Падение Новгорода

Падение Новгорода

Волны московских событий, расходясь по российским окраинам, поднимали против поляков и их русских союзников многие города. Стала клониться к закату и звезда Дмитрия, кто бы из самозванцев ни выступал в его обличье. Само это имя, из-за связанных с ним страданий и хаоса, теряло свою популярность в русских сердцах. Страна ждала перемен, и подошедшее к стенам столицы земское ополчение внушало смутные надежды на появление новой власти, которая успокоит и примирит Россию. Не стал исключением и северо-запад. Здешние города и крепости, прежде признававшие царем Владислава, Шуйского или Лжедмитрия, объявляли о переходе под покровительство правительства Всея Земли, созданного ополчением в мае 1611 года. Лишь Псков, Ивангород, Ям и Копорье сохраняли верность иллюзорному Дмитрию, но и там шли шатания, готовые в любой день перерасти в бунт. Новгород, еще недавно посылавший войска для приведения к присяге на имя Владислава окружающие крепости, превратился в центр антипольского восстания. Городская чернь устроила самосуд над Иваном Салтыковым, олицетворявшим в ее глазах тип боярина-предателя, продавшегося полякам. Воеводу жестоко пытали, а затем посадили на кол. Новым первым человеком в северной русской столице стал Василий Бутурлин, хороший знакомый Делагарди еще по московским временам, присланный сюда ополчением для борьбы с поляками. Бутурлин сражался при Клушине плечом к плечу с Делагарди, был ранен пулей навылет, попал в плен, где подвергся мучениям и издевательствам, и — освобожденный после присяги Москвы польскому принцу Владиславу — стал заклятым врагом поляков.

Новгород встретил Бутурлина разгулом анархии, которую едва удавалось сдерживать уступками и обещаниями. Чернь, пролив кровь Ивана Салтыкова, требовала новых жертв. Вот-вот мог случиться бунт, благо горючего материала было предостаточно: двадцатитысячное население города возросло в пять раз за счет беженцев из окрестных крепостей и деревень. На площади, где когда-то висел вечевой колокол — символ новгородской независимости, увезенный царем Иваном Грозным после устроенного им новгородского разорения, — собирались толпы обозленных оборванцев, которым было нечем заняться и нечего терять. Лазутчики из соседнего Пскова, где установили власть террора стрельцы, призывали новгородцев последовать их примеру, бить бояр и купцов-толстосумов. У кого оставался хоть грош за душой — нес его в кабак. Новгород жил в пьяном угаре, от последнего нищего до лучших людей. Старый хозяин города воевода Иван Одоевский скрепя сердце уступил власть Василию Бутурлину, но примириться с этим не мог. Не было единства и среди прочих представителей городской верхушки. Одни оставались тайными приверженцами Владислава, другие мечтали о возвращении на престол Василия Шуйского, третьи обращали свои взгляды в сторону Швеции, надеясь получить царя из этой страны. К последним относился и Василий Бутурлин, убежденный, что приглашение на русский престол одного из сыновей короля Карла IX — Густава Адольфа или его младшего брата принца Карла Филиппа — спасет страну от католической опасности и прекратит схватку между боярами за власть. Руководители ополчения разделяли эти взгляды, надеясь, что новгородские силы, соединясь с Делагарди, смогут помочь в освобождении Москвы от поляков.

Четырехтысячное войско шведского полководца, медленно двигавшееся к Новгороду, могло оказаться и врагом, и союзником. В первых числах июня, когда шведы разбили лагерь в двадцати километрах от города, Бутурлин получил новые инструкции от ополчения: следовало уговорить шведов помочь против поляков, а за это, пока услуга не будет оплачена, можно обещать отдать в залог одну из пограничных крепостей. Бутурлин в частной беседе доверительно сообщил Делагарди, что и Новгород, и Москва хотят одного из королевских сыновей в цари, лишь бы было обещано сохранить православие. Со своими великими князьями, как считают русские, удачи у них нет.

Это предложение открывало заманчивые политические перспективы, однако камнем преткновения были инструкции Карла IX. Король, отличавшийся узким практицизмом, желал лишь увеличения своих земель и удаления России от Балтийского моря. В таком случае Швеция могла обогатиться на посредничестве в русской торговле с Европой. Делагарди передал Бутурлину королевские требования: Швеция хотела получить за свою помощь не только крепости, прикрывавшие подходы к Балтийскому морю — Ладогу, Нотебург, Ям, Копорье, Гдов и Ивангород, — но и Колахус на Кольском полуострове, что отсекало Россию от морской торговли с Англией на севере.

«Отдать половину земли! Русские лучше умрут!» — воскликнул Бутурлин, ознакомившись со списком шведских территориальных претензий.

Делагарди и сам считал, что чрезмерные аппетиты короля могут похоронить важное дело. На свой страх и риск он пообещал убедить Карла IX снизить требования. Пока можно ограничиться передачей в залог в счет оплаты за военную помощь Ладоги и Нотебурга. Король, как заверил полководец, благосклонно отнесется к русским просьбам, узнав, что одного из его сыновей московиты хотят видеть своим царем.

Переговоры закончились целованием креста о четырнадцатидневном перемирии. Русские обязались продавать шведам припасы по приемлемым ценам и не нападать на них. В стан ополчения под Москвой поскакал гонец за новыми инструкциями.

Ян Сапега, наступавший на Москву, в помощь укрывшемуся за стенами Белого города польскому гарнизону делал вождей ополчения — Трубецкого, Заруцкого и Ляпунова — все более сговорчивыми. Сапега, сделавший карьеру в России в качестве одного из военачальников «тушинского вора», после его смерти с несколькими тысячами искателей приключений, среди которых были и польские шляхтичи, и русские казаки, занимался грабежами, выбирая, кому бы подороже продать свою саблю. Поначалу он держал нейтралитет в борьбе ополчения с поляками, и лишь обещание короля Сигизмунда заплатить ему из московских сокровищ за поддержку гарнизона Гонсевского заставило его прийти на помощь запертым в кремле соотечественникам.

16 июня 1611 года, через несколько дней после того, как Сапега разбил лагерь под Москвой, ополчение направило в Новгород письмо с согласием передать Ладогу и Нотебург в залог шведам в обмен на срочную помощь. Возможность приглашения шведского принца на русский престол вожди ополчения обсудят с Делагарди, когда он прибудет под стены Москвы. Но уже 23 июня, после первых стычек с Сапегой, лидеры ополчения направили в Новгород другой, совершенно неожиданный документ, скрепленный гербовой печатью Земского правительства. В послании руководителей ополчения Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого и Прокопия Ляпунова сообщалось следующее: «Все писанное чашником и воеводой Василием Бутурлиным, как и грамоты светлейшего короля и Якоба Понтуса, в переводе на наш язык, мы велели публично и всенародно прочитать; затем, взвесив все обстоятельства не наскоро и не кое-как, а заботливо, с обсуждением в течение нескольких дней, решили так: соизволением Всевышнего совершилось, что все сословия Московитского государства признали старшего сына короля Карла IX, юношу, обладающего исключительной ласковостью, благоразумием и авторитетом, достойным избрания великим князем и государем московитских людей. Это единодушное наше решение мы, вельможии граждане здешнего княжества, утвердили, обозначив свои имена»… В состав Совета Всея Земли входили, как гласит один из документов того времени «Московского государства разных земель царевичи, и бояре и окольничие, и чашники и стольники, и дворяне и стряпчие, и жильцы и приказные люди, и князи, и мурзы, и дворяне из городов, и дети боярские всех городов, и атаманы, и казаки». Хотя в составе этого своеобразного парламента не было знатнейших бояр — они или сидели с поляками в осаде в Кремле, или были пленены Сигизмундом под Смоленском, отправившись туда в составе посольства, — впервые после смерти Бориса Годунова решение об избрании царя принималось столь представительным собранием.

Ополчение, как сообщалось в письме, назначило по этому поводу посольство в Швецию, которое уже находилось по пути в Новгород. Шведскому королю вместе со старшим сыном, после проведения переговоров, следовало прибыть в Выборг, чтобы быть ближе к России. Посольству поручалось заключить договор с Делагарди о залоге, однако лидеры ополчения призывали полководца уговорить короля отказаться от территориальных претензий — это могло вызвать возмущение черни и помешать принцу взойти на престол.

Делагарди, получив это послание, пошел на большие уступки. Он согласился двинуться на Москву, пусть только новгородцы прежде передадут в залог Нотебург. Однако, как выяснилось, решение ополчения не было указом для новгородцев. В рассыпающейся без центральной власти стране бывшие удельные княжества вновь вспомнили о своей былой независимости, и Новгородское государство не было в этом отношении исключением. Нотебург входил в его подчинение, и жители Новгорода, главным образом чернь, не собирались отдавать шведам свою территорию по распоряжению странной власти, именовавшей себя Земским правительством. В стан Делагарди из Новгорода поехали новые делегации, снаряжавшиеся с одной-единственной целью: убедить шведов идти на Москву, не давая им ничего взамен. Делагарди просил заплатить войску, снизив свои требования до смехотворной суммы в 300 рублей, — но и этих денег город не выдал.

Новгородские квасники, роившиеся в лагере наемников, вызнавали о силе шведского войска и уговаривали солдат уходить в Новгород, где их служба будет оценена куда лучше. У шведов, несмотря на лето, начинался голод, поскольку вся округа была разорена, в обозе скопилось много больных дизентерией, от которой умерли уже десятки солдат. Деньги для платы наемникам, как всегда, задерживали. В этих условиях соблазнительные речи квасников оказывались особенно убедительными: солдаты стали перебегать к новгородцам.

Фуражиры, отправлявшиеся в дальние рейды по деревням в поисках продуктов, все чаще не возвращались в лагерь. Одних потом находили убитыми, других, как сообщали доброжелатели, приводили в Новгород, где их на потеху черни пороли розгами, всячески унижали, а затем бросали в темницу.

Делагарди и его офицеры решили, что их обманывают: новгородцы хотели разложить войско, дотянув дело до осени, когда холод и болезни победят шведов без единого выстрела. На военном совете решили брать Новгород штурмом. Солдатам Делагарди предстояло преодолеть два ряда внешних укреплений, так называемые Окольный и Земляной города, но самым твердым орешком был каменный кремль в центре города, представлявший собой крепость в крепости. Внешняя деревянная стена Новгорода была окружена заболоченным рвом и земляными валами, а кремль, кроме того, защищали еще и бастионы. Эти последние достижения фортификационного искусства сильно осложняли использование осадной артиллерии. Впрочем, пушек у шведов не было, оставалось полагаться на петарды, а это значило, что штурм следовало предварить тщательно спланированными ложными атаками на разных участках, чтобы защитники города не догадались, где ожидать подрыва ворот.

Опыт прошлогодней кампании заставил шведов скептически относиться к умению русских сражаться в открытом поле, но осаду в укреплениях они держали превосходно: даже совсем небольшие крепостицы стояли до последнего. Кексгольм, павший в марте 1611 года, помогла взять эпидемия цинги, уничтожившая почти все население города. Но на что можно было рассчитывать летом, когда в Новгороде было полно свежих запасов, а временем на длительную осаду Делагарди не располагал?

Оставалось полагаться на самонадеянность новгородцев, которые не могли поверить, что муха отважится напасть на слона. Ведь сколько раз они, помня о былой новгородской славе, хвастливо повторяли на съездах известную на всем европейском Севере поговорку: «А кто может стояти против Бога да Велика Новгорода!» Шведы, однако, знали, что это пустая бравада: перебежчики и пленные доносили, что дух обороняющихся ослаблен внутренними сварами. О царившей в городе атмосфере рассказывает Третья Новгородская летопись: «В воеводах не бысть радения, а ратным людям с посадскими не бысть совету, иные же воеводы пили беспрестанно, а воевода Василий Бутурлин с немецкими людьми ссылался, а торговые люди возили к ним всякие товары».

К началу июня 1611 года конфликт враждовавших между собой новгородских партий дошел до такого ожесточения, что воевода Василий Бутурлин вступил в тайные переговоры с Якобом Делагарди, предложив тому план захвата города. Шведам, по мысли Бутурлина, следовало сделать вид, что они уходят на Копорье, новгородцы, решив, что опасность миновала, отправили бы войско на помощь ополчению под Москву, тут-то следовало повернуть назад и ударить по городу. Делагарди отклонил этот план как слишком рискованный, однако на самом деле он с подозрением относился к затеянной его старым московским знакомцем игре, не зная, где Бутурлин настоящий — когда он патриотично выговаривал Делагарди за вторжение в Новгородскую землю, или когда предлагал тайное сотрудничество. Это была изощренная византийская дипломатия, в которой Делагарди боялся запутаться. «Бутурлин меня все обманывает, присылает с угрозами, хочет меня от Новгорода проводить, так пусть же знает, что я за такие речи буду у него в Новгороде!» — так, по свидетельству современника, воскликнул Делагарди, раздосадованный темной бутурлинской интригой.

Продолжавшиеся между Делагарди и новгородцами переговоры теперь даже отдаленно не напоминали встречи возможных союзников. Один из последних перед открытием боевых действий съездов перерос в форменное сражение. Глава новгородской делегации дьяк Афиноген Голенищев, быстро исчерпав запас дипломатической сдержанности, вступил в яростную перепалку с Якобом Делагарди, а эскорты двух государственных мужей, вдохновленные примером своих господ, схватились врукопашную. Еще через несколько минут поднялась стрельба. Посольства разъехались, увозя десятки убитых с обеих сторон.

Шведы и русские принялись жечь окрестные деревни и монастыри, стремясь лишить противника жилья и пищи. Армия Делагарди переправилась через Волхов и встала в виду города. Сомневаться в дальнейшем развитии событий новгородцам не приходилось. За несколько дней до этого Делагарди отправил в Новгород письмо, адресованное его жителям. Он сообщал, что впредь будет наносить им всяческий вред грабежом, огнем и мечом, поступая с ними как с вероломными и обманчивыми варварами, и пойдет приступом.

Однако сам величественный вид северной русской столицы испытывал решимость полководца на прочность. Перед шведами открывался огромный город, раскинувшийся на широкой лесистой равнине. Иван Грозный в письме шведскому королю Юхану Третьему в 1557 году, требуя сохранить давний обычай дипломатических сношений Швеции не с Москвой напрямую, а через Новгород, издевательски указывал на то, что монарху из крошечного Стокгольма не следует обижаться на новгородское посредничество: «Если сам король не знает, то пусть купцов своих спросит: новгородские пригороды — Псков, Устюг — чай, знают, сколько каждый из них больше Стекольны».

Волхов разделял Новгород на две части, или стороны, — Торговую, где жили купцы и располагались их лавки, и Софийскую, названную так из-за главного городского храма, церкви Святой Софии, располагавшейся в кремле, резиденции воеводы Ивана Одоевского и духовного вождя русского Севера митрополита Исидора.

Остатки разрушенных монастырей и других каменных построек на большом пространстве за внешней стеной города свидетельствовали о том, что когда-то Новгород был еще больше, но так и не смог оправиться после погрома, устроенного Иваном Грозным в 1569 году. Царь, заподозривший город в измене, сжег более 150 одних лишь монастырей.

Защитники города добавили к старым ранам новые, вырубив обширные сады, мешавшие стрелять со стен. Черные закопченные трубы сожженного новгородцами посада придавали подступам к городу мрачный кладбищенский вид. Мертвая засыпанная пеплом земля дальше от города переходила в ровные черно-зеленые полосы: это тянулись обширные репища. Морозоустойчивая репа спасала горожан в тяжелые времена, когда холод убивал рожь и пшеницу.

Днем восьмого июля шведы пошли на приступ. Атака провалилась. Петардист был убит, не успев донести свой снаряд до ворот, и ободренные этим успехом новгородцы вышли из города для сечи в открытом поле. Со стен по нападавшим били пушки, мешая шведам использовать свое главное оружие — умение сражаться в строю.

Успех окончательно убедил защитников города в своей непобедимости. В Новгороде празднично гудели колокола, под звон которых процессия горожан и монахов во главе с митрополитом Исидором, державшим в руках икону «Знамение пресвятой Богородицы», обошла с крестным ходом городские стены. В церквях весь день до поздней ночи шли молебны. Все последующие дни на стены лазили пьяные и издевательски кричали шведам, приглашая их в гости, на блюда из свинца и пороха.

В шведском лагере между тем шли приготовления к новому сражению. Ниже по реке Волхов, там, где в него впадала речка Гзеня, питающая ров перед Окольным городом на Софийской стороне, шведы собрали лодочную флотилию, показывая, что удар будет нанесен по воде, с выходом на Торговую сторону. На Волхове при его истоке из города новгородцы соорудили плавучую башню, а к прибрежной части Софийской и Торговой сторон стянули войска, готовясь к отражению атаки в этом уязвимом месте. Торговую сторону, раскинувшуюся на восточном берегу Волхова, можно было взять с меньшей кровью, чем Софийскую, с ее каменными храмами и кремлем, и при этом получить богатую добычу, хранившуюся почти в двух тысячах лавок и амбаров этого купеческого рая.

Так до последнего думали и солдаты Делагарди: стремясь сохранить дело в тайне, офицеры объявили им о плане сражения только к полуночи 15 июля, когда роты уже выстроились для наступления на город. Наемники узнали, что лодочная флотилия предназначалась лишь для отвлекающей атаки. Главный удар Делагарди хотел нанести с западного берега Волхова, по средней, хорошо укрепленной части Софийской стороны, где нападения никто не ждал. «Бог покарает Великий Новгород за вероломство, и скоро в нем не будет ничего великого! Необходимость толкает к штурму, перед глазами — добыча, слава и смерть. Добыча достается храбрецам, смерть настигает труса», — говорил Делагарди командирам полков и рот, собравшимся в его палатке накануне сражения.

Офицеры, звеня шпагами, вышли из палатки в сумрак теплой летней ночи, к своим ротам, ждавшим сигнала к выступлению. Новгород спал пьяным сном победителей. Движение в шведском лагере заставило подняться на валы и стены только отряды, собранные по обеим сторонам Волхова в районе плавучей башни, откуда ждали нападения. На всех остальных многокилометровых стенах лишь вскинули головы, встрепенувшись от дремы, немногочисленные сторожа: вызывать подкрепления необходимости не было. «Святая София защитит нас своей железной рукой от немцев», — успокаивали друг друга новгородцы.

Солдаты в лодках, назначенные для ложной атаки на Торговую сторону, шумно заплескали веслами и закричали, подкрепляя уверенность жителей города, что враги двинулись на грабеж заречных купеческих кладовых. Колонны шведов, выстроившиеся для штурма, однако, не направились в помощь лодочной флотилии, а — левое плечо вперед — стали выдвигаться вправо, на позиции в западной части Новгорода, концентрируясь возле Чудинцевских и Прусских ворот. Блестя медью своих страшных орудий, встал напротив ворот отряд петардистов. Кто-то из них дойдет под градом пуль и ядер до ворот — и успеет прикрепить и поджечь свою петарду. Подкатили деревянный таран, удары которого должны были довершить разрушения, причиненные пороховым зарядом.

Раздался грохот, ночное небо озарилось заревом: петарда взорвалась с такой неожиданной силой, что разнесла не только Прусские ворота, но и примыкавшую к ним часть стены. Чудинцевские ворота выбивать не пришлось. Они открылись сами. Перед рассветом, незадолго до атаки, под нижние створки Чудинцевских ворот проскользнул ужом новгородский житель, дворовый человек дворянина Лутохина Иван Шваль, и распахнул их. Плененный шведами и представленный Якобу Делагарди, Шваль предложил свою помощь: он впустит их в город, открыв ворота, а за это ему дадут вольную. Услуга предателя не была забыта: через год после оккупации Новгорода шведы дали ему хлебный паек — большая ценность в те голодные годы — и назначили надзирать за сбором урожая в окрестных селах. Иван Шваль стал одним из самых активных представителей «шведской партии» в городе, призывавших население перейти в шведское подданство.

Однако вернемся к штурму, так успешно начавшемуся благодаря взятию сразу двух ворот. Защитники города были застигнуты врасплох, не сумев организовать серьезной обороны. Там и здесь вспыхивало очаговое сопротивление небольших групп казаков и стрельцов, но эти смельчаки не могли помешать вступлению в Новгород новых и новых шведских рот. Офицеры Делагарди не путались в переплетении городских улиц, ведя свои отряды в направлении второй линии обороны — Земляному городу и возвышавшемуся за ним кремлю. Накануне штурма русские сообщники передали Делагарди чертеж города, выполненный в 1584 году, — самый подробный из существовавших на тот период.

Немец Матвей Шаум, состоявший священником в армии Делагарди, так рассказывает о развитии событий после вступления передовых отрядов наемников в Новгород: «И хотя русские еще долго стреляли с башен, но конница беспрестанно более и более входила, наполняя улицы и ворота замка, так что ни один из казаков или стрельцов не мог показаться. Между тем немцы сбивали русских с валу и от одного зубца к другому, от одного места к другому, даже до белой площади у воды, где, во-первых, не обошлось без шума и без сильного сопротивления, ибо тут главнокомандующий русских, Бутурлин, на пространной площади раскинул шатер свой и расположился под открытым небом, как в поле, и теперь, как думают, сам убежал на упомянутую площадь, откуда русские, быв вытеснены силою, бросились в воду, иные в лодках, другие без лодок, и друг друга топили вместе с лодками. Мост, который ведет через реку к другому городу, тотчас занят был нашими, так что никто не мог через него перейти».

Еще можно было спасти положение, если бы воевода Бутурлин со своими казаками и стрельцами, приведенными в помощь Новгороду, решил продолжать сражение. Но его личными врагами были поляки, а не шведы. Он не собирался проливать кровь за новгородцев, которые своей неуступчивостью сорвали переговоры с Делагарди, оставив ополчение под Москвой без шведской помощи! Бутурлин, огрызаясь свинцом пищалей от наседающих шведов, успел перевести свое войско по мосту, еще не захваченному противником, на другую сторону Волхова. Там, на Торговой стороне, русское воинство приступило к куда более приятному сражению — с замками и засовами купеческих закромов, нагружая себя хранившимся там добром. «Бери, ребята, все ваше! Не оставлять же врагу эту добычу!» — поощряли друг друга мародеры.

«На Торговой же стране немцев не было, но русские ратные люди лавки ломали и грабили», — сухо информирует летопись о «подвиге» войска, присланного ополчением для защиты Новгорода. Ограбив Торговую сторону, Бутурлин увел свое войско в Ярославль, оставив Новгород на произвол судьбы.

Новгородские летописи донесли до нас имена отдельных героев, которые предпочли смерть пленению. Одним из них был протопоп собора Святой Софии Аммос. Накануне он повздорил из-за религиозных несогласий с митрополитом Исидором и был им наказан. Но в пылу битвы оба священника помирились, Исидор, стоявший на городской стене и распевавший молебны, успел благословить своего недавнего врага на подвиг. Аммос, отказываясь от предложений сдаться, бился на своем дворе до конца, вместе со слугами и товарищами. Нападавшие в конце концов подожгли крепость упрямого попа, Аммос и его крошечная армия погибли в огне.

Однако десятки героев оказались лишь щепками в море паники, не способными изменить ход сражения. Обезумевшие от ужаса горожане, покинутые войском, становились легкой добычей озверевших наемников. Софийская сторона на несколько часов превратилась в гигантскую живодерню, объятую пламенем подожженных домов.

Сотни людей погибли в церквях, где они искали спасения в молитвах перед животворными иконами. Надеясь на поживу, туда врывались солдаты и прокладывали себе палашами кровавые дороги к алтарям с церковным золотом и серебром. Разноязыкий сброд, собранный под знаменами Делагарди, быстро понял, как извлекать прибыль из пристрастия русских к их «деревянным богам» — так презрительно назывались иконы в шведских отчетах. Солдаты не тратили времени на поиски спрятанного горожанами добра. Над воротами каждого дома были прикреплены иконы, литые или писаные, с изображениями святых, покровительствовавших семье. Наемники срывали иконы и требовали за них выкупа: деньги у «идолопоклонников» тут же находились.

Новгородский наместник Иван Одоевский и митрополит Исидор скрывшиеся в кремле, к вечеру 16 июля выслали парламентера с предложением перемирия. Они сообщили, что готовы сдаться шведам, признать покровительство короля Карла IX и просить в цари одного из его сыновей по выбору — Густава Адольфа или его младшего брата Карла Филиппа. На следующий день соглашение было заключено и Якоб Делагарди, поклявшись на Евангелии в том, что города разорять не станет, во главе полка своей лейб-гвардии вступил в кремль.

Разработка подробного договора заняла еще неделю, и 25 июля этот объемистый документ, состоявший из тринадцати статей, был наконец готов. Главными пунктами соглашения было торжественное обещание продолжения войны с поляками и отказ от покровительства польского короля и его наследников мужского пола, а также постановление об избрании шведского короля Карла IX покровителем государства Московского, а одного из его сыновей — царем Московским, по поводу чего в скорейшем времени в Швецию отправится посольство.

Составители договора понимали, что не могут просить на русский престол шведского принца от имени всей страны, а потому сделали приписку о том, что Княжество Новгородское будет стремиться к согласию с Московским государством по этому вопросу. Тяжелое время раскола страны и трудная ситуация, в которой оказался Новгород после его падения, заставили сформулировать договор таким образом, что Новгород представлялся практически независимым государством, как то было более двухсот лет назад.

Этот невольный провал во времени подчеркивался пунктом договора, в котором Новгород обязался привести к присяге сыну его королевского величества города и уезды, относившиеся к Новгородскому княжеству. Новгород, кроме того, объявил о своей готовности содержать шведское войско и открыто сообщать о доходах.

Делагарди, в свою очередь, обещал, что города, согласившиеся просить сына шведского короля на русский престол, не будут присоединены к Королевству Шведскому, «исключая Кексгольм с его уездом и границами и то, что народ Московский, по праву, должен державнейшему Королю моему за издержки, употребляемые Его Величеством на посылание в Россию, при жизни Великого Князя Василия Шуйского, вспомогательных войск и на жалованье оным за продолжавшуюся там службу, о чем Его Королевское Величество, по отпуске в Россию сына своего и по освобождении оной от мятежей, учинит с боярами и российским народом подробное и праведное постановление». Делагарди также обязался не притеснять греческую веру, не вывозить в Швецию пушек, колоколов, порох, свинец и другие товары без согласия на то россиян, а жителей не выводить в Швецию. В судах должно было заседать равное количество русских и шведов, «если же случится, что кто-либо из шведов обидит россиянина и причинит ему вред, то шведы не должны защищать виновного, но по мере преступления наказывать». Еще один пункт договора открывал для Делагарди и его офицеров широкие возможности для карьеры в Русском государстве: «Шведские воины, природные или чужестранные, ознаменовавшие себя успехами и мужеством в России, с согласия воевод и прочих вельмож российских, получат за свои заслуги достойные награды: имения, большое жалованье, поместья».

Шведам отводились места для постоя на Софийской стороне. Могущественное новгородское купечество выговорило в качестве одного из условий капитуляции запрет на посещение иностранными солдатами Торговой стороны, опасаясь грабежей и буйства наемников, мешавших коммерции.

В целом договор скорее соответствовал интересам Новгорода, получавшего защиту шведского войска от поляков и многочисленных лжедмитриев, и самого Делагарди, увидевшего в новом повороте стремительного потока русских событий грандиозные перспективы для себя (ясно, что именно он станет главным человеком в России при юном шведском принце, взошедшем на престол в чужой варварской стране!), чем планам короля Карла IX, стремившегося на востоке лишь к расширению своих владений.

Делагарди прекрасно понимал, что текст этого лукавого соглашения, присланный в Стокгольм, может отравить Карлу IX радость по поводу взятия Новгорода, и потому поспешил оправдаться в письме своему монарху от 28 августа 1611 года тем, что было крайне рискованно пытаться взять новгородский кремль силой оружия: «Поскольку ворота были завалены землей и гравием, а мосты подняты, подобраться к воротам можно было лишь с большими людскими потерями. Поэтому я решил предложить им сдаться на аккорд и этим избежать дальнейшего разрушения и кровопролития».

Еще дымились развалины сожженных домов и церквей, еще висел в воздухе сладковатый запах горелой плоти и вились над золотыми куполами черные вороньи стаи, слетевшиеся пировать на неубранных трупах, а недавние враги уже братались под аккомпанемент торжественного колокольного звона. Делагарди, его полковники и ротмистры сидели за длинными столами в хоромах новгородского наместника Ивана Одоевского вместе с новгородскими боярами и богатейшими купцами, поднимая кубки в честь сражения, так удачно завершившегося для обеих сторон.

Но солдаты Делагарди не разделяли радости офицеров. Они чувствовали себя обманутыми, им опять пришлось таскать каштаны из огня для других. Хотя огромный город и удалось взять малой кровью — при штурме пало менее двух сотен наемников, — награда оказалась куда меньше обещанной. Самое приятное занятие на войне — ограбление поверженного врага — пришлось прервать, даже не начав толком потрошить кладовые новгородских обывателей: начальники заключили перемирие для выработки мирного договора. Офицеры обещали, что Новгород добровольно возместит деньгами, товарами и продуктами все их кровавые усилия, но и эти слова сбылись лишь отчасти. Слухи о несметных богатствах Новгорода не подтвердились, когда шведы добрались до городской казны. Сундуки были вычерпаны до дна, в хранилище оказалось только пятьсот рублей. Товары, которые можно было обратить в деньги, забрали с собой, убегая в Ярославль, предприимчивые воины Бутурлина. Город мог предложить победителям лишь большой пушечный и мушкетный арсенал, но и от этой добычи было мало пользы, поскольку пороха и свинца в Новгороде почти не осталось.

Армия начала шуметь, требуя Делагарди к ответу. Вот-вот мог вспыхнуть мятеж. Новгородцы собрали по домам деньги, но их хватило лишь на выплату месячного жалованья войску. Распределение тощей казны по полкам и ротам вызвало новые волнения. Взбунтовался конный Вестергетландский полк, набранный из природных шведов, вдруг обнаруживших, что их обманули при заключении контрактов. «Мы сражались и проливали свою кровь наравне с немцами и французами, так почему им платят больше!» — кричали зачинщики, призывая земляков оставить негостеприимную Россию, где вдоволь только смертей и болезней, а богатствами и не пахнет. С родины шли известия о бесчинствах фогдов — сборщиков налогов, отнимающих у семей воинов последнее, в то время как кормильцы кладут свои жизни за короля в далеких краях. Призывы агитаторов пали на заранее подготовленную почву.

С той же решимостью, с какой несколько дней назад они шли на приступ Новгорода, вестергетландцы двинулись в обратном направлении, сминая конями ротмистров, пытавшихся остановить бегство. Когда часть полка уже вышла в поле, у городских ворот завязалась потасовка между одним из бунтовщиков и знаменосцем, пытавшимся отбить стяг у бывшего товарища. Офицеры воспользовались заминкой, чтобы закрыть ворота. Были вызваны подкрепления из числа оставшихся верными Делагарди наемников. Большая часть колонны вестергетландцев с развернутыми знаменами ушла на запад, в Финляндию, а «хвост», прищемленный закрытыми воротами, ожидала жестокая расправа. Зачинщиков беспорядков приговорили к смерти.

Новгородцы, привлеченные на главную городскую площадь барабанным боем, со скрытым злорадством наблюдали, как недавних победителей одного за другим вздергивали на виселицах их собственные товарищи. Трупы казненных оказались хорошим аргументом для остальных недовольных: мятеж удалось погасить.

Вслед ушедшим из Новгорода солдатам полетели письма Делагарди к комендантам приграничных крепостей с предписанием задержать беглецов. Ниеншанц, однако, пропустил вестергетландцев без боя: там почти не было гарнизона. Только выборгскому коменданту Йоахиму Берендту удалось справиться с бунтовщиками. Им не хотелось уходить с хорошей дороги, ведущей в Тавастию, но для этого нужно было пройти через Выборг. Знают ли в крепости о том, что случилось в Новгороде? На разведку было выслано двое. Комендант дал успокаивающий ответ: если Делагарди отпустил вестергетландцев, а они, проходя по шведским землям, не запятнали себя грабежами, путь через Выборг им открыт. Это известие усыпило подозрения остальных. Выстроившись, как подобает дисциплинированному войску, с развернутыми знаменами дезертиры подошли к гостеприимно распахнутым городским воротам. Однако что-то их все же насторожило: колонна простояла перед опущенным крепостным мостом несколько часов, не решаясь войти внутрь. Лишь ультиматум коменданта — заходить в город или искать другую дорогу в Финляндию — заставил беглецов направить своих коней в створ ворот. Вестергетландцы втянулись на замковый двор, и ворота захлопнулись. Это была ловушка. Со всех сторон на них смотрели жерла пушек, двор оказался оцеплен войсками. Дезертиров разоружили, их командиров казнили, а остальных направили на принудительные работы по починке крепостного вала.

«Денег! Провианта! Пополнений!» — молил короля, сидя в Новгородском кремле, Делагарди. Он понимал, что удержать в повиновении собравшийся под его знаменами сброд без помощи из Стокгольма не удастся. Новгород за своими впечатляющими стенами оказался пустым, как орех со сгнившей сердцевиной, а вся сельская местность на сотни километров вокруг была истощена бесконечными поборами войск и разбойничьих шаек.

Пока новые завоевания на востоке оборачивались для шведской короны сплошными убытками. Новгород и еще несколько крепостей на северо-западе России были в руках шведов, но без возобновления дружеских отношений с ополчением, осаждавшим Москву, шансы на удержание захваченного, как и на возведение на московский престол шведского принца, сильно снижались. В таборы ополчения отправился Йоран Брунно, посланный Делагарди с сообщением о взятии Новгорода и со списком с договора, заключенного шведами с новгородцами. Это соглашение могло стать образцом для всех русских городов и земель, пожелай они объединить свои усилия со шведами по изгнанию из Московии поляков. Однако гонец прибыл слишком поздно. В ополчении произошел раскол. Разношерстное воинство, собравшееся под стенами Москвы, было готово схватиться между собой.

Казаки, объединившиеся вокруг атамана Ивана Заруцкого, подозрительно относились к своим временным союзникам — дворянам, чьим предводителем был рязанский воевода Прокопий Ляпунов. Казаками называли всех — от беглых крепостных, разбойничавших по дорогам Центральной России, до вольных жителей южных донских степей, пришедших к Москве в поисках славы и денег. Грамоты ополчения, рассылаемые с гонцами по всей стране, были полны щедрых обещаний. Всем, независимо от прошлого, гарантировалось прощение прежних преступлений, воля, деньги и питание. Тысячи бродяг, которым было нечего терять, стекались отовсюду под Москву, но действительность оказывалась не столь привлекательной, как соблазнительные тексты грамот. Платить добровольцам было нечем, продукты поступали скудно, а дворяне откровенно насмехались над мечтами бывших холопов о вольной жизни. Все эти новые «казаки» снова встанут к сохе, как только поляков выгонят из Кремля! Голытьба, разочарованная в своих ожиданиях, сколачивала ватаги по 200–300 человек и отъезжала из таборов, отправляясь на вольный промысел. Шайки разбойников убивали и грабили население, нападали на обозы торговых людей, направлявшиеся к Москве. Прокопий Ляпунов жесткими мерами пытался наладить дисциплину, распространив по городам грамоту о том, что казаков, пойманных на разбое, следует хватать и казнить. Один из воевод, Матвей Плещеев, поймал 28 таких воров и «посажал» их в реку, то есть утопил. Тела казненных привезли под Москву, выставив их на всеобщее обозрение. Обстановка нагнеталась. Казачество бурлило, угрожая Ляпунову смертью. Видя, что добиться повиновения не удается, Ляпунов объявил, что складывает свои полномочия и уезжает к себе домой в Рязань. Однако дворяне уговорили его остаться, убедив, что иначе начатое большое дело рассыплется.

Осажденные в Кремле поляки через своих лазутчиков хорошо знали о настроениях, царивших в русском лагере, и решили подтолкнуть недовольных к бунту. Соперник Ляпунова в борьбе за власть, атаман Иван Заруцкий только искал повода, чтобы избавиться от дворянского предводителя. Он тайно сговорился с гетманом Гонсевским, возглавлявшим польский гарнизон в Москве, предложив тому план, выводивший Ляпунова из игры.

По распоряжению Гонсевского московские дьяки составили от имени Ляпунова грамоту, в которой тот призывал российские власти «бить и топить» всех казаков. Документ украшала умело подделанная подпись рязанского воеводы. Затем дело устроили так, что грамота попала в руки казаков. 22 июля Ляпунова вызвали на казачий круг якобы по земскому делу. Зная, как его ненавидят казаки, Ляпунов заколебался, опасаясь ловушки, но атаманы поклялись, что ничего плохого ему не сделают.

Ляпунов отправился на встречу и вскоре очутился в центре бушующего людского моря, из которого в его адрес летели оскорбления и проклятия. «Отвечай, твоя грамота?» — подступали к дворянскому лидеру разъяренные казаки, показывая польскую фальшивку. «Подпись вроде моя, но грамоту эту я не писал», — сообщил Ляпунов, сохраняя присутствие духа.

Эти слова были расценены как частичное признание «казачьего палача». В круг выскочил атаман Сергей Карамышев и начал сечь Ляпунова саблей. В толпе нашелся честный человек, Иван Ржевский. Хотя он и был недругом Ляпунова, но попытался остановить расправу, закричав, что губят человека неповинно. Казаки и его зарубили.

После гибели вождя дворяне растерялись и испугались. Их было куда меньше, чем казаков, оказавшихся не менее страшными врагами, чем поляки. Власть в ополчении взял Иван Заруцкий, поощрявший нападки казаков на дворян. Идти на приступ Кремля, чтобы расходившиеся холопы ударили в спину?

Дворяне стали покидать лагерь, разъезжаясь по своим имениям. Под знаменами Заруцкого остались главным образом откровенные искатели наживы, считавшие своим главным делом не борьбу с поляками, а грабежи по дорогам и сбор доходов с областей, подчиненных ополчению. Активные боевые действия прекратились. Заруцкий предпочитал просто стоять под Москвой, вступая в сражения с поляками лишь в случае прямых атак на его таборы. С гибелью Ляпунова и уходом из лагеря служилого дворянства была похоронена и популярная в этом кругу идея приглашения на русский престол шведского принца. Казаки бросили Йорана Брунно в тюрьму, где он провел около полутора лет. Ответа на свое обращение Делагарди так и не получил.

Иван Заруцкий, давний любовник Марины — вдовы двух лжедмитриев — и, по слухам, истинный отец ее малолетнего сына Ивана, рожденного по официальной версии от второго Лжедмитрия, мечтал провозгласить царем Ивана и оказаться при нем регентом. Марина с сыном ожидала развязки в недалекой Коломне, надеясь, что волна штормового моря российской жизни вновь вознесет ее на самую вершину власти. Казаки, единственная реальная военная сила, противостоявшая полякам, по-прежнему считали ее царицей и обещали добыть русский престол для ее сына.

Земство, подавленное бесчинствами казаков и убийством Прокопия Ляпунова, потеряло надежду на спасение страны. Упаднические настроения среди служилого дворянства и купечества лишь укрепились, когда по стране распространились новости о двух тяжелых поражениях на окраинах России. В июне после длительной осады польский король взял Смоленск, а месяц спустя шведы захватили Новгород. Казалось, все российское государство, гордо называвшее себя Третьим Римом, скоро постигнет участь второго Рима, Византии, навечно покорившейся захватчикам.

Бодрость угнетенной духом пастве пытался внушить патриарх Гермоген, содержавшийся в Кремле под стражей за отказ признать царем Владислава до его перехода в православие. Старец в рассылаемых из заточения грамотах наставлял соотечественников, что испытания еще не кончились, как не иссякла и надежда на возрождение. Одну из так называемых учительских грамот Гермоген направил в Нижний Новгород с призывом встать против планов возведения на престол сына Марины Мнишек: «И на Вологду ко властям пишите, и к Рязанскому (владыке) пишите, да и во все городы пишите, чтобы отовсюду писали в полки к бояром и атаманье, что отнюдь Маринкин на царство не надобен: проклят от Св. Собора и от нас».

Войско Ивана Заруцкого оказалось в изоляции, по всей России под влиянием посланий патриарха и рассказов бежавших из ополчения дворян зрело убеждение, что собравшиеся под Москвой казаки бьются за чуждые земству интересы. Помощи казакам ждать было неоткуда. Деморализованное, ослабленное войско, привыкшее больше грабить, чем сражаться, стало уступать инициативу полякам. В середине августа в Москву пробился с хлебным обозом Ян Сапега, а еще через два месяца, после заключения Польшей перемирия со Швецией, к Москве подошел знаменитый воин, победитель шведов под Киркхольмом гетман Ян Карл Ходкевич. Он привел с собой из Ливонии всего две тысячи человек, но даже это крошечное войско, ослабленное долгим походом и голодом, вызвало у Ивана Заруцкого панику. Под его диктовку (сам атаман был неграмотен) дьяки принялись строчить просьбы о помощи. Заруцкий требовал подкреплений, пороха и шуб, уверяя, что страдает под Москвой за общее дело. Но призывы из разбойничьего стана в большинстве русских городов были встречены прохладно. Дворяне, купцы и простые обыватели не собирались седлать коней или выскребать свои последние запасы, чтобы спасать Заруцкого от поляков.

Ходкевич сумел провести к осажденным в Кремле большой обоз продуктов, однако у него не было сил, чтобы рассеять казачьи отряды, обложившие столицу. Он отступил и встал лагерем в монастыре у Рогачева, в районе Ржева.

Несмотря на определенные военные успехи последнего времени, как польский гарнизон в Москве, так и русское боярское правительство, сделавшее ставку на королевича Владислава, пребывали в унынии. Посольства к королю Сигизмунду возвращались ни с чем. Польский король, потративший последние средства на осаду Смоленска, вместо обещанных денег по повышенной ставке, так называемых «стенных», выплачиваемых за сидение в осаде, разрешил московскому гарнизону лишь взять в залог, в счет будущих выплат, несколько царских регалий из кремлевских кладовых.