Раздел 2. Классовый террор

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Раздел 2. Классовый террор

Вторую сталинскую революцию в Советском Союзе (его коллективизацию и последовавший за ней голод) затмил приход Гитлера к власти в Германии. Многие европейцы, пораженные нацификацией Германии, с надеждой смотрели на Москву как на союзницу. Гарет Джоунс был одним из немногих, кто в начале 1930-х повидал обе системы, когда и Гитлер, и Сталин укрепляли свою власть. Он полетел 25 февраля 1933 года вместе с Адольфом Гитлером из Берлина во Франкфурт в качестве первого журналиста, путешествующего по воздуху с новым канцлером Германии. «Если бы этот аэроплан разбился, – писал он, – вся история Европы пошла бы по-другому». Джоунс прочитал «Майн Кампф» и разглядел амбиции Гитлера: доминирование Германии, колонизацию Восточной Европы и уничтожение евреев. Гитлер, уже будучи канцлером, с удовольствием наблюдал за роспуском Рейхстага и находился посреди предвыборной кампании, намереваясь получить большие полномочия для себя и больше мест для своей партии в немецком парламенте. Джоунс видел, как реагировали немцы на своего нового канцлера – сначала в Берлине, а затем на митинге во Франкфурте. Он ощущал их «чисто примитивное поклонение»[105].

Когда Джоунс поехал в Москву, он, по его словам, ехал с «земли, где только-только началась диктатура», в «диктатуру рабочего класса». Джоунс понимал важную разницу между двумя режимами. Подъем Гитлера знаменовал начало нового режима в Германии. Сталин тем временем прибирал к своим рукам однопартийное государство, имевшее мощный милицейский аппарат, способный на массивное и скоординированное применение силы. Его политика коллективизации потребовала расстрела десятков тысяч граждан и депортации сотен тысяч, а еще миллионы человек подтолкнула к голодной смерти – Джоунс все это увидит и напишет об этом. В конце 1930-х годов Сталин прикажет расстрелять еще сотни тысяч советских граждан во время кампаний, организованных против представителей определенных социальных классов и этничностей. Все это было недосягаемо для возможностей Гитлера в 1930-е годы, да, наверное, и не было у него таких намерений[106].

Некоторым немцам и представителям других европейских народов, которым нравились Гитлер и его затея, жестокость советской политики казалась аргументом в пользу национал-социализма. В своих волнующих предвыборных выступлениях Гитлер изображал коммунизм и Советское государство наибольшими врагами Германии и Европы. Во время самого первого кризиса после избрания его канцлером Гитлер играл на страхе перед коммунизмом, чтобы заполучить больше власти для себя и своей партии. Через два дня после того, как Гитлер и Джоунс приземлились во Франкфурте, 27 февраля 1933 года, датчанин поджег здание немецкого парламента. Хотя поджигатель был схвачен на месте преступления и во всем сознался, Гитлер немедленно использовал этот инцидент для демонизации оппозиции в глазах своего нового правительства. В театрализованном припадке гнева он кричал: «Любой, кто стоит у нас на пути, будет уничтожен». Гитлер обвинял в поджоге Рейхстага немецких коммунистов, которые, по его утверждениям, планировали дальнейшие террористические атаки[107].

Гитлеру поджог Рейхстага пришелся как нельзя более кстати. Как глава правительства он мог выступить против своих политических оппонентов; как участник предвыборной гонки он мог обернуть страх на свою пользу. Указ от 28 февраля 1933 года упразднил права всех граждан Германии, разрешив их «превентивное задержание». В атмосфере нестабильности нацисты уверенно выиграли выборы 5 марта, получив 43,9% голосов и 288 мест в Рейхстаге. В последующие недели и месяцы Гитлер использовал немецкую политику и нацистских парламентариев, чтобы раздавить две партии, которых считал «марксистами» – коммунистов и социал-демократов. Близкий союзник Гитлера, Генрих Гиммлер, основал 20 марта первый нацистский концентрационный лагерь, Дахау. Штат лагеря составили гиммлеровские СС – парамилитарная организация, поднявшаяся в качестве личной охраны Гитлера. Хотя концлагерь не был новым институтом, гиммлеровские СС должны были использовать его для устрашения и террора. Как сказал офицер СС охранникам Дахау: «Кто из товарищей не переносит вида крови, должен уволиться. Чем больше этих выродков подохнет, тем меньше нам придется их кормить»[108].

После победы на выборах Гитлер-канцлер быстро превратился в Гитлера-диктатора. 23 марта 1933 года, когда в Дахау уже были первые узники, новый парламент принял законодательный акт, разрешающий Гитлеру управлять Германией на основе чрезвычайных полномочий, без согласования действий с президентом или парламентом. Этот акт возобновят, и он будет оставаться в силе до конца жизни Гитлера. Гарет Джоунс вернулся в Берлин из Советского Союза 29 марта 1933 года, через месяц после своего отъезда, и дал пресс-конференцию о голодоморе в Советской Украине. Самый ужасный политический голод в истории казался мелкой новостью по сравнению с установлением новой диктатуры в столице Германии. Действительно, страдания в Советском Союзе уже стали – за время отсутствия Джоунса – частью истории восхождения Гитлера к власти[109].

Гитлер использовал голодомор в Украине в своей предвыборной кампании, сделав из него предмет яростной идеологической политики еще до того, как тот был признан историческим фактом. Кипя гневом по поводу «марксистов», Гитлер использовал украинский голодомор как обвинительный акт против марксизма на практике. Собравшимся в берлинском Дворце спорта 2 марта 1933 года Гитлер объявил, что «миллионы людей голодают в стране, которая могла бы быть житницей для целого мира». Одним-единственным словом – «марксисты» – Гитлер объединил массовую смерть в Советском Союзе с немецкими социал-демократами, оплотом Веймарской республики. Большинству было легче отвергать (или же принимать) целиком его взгляды, чем вычленить правду из лжи. Для людей, которые не были хорошо знакомы с советской политикой (то есть для большинства), принять гитлеровскую оценку голодомора значило сделать шаг в сторону принятия его же осуждения политиков левого толка, которое в его риторике было смешано с отказом от демократии как таковой[110].

Действия Сталина облегчали Гитлеру подбор аргументов, поскольку давали схожий бинарный взгляд на политический мир. Сталин, чье внимание было сосредоточено на коллективизации и голоде, невольно выполнил большую часть идеологической работы, которая помогла Гитлеру прийти к власти. Когда Сталин начал коллективизировать сельское хозяйство в Советском Союзе, Коминтерн дал инструкции братским коммунистическим партиям следовать линии «класс против класса». Коммунисты должны были сохранять идеологическую чистоту и избегать союзов с социал-демократами. Только коммунисты могли играть законную роль в человеческом прогрессе, а другие, утверждавшие, что говорят от имени угнетенных, были мошенниками и «социал-фашистами». Им нужно было группироваться вместе с каждой партией правого толка, включая нацистов. В Германии коммунисты должны были считать своим главным врагом не нацистов, а социал-демократов.

Во второй половине 1932 года и в течение первых месяцев 1933 года, во время долгого провоцирования Сталиным катастрофы, ему было бы сложно отказаться от международной линии «класс против класса». Классовая борьба против «кулаков», в конце концов, была официальным объяснением ужасных страданий и массовых смертей в Советском Союзе. В немецкой внутренней политике эта линия удерживала немецких левых от объединения усилий против Гитлера. Однако месяцы, которые оказались решающими для последствий голодомора, были также решающими для будущего Германии. То, что немецкие коммунисты настаивали на необходимости немедленной классовой революции, обеспечило нацистам голоса избирателей среднего класса. Это также привело к тому, что служащие и те, кто был занят в частном секторе, проголосовали за нацистов, а не за социал-демократов. Но даже при этом у коммунистов вместе с социал-демократами было больше народной поддержки, чем у нацистов; однако сталинская линия привела к тому, что вместе они работать не могли. В любом случае, бескомпромиссная позиция Сталина во внешней политике во время коллективизации и голода в Советском Союзе помогла Гитлеру выиграть выборы и в июле 1932-го, и в марте 1933 года[111].

* * *

Если настоящие последствия экономической политики Сталина от иностранных репортеров скрывали, то Гитлер намеренно привлекал внимание к политике перераспределения, которая была в числе первых, к коим он прибегнул в роли диктатора. Именно в то время, когда смерть от голода в Советском Союзе достигла своего пика, немецкое правительство начало красть у своих граждан-евреев. После победы на выборах 5 марта 1933 года нацисты организовали экономический бойкот еврейских предприятий по всей Германии. Подобно коллективизации, бойкотирование указывало на то, в каком секторе общества будет больше всего потерь в ходе предстоящих социальных и экономических преобразований: пострадают не крестьяне, как в СССР, а евреи. Бойкотирование, хотя и аккуратно оркестрировалось нацистскими лидерами и нацистскими же военными, преподносилось как результат «спонтанного раздражения» народа по поводу эксплуатации со стороны евреев[112].

В этом отношении политика Гитлера напоминала сталинскую. Советский лидер преподносил беспорядки в советских селах, а затем и раскулачивание как результат настоящей классовой войны. Политический вывод был одинаковым и в Берлине, и в Москве: государству придется вмешаться, чтобы обеспечить необходимое перераспределение благ относительно мирным путем. В то время, как Сталин к 1933 году добился власти и собрал все силы принуждения для продвижения массовой коллективизации, Гитлеру приходилось двигаться значительно более медленными темпами. Бойкотирование дало всего лишь ограниченный эффект; главным же последствием стала эмиграция около тридцати семи тысяч немецких евреев в 1933 году. Однако пройдет еще пять лет, прежде чем будут происходить значительные трансферы имущества евреев нееврейским немцам (нацисты называли это «ариенизацией»)[113].

Советский Союз начинал с пребывания в международной изоляции и при помощи многих сторонников за рубежом смог с некоторым успехом контролировать собственный имидж. Многие искали оправдания для Сталина, когда его политика двигалась от расстрелов к депортации и к голодомору. Гитлеру, напротив, приходилось считаться с международным мнением, в котором слышались голоса критики и возмущения. В Германии в 1933 году было полно международных журналистов и путешественников, а Гитлеру нужен был мир и торговые отношения на несколько последующих лет. Поэтому, даже призывая к окончанию бойкота, Гитлер использовал недоброжелательное внимание в иностранной прессе, чтобы выстроить рациональное объяснение грядущих радикальных действий. Нацисты говорили, что европейские и американские газеты принадлежат евреям, а любую иностранную критику расценивали как часть международного еврейского заговора против немецкого народа[114].

Таким образом, важным следствием бойкотирования весной 1933 года было следствие риторическое. Гитлер ввел аргумент, который никогда потом не прекратит использовать, даже много позже, когда его армия завоюет большую часть Европы, а его институции уничтожат миллионы евреев. Что бы ни делала Германия или немцы, это происходило потому, что они защищались от международного еврейства. Евреи всегда были агрессором, а немцы – жертвами.

* * *

Вначале гитлеровский антикоммунизм имел больше отношения ко внутренней политике, чем его антисемитизм. Чтобы контролировать немецкое государство, ему бы пришлось разделить коммунистов и социал-демократов. В течение 1933 года около двухсот тысяч немцев были арестованы, большинство из них – как представители левой оппозиции. Целью террора Гитлера в 1933 году было устрашить, а не уничтожить: большинство арестованных были выпущены после короткого периода «защитного содержания под стражей». Коммунистической партии не позволялось занять восемьдесят одно место, выигранное в ходе выборов; вскоре все ее имущество было конфисковано государством. К июлю 1933 года в Германии запрещалось принадлежать к любой другой партии, кроме нацистской. В ноябре нацисты устроили парламентские выборы, в которых баллотироваться и победить могли только их представители. Гитлер очень быстро сделал Германию однопартийным государством, и это точно был не тот тип однопартийного государства, какого мог ожидать Сталин. Немецкая Коммунистическая партия, которая долгие годы была сильнейшей за пределами самого Советского Союза, сломалась всего за несколько месяцев. Ее поражение было серьезным ударом по престижу международного коммунистического движения[115].

Сначала Сталин как будто надеялся, что особые советско-германские отношения можно сохранить, несмотря на приход Гитлера к власти. Начиная с 1932 года, два государства сотрудничали друг с другом в военной и экономической сферах, основываясь на негласном понимании того, что оба были заинтересованы в перекраивании Восточной Европы за счет Польши. Рапалльский договор 1922 года был подтвержден Берлинским договором о нейтралитете, подписанным в 1926 году и продолженным еще на пять лет в 1931 году. Самым верным признаком хороших взаимоотношений и общей цели были немецкие военные учения на советской территории. Они закончились в сентябре 1933 года. В январе 1934 года нацистская Германия подписала с Польшей договор о ненападении. Этот неожиданный шаг, казалось, сигнализировал о базовой переориентации во внешней политике Германии. Казалось, что Варшава нашла Москве замену как лучшему партнеру на Востоке. Могли ли теперь немцы и поляки совместными усилиями бороться против Советского Союза?[116]

Вероятно, новые отношения Германии и Польши значили для Сталина больше, чем репрессии немецких коммунистов. Сталин сам всегда проводил внешнюю политику на двух уровнях – дипломатическом и идеологическом: первый был направлен на государства, второй – на общества, в том числе его собственное. Для первого у него был комиссар иностранных дел Максим Литвинов, а для второго – Коминтерн. Он, видимо, предполагал, что подход Гитлера аналогичен, а значит, неприкрытый антикоммунизм не должен мешать хорошим отношениям между Берлином и Москвой. Но подход к Польше добавил к антикоммунистической идеологии нечто, выглядевшее как антисоветская дипломатия. Как Сталин правильно подозревал, Гитлер пытался сделать Польшу младшим союзником в походе против Советского Союза. Когда в конце 1933 года проводились немецко-польские переговоры, советские лидеры небезосновательно беспокоились, что Германия пытается купить территорию Польши на Западе обещаниями того, что Польша позже сможет аннексировать земли Советской Украины. Однако Польша никогда не выявляла интереса к немецким предложениям продлить соглашение таким образом. Германско-польский договор на самом деле не включал секретного протокола о военном сотрудничестве против СССР, несмотря на утверждения советской пропаганды и разведки. И все же Гитлер хотел использовать германско-польский договор как начало возобновления дружественных отношений с Варшавой, которые перерастут в военный альянс против СССР. Весной 1934 года он рассуждал вслух о необходимости соответствующих стимулов[117].

* * *

В январе 1934 года казалось, что Советский Союз находится в жутком положении: его внутренняя политика заморила голодом миллионы собственных граждан, а его внешняя политика помогла прийти к власти грозному диктатору-антикоммунисту Гитлеру, который помирился с некогда общим немецко-советским врагом – Польшей.

Сталин нашел выход и в риторическом, и в идеологическом плане: на советском съезде Коммунистической партии в январе–феврале 1934 года, известном как «Съезд победителей», он заявил, что внутри Советского Союза завершена вторая революция. Про голод, самый незабываемый опыт советских людей, не было сказано ни слова – он поблек на фоне общей истории того, как Сталину и его верной свите пришлось преодолеть сопротивление врагов, дабы воплотить в жизнь пятилетку. Лазарь Каганович восхвалял своего хозяина Сталина как создателя «величайшей революции в истории человечества». Приход к власти Гитлера, несмотря на очевидность противоположного, был знаком надвигающейся победы советской системы в мире. Брутальность нацистов свидетельствовала о том, что капитализм вскоре падет под гнетом собственных противоречий и что европейская революция не за горами[118].

Такая интерпретация имела смысл только для убежденных революционеров, для коммунистов, уже привязанных к своему лидеру узами веры и страха. Нужно было обладать особым складом ума, чтобы действительно верить в то, что чем хуже выглядит ситуация, тем лучше она на самом деле. Подобные рассуждения назывались диалектикой, но на этот раз это слово (несмотря на свое благородное происхождение из Древней Греции, а затем благодаря Гегелю и Марксу) означало гораздо больше, чем физическую возможность приспосабливать собственное восприятие к переменчивому волеизъявлению Сталина[119].

Со своей стороны Сталин знал, что одной риторики недостаточно. Даже провозгласив, что гитлеровская революция – признак надвигающейся победы социализма, Сталин поспешил изменить свою внутреннюю политику. Он не мстил украинским крестьянам год за годом. Крестьянам, запуганным и униженным, нужно было жить дальше и обеспечивать потребности советского государства в продовольствии. Советская политика теперь разрешила всем крестьянам иметь небольшой огород для собственного пользования. Прекратилось неразумное повышение плана по реквизициям и экспорту продовольствия. Голод в Советском Союзе закончился в 1934 году[120].

Приход Гитлера к власти действительно был возможностью представить Советский Союз защитником европейской цивилизации. Через год с небольшим, в июне 1934 года, Сталин наконец сделал это. Согласно распространенной тогда новой линии Коминтерна, политика больше не сводилась просто к принципу «класс против класса». Вместо этого Советский Союз и коммунистические партии по всему миру объединяли левых в лагерь «антифашистов». Вместо бескомпромиссной классовой борьбы коммунисты будут спасать цивилизацию от надвигающейся волны фашизма. Советский Союз преподносил фашизм (этот термин сделал популярным Муссолини в Италии) как общее разложение позднего капитализма. Хотя распространение фашизма означало конец старого капиталистического порядка, его яростная ненависть к Советскому Союзу (следуя этой аргументации) оправдывала советские и коммунистические компромиссы с другими капиталистическими странами (ради защиты Советского Союза). Европейским коммунистам нужно было перестроиться в «антифашистов» и сотрудничать с социал-демократами, а также другими партиями левого толка. От коммунистов Европы ожидалось, что они присоединятся к народным фронтам, избирательным альянсам и выиграют выборы вместе с социал-демократами, а также иными партиями левого толка. Пока что коммунистам нужно было работать внутри демократического строя, а не пытаться его разрушить[121].

Понимание этого, конечно, пришло слишком поздно для немецких коммунистов и социал-демократов. Однако в Западной и Южной Европе люди, желавшие остановить Гитлера и фашизм, прославляли новый советский подход. Преподнося Советский Союз как родину «антифашизма», Сталин хотел получить монополию на добро. Разве благоразумные люди не предпочтут сторону антифашистов стороне фашистов? Предполагалось, что тот, кто был против Советского Союза, был фашистом или, по крайней мере, фашизму симпатизировал. В течение периода существования Народного фронта, с июня 1934 по август 1939 года, около 750 тысяч советских граждан будут расстреляны по приказу Сталина и еще большее их количество – сосланы в ГУЛАГ. Большинство репрессированных будут крестьянами и рабочими – людьми, которым советская социалистическая система должна была служить. Будут среди них и представители национальных меньшинств. Так же, как приход Гитлера к власти отвлек внимание от советского голода 1933 года, так и ответ Сталина будет отвлекать внимание от Большого террора[122].

У Народного фронта были все шансы на успех в западноевропейских демократических системах, расположенных дальше всех от Советского Союза – во Франции и Испании. Самый большой триумф был в Париже, где Народный фронт в правительстве действительно пришел к власти в мае 1936 года: на выборах победили левые партии (в том числе радикалы Эррио), а Леон Блюм стал премьер-министром. Французские коммунисты, которые были частью победоносной коалиции, формально не присоединились к правительству, но обеспечили парламентское большинство и влияли на политику. Теперь можно было получить голоса для реформ, хотя коммунисты прежде всего заботились о том, чтобы внешняя политика Франции была дружественной по отношению к Советскому Союзу. В Париже Народный фронт рассматривали как триумф местных левых традиций, но многие (и не только политические беженцы из нацистской Германии) усматривали в нем советский успех и даже подтверждение того, что СССР поддерживает демократию и свободу. Народный фронт во Франции значительно усложнил для некоторых наиболее видных европейских интеллектуалов критику Советского Союза[123].

В Испании коалиция из партий тоже сформировала Народный фронт и выиграла выборы в феврале 1936 года. Там события стали развиваться иначе. В июле армейские офицеры при поддержке крайне правых групп попытались свергнуть законно избранное правительство. Правительство оказало сопротивление, и началась Испанская гражданская война. Хотя для испанцев это была, в принципе, внутренняя борьба, идеологические враги эры Народного фронта примкнули к ней: Советский Союз начал поставлять оружие приведенной в боевую готовность Испанской республике в октябре 1936 года, а нацистская Германия и фашистская Италия поддерживали правые силы генерала Франческо Франко. Гражданская война в Испании обусловила сближение отношений между Берлином и Римом и стала центром внимания советской политики в Европе. Испания ежедневно была на первых страницах главных советских газет на протяжении многих месяцев[124].

Испания стала знаменем европейских социалистов, которые прибывали сражаться на стороне подвергнутой опасности республики и многие из которых принимали на веру то, что Советский Союз стоит на стороне демократии. Один из наиболее проницательных европейских социалистов, писатель Джордж Оруэлл, был встревожен борьбой сталинистов в Испании за доминирование над испанскими левыми. Он видел, что вместе с оружием СССР экспортирует свои политические методы. Сталинская поддержка Испанской республики имела свою цену – право вести фракционную борьбу на испанской территории. Самый большой соперник Сталина, Троцкий, все еще был жив (хотя и находился в изгнании в далекой Мексике), а многие испанцы, дравшиеся за свою республику, были больше привязаны к личности Троцкого, чем к Советскому Союзу Сталина. Вскоре коммунистическая пропаганда представит испанских троцкистов как фашистов, а офицеров Советского НКВД пошлют в Испанию расстрелять их за «предательство»[125].

* * *

Враги Народного фронта преподносили это как заговор Коминтерна с целью править миром. Народный фронт дал Японии и Германии удобный предлог упрочить свои взаимоотношения. Германия и Япония заключили Антикоминтерновский пакт 25 ноября 1936 года, согласно которому обе стороны обязывались консультироваться друг с другом в случае нападения на одну из них. Договор между японской и немецкой разведкой от 11 мая 1937 года обуславливал взаимообмен информацией касательно СССР и включал в себя план использования обеими национальных движений на советском пограничье против Советского Союза[126].

С советской точки зрения Япония представляла собой более непосредственную угрозу, чем Германия. В течение первой половины 1937 года Германия уже казалась дополнением к японской угрозе, а не наоборот. В японской политике преобладали соперничающие представления об империи – одно на юге и одно на севере. Влиятельная клика в японских войсках полагала, что ресурсы Сибири являются ключевыми для будущего экономического развития страны. У сателлита Японии на территории Манчьжурии, Маньчжоу-го, была протяженная граница с советской Сибирью, и казалось, что она была плацдармом для вторжения. Японцы играли с идеей создания марионеточного украинского государства на cоветской территории Восточной Сибири, поскольку там находилось около миллиона украинцев, депортированных или переселенных. В понимании Токио украинцы, депортированные в ГУЛАГ, могли успешно сопротивляться советской власти, имея гарантированную иностранную поддержку. Польские шпионы, знавшие об этой идее, называли ее «Маньчжоу-го–2»[127].

Очевидно, что у японцев были долгосрочные интересы в Сибири. Специальная японская академия в Маньчжоу, в городе Харбин, уже выпустила первое поколение молодых русскоговорящих империалистов, таких как Тиунэ Сугихара. Он принимал участие в переговорах, когда СССР в 1935 году продал права на железную дорогу в Маньчжурии японцам. Сугихара также был главой кабинета внешней политики Маньчжоу-го. Навернувшийся в российское православие и женатый на русской, Сугихара называл себя Сергеем и большую часть времени проводил в русской части Харбина. Там он знакомился с русскими эмигрантами и вербовал их для шпионской миссии в Советском Союзе. Драма советско-японского противостояния в Восточной Азии привлекла внимание Гарета Джоунса, и в том же году он отправился в Маньчжурию. Валлиец со сверхъестественным нюхом на новости был прав в своем видении этого региона как сцены глобального конфликта между «фашистами» и «антифашистами». Он был похищен и убит бандитами при довольно загадочных обстоятельствах[128].

Сталину приходилось беспокоиться не только о прямом нападении Японии на Советский Союз, но и о крепнущей Японской империи на Востоке Азии. Маньчжоу-го было японской колонией, которую отобрали у китайской исторической территории; кто знает, чего можно было ожидать после этого. У Китая была самая протяженная граница с Советским Союзом и нестабильная политика. Националистическое правительство Китая одержало превосходство в продолжающейся гражданской войне с китайской Коммунистической партией. В «Великом походе» китайские коммунистические войска под предводительством Мао Цзэдуна были вынуждены отступить на север и запад страны. Однако ни одной из сторон не удавалось достигнуть в стране чего-то, что напоминало бы монополию силы. Даже в регионах с превосходящими силами националистов они зависели от местных военачальников. Возможно, самым главным для Сталина было то, что националисты и коммунисты не могли вместе сотрудничать против продвижения японцев.

Советской внешней политике приходилось балансировать между поддержкой братских коммунистических партий (что было менее важным) и заботами о безопасности Советского государства (что было более важным). Хотя в принципе Коминтерн поддерживал китайских коммунистов, Сталин вооружал и финансировал националистическое правительство в надежде обезопасить собственные границы. В преимущественно мусульманской китайской провинции Синьцзян, имевшей протяженную границу с Советским Казахстаном, Сталин применял такой же неидеологический подход: он поддерживал местного военачальника Шэн Шицая, посылая туда инженеров и шахтеров для добычи природных ресурсов, а также энкавэдистов для обеспечения безопасности[129].

В глобальном смысле немецко-японское сближение можно рассматривать как завершение окружения советской территории Японией, Германией и Польшей. Эти три страны были самыми важными соседями Советского Союза; они также были тремя государствами, которые побеждали Советский Союз (или Российскую империю) в войнах, происходивших при жизни Сталина. Хотя Германия проиграла в Первой мировой войне, ее войска разбили российскую армию на Восточном фронте в 1917 году. Япония унизила российскую армию и флот в русско-японской войне 1904–1905 годов. Польша же разбила Красную армию в недавнем 1920 году. Теперь, после заключения немецко-польского и немецко-японского соглашений, казалось, что все три державы развернулись в сторону Советского Союза. Если бы Антикоминтерновский пакт и немецко-польский договор о ненападении на самом деле включали секретные протоколы относительно наступательной войны с Советским Союзом, то Сталин был бы прав по поводу окружения. Однако в действительности ничего этого не было: наступательный альянс между Токио, Варшавой и Берлином был крайне маловероятен, если вообще возможен. Хотя отношения между Польшей и Японией были хорошими, Варшава не хотела предпринимать никаких шагов, которые можно было бы интерпретировать как неприятельские по отношению к Советскому Союзу. Польша отказалась от предложения Германии присоединиться к Антикоминтерновскому пакту[130].

* * *

Частью политического таланта Сталина была его способность отождествлять внешнюю угрозу с неудачами во внутренней политике, как будто они были одним и тем же и как будто он лично не нес ответственности ни за то, ни за другое. Это избавляло его от обвинений в неудачах политики и позволяло называть его избранных внутренних врагов агентами иностранных держав. Еще в 1930 году, когда проблемы коллективизации стали очевидными, он уже говорил о международном заговоре троцкистов и различных иноземных государств. Было очевидно, как провозгласил Сталин, что, «пока существует капиталистическое окружение, среди нас будут вредители, шпионы, саботажники и убийцы». В любой проблеме советской политики были виноваты реакционные государства, желавшие замедлить нормальный ход истории. Любые ошибки пятилетки были результатом иностранного вмешательства – отсюда и самые жесткие кары для предателей, и постоянная виновность Варшавы, Токио, Берлина, Лондона или Парижа[131].

В эти годы сталинизм практиковал своего рода двойной блеф. Успех Народного фронта зависел от скорости продвижения к социализму, который был по большей части предметом пропаганды. Вместе с тем объяснение голода и нищеты дома зависело от идеи иностранной диверсии, которая, в сущности, была безосновательной. Возглавляя советский партаппарат и Коминтерн, Сталин создавал оба эти блефа одновременно и знал, как именно их можно было называть – иностранной военной интервенцией государства, достаточно ловкого для того, чтобы привлечь на свою сторону советских граждан, пострадавших от сталинской политики. Сила комбинирования иностранной войны и домашней оппозиции была, в конце концов, первым уроком советской истории. Даже Ленин был секретным немецким орудием в Первой мировой войне; даже большевистская революция была побочным эффектом германской иностранной политики 1917 года. Двадцатью годами позже Сталину приходилось бояться, что его оппоненты в Советском Союзе используют надвигающуюся войну, чтобы сбросить его режим. Троцкий был в эмиграции, как и Ленин в 1917 году. Во время войны Троцкий мог вернуться, чтобы собрать своих приверженцев, как это сделал Ленин двадцатью годами раньше[132].

К 1938 году у Сталина не было значительной политической оппозиции в Советской Коммунистической партии, но это, кажется, лишь убеждало его в том, что враги научились быть политически невидимыми. Так же, как и во время наивысшего пика голодомора, он снова утверждал в этом году, что самые опасные враги государства притворяются безобидными и преданными. Со всех врагов, даже невидимых, нужно было сорвать маски и уничтожить их. 7 ноября 1937 года, в двадцатую годовщину большевистской революции (и накануне пятой годовщины самоубийства жены) Сталин поднял тост: «И мы будем уничтожать каждого такого врага... каждого, кто своими действиями и мыслями, да, мыслями, покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!»[133]

В отличие от Гитлера, в распоряжении Сталина был механизм влияния на такую политику: государственная милиция, известная как «Чека» и ОГПУ, а к этому времени переименованная в НКВД. Советская государственная милиция возникла еще во время большевистской революции, когда она называлась «Чека». Вначале ее миссия была скорее политической, нежели юридической: уничтожение оппонентов революции. Когда был основан Советский Союз, «Чека» (ОГПУ, НКВД) стала могучей силой госмилиции, которой предписывалось охранять советские законы. В исключительных ситуациях, например, во время коллективизации 1930 года, стандартные юридические процедуры упразднялись, а офицеры ОГПУ (возглавлявшие «тройки») выполняли функции судей, присяжных заседателей и приводили приговоры в исполнение. Это был возврат к революционной традиции «Чека», и возврат этот оправдывало наличие революционной ситуации: либо движение вперед к социализму, либо угроза социализму. Чтобы иметь возможность давить врагов по собственному выбору во второй половине 1930-х годов, Сталину было необходимо, чтобы НКВД признал, что происходит какой-то кризис, для решения которого нужны особые меры[134].

Драматичное убийство дало Сталину возможность установить контроль над НКВД: в декабре 1934 года в Ленинграде был убит один из ближайших друзей Сталина Сергей Киров. Сталин использовал убийство Кирова так же, как в предыдущем году Гитлер – поджог Рейхстага: он обвинил в этом убийстве внутренних политических оппонентов и утверждал, что они планируют дальнейшие террористические покушения на советских лидеров. Хотя убийцу, Леонида Николаева, арестовали в день самого убийства, Сталину было недостаточно простого милицейского действия. Он протолкнул специальный закон, разрешавший незамедлительно казнить «террористов». Делая акцент на угрозе терроризма, он провозгласил, что его бывшие оппоненты в Политбюро, имевшие левые взгляды, планировали убийство советского руководства и свержение советского строя[135].

Сталинская интерпретация ленинградского убийства была прямым вызовом советской государственной милиции. НКВД не был склонен принять его версию хотя бы потому, что отсутствовали ее доказательства. Когда руководитель НКВД Генрих Ягода посмел наводить справки о Сталине, ему посоветовали поостеречься, чтобы не «нарваться». Сталин нашел сообщника, Николая Ежова, который был готов пропагандировать сталинскую версию событий. Ежов, миниатюрный мужчина родом из польско-литовского пограничья, уже был известен своими взглядами на оппозицию как на терроризм. В феврале 1935 года он возглавил «контрольную комиссию», которая собирала для Политбюро компрометирующую информацию на членов Центрального комитета. Сталин и Ежов, казалось, усиливали убежденность друг друга в существовании повсеместных заговоров. Сталин стал полагаться на Ежова до такой степени, что в качестве редкого признака близости выражал озабоченность здоровьем Ежова. Ежов сначала стал первым заместителем Ягоды, а потом и вовсе заменил его. В сентябре 1936 года Ежов стал комиссаром внутренних дел, руководителем НКВД. Ягоду сначала перевели на другой пост, а затем, через два года, расстреляли[136].

Начиная с августа 1936 года, Ежов во время публичных показательных процессов предъявлял бывшим политическим оппонентам Сталина фантастические обвинения. Признания этих известных людей привлекли внимание всего мира. Льва Каменева и Григория Зиновьева, бывших когда-то союзниками Троцкого и оппонентами Сталина, судили 19–24 августа. Они сознались в том, что принимали участие в террористическом заговоре с целью убить Сталина; вместе с другими четырнадцатью обвиняемыми они были приговорены к смертной казни и расстреляны. Эти старые большевики были запуганы и избиты и не делали ничего, лишь бормотали заученные фразы. Однако их признания, которым многие верили, стали своего рода альтернативной историей Советского Союза, в которой Сталин всегда был прав. В ходе последующих показательных процессов Сталин даже следовал ритму конца 1920-х годов: расправившись со своими бывшими левыми оппонентами Каменевым и Зиновьевым, он повернулся против бывшего правого оппонента – Николая Бухарина. В 1928 году, когда дебаты все еще были возможны, Бухарин угрожал назвать Сталина организатором голодомора. Хоть он никогда и не выполнил своей угрозы, но все равно погиб. Троцкий, которого не судили на показательном процессе, поскольку он жил за границей, был якобы предводителем. Партийная газета «Правда» ясно указывала на связь между ними в заглавии от 22 августа 1936 года: «Троцкий–Зиновьев–Каменев–Гестапо». Могли ли эти трое большевиков, люди, построившие Советский Союз, действительно быть платными агентами капиталистических держав? Были ли трое коммунистов еврейского происхождения агентами тайной полиции нацистской Германии? Не были, но обвинениям серьезно поверили даже за пределами Советского Союза[137].

Для многих европейцев и американцев показательные процессы были просто судами, а признания – надежным доказательством вины. Некоторые обозреватели, симпатизировавшие Советскому Союзу, видели в них позитивное развитие: британская социалистка Беатриса Вебб, например, была довольна, что Сталин «срубил мертвое дерево». Другие советские симпатики без сомнения подавили свои подозрения на том основании, что СССР – враг нацистской Германии, а значит – надежда цивилизации. Европейское общественное мнение в 1936 году было настолько поляризировано, что действительно было трудно критиковать советский режим без того, чтобы не одобрить фашизм и Гитлера. Это, конечно, была совместная бинарная логика национал-социализма и Народного фронта: Гитлер называл своих врагов «марксистами», а Сталин своих – «фашистами»[138]. Они сходились на том, что середины не существует.

Сталин назначил Ежова именно тогда, когда решил вмешаться в дела Испании; показательные процессы и Народный фронт были, с его точки зрения, проявлениями одной и той же политики. Народный фронт позволял определять друзей и врагов – это, конечно же, зависело от меняющейся линии Москвы. Имея дело с некоммунистическими политическими силами, он должен был проявлять большую осторожность как дома, так и за границей. Для Сталина гражданская война в Испании была одновременно и битвой против вооруженных фашистов в Испании, и борьбой против левых, а также еще и внутренних врагов. Он считал испанское правительство слабым, так как оно не сумело найти и уничтожить достаточное количество шпионов и предателей. Советский Союз был одновременно и государством, и концепцией, внутриполитической системой и международной идеологией. Его внешняя политика всегда была внутренней политикой, а внутренняя – внешней. В этом была одновременно и его сила, и его слабость[139].

Оруэлл понимал, что общественная советская история схватки с европейским фашизмом совпадала с кровавым уничтожением бывших или потенциальных оппонентов внутри страны. В Барселоне и Мадриде советские миссии были открыты именно тогда, когда начались показательные процессы. То, что в Испании господствовал фашизм, оправдывало проявление бдительности внутри Советского Союза, а чистки в Советском Союзе оправдывали проявление бдительности в Испании. Гражданская война в Испании показала, что Сталин вознамерился (несмотря на риторику Народного фронта о плюрализме) ликвидировать оппозицию, согласно собственной версии социализма. Оруэлл наблюдал, как коммунисты провоцировали столкновения в Барселоне в мае 1937 года, а затем как испанское правительство, будучи признательным Москве, запретило партию троцкистов. Оруэлл писал об этой стычке в Барселоне: «Эта жалкая уличная драка в далеком городе значительно важнее, чем кажется на первый взгляд». Он был совершенно прав. Сталин думал, что Барселона разоблачила фашистскую пятую колонну. Событие обнажило единственную мощную сталинскую логику безотносительно к географии и местным политическим реалиям. Это стало предметом трогательного раздела книги Оруэлла «Памяти Каталонии» – военных мемуаров, из которых, по крайней мере, некоторые западные левые и демократы усвоили, что фашизм – не единственный враг[140].

Внутри Советского Союза признания на показательных процессах, казалось, создавали доказательство организованных заговоров, которые Ежов называл «центрами», поддерживаемых иноземными разведывательными агентствами. В конце июня 1937 года в Москве Ежов проинформировал Центральный комитет партии о сделанных им выводах. Партийной элите Ежов заявил, что существует один главный центр заговорщиков, «Центр центров», который включает всех политических оппонентов, вооруженные силы и даже НКВД. Его цель – ни много ни мало разрушить Советский Союз и восстановить на его территории капитализм. Агенты «Центра центров» не остановятся ни перед чем, в том числе и перед кастрацией племенных овец – именно о таком акте саботажа упомянул Ежов. Все это оправдывало чистки в рядах партии, армии и НКВД. Восьмерых членов высшего командного состава армии в том же месяце судили на показательных процессах; около половины генералов Красной армии казнят в последующие месяцы. Из ста тридцати девяти членов Центрального комитета, принявших участие в партийном съезде 1934 года («Съезд победителей») 98 были расстреляны. В целом, чистка рядов армии, государственных заведений и Коммунистической партии привела к казни примерно пятидесяти тысяч человек[141].

* * *

В эти же годы, с 1934-го по 1937-й, Гитлер также использовал силу для установления контроля над институтами власти – партией, полицией и военными. Подобно Сталину, он проанализировал свой приход к власти и призвал смерть на некоторых своих соратников. Хотя масштаб убийств был намного меньше, гитлеровские чистки продемонстрировали, что закон в Германии – прихоть вождя. В отличие от Сталина, который прямо подчинил себе НКВД, Гитлер использовал террор как способ развить свои любимые военизированные войска, СС, и утвердить их превосходство над различными немецкими силами государственной полиции. Если Сталин прибегал к чисткам для запугивания советского личного состава вооруженных сил, то Гитлер приближал к себе немецких генералов, расправляясь с теми из нацистов, в ком высшее армейское командование видело для себя угрозу.

Самой яркой мишенью гитлеровских чисток был Эрнст Рём, лидер одного из нацистских военизированных формирований, штурмовых отрядов «коричневорубашечников». Штурмовые отряды (СA) помогли Гитлеру закрепить личный авторитет, запугать оппонентов (и тех, кто голосовал) и прийти к власти в 1933 году. Уличные бои штурмовых отрядов были менее полезны для Гитлера-канцлера, чем они когда-то были для Гитлера-политика. Рём говорил в 1933-м и 1934 годах о необходимости второй революции, но Гитлер отверг эту идею. Рём также вынашивал личные амбиции, которые плохо сочетались с планами Гитлера по перестройке немецкой армии. Рём утверждал, что его штурмовые отряды отражают нацистский дух лучше, чем немецкие вооруженные силы, которые он желал контролировать сам. Три миллиона человек в его штурмовых отрядах «коричневорубашечников» значительно превосходили сотню тысяч солдат, позволенную Германии по Версальскому договору. Гитлер хотел разорвать этот договор, но путем перестройки немецкой армии, а не путем замены или слияния ее с военизированными формированиями[142].

В конце июня 1934 года Гитлер приказал войскам СС убить Рёма и несколько десятков его коллег, а также других соперников по нацистскому движению и немало политиков. Возглавлял СС Генрих Гиммлер, который настаивал на расовой чистоте, идеологическом воспитании и личной преданности Гитлеру. Во время так называемой «Ночи длинных ножей» Гитлер использовал одно из военизированных формирований (СС) для овладения другим (СА). Он одобрял работу Гиммлера и покончил с Рёмом (и десятками других людей). Гитлер 14 июля 1935 года сказал в Парламенте, что было убито семьдесят четыре человека; в действительности погибли по меньшей мере восемьдесят пять человек, некоторые из которых были (нацистскими) депутатами парламента. Он, естественно, утверждал, что Рём и другие планировали переворот с целью свергнуть легитимное правительство и их нужно было заблаговременно остановить. Кроме руководства СА, кровавые гитлеровские чистки коснулись консерваторов и бывших глав правительства. Из трех канцлеров, которые занимали пост до Гитлера, один был убит, другой арестован, а третий сбежал[143].

Поскольку СС были выбраны инструментом убийственной кампании, Гиммлер продвинулся ближе к центру власти. Теперь СС были институционально отделены от СА и стали самым мощным институтом внутри Национал-социалистической партии. После «Ночи длинных ножей» их заданием было подчинять немецкие институты полиции нацистской идеологии. Гиммлер хотел объединить СС с уже существующими немецкими силами полиции посредством ротации кадров и централизации институтов власти под его личным командованием. В 1936 году Гитлер назначил Гиммлера начальником немецкой полиции. Он возглавил мужчин в униформах из полиции порядка, следователей криминальной полиции и сыщиков Секретной государственной полиции (Гестапо). Полиция была государственным институтом (или же состояла из разных государственных институтов), а СС были институтом Нацистской партии; Гиммлер хотел объединить их в единое целое. В 1937 году Гиммлер учредил пост высших руководителей СС и полиции (региональных начальников, которые теоретически командовали и СС, и силами полиции) и унифицировал единую структуру Управления[144].