Раздел 4. Европа Молотова-Риббентропа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Раздел 4. Европа Молотова-Риббентропа

Немецкий террор начался в небе. В 4:20 утра 1 сентября 1939 года без предупреждения посыпались бомбы на город Велюнь в центральной Польше. Немцы выбрали местность, лишенную военной значимости, как площадку для смертельного эксперимента. Может ли современная авиация терроризировать мирное население намеренными бомбежками? Церковь, синагога, госпиталь – все пылало в огне. Волна за волной падали бомбы, все семьдесят тонн, разрушая большинство зданий и убивая сотни людей, преимущественно женщин и детей. Население бежало из города; когда прибыла немецкая администрация, в городе было больше мертвых, чем живых. По всей Западной Польше похожая участь постигла множество мелких городов и сел. Сто пятьдесят восемь населенных пунктов подверглись бомбежке[231].

В столице Польши, Варшаве, люди смотрели, как в чистом голубом небе носились самолеты. «Наши», – говорили люди сами себе с надеждой. Они ошибались. Десятого сентября 1939 года крупный европейский город впервые подвергся систематической бомбежке вражеской авиацией. В тот день было совершено семнадцать немецких вылетов на Варшаву. К середине месяца польская армия была повержена, но столица все еще защищалась. Гитлер заявил 25 сентября, что хочет капитуляции Варшавы. В тот день было сброшено приблизительно пятьсот шестьдесят тонн бомб и семьдесят две тонны зажигательных снарядов. Когда в начале необъявленной войны бомбили одну из главных густонаселенных европейских столиц исторического значения, погибло около двадцати пяти тысяч мирных жителей и шесть тысяч солдат. В течение всего месяца колонны беженцев двигались на восток, подальше от Вермахта. Немецкие истребители доставляли себе удовольствие, обстреливая их на бреющем полете[232].

Польша сражалась в одиночку. Франция и Британия, как и обещали, объявили войну Германии, но не предпринимали никаких военных действий во время кампании (французы на несколько километров продвинулись вглубь территории Саара, но затем отступили назад). Польская армия спешила занять оборонительные позиции. Польские военные тренировались в ожидании наступления либо с Востока, либо с Запада – либо Красной армии, либо Вермахта. В военных планах и военных играх 1920-х и 1930-х годов рассматривались оба эти варианта. Теперь все доступные силы, около тридцати девяти дивизий (приблизительно девятьсот тысяч человек) были брошены против пятидесяти немецких дивизий (полтора миллиона человек). Даже при этом противник превосходил польские силы в живой силе и технике и предпринял моторизированные нападения с севера, запада и юга. И тем не менее сопротивление в некоторых местах было упорным.

Вермахт привык входить в страны, которые уже сдались, как, например, Австрия и Чехословакия. Теперь же немецкие солдаты столкнулись с огнем противника. Не все пошло по их плану. В Данциге, вольном городе на Балтийском побережье, который Гитлер хотел завоевать для Германии, поляки обороняли здание почты. Немцы разлили бензин в подвале и сожгли защитников живьем. Директор почты выбежал из здания, размахивая белым носовым платком, – в него сразу же выстрелили. Одиннадцать человек скончались от ожогов. Немцы отказали им в медицинской помощи. Тридцать восемь человек были приговорены к смерти и расстреляны за нелегальную защиту здания. Один из них, Францишек Краус, был дядей маленького Гюнтера Грасса, который позже станет известным романистом Западной Германии. Благодаря его роману «Жестяной барабан» это военное преступление получит широкую огласку. Оно было одним из многих[233].

Немецких солдат инструктировали, что Польша – не настоящая страна, а ее армия – не настоящая армия. Таким образом, мужчины, сопротивлявшиеся вторжению, не могли быть действительными солдатами. Немецкие офицеры инструктировали своих солдат, что смерть немцев на поле боя – «убийство». Поскольку сопротивление немецкой господствующей расе было, по выражению Гитлера, «дерзостью», у польских солдат не было права считаться военнопленными. В селе Урыч польских военнопленных собрали в сарае, где они, как им сказали, проведут ночь. Затем немцы сожгли сарай. Возле села Сладов немцы использовали военнопленных как живой щит, когда сражались с остатками кавалерийского полка. После того, как немцы уничтожили кавалеристов, которые не хотели стрелять по своим, они заставили военнопленных хоронить тела своих товарищей. Затем они выстроили военнопленных возле стены на берегу реки Вислы и расстреляли. По тем, кто пытался спастись и прыгал в реку, стреляли, как вспоминал единственный выживший, будто по уткам. Погибли около трехсот человек[234].

Гитлер 22 августа 1939 года приказал своим командующим «закрыть сердца для жалости». Немцы убивали пленных. В городе Цепелев, после решительного сражения, были взяты в плен триста польских солдат. Вопреки доказательствам, немецкий командир заявил, что плененные – это партизаны, т.е. представители нерегулярных войск, на которых не распространяются законы войны. Польские офицеры и солдаты, в полном военном обмундировании, были поражены. Немцы заставили их раздеться. Теперь они были больше похожи на партизан. Их всех расстреляли и сбросили в яму. За короткую польскую кампанию произошло по крайней мере шестьдесят три подобных операции. Было убито не менее трех тысяч польских военнопленных. Немцы также убивали польских раненых. Однажды немецкие танки атаковали барак, на котором был знак красного креста. Это был польский военный госпиталь. Если бы на нем не было красного креста, танковое командование скорее всего проигнорировало бы его. Танки открыли огонь по бараку, и он загорелся. Автоматчики стреляли по людям, пытавшимся выбежать из горящего здания. Затем танки сравняли с землей остатки сгоревшего барака и тела всех, кто еще мог быть жив[235].

Офицеры и солдаты Вермахта обвиняли польское гражданское население в тех ужасах, которые на них обрушились. Как говорил один генерал: «Немцы – хозяева, а поляки – рабы». Руководство армии знало, что цели Гитлера в этой кампании были далеко не традиционными. Как резюмировал начальник ставки, это было «намерение Лидера уничтожить и искоренить польский народ». Солдат настроили рассматривать польское гражданское население как непорядочное и как недочеловеков. Один из них настолько был убежден в польской враждебности, что интерпретировал искаженное смертью лицо поляка как выражение иррациональной ненависти к немцам. Солдаты быстро привыкли вымещать свою фрустрацию на любом, кого увидят. Как правило, немцы убивали мирное население после того, как захватывали новые территории. Они также убивали мирное население, когда теряли территории. Если они несли какие-либо потери, то отыгрывались за них на первом попавшемся: обычно на мужчинах, но также на женщинах и детях[236].

В городе Видзув немцы объявили сбор всех мужчин, и те пришли: они не боялись, поскольку ничего не совершили. У одной беременной женщины было плохое предчувствие, но ее оттащили от мужа. Всех мужчин города выстроили у забора и расстреляли. В Лонгиновке сорок поляков заперли в здании, которое затем подожгли. Солдаты стреляли по тем, кто выбирался из окон горящего здания. Некоторые из карательных операций были немыслимо небрежны. В одном таком случае сотню гражданских лиц собрали для расстрела, потому что кто-то стрелял из ружья. Оказалось, что из ружья стрелял немецкий солдат[237].

Польша не сдавалась, но военные действия прекратились 6 октября 1939 года. Даже после того, как той осенью немцы установили гражданскую оккупационную администрацию, Вермахт продолжал массово убивать польских граждан в ходе довольно произвольных карательных операций. В декабре, после того, как известными польскими преступниками были убиты два немецких солдата, немцы расстреляли из автоматов сто четырнадцать мужчин, не имевших никакого отношения к произошедшему. В январе немцы расстреляли двести пятьдесят пять евреев в Варшаве после того, как еврейская община не выдала человека, которого немцы считали евреем (судя по его фамилии). Мужчина, которого требовали выдать, не имел никакого отношения к еврейской общине[238].

Немецкие солдаты получили инструкции считать евреев восточными варварами, и в Польше они действительно столкнулись с таким, чего никогда не увидели бы в Германии, – с большими религиозными общинами иудеев. Хотя Гитлер неистовствовал по поводу деструктивной роли евреев в жизни немецкого общества, евреи составляли мизерный процент немецкого населения. Среди немецких граждан, которые по Нюрнбергским законам считались евреями, большинство были светскими людьми, а многие даже не идентифицировали себя с еврейской общиной. Евреи в Германии были очень ассимилированы и часто сочетались браком с неевреями. По историческим причинам еврейская жизнь в Польше была совсем другой. Евреев изгнали из Германии в позднем Средневековье, как и из большинства земель Центральной и Западной Европы. Польша в течение веков была раем для евреев, она стала и оставалась центром европейских еврейских поселений. В 1939 году евреи составляли около десяти процентов польского населения; большинство из них были религиозными, носили традиционное одеяние и соблюдали обычаи. Они в основном говорили на идише, который немцы считали искаженным вариантом собственного языка. В Варшаве и Лодзи – двух самых важных еврейских городах Польши – евреи составляли треть населения.

Судя по переписке немецких офицеров и солдат, они видели в польских евреях живые стереотипы, а не людей, особый сорт паразитов на и без того отсталой польской земле. Немцы в своих письмах к женам и подругам описывали жуткий беспорядок и грязь. В их представлении о Польше все красивое было создано предыдущими немецкими поселенцами, а все отвратительное было результатом еврейской коррупции и польской лени. Казалось, немцы ощущали непреодолимое желание привести внешний вид евреев в порядок. Снова и снова солдаты окружали еврейских мужчин и брили им пейсы, а другие в это время смеялись и фотографировали. Они также между делом насиловали еврейских женщин, как будто это не было преступлением, за которое они могут быть наказаны. Если их ловили на содеянном, то напоминали им о немецких законах, запрещавших расовое кровосмешение[239].

В городе Солец евреев взяли в плен и закрыли в подвале. После попытки к бегству солдаты закидали подвал гранатами и убили всех. В городе Рава Мазовецкая немецкий солдат попросил у еврейского мальчика воды. Когда мальчик бросился бежать, солдат прицелился и выстрелил, но попал в одного из своих товарищей. Тогда немцы согнали сотни людей на городскую площадь и расстреляли их. В городе Дынув в середине сентября ночью расстреляли из автоматов около двухсот евреев. В целом, евреи составили около семи тысяч из примерно сорока пяти тысяч польских мирных граждан, расстрелянных немцами к концу 1939 года, – это было несколько больше, чем процент евреев в польском населении[240].

Для нацистского мировоззрения, которым прониклись немецкие офицеры и солдаты, еврейский солдат представлял еще большую проблему, чем польский. Евреев вычистили из немецких вооруженных сил еще в 1935 году. Однако польские евреи, как и все мужское население Польши, призывались к службе в рядах польской армии. Среди офицеров было много евреев, особенно среди врачей. Немцы отбирали евреев из подразделений и отправляли в специальные штрафные концлагеря.

* * *

Германия уже практически выиграла войну, когда 17 сентября в войну вступил СССР. В тот день, когда немецкая авиация бомбила Львов (самый важный в то время польский город на юго-востоке), Красная армия подходила к нему. Вход в Польшу полумиллиона советских солдат вызвал одновременно и страх, и надежду. Полякам хотелось верить, что советские солдаты пришли сражаться с немцами. Некоторые сбитые с толку польские солдаты, изгнанные на восток немецкими атаками, на мгновение поверили, что у них есть союзники. Польские вооруженные силы отчаянно нуждались в помощи[241].

СССР утверждал, что его интервенция необходима, поскольку польское государство прекратило свое существование. Поскольку Польша больше не могла защищать собственных граждан, говорилось дальше, Красной армии пришлось войти в страну с миротворческой миссией. Советская пропаганда утверждала, что в защите особенно нуждались большие национальные меньшинства украинцев и беларусов. Однако, вопреки риторике, советские офицеры и солдаты готовились к войне и получили ее. Красная армия разоружила польские подразделения, а где было нужно – и сражалась с ними. Полмиллиона человек пересекли границу, которую никто больше не защищал, чтобы воевать с врагом, который был уже разбит. Советские солдаты встречали немецких солдат, демаркировали границу и в одном случае даже организовали совместный марш победителей. Сталин говорил о том, что альянс с Германией «скреплен кровью». Это была преимущественно кровь польских солдат, из которых более шестидесяти тысяч погибли в бою[242].

В таких городах, как Львов, в котором одновременно действовали Вермахт и Красная армия, перед польскими солдатами вставал трудный выбор: кому сдаться? Советские военные обещали им безопасное возвращение домой после короткого собеседования. Никита Хрущев, сопровождавший советских солдат, повторял заверение. Художник Юзеф Чапский, польский офицер запаса, был среди тех, кого предали такой ложью. Его подразделение было отброшено назад немцами, а затем окружено советскими войсками. Чапскому и его людям обещали, что их привезут во Львов и там отпустят. Вместо этого их всех погрузили в грузовики на рыночной площади города. Женщины со слезами бросали им сигареты. Молодой еврей купил яблок и бросил их пленным в грузовик. Возле здания почты женщины забрали записки, которые солдаты написали своим семьям. Пленных отвезли на железнодорожную станцию и отправили на восток[243].

При пересечении советской границы у них возникло чувство, что они въезжают, по воспоминаниям Чапского, в «другой мир». Чапский сидел вместе с товарищем-ботаником, тоже офицером запаса, который любовался высокими травами в степях Украины. В другом вагоне польские фермеры смотрели сквозь щели на советские колхозы и с болью качали головами от вида беспорядка и запущенности. На остановке в Киеве, столице Советской Украины, польских офицеров ждал неожиданный прием. Украинцы с грустью смотрели на польских офицеров под охраной советских солдат. Некоторые из них, казалось, все еще верили, что именно польская армия освободит Украину от Сталина. Вместо этого около пятнадцати тысяч польских офицеров оказались в трех советских лагерях, которые подчинялись НКВД: один в восточной части Советской Украины (Старобельск), а два – в Советской России (Козельск и Осташков)[244].

Устранение этих мужчин (среди них была одна-единственная женщина) походило на обезглавливание польского общества. Советские войска взяли более ста тысяч военнопленных, но отпустили рядовых, оставив только офицеров. Более двух третей из них были офицерами запаса. Подобно Чапскому и его спутнику-ботанику, эти офицеры запаса были образованными профессионалами и интеллектуалами, не военными. Тысячи врачей, юристов, ученых, профессоров и политиков были устранены из Польши[245].

Тем временем советская оккупационная власть в Восточной Польше раздавала высокие должности представителям низших слоев общества. Тюрьмы освободились, и политических заключенных (обычно это были коммунисты) поставили во главе местной администрации. Советские агитаторы призывали крестьян отомстить землевладельцам. Хотя большинство людей противилось призывам к совершению преступлений, тысячи не смогли устоять в царившем хаосе. Неожиданно участились убийства топором. Одного мужчину привязали к столбу, содрали местами с него кожу, посыпали раны солью и заставили смотреть, как убивают его семью. Обычно Красная армия вела себя хорошо, но иногда солдаты присоединялись к бесчинствам, как, например, в случае, когда двое убили представителя местной власти, а затем вырвали у него золотые зубы[246].

На фоне этих событий в страну массированно вошел НКВД. В последующий двадцать один месяц он произвел больше арестов в оккупированной восточной Польше, чем во всем Советском Союзе, схватив около 109 400 польских граждан. Обычным приговором было восемь лет ГУЛАГа; к смерти были приговорены 8513 человек[247].

* * *

На запад от линии Молотова-Риббентропа, там, где правила Германия, методы были еще менее утонченными. Теперь, когда Вермахт победил иностранную армию, приемы СС можно было опробовать на чужом населении.

Айнзацгруппы как инструмент истребления были творением Рейнхарда Гейдриха, который был правой рукой Генриха Гиммлера. Айнзацгруппы были специальными силами полиции безопасности и включали в себя другие подразделения полиции, чьей миссией было наведение порядка в тылу воюющих войск. С 1939 года они подчинялись гейдриховскому главному управлению имперской безопасности, состоявшему из полиции безопасности (правительственная структура) и СД (служба безопасности рейсхфюрера СС, служба разведки СС, которая была структурой Нацистской партии). Айнзацгруппы действовали в Австрии и Чехословакии, но в этих странах они не столкнулись с сопротивлением, поэтому у них не было спецмиссии уничтожать определенные категории населения. Только в Польше айнзацгруппы должны были выполнить свою миссию «идеологических солдат» путем уничтожения образованных классов побежденного врага (в определенном смысле они убивали своих коллег: у пятнадцати из двадцати пяти командующих айнзацгруппами и айнзацкомандами была докторская степень). В ходе операции «Танненберг» Гейдрих хотел, чтобы айнзацгруппы обезвредили «высшие слои общества», убив шестьдесят одну тысячу польских граждан. Как сказал Гитлер, «только ту нацию, чьи высшие слои уничтожены, можно загнать в рабство». Конечной целью этого проекта по обезглавливанию было «разрушить Польшу» как дееспособное общество. Убив самых образованных поляков, айнзацгруппы должны были сделать так, чтобы Польша напоминала немецкую расистскую фантазию об этой стране, и сделать ее неспособной сопротивляться немецкому строю[248].

Айнзацгруппы подошли к выполнению своего задания с кровожадной энергичностью, но у них не было опыта, а поэтому – и таких навыков, как у НКВД. Они убивали гражданское население, часто под прикрытием карательных операций против якобы партизан. В городе Быдгощ айнзацгруппы уничтожили около девятисот поляков. В Катовице – еще семьсот пятьдесят человек во внутреннем дворе, преимущественно женщин и девочек. Всего айнзацгруппы убили около пятидесяти тысяч польских граждан в ходе операций, которые не имели ничего общего со сражениями. Но эти пятьдесят тысяч, кажется, были не первыми в их списке, состоявшем из шестидесяти одной тысячи жертв. Очень часто это были группы людей, отобранные под влиянием момента. В отличие от НКВД, айнзацгруппы не следовали букве протокола и в Польше не вели точных записей о расстрелянных людях[249].

Большего успеха айнзацгруппы достигли в операциях против евреев, что требовало значительно меньшей дискриминации. Одной айнзацгруппе была поставлена задача терроризировать евреев, чтобы те сбежали на восток, из немецкой оккупационной зоны – в советскую. Максимальный объем этой работы предполагалось выполнить в сентябре 1939 года, когда все еще проводились военные операции. Так, например, в городе Бендзин эта айнзацгруппа сожгла синагогу огнеметами, убив за два дня пятьсот евреев. Айнзацкоманды (меньшие по размеру подразделения) выполняли похожую миссию. В городе Хелм одна из них получила задание грабить богатых евреев. Немцы на улицах производили полный личный досмотр женщин, которые выглядели как еврейки, и досмотр полостей тела в помещении. Они ломали людям пальцы, снимая обручальные кольца. В городе Пшемысль с 16 по 19 сентября айнзацкоманды расстреляли по крайней мере пятьсот евреев. Результатом таких операций было то, что сотни тысяч евреев сбежали в советскую оккупационную зону. Из окрестностей Люблина более двадцати тысяч евреев были попросту изгнаны[250].

После того, как Польша была покорена, немцы и их советские союзники встретились еще раз, чтобы пересмотреть свои отношения. В день, когда Варшава пала перед немцами, 28 сентября 1939 года, союзники подписали договор о дружбе и границах, который несколько изменил зоны влияния. По нему Варшава отходила немцам, а Литва – СССР (это граница, обозначенная на картах как «линия Молотова-Риббентропа»). Договор также обязывал обе стороны подавлять любое польское сопротивление режиму союзника. Нацистская Германия и Советский Союз подписали 4 октября еще один протокол, который обозначал их новую совместную границу. Польша прекратила свое существование.

Несколькими днями позже Германия формально аннексировала некоторые регионы в своей зоне, оставив остальную часть территории как колонию, известную под названием Генерал-губернаторства. Оно должно было стать свалкой для ненужных людей – поляков и евреев. Гитлер считал, что поляков можно держать в каком-нибудь восточном регионе в своего рода «природной резервации». Генерал-губернатор, которым был бывший юрист Гитлера Ганс Франк, разъяснил положение населения в двух приказах, изданных в конце октября 1939 года: в одном указывалось, что за порядком должна следить немецкая полиция, в другом – что у немецкой полиции есть полномочия выносить смертный приговор любому поляку, совершившему какое бы то ни было действие, которое могло быть расценено как направленное против интересов Германии и немцев. Франк верил, что поляки скоро поймут «безнадежность своей национальной участи» и примут верховенство немцев[251].

* * *

На востоке от линии Молотова-Риббентропа советский режим расширял собственную систему. Москва расширила территории Украинской и Беларусской республик на запад за счет Восточной Польши, заставляя новое население республик участвовать в аннексии собственной родины. Когда Красная армия вошла в Польшу, она преподносила Советскую державу как великую освободительницу национальных меньшинств от польского строя, а также как великую защитницу крестьян от помещиков. В Восточной Польше 43% населения составляли поляки, 33% – украинцы, насчитывалось по 8% евреев и беларусов, а также незначительный процент чехов, немцев, русских, цыган, татар и других народов. Но теперь представители каждой национальности и каждого класса должны были выражать ритуализованное одобрение нового порядка. 22 октября 1939 года всему взрослому населению тех территорий, которые СССР называл «Западной Белоруссией» и «Западной Украиной», пришлось проголосовать за избрание депутатов двух Народных собраний, временный характер которых обнаруживался в одном из законодательных положений – просьбе о том, чтобы земли Восточной Польши были присоединены к Советскому Союзу. До 15 ноября формальности аннексии были улажены[252].

Советский Союз принес в Восточную Польшу собственные институты и практики. Все теперь должны были зарегистрироваться для получения внутреннего паспорта, что значило наличие у государства информации обо всех его новых гражданах. После регистрации граждан последовал призыв в армию: около ста пятидесяти тысяч молодых поляков (поляков, украинцев, беларусов, евреев) вскоре оказались в рядах Красной армии. Регистрация позволяла еще и беспрепятственно заниматься главной советской социальной политикой – депортациями[253].

Советское Политбюро 4 декабря 1939 года приказало НКВД организовать высылку определенных групп польских граждан, которые представляли опасность для новой власти: ветеранов войны, лесничих, госслужащих, полицейских и членов их семей. Вслед за этим, февральским вечером 1940 года, в почти сорокаградусный мороз, НКВД схватил их всех: 139 794 человека, арестованных дома ночью под дулом автоматов, погрузили в товарные вагоны, направлявшиеся на спецпоселения в далеком Советском Казахстане или Сибири. Вся их жизнь круто изменилась еще до того, как они осознали, что происходит. Спецпоселения как часть ГУЛАГа были зонами принудительного труда, куда десятью годами ранее ссылали «кулаков»[254].

Поскольку НКВД определял понятие «семья» очень широко, то поезда были набиты пожилыми родителями и детьми тех людей, которые считались опасными. Во время остановок в пути следования на восток охранники ходили из вагона в вагон, спрашивая, есть ли еще умершие дети. Веслав Адамчик, которому в то время было одиннадцать лет, спросил маму, забирают ли советские солдаты детей в ад. Еду и воду выдавали очень нерегулярно, а вагоны для скота не были оборудованы для путешествий и в них было очень холодно. Со временем дети научились облизывать иней с металлических гвоздей и видели, как старики замерзают насмерть. Мертвых взрослых забирали из вагонов и бросали в наспех вырытую общую могилу. Другой мальчик выглядывал из вагона и пытался их запомнить; позже он напишет, что, даже когда мертвые исчезали, «в наших мыслях оставались их мечты и их желания»[255].

Только за время пути умерло около пяти тысяч человек; до лета же умерло еще около одиннадцати тысяч. Маленькая польская девочка в сибирской школе описала, что произошло с ее семьей: «Брат заболел и через неделю умер от голода. Мы похоронили его на холме в сибирской степи. Мама от переживаний тоже заболела от голода, распухла и два месяца лежала в бараке. Они не хотели везти ее в больницу, пока не пришел конец. Тогда они забрали ее, и мама лежала в больнице две недели. Потом ее жизнь закончилась. Когда мы об этом узнали, нас охватило огромное отчаяние. Мы пошли на похороны за двадцать пять километров, мы пошли на холм. Можно услышать шум сибирского леса, где лежат два члена моей семьи»[256].

Эти поляки были чужими и беспомощными в Центральной Азии или на севере России даже больше, чем «кулаки», оказавшиеся там до них. Они, как правило, не знали русского языка, тем более – казахского. Местные, особенно в Центральной Азии, видели в них еще одну обузу, навязанную центром. По воспоминаниям о Казахстане одного поляка, «местные мало говорили по-русски и были очень недовольны всем этим и необходимостью кормить лишние рты; поначалу они ничего нам не продавали и никак не помогали». Поляки не могли знать, что еще десять лет назад треть населения Казахстана вымерла от голода. Одного поляка, отца четырех детей, убили в колхозе из-за его сапог. Другой отец умер от голода в Сибири. Его сын вспоминал: «Он распух. Они завернули его в простыню и сбросили в яму». Третий отец семейства умер от тифа в Вологде – северорусском городе смерти. Его двенадцатилетний сын уже тогда был немного философом: «Человек рождается однажды и умирает только раз. Так оно и случилось»[257].

Депортированные поляки, видимо, никогда раньше не слышали слово «кулак», а теперь открывали для себя историю его происхождения. В одном сибирском поселке поляки нашли скелеты «кулаков», депортированных в 1930-х годах. В другом поселке 16-летний поляк понял, что бригадир на его работе в лагере был «кулаком». По воспоминаниям тогдашнего подростка, «он честно мне сказал о том, что было у него на сердце», – о вере в Бога. Поскольку поляков считали римо-католиками, то есть христианами, то их присутствие вызывало такие признания насчет веры у украинцев и русских. Но даже на Дальнем Востоке советские власти относились с огромной ненавистью к любому проявлению польскости. Польский мальчик, пришедший в город выменять одежду на еду, повстречал милиционера, который ударом сбил с его головы картуз. На картузе был изображен белый орел – символ Польского государства. Милиционеры не разрешили мальчику поднять картуз с земли. Как писали советские журналисты и повторяли советские учителя, Польша пала и больше никогда не поднимется[258].

* * *

С помощью подсчета, классификации и силы советская власть могла принудить поляков подчиниться уже существующей системе. После нескольких недель хаоса она расширила свое государство на запад и освободилась от самых опасных потенциальных оппонентов. В западной части Польши, на запад от линии Молотова-Риббентропа, немцы не могли применить такой подход. Гитлер совсем недавно расширил свой Рейх, заняв Австрию и Чехословакию, но никогда до этого не занимал территории, заселенные таким большим количеством людей, не являвшихся немцами. В отличие от СССР, нацисты не могли даже утверждать, что принесли справедливость и равенство угнетенным народам или классам. Все знали, что нацистская Германия существует для немцев, и немцы не считали нужным притворяться, что это не так.

Предпосылка национал-социализма состояла в том, что немцы – высшая раса. Это предположение, столкнувшись с существованием польской цивилизации, нацисты должны были доказать, по крайней мере, самим себе. В древнем польском городе Кракове всех профессоров прославленного университета отправили в концлагеря. Статую Адама Мицкевича, великого поэта-романтика, сбросили с пьедестала на Рыночной площади, которую переименовали в Адольф-Гитлер-Плац. Подобные действия имели не только символический, но и практический характер. Краковский университет был старше любого университета в Германии. Мицкевича в его время уважали европейцы так же, как и Гете. Наличие такого заведения и такой истории, как и наличие польского класса просвещенных людей, было преградой на пути немецких планов, а также проблемой для нацистской идеологии[259].

Сама польскость должна была исчезнуть с лица земли и замещена «немецкостью». Как написал Гитлер, Германия «должна закупорить эти чужеродные расовые элементы так, чтобы кровь ее народа снова не испортилась, либо же она должна без дальнейших отлагательств устранить их и передать освободившуюся территорию своим национальным товарищам». В начале октября 1939 года Гитлер возложил на Генриха Гиммлера еще одно задание. Рейхсфюрер СС и руководитель служб германской полиции, Гиммлер теперь стал «рейхскомиссаром по германизации» – кем-то вроде министра по расовым вопросам. В регионах, аннексированных Германией у Польши, Гиммлер должен был устранить местное население и заменить его немецким[260].

Гиммлер взялся за работу с энтузиазмом, но задание было трудным: это были польские территории, а многочисленного немецкого нацменьшинства в независимой Польше не было. Когда СССР объявил, что входит в Восточную Польшу для защиты украинцев и беларусов, это, по крайней мере, выглядело правдоподобно с точки зрения демографии: их в Польше было около шести миллионов человек. А немцев, наоборот, было менее миллиона человек. На недавно аннексированных Германией территориях поляки по численности превосходили немцев в соотношении примерно 15:1[261].

К этому моменту министр гитлеровской пропаганды Йозеф Геббельс уже контролировал немецкую прессу, и таким образом у немцев (и тех, кто верил их пропаганде) создавалось впечатление, что в Западной Польше находится огромное количество немцев и что они подвергаются ужасным репрессиям. В реальности же все было совсем не так. И проблема состояла не только в том, что приблизительно девять миллионов поляков существенно превышали количество немцев в новых областях Рейха. Гитлер только что прибавил к своему Рейху значительно больше евреев (по крайней мере шестьсот тысяч человек), чем немцев, и по этой причине почти утроил количество евреев в Германии (с приблизительно трехсот тридцати тысяч человек до почти миллиона). Вместе с Генерал-губернаторством (на территории которого насчитывалось один миллион пятьсот шестьдесят тысяч евреев) он добавил более двух миллионов евреев к контролируемым Берлином владениям. В городе Лодзь, который был присоединен к Германии, было больше евреев (233 000 человек), чем в Берлине (82 788 человек) и Вене (91 480 человек) вместе взятых. Только в Варшаве, которая входила теперь в состав Генерал-губернаторства, было больше евреев, чем во всей Германии. Этой аннексией Гитлер присоединил к Рейху больше поляков, чем он присоединил немцев в ходе этой и предыдущих аннексий, включая Австрию и пограничные регионы Чехословакии. Принимая во внимание Генерал-губернаторство и Протекторат Богемии и Моравии, аннексированный у распавшейся Чехословакии, Гитлер прибавил к своей империи около двадцати миллионов поляков, шесть миллионов чехов и два миллиона евреев. Теперь в Германии было больше славян, чем в других европейских государствах, за исключением Советского Союза. В своем крестовом походе во имя расовой чистоты Германия к концу 1939 года стала вторым по величине многонациональным государством в Европе. Первым, конечно же, был Советский Союз[262].

Артур Грейзер, назначенный гаулейтером самых больших новых регионов Германии, известных как «рейхсгау Вартеланд», был особенно восприимчив к идее «германизации». Его провинция расширилась с запада на восток, от крупного польского города Познань до другого крупного города Лодзь. Эта территория была домом приблизительно для четырех миллионов поляков, трехсот шестидесяти шести тысяч евреев и трехсот двадцати семи тысяч немцев. Гиммлер предложил депортировать к февралю 1940 года миллион человек, в том числе всех евреев и несколько сотен тысяч поляков. Грейзер начал проект по «германизации» с того, что очистил помещения трех психиатрических лечебниц, расстреляв пациентов. Пациентов четвертой психиатрической лечебницы в селе Овинская ждала другая участь: в октябре и ноябре 1939 года их забирали в штаб-квартиру местного Гестапо и травили угарным газом, испускаемым из канистр. Это было первое немецкое массовое уничтожение таким методом. Было убито около семи тысяч семисот польских граждан из заведений для душевнобольных, что обозначило начало политики «эвтаназии», которая вскоре начнет действовать и в границах довоенной Германии. В течение двух последующих лет будут отравлены газом более семидесяти тысяч немецких граждан в качестве «жизни, непригодной к жизни». «Германизация» имела как внутренний, так и внешний параметры; агрессивная война за границей позволяла убивать немецких граждан. Так это началось, и так будет продолжаться[263].

Цель устранения евреев из Германии совпала с другим идеологическим приоритетом – переселением немцев из Советского Союза. После того, как Советский Союз расширил свои границы на запад, захватив Восточную Польшу, Гитлеру пришлось озаботиться немцами (бывшими гражданами Польши), которые оказались под советской властью. Гитлер организовал переезд этих людей в Германию. Они будут жить в Вартеланде, в домах депортированных поляков. Но это означало, что сначала нужно было депортировать не евреев, а польских фермеров, чтобы освободить место для прибывающих немцев. Но даже если евреям разрешалось до поры до времени оставаться в собственном доме, их ждали страдания и унижения. В городе Козенице ортодоксальных евреев заставляли плясать возле кипы горящих книг и скандировать: «Война – это наша вина». В городе Лович 7 ноября 1939 года все мужское еврейское население заставили маршем идти к зданию тюрьмы, после чего еврейская община должна была их выкупить[264].

Во время первой депортации из Вартеланда в Генерал-губернаторство, осуществлявшейся с 1 по 17 декабря 1939 года, преимущественное большинство из 87 883 человек составили поляки. Полиция выбрала сначала поляков, которые «представляют непосредственную опасность для немецкой нации». Во время второй депортации, проводившейся с 10 февраля по 15 марта 1940 года, было выслано еще 40 128 человек, и снова большинство из них были поляками. Путешествие было достаточно коротким: в обычное время дорога из Познани, столицы Вартеланда, до Варшавы, самого крупного города Генерал-губернаторства, заняла бы несколько часов. Тем не менее тысячи людей замерзли до смерти в поездах, которые часто днями простаивали на запасных путях. Гиммлер комментировал: «Там просто такой климат». Излишне говорить, что климат в Польше был преимущественно таким же, как и в Германии[265].

* * *

Зима 1939–1940 года в Польше и Германии была непривычно суровой; в Украине, России и Казахстане зима была еще холоднее. По мере того, как дни в советских спецпоселениях становились короче, тысячи польских граждан заболевали и умирали. В трех лагерях Советской России и Украины, где содержались польские военнопленные, мужчины соблюдали свой собственный политический и религиозный календарь. В Козельске, Осташкове и Старобельске люди нашли возможность отпраздновать 11 ноября – День Польской Независимости. Во всех трех лагерях мужчины собирались праздновать Рождество. Эти заключенные были в основном римо-католиками, но среди них было немало иудеев, протестантов, православных и греко-католиков. Они оказались в поруганных православных монастырских комплексах, молились или причащались по тихим углам разваливающихся соборов[266].

Узники видели, что произошло с православными монахами и монашками во время большевистской революции: скелеты в неглубоких могилах, выбитые пулями в стене очертания человеческих тел. Один из узников в Старобельске не мог не заметить стаи черного воронья, которое, казалось, никогда не покидало монастырь. Тем не менее, молитва приносила надежду и люди разных вероисповеданий молились вместе до 24 декабря 1939 года, когда из всех трех лагерей забрали священников, пасторов и раввинов – больше их никто никогда не видел[267].

Эти три лагеря были своего рода лабораторией для наблюдения за поведением польских просвещенных классов. Козельск, Осташков и Старобельск стали польскими на вид. У узников не было другой одежды, кроме армейской формы с белыми орлами на фуражках. Не нужно говорить, что никто не носил эту эмблему публично в бывшей Восточной Польше, где общественные места теперь украшали серп, молот и красная звезда. Даже когда закрыли польские университеты на немецкой стороне, а на советской сделали их украинскими и русскими, заключенные в лагерях организовывали лекции выдающихся польских ученых и гуманистов, которые были среди офицеров запаса. Офицеры создавали скромные кредитные кооперативы с тем, чтобы те, кто был победнее, мог позаимствовать у тех, кто был побогаче. Они декламировали наизусть стихи, заученные в школьном возрасте. Некоторые могли читать по памяти очень длинные романы эпохи польского реализма. Конечно же, у узников были размолвки, они дрались и крали друг у друга, а несколько человек (как выяснилось, всего несколько) согласились сотрудничать с советскими властями. Офицеры не могли прийти к согласию по вопросу, как держать себя в руках во время длинных ночных допросов. И все же дух национальной солидарности был ощутим, возможно, даже и для советской власти[268].

Мужчины, тем не менее, были одиноки. Они могли писать своим семьям, но не могли рассказывать о своем положении. Им приходилось быть осторожными, так как они знали, что НКВД просматривает все, что они пишут. Узник из Козельска, Добеслав Якубович, доверял дневнику письма, которые хотел написать своей жене, о своих мечтах увидеть, как она одевается, о желании увидеть дочку. Узники вместо обратного адреса должны были писать адрес санатория, что приводило к очень болезненной неразберихе[269].

Узники подружились со сторожевыми собаками и собаками из близлежащих городков. Собаки приходили в лагеря, пробегали через ворота мимо охранников или пролезали через дыры под забором либо в самом заборе с колючей проволокой, которые были слишком малы для человека. Одним из офицеров запаса в Старобельске был Максимилиан Лабендзь, самый известный ветеринар Варшавы. Уже пожилой человек, он еле пережил высылку. Он присматривал за собаками, а иногда даже проводил операции. Его любимцем был песик, которого офицеры назвали Линек, сокращенно от Сталинек (то есть, по-польски, «маленький Сталин»). Всеобщим же любимцем среди приходящих собак был Фош, названный по фамилии французского генерала, главнокомандующего союзными войсками, разбившими Германию в 1918 году. Конец 1939-го – начало 1940 года – это было время, когда польское правительство в изгнании обосновалось в Париже и когда поляки еще надеялись, что Франция победит Германию и спасет Польшу. Свои надежды на контакт с внешним миром они возлагали на маленькую собачку Фош, у которой, казалось, в городе был дом. Они запихивали записки под ошейник, надеясь на ответ. Однажды, в марте 1940 года, они его получили: «Люди говорят, что вас скоро отпустят из Старобельска. Люди говорят, вы поедете домой. Мы не знаем, правда ли это»[270].

Это была неправда. В том месяце в Москве начальник сталинского НКВД, Лаврентий Берия, возможно, под влиянием Сталина, принял решение. Берия прямо написал, что хочет ликвидации польских военнопленных. В предложении к Политбюро, то есть на самом деле к Сталину, Берия написал 5 марта 1940 года, что каждый из польских офицеров «только и ждет, когда его освободят, чтобы активно начать сражаться против советской власти». Он утверждал, что контрреволюционные организации на новых советских территориях возглавляют бывшие офицеры. В отличие от заявлений о «Польской военной организации», имевших место пару лет назад, это не было вымыслом. Советский Союз оккупировал и аннексировал половину Польши, и некоторые поляки считали своим долгом сопротивляться. Приблизительно двадцать пять тысяч таких поляков входили в состав разных организаций сопротивления в 1940 году. Правда, в такие организации быстро проникал НКВД и все их члены подвергались арестам, но оппозиция была очевидной и ощутимой. Берия использовал реальность польского сопротивления для оправдания своего предложения относительно военнопленных: «применить к ним высшую меру наказания – расстрел»[271].

Сталин одобрил предложение Берии, и маховик Большого террора вновь закрутился. Берия учредил специальную «тройку» для быстрого рассмотрения дел всех польских военнопленных. Эта «тройка» была наделена властью пренебрегать предложениями предыдущих следователей и выносить вердикты без каких-либо контактов с самими осужденными. Похоже на то, что Берия установил квоту на расстрелы, как это было в 1937-м и 1938 годах: все узники в трех лагерях плюс шесть тысяч человек из тюрем в Западной Беларуси и Западной Украине (по три тысячи человек в каждой), плюс особо опасные элементы среди некомиссованных офицеров, которые не были арестованы. После быстрого просмотра дел 97% поляков в трех лагерях, а это 14 587 человек, были приговорены к смерти. Исключение составили несколько советских агентов, этнические немцы и латыши, а также люди, имевшие иностранную протекцию. Шесть тысяч заключенных из тюрем также были приговорены к смерти, как и 1305 человек, арестованных в апреле[272].

Узники трех лагерей ожидали, что их отпустят домой. Когда в апреле 1940 года из Козельска забирали первые партии заключенных, товарищи устроили для уходивших прощальную церемонию. Офицеры имитировали (насколько это было возможно без оружия) почетный караул, когда уезжающие шли к автобусам. Заключенных в группах по несколько сотен человек довезли по железной дороге через Смоленск к меньшей станции Гнёздово. Там их ссадили с поезда и они оказались перед кордоном солдат НКВД, у которых к винтовкам были пристегнуты штыки. Примерно по тридцать человек садились в автобусы, которые повезли их на Козлиные Горы, на опушку Катыньского леса. Там их обыскали и забрали все ценные вещи. Офицер Адам Сольский до последнего момента вел дневник: «Они спросили про обручальное кольцо, которое я...» Узников завели в здание на территории комплекса, где и расстреляли. Их тела потом доставляли, видимо, на грузовике по тридцать тел, к общей могиле, вырытой в лесу. Так продолжалось до тех пор, пока не расстреляли всех 4410 узников из Козельска[273].

В Осташкове, когда узники покидали лагерь, музыканты играли им для поднятия настроения. Их забрали на поезде группами по 250–300 человек в тюрьму НКВД в Калинине (ныне Тверь). Там их держали очень недолго, пока длилась сверка документов. Они ожидали, не зная, что будет потом, и, видимо, до последнего момента ни о чем не подозревали. Офицер НКВД спросил у одного из узников, который оказался наедине со своими тюремщиками, сколько ему лет. Молодой человек улыбнулся: «Восемнадцать». – «Чем ты занимался?» – «Был телефонным оператором» (все еще улыбаясь). – «Как долго ты проработал?» – Юноша посчитал на пальцах: «Шесть месяцев». После этого на него, как и на остальных 6314 узников, прошедших через эту комнату, надели наручники и отвели в звуконепроницаемую камеру. Двое держали за руки, а третий сзади выстрелил в затылок[274].

В Калинине главного палача, которого узники никогда не видели, звали Василием Блохиным. Он был одним из главных палачей Большого террора, когда командовал расстрельной командой в Москве. Ему доверяли казнь некоторых особо высокопоставленных фигурантов показательных процессов, но он также расстрелял тысячи рабочих и крестьян, которых уничтожали под строжайшим секретом. В Калинине он носил кожаную фуражку, фартук и длинные перчатки, чтобы не запачкаться кровью. Он расстреливал немецкими пистолетами каждую ночь примерно по двести пятьдесят человек, одного за другим. После этого тела увозили на грузовике в близлежащее Медное, где у НКВД были дачи. Тела сбрасывали в большую яму, предварительно вырытую экскаватором[275].