход на Москву

Утром 3 марта 1609 года выборгские жители проснулись от барабанной дроби, звонко разносившейся в чистом морозном воздухе. Отряды наемников, съезжавшиеся в Выборг на протяжении двух последних месяцев, стали выстраиваться в походную колонну. Уже давно приграничный город не видел такого интернационала: среди солдат, решивших испытать судьбу в России, были немцы и голландцы, французы и англичане, шотландцы и датчане, шведы и финны. Католики и протестанты превосходно уживались вместе, поклоняясь одному богу — Марсу. Это были своеобразные артели работников войны, навербованных своими полковниками в роты и полки по национальному признаку и связанных со шведской короной клятвой, данной согласно уставному письму. Рамки дисциплины и воинского долга, установленные для этих авантюристов, были столь широкими и зыбкими, что от них с презрением отвернулась бы уважающая себя банда головорезов наших дней. Наемники могли покинуть поле боя и перейти на сторону врага с развернутыми знаменами, если работодатель не выполнял условия контракта по их найму. Если взятых в плен не выкупали в течение определенного срока (обычно это был месяц), они имели право предложить свои профессиональные услуги захватившему их противнику.

Каких-либо обязательств вести себя прилично во внеслужебное время легионеры на себя не брали, что в полной мере испытали на себе выборжане. Европейские монархи, вербуя наемников, превосходно знали о том, что вражеская территория, где позволительно грабить население, начиналась для них задолго до границ противника, и потому призывали своих подданных прятать все ценное при появлении этих защитников родины. Собравшиеся в Выборге солдаты исключения в этом отношении не составляли. По словам современника, они «не оставили на месте ничего, кроме слишком горячего или слишком тяжелого». Среди этих «бесчестных шельм», по выражению Карла IX, его уважение вызывали лишь французы, поскольку похвала на них действовала лучше, чем побои. «Французы, — писал король, — хорошие люди, но со странностями. Поэтому вести себя с ними нужно деликатно, поощряя их добрыми словами, а не ударами».

Стоит ли удивляться, что весь город высыпал как на праздник провожать уходившее в бескрайние просторы Московии воинство, окутанное тяжелым запахом немытых тел, чеснока и самогонного перегара. Это был запах здоровья. Считалось, что частое мытье ослабляет организм, а чеснок и самогонку специально выдавали солдатам, чтобы защитить их от болезней. Двенадцать тысяч наемников — восемь тысяч конных и четыре тысячи пехотинцев — уходили из Выборга в течение нескольких дней. Читатели, привыкшие представлять мушкетеров элегантными красавцами из романов Дюма, не обнаружили бы знакомых литературных персонажей в колоннах, тянувшихся в Россию. Шведская корона обеспечивала пехотинца на зиму овчинной шубой и двумя парами чулок до колен: одной парой шерстяных и одной — матерчатых, на которые были натянуты неуклюжие водонепроницаемые русские полусапоги. Но не будем думать, что лишь зимняя форма уродовала облик наемников. Мушкетер, скинувший шубу, мог оказаться в изношенных до дыр штанах, жавших ему во всех местах, и в куртке с куцыми рукавами до запястий, поверх которой был накинут карикатурно короткий плащ. Ткань была дорога, и корона закупала ее за границей. Пехотинцу казна выдавала в год три альна (около двух метров) ткани, которых хватало на шитье одного из трех основных предметов туалета: модных широких штанов, куртки или короткого плаща. Можно представить муки солдата, не знавшего, на что потратить драгоценную материю, ведь штаны он обычно изнашивал в клочья уже за год службы! Но беды на этом не кончались. Модник, решивший плюнуть на замену ветхой нижней части своего туалета и справивший себе, например, куртку, вдруг обнаруживал, что спустя несколько недель она сжималась и укорачивалась. Солдат оказывался жертвой хитрости немецких купцов, торговавших тканями. Перед продажей торговцы сильно растягивали материю, желая увеличить свою выручку.

Конники в отношении гардероба оказывались в привилегированном положении. Им выдавали готовую одежду с подкладкой и даже роскошные широкополые шляпы. Штаны всадник протирал, правда, куда быстрее пехотинца, но он прикрывал дыры, сидя в седле. Выборгские зеваки, провожавшие в поход «бесчестных шельм», со знанием дела обсуждали их наряды, тут же выделяя в колонне плохих солдат — эти были самыми оборванными. Командиры удерживали ткань у тех, кто получал нарекания по службе.

Пехота шагала налегке — тяжелые пятнадцатикилограммовые доспехи и шлемы громыхали сзади на телегах. Там же было свалено оружие пикинеров — четырехметровые пики, главная защита пехоты от атак кавалерии. Лишь на марше пикинер чувствовал свое превосходство перед мушкетером, тащившим свое оружие на плече. При грабеже противника, звездном моменте в жизни любого наемника, мушкетер оказывался куда расторопнее своего боевого товарища, которому сильно мешала его длинная пика. Поэтому пикинеры считались черной костью пехоты: на этот род службы обычно соглашались те, кого не взяли в мушкетеры.

Кроме пик, с обозом двигались и другие необходимые инструменты войны: пушки, толстые медные трубы, набитые порохом, — петарды, предназначенные для подрыва крепостных ворот, колья, которыми защищали лагерь от кавалерийской атаки, и лыжи. Последние были двух видов: железные и толстые деревянные, с прорезью в районе стопы, куда продевалось крепление. Лыжи принадлежали финнам, собранным в отряды разведчиков.

Двенадцатитысячное войско, уходившее из Выборга, считалось огромным по европейским меркам. Большее число профессиональных солдат, обеспечение которых едой по приемлемым ценам входило в условия контракта с русскими, разоренная страна просто не смогла бы прокормить. Знаменитое выражение Наполеона «армия движется своим брюхом», появившееся два столетия спустя, в войнах начала семнадцатого века было куда актуальнее, чем в более сдержанном девятнадцатом. Лишь одного пива требовалось целое море! Солдат, по шведским нормам, просто не мог воевать, не выпив столитровую бочку этого напитка в месяц.

Своего командующего наемники встретили уже на подходе к русской границе. Якобу Делагарди не удалось воспользоваться одной из двух коротких зимних дорог из Швеции в Финляндию, проложенных по льду Ботнического залива. Их завалили обильные февральские снегопады, поэтому пришлось ехать в обход моря, сделав крюк почти в полторы тысячи километров.

При взгляде на этого симпатичного молодого человека с отнюдь не суровыми чертами лица, еще более смягченными рыжеватыми кудрями, спадавшими до плеч (такие прически еще только входили в моду в Париже), трудно было вообразить, что перед вами — один из самых закаленных и опытных полководцев шведского короля. В нежном возрасте наш герой остался сиротой, и его дальний родственник капитан Юхан де ла Бланк, взявший на себя воспитание мальчика, перемежал истории о собственном боевом прошлом рассказами о громких победах отца Якоба — великого Понтуса. Одна из них — взятие Нарвы — даже была запечатлена на барельефе саркофага полководца в Ревельском кафедральном соборе.

Погиб Понтус столь же замечательно, как и жил. Пятого ноября 1586 года он возглавлял шведское посольство из восемнадцати человек, заключившее с московитами перемирие в устье реки Плюссы, впадавшей в Нарову. Разукрашенный и вооруженный пушками шнек с послами направлялся к крепости Нарва. При приближении парусника со шведского берега грянул салют, шнек ответил залпом и… разломился пополам. Понтус Делагарди, как и большинство находившихся на борту, погиб в стремительном ледяном потоке. Но это была смерть триумфатора, достойная такого великого воина, каким был Понтус!

Ясно, что иной карьеры, кроме военной, мальчик себе не представлял. Слава отца и высокое происхождение матери Софии Гюлленельм, внебрачной дочери короля Юхана III, в сочетании с собственными усилиями могли открыть дорогу для стремительного взлета.

Начало было многообещающим. Уже в восемнадцать лет Якоб Делагарди отправился во главе полка норландских пехотинцев в Лифляндию, на войну с поляками. Через год вместе с 27-летним внебрачным сыном Карла IX — Карлом Гюлленельмом он взялся за безумное предприятие: молодые люди возглавили оборону крепости Вольмар, старые осыпавшиеся стены которой вызывали у опытных военных большие сомнения в удачном исходе дела. Английский наемник Хилл отказался руководить заведомо провальным предприятием, а нидерландский полководец граф Юхан Нассауский, приглашенный Карлом IX для обучения шведского войска, осмотрев укрепления, вынес безапелляционный приговор: «У меня на родине человека, решившегося защищать эти развалины, повесили бы за глупую отвагу на городских воротах». Гюлленельм и Делагарди якобы ответили на это замечание следующим образом: «Если вал и стена оставляют желать лучшего, то добрые защитники и храбрость возместят сей недостаток».

Если за точность этого бравого ответа нельзя ручаться, то главная причина решимости молодых людей известна наверняка. Они опасались королевского гнева. Когда Карл Гюлленельм накануне обороны Вольмара промедлил с оказанием помощи другой шведской крепости — Кокенхусу (у его солдат не было ни пик, ни доспехов), отец дал сыну следующую письменную отповедь: «Ты все время ищешь оправданий. Когда тебе посылают жалованье, у тебя не хватает людей, когда есть солдаты, не хватает провианта, когда есть провиант, у тебя нет пороха или пуль… Может быть, стоит тебе завидеть неприятеля, ты дашь деру до самого Ревеля. Но знай, что в таком случае ты не можешь рассчитывать на Нашу благосклонность и не вздумай когда-либо предстать перед Нашим взором».

Ясно, что ни у королевского сына, ни у его друга после подобной угрозы просто не оставалось выбора. Деревянная крепостица держалась два месяца, но руководителям обороны все же пришлось согласиться на почетную капитуляцию. Поляки разрешили выйти из Вольмара гарнизону, оставив себе самую дорогую добычу — сына Карла IX и его друга, в котором также текла кровь королевской династии Ваза. Король Сигизмунд, которому представили знатных пленников, отнесся к юношам крайне холодно, приказав содержать их с максимальной строгостью.

Если молодые полководцы и надеялись на снисходительность Карла IX, растроганного их мужеством, то первое же письмо монарха своему заточенному в холодной замковой камере сыну рассеяло иллюзии: «В своем несчастье ты должен винить себя одного. Тебе следовало защищаться с большим мужеством и подготовиться к обороне основательнее. Если бы ты запасся всем необходимым, чтобы сидеть в осаде еще какое-то время, несчастья можно было бы избежать и Нам не приходилось бы заботиться о твоем освобождении. Твой посланец сообщил, что ты выдержал всего один или два штурма. Это можно оправдать лишь твоей молодостью».

Отец с сыном так никогда и не увиделись. Гюлленельма освободили лишь через двенадцать лет плена, уже после смерти Карла IX. Последние семь лет, в наказание за попытку побега, знатный пленник провел в ручных и ножных кандалах. Делагарди обменяли на польских пленных через четыре года.

Казалось, военная карьера, так удачно начатая, навсегда рухнула. Король считал Якоба Делагарди, как и своего сына, виновным в сдаче Вольмара, кроме того, поляки освободили Делагарди из плена, взяв с него обязательство, что тот не станет воевать против них. Это значило, что в Швеции ему делать нечего. И Якоб Делагарди отправился за славой и наукой в Нидерланды, к Морицу Оранскому, громившему испанцев, прежних законодателей европейской военной моды, с помощью нововведений в тактике и инженерном деле. Через два года молодой человек вернулся в Швецию знатоком голландского способа ведения войны. На родине его ждала схватка с личным секретарем короля Эриком Тегелем, прославившимся своей беспощадностью при разоблачении заговоров аристократов против короля (даже Карл IX в редкие минуты хорошего расположения духа шутливо называл своего верного слугу Стегелем — пыточным колесом). Кровавый секретарь, решив заполучить имение Делагарди, обвинил его в заговоре с целью передать шведский трон Морицу Оранскому. Но тучи вскоре рассеялись — обвинения оказались слишком абсурдны и бездоказательны. За устройство судьбы Якоба взялись его родственники и друзья, в том числе друг детства Аксель Оксеншерна, будущий канцлер Швеции. Делагарди отправили на восток, подальше от Тегеля, дав ему должность «генерал-лейтенанта всех вооруженных сил в Финляндии». В начале 1609 года король вызвал молодого человека в Стокгольм, предложив тому возглавить военную экспедицию в Россию. Но ведь в Московии придется столкнуться с поляками, против которых Делагарди поклялся не воевать? Подобные моральные проблемы в те времена решались легко. Король своей властью попросту освободил полководца от мешавшей ему клятвы.

Для Делагарди поход в Россию оказался превосходным способом поправить свои финансовые дела, пришедшие в полное расстройство за годы польского плена. Вместе с должностью ему положили жалованье в размере 6000 далеров в год — эти деньги он должен был получить в виде дохода с дарованных ему поместий. Теперь можно было начать выкупать хранившиеся в подвалах данцигских купцов семейные ценности!

Когда Делагарди восемнадцатилетним юношей попал в польский плен, он и представить не мог, что его заставят платить, и очень много, за сырой и холодный каменный мешок, в котором его держали, и за жалкую пищу, которая едва спасала от голодной смерти. Однако выбора не было, пришлось дать распоряжение в Швецию заложить у данцигских купцов все драгоценности. Из семейных реликвий он сохранил лишь самую дорогую память об отце — его часы нюрнбергского производства. С ними Якоб никогда не расставался.

После освобождения в 1606 году долги достигли почти трех тысяч далеров. Пребывание в Нидерландах оказалось полезным, но невыгодным. Бедность вынудила его занимать даже на собственное военное снаряжение: командующий вспомогательным войском не мог явиться в Россию оборванцем. Покачиваясь в кибитке, поставленной на полозья, которую влекла к Выборгу по заснеженным финским дорогам упряжка лошадей, полководец учил первые русские слова, повторяя их вслед за данным ему королем в толмачи молодым русским дворянином по имени Дмитрий. Более десяти лет назад царь Борис Годунов, стремясь реформировать страну, послал Дмитрия в числе восемнадцати русских юношей учиться за границу, преодолев сопротивление священников, утверждавших, что появление в России других языков, кроме родного, приведет к распрям и раздорам. Разделив студентов на три равные группы, их отправили в Любек, в Англию и во Францию. Церковники напрасно опасались, что юноши, отравленные европейскими знаниями, вернутся домой разрушителями вековых устоев. Покинуть Европу никто из школяров не захотел, хотя и к наукам, судя по сохранившейся жалобе царю из Любека, многие из них были глухи. На родине появился лишь один, Дмитрий, да и то в качестве подданного шведского короля и в составе шведского вспомогательного войска.

«Сорок соболей», — произносил Делагарди за своим учителем, представляя, как может выглядеть эта главная валюта московитов, единицей измерения которой служили связки соболиных шкурок по четыре десятка в каждой. Уже в следующем году он сможет расплатиться со всеми своими долгами и выкупить семейные реликвии в Данциге. Оплатой станут соболя — русские вознаградят его двадцатью пятью сороками!

Вспомогательное войско перешло границу 26 марта возле деревни Систербэк, где шведов встретил отряд воеводы Ивана Ододурова, присланный из Новгорода. Вместо обещанной двадцатипятитысячной армии на снегу переминалась горстка плохо вооруженных крестьян человек в триста, «более годных для плуга, чем для боя», по свидетельству Видекинда. Воевода объяснил, что основные русские силы посланы на разгон бунтовщиков, грабивших окрестности Копорья. Эта небольшая крепость, находившаяся в руках сторонников Лжедмитрия, стала первым неудачным испытанием для шведов в их русском походе. Делагарди рассчитывал взять Копорье с ходу, но, потеряв при штурме двадцать человек, отступил. Городок оказался хорошо укрепленным, а петарды и пушки, необходимые для регулярной осады, еще тащились по мокрым мартовским сугробам из Выборга. Ничтожную крепостицу пришлось оставить в тылу. Развернув знамена, шведы пошли прямо к Новгороду. Однако многим наемникам так и не удалось увидеть этот второй по величине после Москвы русский город, еще сто лет назад превосходивший не только Москву, но и большинство европейских столиц богатством и размерами. О былом величии напоминало лишь название столицы русского Севера — Новгород Великий. За сто километров до Новгорода к Делагарди прибыли русские гонцы, просившие остановиться, а самому полководцу со свитой прибыть для переговоров.

Пышная встреча искупила неприятный осадок от проявленной союзниками подозрительности. Со стен салютовали из пушек и ружей, а на дороге, ведущей к Новгороду, Делагарди поджидала полуторатысячная делегация лучших людей города, сидевших верхом на лошадях. При приближении шведов конные спешились, и вперед выступил юный богатырь: это был двадцатитрехлетний наместник Новгорода князь Михаил Скопин-Шуйский, царский племянник, выделявшийся огромным ростом и гордой осанкой. К сожалению, сохранился лишь условный портрет этого героя, прославившегося в сражениях Смутного времени, так называемая парсуна, написанная в иконописных традициях. Вплоть до начала восемнадцатого века в России со страхом относились к портретам, выполненным в европейской реалистичной манере, считалось, что с помощью такого изображения человека можно легко заколдовать. Однако описания современников позволяют представить Скопина силачом и красавцем, равных которому среди приближенных царя не было. Еще в возрасте шестнадцати лет он стал первым и последним в России обладателем должности великого мечника (царского оруженосца), введенной первым Лжедмитрием по польскому образцу. На эту роль в Польше отбирали самых сильных и представительных молодых аристократов. Редкий шестнадцатилетний юноша мог неподвижно простоять много часов подряд с тяжеленным двуручным мечом, поднятым вверх.

Выступив вперед, новгородский наместник по русскому обычаю низко поклонился Делагарди, коснувшись рукой земли. Шведы обратили внимание на необычное оружие молодого человека, которому предстояло возглавить объединенное войско. На поясах у большинства русских висели сабли, а у Скопина-Шуйского был прямой палаш в красных сафьяновых ножнах. Эта деталь не могла не понравиться людям, придававшим большое значение символике. В начале семнадцатого века изогнутая как полумесяц сабля считалась в Европе символом мусульман, неверных, в то время как прямой меч, по форме напоминавший крест, был обязательной принадлежностью борцов за веру Христову. Русских в Швеции считали ненастоящими христианами, почти неверными. Не случайно на гербе Финляндии, введенном Юханом III, шведский лев с прямым мечом изображен попирающим кривую русскую саблю.

Вежливая и достойная приветственная речь русского полководца также произвела приятное впечатление на Делагарди и его полковников. Оказывается, среди неотесанных московитов встречались люди, знакомые с рыцарскими манерами!

Делагарди и Скопин-Шуйский были почти сверстниками, увидевшими друг в друге собственное отражение. Внезапная симпатия, возникшая между ними, помогла молодым людям впоследствии преодолеть интриги и взаимное недоверие их монархов — и успешно завершить московский поход.

Вслед за торжественной встречей начались переговоры в новгородском кремле. Делагарди настаивал на отдыхе войска, уставшего от похода. Идти на Москву, по его мнению, все равно было нельзя из-за непроходимых от весенней распутицы дорог. Кроме того, наемники не желали воевать, пока им не заплатят вперед, как условились, месячное жалованье. Выданные Скопиным пять тысяч рублей деньгами и еще соболя на три тысячи рублей составляли всего пятую часть от суммы контракта. «Если не заплатите все сполна, мы уйдем назад к границе!» — уверял Делагарди своего собеседника. Новгородский наместник обещал, что деньги будут, грамоты с требованием прислать казну разосланы во все города. Нужно лишь подождать. Впрочем, он прекрасно понимал тревогу своего собеседника: вооруженный европейский сброд, собранный под шведскими знаменами, мог перестать повиноваться при нарушении условий соглашения. Еще хорошо, что в Новгород на постой пустили только 3600 французских и шотландских всадников, в случае бунта с ними можно было справиться. Остальным разрешили встать лагерем далеко за пределами города.

Скопин-Шуйский рассказал Делагарди о том, что их ждет впереди, делая это в намеренно оптимистических тонах, чтобы союзники не решили, будто дело царя Василия Шуйского проиграно. По словам новгородского наместника, все подданные были верны царю, лишь восемь тысяч бездельников ушли к самозванцу, и теперь эти разбойники вместе с четырьмя тысячами поляков осаждают Москву. До прихода шведов Скопин-Шуйский не решался выступать в поход лишь потому, что не был вполне уверен в преданности царю новгородских жителей.

За намеком на возможную нестойкость новгородцев скрывалась куда более драматическая история полугодовой давности. В тот период Новгород был готов перейти на сторону самозванца, и Скопин-Шуйский проявил несвойственную для него слабость духа. Поддавшись на уговоры двух своих приближенных, окольничего Татищева и дьяка Телепнева, уверявших, что чернь вот-вот начнет убивать знатных людей, он вместе с ними тайно бежал из Новгорода. Беглецы, прихватив городскую казну, перелезли в день церковного праздника городскую стену и, не предупредив о своих планах даже митрополита, покинули Новгород. Отойдя на значительное расстояние от города, Скопин послал в Новгород письмо, в котором уверял, что он спешно отправился к границе, чтобы нанять шведов для помощи царю.

Действительно, беглецы поначалу направились в Ивангород, откуда легче было вести переговоры со шведской Нарвой. Но уже в дороге пришло известие, что Ивангород перешел на сторону самозванца. Деваться было некуда. Путники много дней блуждали по лесам и болотам, опасаясь выйти к какой-либо из приграничных крепостей. В Новгороде после бегства наместника власть взяла чернь, народ требовал отправить за Скопиным-Шуйским погоню. Знатные жители, опасаясь расправы, были вынуждены идти на поводу у толпы. Погоню посылать все же не стали, но по подвластным Новгороду крепостям разослали письма с требованием задержать беглого наместника с казной. Это едва не сделал воевода крепости Орешек, к которой вышли после своих блужданий в лесах измученные путники. «Они приняли немалое бесчестие от воеводы того города; осуждая сделанное ими и насмехаясь над ними, он хотел, заковав их в узы, послать их к „державному“ [Новгороду]», — повествует летопись о самом трагическом эпизоде в жизни Скопина-Шуйского. Судьба спасла юного героя от бесчестья. Его спутник Татищев оказался родственником воеводы Орешка и уговорил того отпустить путников. Страсти в Новгороде к тому времени улеглись. Митрополиту и знатным людям удалось успокоить обывателей, убедив их, что для общего блага нужно просить Скопина-Шуйского вернуться. Так и случилось. Гроза разошлась, но князю пришлось пожертвовать инициатором бегства — Татищевым. Вскоре после возвращения в Новгород толпа расправилась с ним, обвинив в намерении изменить царю. Скопин-Шуйский даже не попытался вступиться за спутника и спасителя, понимая, что следующей жертвой мог стать он сам.

С приходом шведского войска противники Василия Шуйского в Новгороде и многих других городах России притихли. Наемники еще не вступили ни в одно сражение, за исключением неудачной попытки взять Копорье, но уже помогали Шуйскому в борьбе за умы подданных. В грамотах царя и Скопина, рассылаемых по городам, распространялись слухи об огромном шведском войске, идущем на помощь Москве. Царские агенты говорили о ста тысячах закованных в броню воинов и о близкой дружбе шведского полководца Якоба Делагарди с князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Эти сведения любопытным образом трансформировались в русском фольклоре, где приводятся завышенные сведения о шведском войске, а Скопин и Делагарди объявляются родственниками. Еще двести лет спустя после событий Смутного времени по русским деревням распевали песню о Михаиле Скопине и его «любимом шурине» Митрофане Фунтусове — Якобе Делагарди, часто называвшемся в России по имени отца Понтусом, — и сорока тысячах «ратного люду ученого», присланного «честны король, честны Карлосы» на помощь русскому царю.

Переговоры в Новгороде велись весь апрель. Наконец второго мая 1609 года первый отряд шведов во главе с Эвертом Горном и Андреем Боем вместе с русским ополчением выступил на Старую Руссу. Город был сожжен и без боя оставлен польским полковником Кернозицким, хозяйничавшим на северо-западе России. В подчинении Кернозицкого находились около двух тысяч запорожских казаков, русских тушинцев и поляков. Это было разложившееся воинство, привыкшее к грабежам мирного населения и давно не сталкивавшееся с серьезным противником. Вскоре этот отряд перестал существовать. Передовые части шведов настигли Кернозицкого в селе Каменка, где шла массовая пьянка. Дозоров выставлено не было. Многие из спавших вповалку по избам воинов так и не успели почувствовать, что перешли в мир иной. Наемники Делагарди кололи их как свиней. Уйти от побоища удалось лишь пятистам сторонникам самозванца. «Большинство без штанов, шпаг и одежды, все поторопились в большой лагерь под Москвой», — сообщал в своем донесении Делагарди Эверт Горн, руководивший побоищем в Каменке. Шведы потеряли в этом сражении лишь четырех человек.

Армия Делагарди, отряд за отрядом, с перерывами в несколько дней, выходила из новгородского лагеря на московскую дорогу. Бурная поздняя весна привела к разливу рек, и апрельские снега превратились в потоки воды. Панцирная немецкая пехота по колено проваливалась в жидкую дорожную грязь, солдаты надрывались, вытаскивая из глубоких луж пушки. Мосты были разбиты, по обеим сторонам дороги стояли сожженные деревни. Жителей не было видно — они укрывались в лесах. Безлюдная местность сильно замедляла скорость движения войска, вынужденного взять на себя перевозку обозных припасов.

Районы, где еще сохранялись живые деревни, давно кончились, и наемники могли лишь с тоской вспоминать, как легко там решалась обозная проблема. «Ямом называют каждое село, в котором меняют подводы, — рассказывает о русской транспортной системе один из поляков, содержавшихся в русском плену в период Смутного времени, — порядок же такой, что за один час представят несколько сот подвод. Но это из-за необыкновенной жестокости, с которой относятся к мужикам, ибо когда замешкаются, то их карают: поставят рядом всех мужиков и, зайдя с конца, три человека палками по три раза ударяют каждый своего мужика и стегают их бичом по ногам. А обойдя ряд, снова то же повторяют, до тех пор, пока не будет подвода».

Впрочем, жестокость царских слуг не шла ни в какое сравнение с бесчинствами польских и русских отрядов, выступавших на стороне самозванца. По свидетельствам очевидцев, русские даже превосходили в жестокости поляков, вызывая среди них тревожные разговоры: «Если они так поступают со своими, то чего же приходится ждать в этой стране нам?» Повсюду рыскали конные банды грабителей, точно решивших показать своим видом, что силы ада поднялись из преисподней на землю. Головы убитых младенцев, насаженные на казачьи пики, покачивались в такт лошадиной рыси среди церковных хоругвей, взятых в ограбленных монастырях и превращенных в бандитские знамена. На конские крупы были накинуты драгоценные церковные ризы, в кожаных мешках бились иконы, приспособленные для игры в кости, за спинами всадников сидели полубезумные пьяные молодые женщины, жены и дочери дворян и крестьян, изнасилованные и вырванные из родных гнезд. Надоест живая игрушка хозяину, сунет он ей лениво нож под сердце и бросит в придорожную канаву — впереди будет еще много таких. Летописи рассказывают, что люди бежали в леса, «со зверьми в единых пещерах живуще», где за ними охотились с гончими. Матери, боясь крика младенцев, душили их в звериных норах — это было лучше, чем увидеть, как голову твоего дитяти разбивают о камень хохочущие охотники на людей.

Восставшие холопы, связав мужа, сына или брата, по десять человек насиловали на его глазах жену или родственницу, били как по тимпану по срамным местам — и убивали в этот момент. Девочек, обесчестив, отпускали просить милостыню, и они брели с распущенными волосами, оставляя за собой кровавый след, по улицам затихших в ужасе городов и деревень. Страсть к разрушению стала даже сильнее жажды наживы. Казаки не довольствовались одним грабежом, если они не успевали сжечь дома, то выламывали окна и двери, всячески старались сделать их непригодными для жилья, втаптывали копытами лошадей съестные припасы в навоз. Крестьян, которых, казалось бы, убивать было невыгодно, мучили до смерти просто для удовольствия. Известно, что один из казачьих предводителей, Наливайко, собственноручно зарезал 93 жертвы обоего пола. От злодейств не спасались даже те города и области, которые принесли присягу самозванцу. В тушинский лагерь потоком шли жалобы на «польских казаков», не знавших никаких ограничений в своих разбойничьих рейдах. Жители Переяславского уезда писали, например, самозванцу: «…от тех панов вконец погибли, паны крестьян бьют и грабят и жен емлют и детей на постель, достатки все пограбили, и платье и лошадей поймали, многих крестьян побили и пожгли, дома их разграбили, села и приселки и деревни стали пусты, люди со страху скитаются по лесу и болоту, рожь и ярь не жата и озимая не сеяна».

Польские фуражиры, посланные из тушинского лагеря для сбора продовольствия в подвластных «вору» землях, сговаривались между собой и, выдавая себя за слуг царя Василия Шуйского или за татар, приступали к безудержному грабежу «подданных» самозванца. Впрочем, к тому времени царевичей в России было хоть пруд пруди. Главари казачьих банд, разные Мартынки и Брошки, даже не подумав сменить свои простые имена на звучавшие более благородно, объявляли себя чудом спасшимися царскими детьми и творили суд и расправу, уже не прикрываясь именами Шуйского или Дмитрия. Мелкие самозванцы стали настоящим бичом для Лжедмитрия, сея сомнение в глазах подданных в его собственном царском происхождении. «Вор» устраивал показательные казни претендентов на престол в своем тушинском таборе, рассылал по подвластным ему областям грамоты с перечислением ложных царевичей — в одном из таких посланий насчитывается одиннадцать имен, — но все эти меры помогали мало. Казалось, сама русская земля, перестав родить рожь и пшеницу, перешла исключительно на производство царских отпрысков.

Отчаяние заставило многие области и города, отвернувшиеся в свое время от Василия Шуйского, вновь признать власть этого жалкого царя, выбранного одной лишь Москвой. Бунт вспыхнул в феврале 1609 года, достигнув своего пика к началу похода на Москву Делагарди и Скопина. От самозванца отложился весь северо-запад России. Вологда, Галич, Кострома, Романов, Ярославль, Суздаль, Молога, Рыбинск, Углич один за другим присягали царю Василию Шуйскому. Жестокость сторонников самозванца порождала такую же изощренную злобу восставших. Бывшего шведского подданного Иоахима Шмидта, ставшего одним из соратников Лжедмитрия, взбунтовавшиеся жители Ярославля раздели, посадили в большой пивоваренный котел и, налив туда до краев меда, сварили на медленном огне. Когда мясо этого несчастного стало отваливаться от костей, останки Шмидта выбросили за вал свиньям и собакам. Поляков и казаков, отбившихся от своих отрядов, раздевали и живых опускали под лед на Волге, приговаривая: «Вы вконец разорили нашу местность, сожрали всех коров и телят, отправляйтесь теперь к рыбам в Волгу и нажирайтесь там до смерти».

Надежнее всяких гонцов о восстании говорили двигавшемуся на Москву войску вскрывшиеся ото льда реки и ручьи. По ним плыли вздувшиеся почерневшие трупы — это были поляки и «воровские» казаки, застигнутые врасплох крестьянами.

Численность небольшой поначалу армии Скопина-Шуйского к середине мая достигла за счет вливавшихся в нее повстанцев десяти тысяч человек. Впрочем, европейские профессионалы Делагарди скептически поглядывали на этих крестьян, вооруженных чем попало. Они столь неуклюже обращались с оружием, что представляли бо?льшую угрозу для самих себя, чем для противника. «Крестьяне не понимают, на какое место полагается каждый вид ратного оружия, — писал об ополченцах Скопина-Шуйского новгородский дьяк Иван Тимофеев, наблюдавший за началом московского похода. — Когда же этим невежам самим где-нибудь придет время облачиться в такую же броню, они шлем налагают на колено, щит безобразно вешают на бедро вместе с другим вооружением, потому что это дело им не свойственно». Львиную часть царских войск составляли такие неумелые ополченцы. «Проехало 700 человек конных с луками к Шуйскому, — отмечал в своем дневнике один из пленных поляков, — это войско из таких рыцарей, что 40 гусаров могло бы их, без сомнения, разгромить».

Стремясь хоть как-то укрепить боевой дух своих воинов, испытывавших панику при встрече с польскими гусарами, царь Василий Шуйский придумал очередной трюк, на которые он был большой мастер. С востока в Москву привезли несколько десятков верблюдов. Этих невиданных зверей ужасного вида, как объявляли глашатаи, царь собирался направить для уничтожения польской конницы. Но увы, ни верблюды, ни даже более надежная защита от конницы — так называемые «чесноки», железные изделия, ощетинившиеся шипами, — не помогли против гусар. Верблюдов скоро съели от голода, а «чесноки», призванные вонзаться в конские копыта, тонули в летней российской грязи или зимних сугробах.

Тяжеловооруженные польские гусары вызывали страх не только у отсталых в военном отношении московитов, но и у шведов. После разгрома под Киркхольмом в шведской армии развился настоящий комплекс неполноценности по отношению к польской коннице. Король Карл IX считал, что лишь наемная иностранная пехота способна остановить ее натиск.

Уважение монарха к польским гусарам было вполне оправданно. Средневековая рыцарская конница, давно исчезнув в Европе, сохранилась лишь на ее восточной окраине, в Польше, доказав, что ее рано списали со счета. Яростную атаку закованных в латы поляков, скакавших галопом с шестиметровыми копьями наперевес на своих рослых превосходно выдрессированных лошадях, не выдерживала даже пехота, скрытая за плетнями или ощетинившаяся воткнутыми в землю кольями. «Летучие гусары», как называли этот род войск за прикрепленные к седлам за спинами рыцарей крылья из гусиных перьев, одерживали психологическую победу, еще не успев врезаться в ряды вражеской пехоты. Тяжелый топот копыт, от которого гудела и тряслась земля, ослепительное сверкание позолоченных доспехов и лес стремительно приближающихся, устремленных в самое сердце копий вызывали панику у обороняющихся. Мушкетные пули причиняли мало вреда этой стальной лавине, пробивая доспехи лишь с двадцати шагов, а воткнутые под наклоном в землю колья скользили по нагрудной конской броне, выскальзывая из слабеющих от ужаса солдатских рук. Если польского удара не выдерживала пехота, надежды на конницу не оставалось. Всадники европейских армий не привыкли сражаться холодным оружием один на один, в их задачу входило лишь преследование бегущих и обстрел пехотных рядов противника из пистолетов. Когда польские гусары, отбросив переломанные в прорыве рядов пехоты копья, доставали из ножен свои тяжелые палаши длиною в рост человека, напоминавшие рыцарские мечи Средневековья, вражеской коннице оставалось лишь спасаться бегством. Белые крылья «ангелов смерти» издавали на скаку свист и жесткий шелест, пугающие лошадей противника, а стальная дуга, на которой крепились перья, защищала спину польского рыцаря от сабельного удара. Гусары перед боем надевали поверх доспехов волчьи, тигровые, рысьи и медвежьи шкуры, источавшие едкую вонь, — их вид и запах вызывали у вражеских коней панику; не слушаясь шпор и поводьев, они несли своих седоков куда глаза глядят, подальше от набросившейся на них хищной стаи.

В чистом поле, не скрывшись за стеной из повозок или за деревянными укреплениями, устоять против атаки летучих гусар могли только хладнокровные немецкие наемники, вооруженные длинными копьями. Сплотив ряды, они спокойно ждали накатывающейся на них стальной волны и, выбрав незащищенные места у атакующих кентавров, направляли туда острия своих орудий. Железные нервы, отличный глазомер и вера в то, что товарищи не подведут и останутся в линии, помогали немцам выстоять против польской кавалерии.

Колонны шведского и русского войска, то разделяясь на два рукава наподобие реки, то соединяясь вместе, вливались в просторы великой Русской равнины. Позади остались сражения локального характера под Торопцом и Торжком, в которых каждая из сторон считала себя победившей. Первая большая битва, где немецким пикинерам представился случай помериться силами с польскими летучими гусарами, произошла под Тверью, называвшейся «ключом к Москве». Восемнадцатитысячное войско Делагарди и Скопина-Шуйского численно почти в три раза превосходило силы поляков, но в подчинении у полковника Зборовского, направленного из Тушина против шведов, была превосходная ударная сила из двух тысяч летучих гусар. Делагарди и Скопину-Шуйскому еще повезло, что из тушинского лагеря Зборовскому смогли дать лишь тысячу человек в подкрепление. Накануне состоялось сражение вышедшего из Москвы войска с силами самозванца, в котором воеводы Василия Шуйского выдвинули против летучих гусар своеобразные деревянные танки. Это были так называемые «гуляй-города», толстые дубовые щиты, поставленные на возы. Их толкали, взявшись за колеса, силачи, а из бойниц этих движущихся крепостей палили мушкеты и небольшие пушки. Гуляй-города сильно потрепали не ожидавшую встречи с таким противником тяжелую польскую кавалерию, и заправлявший всем в лагере самозванца польский гетман князь Ружицкий не решился ослаблять позиции своих войск под Москвой отправкой Зборовскому значительной помощи.

11 июля выстроившаяся в боевой порядок армия Делагарди и Скопина-Шуйского подошла к Твери. Шел дождь, солдаты прикрывали полами курток замки своих тяжелых мушкетов от потоков воды, ворча, что в такую погоду нужно не воевать, а отсиживаться в палатках. Наемники не пылали желанием сражаться еще и потому, что обещанную плату задерживали — царь задолжал им почти за два месяца. Делагарди знал об этих настроениях, но у него были и другие причины для беспокойства. Несколько дней назад гонец доставил свежую почту из Стокгольма. Обычная подозрительность короля Карла IX достигла новых высот из-за жалоб посланца Скопина-Шуйского, которому он дал аудиенцию 22 июня. Русские жаловались, что вспомогательное войско прибыло позже договоренного времени, изменяло назначенный царем маршрут, грабило крестьян, бесчестило святыни, не торопилось на помощь Москве. Король все эти претензии отверг, сделав единственный вывод: царь не желает выполнять взятые на себя обязательства. Он писал Делагарди, чтобы тот не шел на Москву, пока русские не передадут Швеции, как обещано, Кексгольм и не заплатят сполна войску. Вообще не стоило углубляться в Россию с такими малыми силами, куда полезнее было, по мнению монарха, захватить на границах со Швецией несколько русских крепостей, присягнувших самозванцу. За них потом можно будет хорошо поторговаться с царем.

Так стоило ли вопреки королевским рекомендациям открывать замок на московских воротах — брать Тверь? Однако Скопин-Шуйский настаивал на сражении, он уверял, что деньги на плату войску подготовлены, но они находятся в Москве. Кексгольм также вот-вот будет передан шведскому королю. Соображения рыцарской чести перевесили. Делагарди решил дать бой. Он лично возглавил финскую конницу, размещенную на правом фланге. В центре располагалась немецкая пехота. С левого фланга ее прикрывала французская кавалерия. Не слишком надеясь на боевую мощь русских ополченцев, Делагарди поместил их в арьергарде. Они могли пригодиться для преследования отступающего противника и охраны обоза.

Сражение началось с мелких кавалерийских стычек, так называемых «гарцев». Затем Делагарди перешел со своими финнами в атаку, смяв легкую кавалерию и пехоту противника. По плану сражения одновременно слева должна была ударить французская кавалерия, но она обратилась в бегство. Ее атаковали грозные летучие гусары, воспользовавшись тем, что дождь перешел в ливень. Шведская пехота не могла прикрыть французов стрельбой из мушкетов — оружие давало осечки. Победу в тот день праздновали архаичные луки, которыми были вооружены казаки, сражавшиеся на стороне самозванца. Они осыпали наемников Делагарди тучами стрел, от которых нечем было укрыться: щиты давно ушли в прошлое из арсенала западных солдат.

Так успешно начавшееся сражение грозило превратиться в разгром объединенного войска. Обратившаяся в бегство французская конница смяла стоявших в арьергарде русских ополченцев, и те, решив что все кончено, принялись грабить обоз. Когда впоследствии шведские наемники попытались провести инвентаризацию своего имущества, оказалось, что считать нечего: они лишились не только трофеев, но и одежды, которую рассчитывали надеть взамен той, что изорвалась и насквозь промокла в сражении.

На ночном совещании Скопин-Шуйский и Делагарди обсуждали, что предпринять дальше. Русский полководец, подводя неутешительный итог первого дня (одних лишь русских погибло несколько тысяч), склонялся к отступлению в одну из ближайших крепостей. Делагарди настаивал на продолжении битвы. Он считал, что противник, уверенный в своей победе, потерял бдительность, кроме того, когда небо прояснится, поляки испытают на себе силу залпового мушкетного огня шведов. Мнение Делагарди перевесило. Весь следующий день лило как из ведра, и противники не выходили из палаток. Дождь прекратился лишь под утро 13 июля.

За час до рассвета соединенное войско, выстроенное полукольцом, стараясь не греметь амуницией, начало приближаться к спящему польскому лагерю. Атака была столь неожиданной, что поляки, действия которых были ограничены обозом, не смогли оказать организованного сопротивления. Через три часа они побежали, преследуемые конницей во главе со Скопиным-Шуйским. Русские, по словам находившегося в польском стане пастора Мартина Бера, «с таким мужеством ударили на поляков, что Зборовский не мог устоять; покрытый стыдом, потеряв многих воинов, он удалился в тушинский лагерь».

Около пятисот поляков укрылось в тверской крепости, остальные в панике бежали в Тушино, преследуемые на протяжении сорока верст. «Едва иной в рубашке успел прибежать в лагерь», — язвительно отзывался сам самозванец о своих защитниках.

Делагарди пытался с ходу, применив петарды, взять штурмом Тверь, но атака не удалась. Скопин-Шуйский убедил союзника не тратить сил на взятие этой крепости, а оставив ее в тылу, идти дальше на Москву. Отрезанные от снабжения и обессиленные битвой, защитники рано или поздно сами покинут Тверь. Делагарди согласился с доводами князя, прекратив осаду Твери. Обойдя город, он стал переправляться через Волгу. Дорога на Москву, до которой оставалось около ста пятидесяти километров, была открыта.

Но кто бы мог подумать, что блестящая победа обернется невиданной катастрофой! Наемники, узнав, что их лишают законной добычи, которую сулило взятие крепости, пришли в ярость. Первыми взбунтовались финны. Они заявили, что отказываются воевать вместе с русскими, которые, пока они сражались, обчистили их до нитки. «Платите положенные деньги! Мы не хотим идти дальше в эту страну на убой! Пока мы здесь проливаем кровь, у нас дома бесчинствуют сборщики налогов!» — под эти крики зачинщиков финские роты, развернув знамена, повернули назад. Не успела осесть дорожная пыль, поднятая уходившими финнами, как взбунтовались остальные наемники. Они объявили, что прекращают поход, поскольку нарушено заключенное с ними соглашение об оплате. «Лишь честь мешает нам перейти на сторону врага! Но останавливать нас лучше не пытайтесь!» — заявляли своим офицерам французы и немцы. Солдаты выхватывали знамена у командиров, а некоторых из них силой заставляли присоединиться к отступающим.

Делагарди поначалу думал, что его просто шантажируют. Войско так далеко углубилось во вздыбленную гражданской войной Россию, что солдатам было опаснее возвращаться назад, чем идти к Москве. Расстояние до шведской границы в три раза превышало путь, остававшийся до русской столицы. Но упрямые наемники, не желая слушать доводов рассудка, нестройными толпами побрели домой. Делагарди в сопровождении полковников поскакал вдогонку за покидавшим его войском. Он нагнал передовые отряды лишь через сорок километров, у самых стен Твери. Полководец, изрыгая проклятия и угрозы, метался среди солдат с обнаженной шпагой, вырывал у них знамена и с помощью полковников пытался загнать бунтовщиков в строй.

Все было напрасно. Флегматичные северяне лично ничего против своего генерала не имели, они даже предлагали ему возглавить отступление на родину, но на Москву идти отказывались. «Если герр Якоб не хочет идти с нами, мы оставим его одного», — отвечали солдаты Делагарди, которых ничуть не пугала перспектива быть повешенными за неповиновение. В конце концов, смерть была частью их профессии, и они давно решили для себя, что стоит бояться лишь неоправданной гибели.