К деревне нужен классовый подход

К деревне нужен классовый подход

— Крестьянские писатели ругают Сталина и вас за то, что оставили страну без хлеба, и мы до сих пор не можем выправить дело с сельским хозяйством.

— Алексеев, наверно, наполовину так думает, а вот Абрамов, Астафьев… Крестьянину дай свое. Пока дело идет, он — за. А вдруг завтра что-то не то, он придет и скажет: я это испробовал, не хочу. Что делать стране? Но какой бедняк хочет мечтать о прошлой жизни? Кулак — конечно. Кулак жил неплохо. К деревне нужен классовый подход. А бедняк, даже середняк? Они жили в темноте, полуголодные. Как они могут вернуться к старой жизни? А кулак и воевать за это пойдет.

Маркс грубо выразился: идиотизм деревенской жизни. Ленин в «Что делать?» сказал замечательно: наша задача — влить в силу рабочего класса коммунистическое мировоззрение, слить науку с рабочим классом. Рабочих у нас было — кот наплакал! Да и те в войну из-за безработицы превратились в зажигалочников — зажигалки делали! Работы не было, спасительное дело.

Гордость русского человека в том, что он сделал такое: поднял крестьян на революцию!

— Я из крестьян, — говорит С. И. Малашкин.

— Я за крестьян, но под руководством рабочих, — отвечает Молотов.

16.07.1978

Ездили с И. Ф. Стаднюком в Ильинское за Молотовым и возили его к Малашкину на дачу в Ново-Иерусалим. Малашкину девяносто лет.

— Собираюсь догнать тебя! — говорит Молотов.

— Тебе еще почти два года догонять! Они стояли посреди большой комнаты, потом сели и стали вспоминать.

— Меня многие знали, — говорит Малашкин. — Меня Землячка знала…

— Особенно Землячка! — улыбается Молотов. — Тебя Ленин знал, Сталин знал, Молотов почти шестьдесят лет знает.

В разговоре принял участие зять Малашкина скульптор Сергей Дмитриевич Шапошников:

— Я еду к мастерской на трамвае и смотрю на рабочий класс, который валяется под забором и делит бутылку на троих.

— Если мы ничего другого не видим, — говорит Молотов, — мы подслеповатые люди, потому что есть рабочие, которые всю свою силу отдают работе, и крестьяне такие есть, и механизаторы, и немеханизаторы. Мы отучились от более правильного понимания, что такое социалистическое общество, что такое социалистическое государство. Над этим мало думаем и потому терпим такое положение, идем по не совсем правильному пути. Отдельные факты учитываем, дальше носа не видим. Это плохо. Я грубо говорю, потому что меня это возмущает. Вместо того чтобы идти вперед… Ведь вы же интеллигент, вы обязаны были думать над этим более серьезно! Ваши выводы?

— Я задумываюсь над классами, — отвечает Шапошников. — Кем был Третьяков? Купцом. Кем стал? Деятелем культуры.

— Я тоже мог бы стать купцом, — говорит Молотов. — Наверно, мы бы нашли много общих точек соприкосновения, но я считаю, что у нас люди запутаны и кое в чем не могут ориентироваться. Вы не обижайтесь на меня. Нужно кое-что обострить, а потом выяснится дело. Из одного и того же человека может получиться и хороший, и плохой.

— Не было б Советской власти, я в лучшем случае стал бы кулаком, — говорит Стаднюк.

— Но хорошим кулаком, — смеется Шапошников. — Разве я стал бы скульптором?

— А я был бы писателем, — говорит Малашкин.

— Когда мне начинают доказывать, — говорит Стаднюк, — что не было врагов Советской власти в таком количестве, как тогда казалось, мне приходит на ум такая ситуация: если объявить нашей интеллигенции — дачи сдать, машины сдать, накопления сдать — во имя чего-то. Знаете, сколько появится врагов? Это закон человеческой природы.

— Буржуазной природы. Надо шире смотреть, — говорит Молотов.

— Широко шагаешь — штаны порвешь, — шутит скульптор.

— Правильно, бывает, — соглашается Молотов. — И все-таки ничего серьезного у нас в стране без большевиков не было бы, а они широко шагали. Очень много безобразий, недостатков, это правильно. Но на кого-то надеяться — то на Господа Бога, то на царя-батюшку… Если мозги не заставлять шевелиться, там заросли появляются! Сейчас много мягкотелости. Начальство хочет быть добрым, но не во всех случаях доброта помогает.

24.07.1978

В следующий раз мы с Малашкиным встретились у Молотова на даче, когда Вячеславу Михайловичу исполнилось восемьдесят девять лет.

Веселое, шумное застолье. Молотов поднимает небольшую рюмку «Хванчкары» и произносит первый тост:

— От имени кавалеров, присутствующих здесь, мы поздравляем присутствующих среди нас интересных дам с Международным женским днем! Желаем им здоровья и всяческого процветания! Тамада у нас Иван Николаевич[68], он открывает собрание, заседание. Иван Николаевич, начинайте, и чтоб больших пропусков не было.

Взялся за рюмку Малашкин:

— Я вспоминаю Вячеслава Михайловича в Вологодской губернии, он с кем-то вдвоем еще был…

— С барышней, наверное, — говорит Молотов.

— Я знаю его много лет…

— Не затягивай!

— Желаю тебе всего хорошего, доброго.

— Я подтягиваюсь к твоему возрасту. Мы же в прошлом году девяностолетие его отмечали, а он приехал на год раньше времени!

Молотов сегодня веселый, озорной. После очередного тоста предлагает выпить «за докладчика!». Кто-то встает уже не в первый раз:

— За рыцаря пролетарской революции!

— Регламент! — говорит Молотов.

— У меня еще есть время!

— Нет, кончилось. На следующем дне рождения!

09.03.1979

— Меня ругали за «Луну с правой стороны», а ведь неплохо это сделано, девять изданий было, вот хозяйка его, Полина Семеновна, хвалила, — говорит Малашкин.

— Было дело, да.

— Ругали за «Больного человека»[69]. У меня все непохоже. А что же за произведение — прочел, и ничего, все хорошо…

— О Ленине ты интересно сказал:

Какими солнцами блистают

Твои монгольские глаза!

Попал в точку! — говорит Молотов.

— Ленин, по-моему, прочитал, я ему послал сборник стихов «Мятежи». И «Мускулы» у него лежали.

— Я не знаю, обе у него книжки были или одна, — сомневается Молотов. — Припоминается одна — «Мятежи».

— Ты, Вячеслав, еще в Петрограде был, а я дважды бывал у Ленина в Кремле, в кабинете. Я приехал из Нижнего, послали по делам. Я долго сидел у него. Кабинет у него небольшой. А Ленин все на карту смотрит. Деникин наступает, движение белогвардейцев. Ленин сам с собой разговаривает: «Все равно мы победим». Он не со мной разговаривал, а на карту смотрел. А потом этот, украинский, с бородкой, как его…

— Скрыпник? — припоминает Молотов. — Он неплохой большевик был. Премьер-министр Украины.

— Он открывает двери, а Фотиева выводит его. Не пускает. Симпатичная такая женщина, высокая. Закрывает дверь, его отправляет. Ленин мне говорит: «А ты этого знаешь?» Я молчу, ну зачем я буду говорить?

Я-то знал его. Ленин мог бы спросить: «А откуда знаешь его?» Спрашивает: «А кого ты знаешь из военных?» Что я скажу? Кто я такой? Я сказал, что в этом деле не разбираюсь. Ленин махнул на меня рукой. Сижу, молчу. А он сам с собой разговаривает. А этот Скрыпник все-таки ворвался…

Я участвовал в восстании 1905 года, ранен немножко. Я же в четвертом году в Москву приехал. Но потом я уехал в Вологду и членом партии был в Вологде. В деревне, потом в Нижнем, еще не было Советской власти, меньшевики и эсеры руководили. Я был директором двух лесопильных заводов.

— Тогда мы директоров особенно охотно в партию не принимали, — подтрунивает Молотов.

— У меня три хозяина было, они ничего не понимали в лесном деле. А я все знал — как из дерева, какие доски, и поэтому мне триста рублей платили…

29.04.1980

— Ко мне тут подходит один рабочий, я гуляю регулярно, поддерживаю себя тем, что я два часа ежедневно гуляю в два приема, — говорит Молотов. — Вот рабочий: «Можно анекдот вам рассказать?» — «Рассказывайте, конечно, как не рассказать. Интересно послушать».

Вот, говорит, сидят все верховные, компания, — Брежнев, другие члены Политбюро, разговаривают. И почему-то пчелы летают, и все больше около Брежнева. Он отмахивается и обращается к Устинову: в чем дело, говорит. Пчелы и с одной, и с другой стороны. Устинов ему на ушко говорит: «Да ведь погоны-то у вас липовые!»

Я гулял, как обыкновенно, в лесу, проезжает один на мотоцикле, остановился, подошел: «Можно с вами поговорить?» — «Пожалуйста». — «Верите ли вы в коммунизм?» — «Я верю». — «Какой же это коммунизм? У нас в каждой семье малые ребята, они: «Это не твоя, это моя игрушка!» Они уже с малых лет живут не коммунизмом!» — «Вполне понятно, взрослые такие — от них и научаются». — «Нет. Мы их этому не учим, а вот жизнь так построена». И он был очень недоволен, что я с ним не согласился.

16.06.1977

— Ко мне пришел неожиданно сюда, — говорит Молотов, — писатель Федор Абрамов. Я удивился, мы не знакомы, пришел в гости беседовать о том, другом. Он меня вдруг спрашивает: «Вы верите в коммунизм?» Я говорю: «Я верю». Он вообще не стал об этом больше говорить. Он не верит. Я вижу, что он не верит. Он осекся сразу, думал, что я какие-то сомнения выскажу и прочее. А я ему просто: «Я верю». Он дубоватый, да, дубоватый. Но он понемногу прояснится. Может проясниться? Но я не уверен…

Федор Абрамов… Случайно попала под руки книга. Крестьянская жизнь во время войны, послевоенный период. Такая мрачная жизнь… Народ в таком тяжелом положении. Куда ты денешься? Война. Всех забрали. Похоронки. Хлеба нету, одну картошку едят. Секретарь райкома, видно, крепкий такой парень и немножко административный, требует, вынь да положь, лесозаготовки. Не посеяли, а лесозаготовки давай, хочешь — не хочешь. А как иначе? Посевная, женщины напрягаются, мальчишки, а тут опять требуют лесозаготовки. План, надо вовремя. А потом — давай, подписка на заем. В таком духе. Тон такой, что можно было не так страдать. А он не понимает или понимает, но хочет доказать, что вот так не жалели народ…

Вот Герцен, замечательный человек, революционер, когда царь объявил крестьянскую реформу в 1861 году, он же начал восхвалять царя! Ошибался. Так вот, нельзя его просто смахнуть. А Чернышевский критиковал, говорил, что это обман народа.

Вы понимаете, Абрамову пора бы хоть какое-нибудь окошечко открыть, увидеть, для чего это делалось, это же победило! Нет вывода. Фактически он идет стихийно… Все-таки он художник и знает жизнь народа, знает, переживает. Но у него еще представления народнические… Вот жалко ему. И из-за этой жалости он готов забыть, что все это делается для того, чтобы выйти из такого положения. Он считает, что можно было бы меньшими жертвами…

У него, если не разобраться, вывод получается такой, что будто бы не надо было… А другого-то ничего предложить не может, кроме как топтаться на месте и тянуть назад. Так вот, на жизнь-то и готовили все-таки, не побоялись трудностей. Народу трудно, а без этого не выйдешь вперед. И шли. И вышло.

Три романа. Как-то не было ничего почитать, я их начал. Первый роман — «Братья и сестры», второй — «Две зимы и три лета» и третий еще не начал читать. Предисловие я прочитал — какой-то Панков нашпаривает — народный писатель, народный писатель… Но он действительно знает народную жизнь…

Вчера был в городе, купил две новых книги. У меня нет твердого магазина — и там и сям. покупаю. Купил в Доме книги на проспекте Калинина. «Великий Октябрь» — у меня одного тома не было, и «Диалектика современной эпохи».

28.04.1976

— Некоторые наши писатели сейчас говорят о том, что вообще революция была не нужна.

— Наши кулацкие писатели, — уточняет Молотов.

27.04.1973

— Артист Яншин прочитал Солженицына и говорит мне: «Я знаю такие деревни». Говорю ему: «Можно хуже найти деревни. Но чего ждать от белогвардейцев?» Ему стало неловко. Он мне говорил с таким восторгом: «Вы читали «Матренин двор»?» — «Да, читал». — «Я знал людей, которые так живут».

Боже мой! Плеханов говорил в свое время о некоторых политиках, что они видят только задницу революции, описывают отрицательные стороны. Так это разве революция? Плеханов очень острый полемист, недаром его Ленин так ценил. Я вырос на Плеханове, а не на Ленине.

— Сталин в своей речи сказал, что Гитлер хочет уничтожить нацию Плеханова и Ленина — Плеханова первым назвал, — говорю я.

— Конечно. Это не шутка. На нем выросли… Жил за границей. Он же барин большой. Не хватило революционного духу.

28.04.1976

— Я собрал тысячу восемьсот стихотворений, — говорит Малашкин. — Это не считая «Мятежи» и «Мускулы». Я выберу триста, будет неплохо. Но отбирать очень трудно. У Блока семь томов. Три стихотворения можно прочесть, а восемьдесят — выбросить. Вот когда три томика было — это замечательно. Брюсов это подбирал… Я считаю, сама величина — Брюсов.

— Но Брюсова теперь редко вспоминают.

— У него проза хорошая, романы, замечательные стихи. Все-таки советский был человек.

— Это правильно, — соглашается Молотов. — Немножко, по-моему, у него рассудочность. Безусловно, талант. Переводы тоже замечательные. Верхарна, например. Вот романы его я не читал. О них никогда не упоминается даже.

— «Алтарь победы», четвертый век…

— Он был символистом? Был, конечно.

— Был. А Блок? А Андрей Белый? А Сологуб? Все они были.

— Поэтому они к революции мало имели отношения. Тот же Блок — он быстро понял, но мало о революции у него, — говорит Молотов. — Ты современную литературу художественную читаешь?

— Читаю, но мало, — отвечает Малашкин. — А ее и неинтересно читать. Много читаю иностранной литературы, а хорошей литературы мы не издаем.

— Ну почему неинтересно? Нельзя так сказать, что мы, старики, все знаем, а молодежь ничего не знает, — возражает Молотов.

— Во-первых, это не литература. Вот при Сталине литература была замечательная. Сейчас нет ее. Создали лучшие произведения, а сейчас что за литература?

— Нет, литература, — отвечает Молотов, — но с другим немного привкусом. Тургенев о большевиках не писал, а остался Тургеневым… Вот это ты очень однобоко судишь. Однобоко… Устарели мы с тобой, — продолжает Молотов. — Не знаем мы настоящую жизнь и не понимаем. Мозги уже зарастают плесенью. Это надо понять, а не поймешь — останешься чудаком.

— Не могу работать, не получается, — жалуется Малашкин. — Пол-романа не закончено.

— Я тоже уже не могу работать. Поздно, — соглашается Молотов. — Длительно и серьезно не получается… Кое-что может выйти, но ничего серьезного — нет. А остальное — самодовольство — это меня не интересует. Можно себя утешать, но это занятие скучное.

— У меня мысль все-таки работает, — возражает Малашкин.

— Отсталая мысль.

— Я хочу быть молодым.

— Через себя не перепрыгнешь. Хочу быть героем, хочу быть великаном! Теперь другие задачи, а ты этого не понимаешь.

— Если бы ты работал сейчас во главе государства, ты был бы молодым и здоровым, — опять возражает Малашкин.

— Я не могу уже.

— Но я не плохой писатель, — с надеждой говорит Малашкин.

— Я считаю тебя средним писателем, — спокойно отвечает Молотов.

— Слушай, Вячеслав. Что же это со Сталиным творят? Ведь ничего общего… Мы-то знали его, жили, видели… Зачем же? Он сорок лет работал, он тридцать лет руководил страной. Ходил вот в штанах серых и в шубенке такой — и великий человек! Что мы — дураки, что ли, все?

— Правильно. Он будет восстановлен, конечно, — говорит Молотов. — Я уверен в этом. Не может быть иначе.

— Я как-то был у него давно еще — он сидит, пишет, работает и тяжело так дышит: «хх-хх». Ты тоже сам все писал. Сидел я у тебя на даче, а ты писал.

— Ты на машинке можешь писать, а я не могу, — продолжает Молотов. — Троцкий на магнитофон наговаривал. Не то чтобы он всегда это делал, но он это легко делал. Уже были магнитофоны…

— Ленина не было в России, Сталин был в ссылке, сколько ты работал все-таки в Петрограде… Сталин о тебе хорошо говорил.

— Еще бы. Не отказываюсь, — говорит Молотов. — Я работал честно.

28.04.1976, 25.10.1980, 06.03.1981, 04.12.1981, 12.03.1982