II. ИМПЕРАТОР ЛАМБЕРТ

II. ИМПЕРАТОР ЛАМБЕРТ

Наследование престола Ламбертом. — Сполетцы в Южной Италии. Второй поход Арнульфа: захват Рима и императорская коронация. Завершение похода. — Реакция римлян и месть сполетцев: процесс, над Формозом. — Собор Иоанна IX и равеннская ассамблея 898 г. — Смерть Ламберта.

Когда умер Гвидо, Беренгарий посчитал, что настал его звездный час, и во весь опор помчался в Павию; он обосновался в королевском дворце и решил, что сможет устранить сына Гвидо, не прилагая особых усилий.

Ламберт никогда не принимал действенного участия в управлении государством, но он уже не был ребенком. Мать давала ему мудрые советы, и на тот момент на стороне Ламберта были симпатии всех вассалов, которые в большинстве своем ответили на его призыв, когда он задумал дать бой Беренгарию и отвоевать Павию.

Беренгарий покинул столицу; 2 декабря он находился в Милане и, вероятно, поддерживаемый своими сторонниками, пытался сопротивляться, но не устоял, и в январе столицу занял Ламберт. Юный император был уверен, что теперь он прочно утвердился на престоле своего государства, и принял тон деспота, который всегда был чужд его отцу: «…граф Эверард припал к коленям нашего императорского величия, [после того, как] в священном дворце в Павии вознеслись мы к сияющей вершине, на трон благословенной памяти светлейшего родителя нашего и благочестивейшего сеньора государя Гвидо…»^[1]. Однако на горизонте уже сгущались тучи. Беренгарий, вновь укрывшийся в своем маркграфстве, не казался слишком напуганным. Благодаря дружескому содействию Фулька Реймского Папа Формоз, разочаровавшийся к тому же в Арнульфе, выказывал свое расположение молодому императору: но рано или поздно Арнульф решился бы взять реванш за свое поражение^[2].

Мудрый и осмотрительный политик постарался бы не давать Арнульфу предлога для повторного вторжения в пределы Италии; искусный политик особенно задумался бы над тем, как не допустить разногласий с главой папского престола, чтобы тот в четвертый раз не попросил о помощи у какого-нибудь защитника. Фульк Реймский все это прекрасно понимал и трезво оценивал ситуацию со своего отдаленного, но весьма эффективного наблюдательного пункта. Поэтому он одновременно слал Папе письма с заверениями в бескрайнем уважении, которое выказывал к нему Ламберт, и советовал Ламберту беречь благорасположение Папы. Формоз действительно писал ему о том, что относился к Ламберту, как к родному сыну, и хотел бы добиться идеального согласия в их помыслах. Конечно же, юноше следовало бы больше дорожить этой дружбой и почаще вспоминать о печальной судьбе своего дяди Ламберта^{9}. Рекомендации архиепископа были отнюдь не бесполезными, но, как это часто случается, к самым мудрым советам никто не прислушивается. Летом 895 года молодой император позволил своей матери Агельтруде втянуть себя в авантюру, которая стоила ему дружеского отношения понтифика.

Императрица Агельтруда была дочерью Адальгиза, герцога Беневенто, и мысль о том, что византийцы, захватившие в 891 году город и герцогство, лишили ее семью родовых владений, терзала ее душу. Поддавшись на уговоры матери, Ламберт позволил своему кузену Гвидо IV, правившему маркграфством Сполето, отправиться в августе 895 года в поход на Беневенто.

Завоевание Беневенто должно было стать первым шагом на пути к подчинению лангобардских княжеств на юге Италии.

Возможно, Формоз, вняв пылким заверениям Фулька Реймского, действительно искренне симпатизировал Ламберту. Но вторжение Гвидо IV в пределы Южной Италии убедило Папу в том, что он глубоко заблуждался, ожидая политической сдержанности от венценосного представителя сполетского рода.

Папы Римские всегда имели виды на Южную Италию: Иоанн VIII, по крайней мере, попытался заставить Карла Лысого признать власть папства в этой части полуострова. Если даже признание этой власти и нашло некое документальное выражение, оно осталось лишь на бумаге. С этим глава папского престола еще мог смириться, имея возможность в любой момент потребовать соблюдения своих прав и полномочий. Но он не мог допустить, чтобы итальянский король подчинил себе эти территории. Ведь тогда папское государство оказалось бы зажато в тисках сувереном, ясно собиравшимся следовать традициям своих предшественников, которые в свое время доставляли папству немало неприятностей.

Поэтому случилось так, что, несмотря на недавние признания в отеческой любви к Ламберту, Формоз вновь обратился за помощью к Арнульфу, и сенат поддержал Папу. Представители римской знати опасались власти императоров из сполетской династии столь же сильно, что и понтифик, поскольку, на их взгляд, оно ограничивало их влияние и свободу действий.

Связь событий подтверждается хронологией: Гвидо Сполетский вступил в пределы Беневенто в августе 895 года, а в сентябре папские посланники были уже в Баварии. С одобрения магнатов королевства Арнульф собрал войско и вторгся в Италию в октябре^[3].

Повторное проникновение сполетцев в Южную Италию несколько обеспокоило византийцев, и император Лев VI договорился с Арнульфом о совместном нападении на Гвидо. Следуя византийскому обычаю искать таких союзников, чтобы можно было зажать противника в тиски, Лев VI заключил союз и с Людовиком Прованским, пообещав ему в жены свою единственную дочь. Таким образом, атаки на Итальянское королевство должны были вестись с юга, с запада и с севера^[4]. Арнульф отнюдь не обрадовался вмешательству в итальянские дела Людовика Прованского (который мог предъявить претензии на наследство своего деда, Людовика II) и поэтому поспешил ответить согласием на предложение Папы о помощи.

Первого декабря 895 года Арнульф все еще находился в Павии, вместе с супругой Утой, Адальбероном, епископом Аугсбургским, архиепископом Аттоном Майнцским и, возможно, еще со многими знатными клириками и мирянами, о которых история умалчивает^[5].

После первого вторжения в пределы Итальянского королевства Арнульф присвоил себе титул короля Италии, невзирая на условия договора, который он заключил с Беренгарием осенью 888 года в Тренто. Естественно, этот шаг вызвал неудовольствие Беренгария, вскоре переросшее в открытую враждебность. Поэтому Арнульф не мог спокойно проследовать через Верону и Бреннерский перевал. С какой стороны он вошел в Италию в 895 году, неизвестно. Как бы то ни было, он встретился с Беренгарием, и, по всей видимости, они заключили некий договор, поскольку Беренгарий сопровождал Арнульфа вплоть до Тосканы^[6].

Направляясь в Рим, Арнульф со всем своим войском перешел р. По в районе Пьяченцы. Тем временем Ламберт, который 6 декабря был еще только в Реджо Эмилии, вместе с Агельтрудой отступал перед его натиском. В Парме Арнульф разделил войско; он отправил германские отряды через Болонью во Флоренцию, а сам во главе основной армии пошел по дороге на Чизу; к Рождеству германский король добрался до Луни. Как раз на этом этапе своего похода он попытался избавиться от помехи, которую представлял для него Беренгарий. Один из шуринов Беренгария, знавший о замыслах Арнульфа, вовремя предупредил своего родственника, и тот спасся бегством.

Тяготы и невзгоды подстерегали германское войско на всем его пути: проливные дожди, разливы рек и ручьев затрудняли движение и препятствовали доставке провианта. Губительная эпидемия поразила лошадей, и для перевозки поклажи пришлось использовать быков. В довершение всего стало известно о том, что Беренгарий вернулся в Северную Италию после того, как провел серию тайных переговоров с Адальбертом Тосканским и убедил его покинуть ряды сторонников германского короля.

Поворачивать назад было не менее опасно, чем продолжать путь. Арнульф решил идти вперед, надеясь, что как только он доберется до Рима и получит императорскую корону, то легко положит конец непокорности своих вассалов^[7].

Он дошел до Рима в середине февраля 896 года, но обнаружил, что ворота закрыты, а город занят сполетскими войсками: возглавила его оборону гордая Агельтруда, поскольку ее сын уехал в Сполето, чтобы организовать там последний рубеж сопротивления на тот случай, если Рим падет.

Предварительно прослушав мессу, Арнульф провел военный совет у ворот св. Панкратия, где обсуждался один-единственный вопрос: нужно ли штурмовать город? Конечно же, король не собирался отказываться от своей цели, будучи в двух шагах от нее, но мысль о том, что он должен будет взять Рим штурмом, ворваться с войском в тот город, куда паломники, покаянно склонив голову, входили с молитвой, претила ему. Кроме того, такой шаг мог поставить под удар его соглашение с Папой и саму императорскую коронацию.

Объявить о своем решении необходимо было в торжественной манере, дабы скрасить его возможный — или кажущийся таким — кощунственный, нечестивый характер. Растроганные воины со слезами на глазах вновь поклялись в верности своему королю, публично исповедовались и объявили о том, что будут поститься и молиться весь день перед штурмом; тем не менее решение идти на приступ было единодушным.

В то время когда собравшиеся на совет расходились, а король собирался объехать вокруг городских стен, чтобы выбрать подходящее место для штурма, из-за случайности разгорелась схватка.

Лиутпранд Кремонский — который слишком часто забавлялся сочинением разных небылиц — пытается заверить нас в том, что в случившемся был виноват заяц, испуганный гомоном войска: якобы заяц выскочил к стене, и заметившие его германцы с криками помчались за ним. Римляне, увидев бегущих воинов, решили, что начался штурм, и…последовали примеру зайца: покинули укрепления и в панике бросились бежать со всех ног. Однако это объяснение слишком несерьезное для такого важного события, как захват Рима, не говоря уже о том, что эта легенда была известна еще самому Геродоту.

Возможно, что кто-то, защитник города со стены или германский воин, выпустил стрелу, бросил камень или просто прокричал крепкое словцо; так или иначе, германцы без всякой подготовки пошли на штурм, столь живо описанный хронистом, что мы предоставим слово ему: «Неожиданно началась битва: со всех сторон побежали воины, крича о том, что они возьмут город силой согласно общему решению. Они подбежали к стенам, бросая камни в их защитников; толпа воинов собралась у ворот. Одни бросились с топорами и мечами на ворота и железные засовы, другие стали пробивать брешь в стене, а кто-то по лестнице стал перебираться через стены». Некоторые, чтобы быстрее перелезть через стену, забирались на седло своего коня.

К вечеру германцы завладели городом Льва, не пролив ни единой капли крови; это свидетельствовало о том, что Агельтруда не сумела убедить римлян обороняться. Рим пал, и Агельтруде пришлось его покинуть.

Арнульф не сразу отправился в собор св. Петра: он не хотел входить в Рим в качестве завоевателя; король дал папским служителям время обставить все так, чтобы он смог торжественно въехать в город с соблюдением всех, более чем столетних, традиций.

Подобно императорам из рода Каролингов, Арнульф вошел в город с Мильвийского моста: его встречали представители городской власти, римское войско со знаменами и крестами, дети с пальмовыми и оливовыми ветвями, певшие гимны.

За этим последовала коронация в соборе св. Петра, и новый император, вне всякого сомнения, подтвердил упоминавшиеся им ранее привилегии главы папского престола. В тот же день римский народ собрался на площади св. Павла и принес клятву верности императору: «Клянусь …что сохраняя честь и закон мой и преданность господину Папе Формозу… верным буду императору Арнульфу… а Ламберту, сыну Агельтруды, и его матери никогда не окажу помощь, и Рим Ламберту или матери его Агельтруде, или их людям… не сдам».

Арнульф пробыл в Риме четырнадцать дней, уделив время как служению Богу, так и государственным делам: он посещал церкви и соборы, судил и приговорил к смерти двух сенаторов, ответственных за оказанное Римом сопротивление, других отправил в изгнание; кроме того, приготовился напасть на герцогство Сполето, где укрылась бежавшая из Рима Агельтруда. Действительно, если бы Арнульф вернулся на север, не сломив могущества сполетцев, Рим, Папа и королевство снова попали бы в руки Ламберта и Агельтруды. Убежденный в необходимости этого предприятия, Арнульф оставил Рим на попечение своего вассала Фароальда и со всем войском отправился в Умбрию. Однако по дороге с ним случился апоплексический удар, сделавший его совершенно беспомощным. Причем этот недуг поразил его так неожиданно и настолько кстати для дома Сполето, что молва тут же обвинила Агельтруду в том, что она отравила Арнульфа. Возможно, Агельтруда пошла бы на подобный шаг, но паралич Арнульфа вполне объясняется предрасположенностью последних Каролингов к подобным болезням.

Не было никого, кто смог бы взять на себя командование и продолжить поход; поэтому германское войско поспешило обратно на север, увозя с собой парализованного императора. Двадцать седьмого апреля германцы достигли Пьяченцы, откуда вернулись в Баварию, не встретив никаких препятствий на своем пути.

Болезнь Арнульфа, повлекшая за собой крах всех возлагавшихся на него надежд, стала слишком сильным ударом для Формоза, который был уже более чем восьмидесятилетним старцем. Четвертого апреля он умер, после чего на глазах остававшихся в Риме представителей Арнульфа были дважды проведены выборы Папы, в ходе которых грубо нарушалось каноническое право: первым избранником стал монах Бонифаций, до этого уже два раза подвергавшийся низложению. Избранный народом, Бонифаций VI продержался на папском престоле только 15 дней, и ему на смену избрали Стефана, епископа Ананьи, хотя в соответствии с каноническим правом переход с одной епископской кафедры на другую воспрещался.

В Северной Италии оставался незаконнорожденный сын Арнульфа Ратольд, которому тот, возможно, прочил титул короля Италии. Ратольд был еще совсем юным и не мог взять на себя командование, чтобы внушить уважение явно враждебному ему окружению, поэтому он спустя какое-то время вернулся в Германию через Комо; недолго продержался и Фароальд, остававшийся в Риме^[8].

Попытка Арнульфа установить свою власть в 894 году не на шутку напугала христианский мир, а штурм Рима в 896 году заставил всех содрогнуться от ужаса. «Возврат к прошлым векам», — писал Регинон, но Арнульф, заставив римлян вспомнить о нашествии варваров, исчез в мгновение ока, не оставив следа в списке королей и императоров^[9]. Все вернулось на круги своя. Беренгарий вновь вступил во владение своим маркграфством, как только умер маркграф Вальфред, доблестно оборонявший эти территории от имени императора, и 30 апреля уже был в Вероне. Через несколько дней Ламберт снова приехал в Павию и преподнес своей матери невиданно щедрый подарок, желая вознаградить ее за все, что она для него сделала.

Безусловно, Ламберт отблагодарил и тех немногих, кто сохранил ему верность, но по отношению к предателям он был беспощаден. Граф Манфред, который перешел на сторону врага в 894 году и был прощен, вновь переступил черту: он попытался отстоять Милан после отъезда Ратольда (скорее из страха перед Ламбертом, чем от любви к Арнульфу), но город пал, Манфред был схвачен и обезглавлен. Его сына и зятя ослепили, и, надо думать, они были не единственными жертвами сполетской реакции на севере.

Итальянское королевство вновь обуял ужас, как после известия о взятии Бергамо, и несколько вассалов Ламберта отправились в Верону, чтобы просить Беренгария о помощи. Беренгарий посчитал их предложение несвоевременным, а Ламберт и его мать поняли, что пришло время наконец определить отношения с Беренгарием и заключить с ним мирный договор на длительный срок^[10].

Возможно, идею такого договора стал вынашивать еще Гвидо, посчитавший, что его союз с Беренгарием позволит удерживать Арнульфа вдали от Италии. Однако он умер, прежде чем сумел претворить ее в жизнь. Ламберт, которого последние события сделали более осторожным, возобновил переговоры и после того, как посланцы провели предварительное обсуждение договора, в октябре (или ноябре) 896 года встретился с Беренгарием.

Встреча состоялась за пределами Павии, на берегах Тичино, где во времена лангобардских королей обычно проводились королевские собрания. Неизвестный поэт хотел бы заставить нас поверить в то, что Ламберт предстал перед Беренгарием в качестве просителя, но тот факт, что Беренгарий лично приехал в Павию, недвусмысленно указывает на того, кто был важнее и влиятельнее на этой встрече.

Оба государя определили условия договора и поклялись хранить вечный мир:

Оба произнесли речи, затем каждый пообещал

Другому сохранить союз…

(Gesta Berengarii, III, 239-40)

Во власти Беренгария остались земли между реками По и Адда, Ламберт сохранил для себя остальную часть королевства; следовательно, все оставалось в том порядке вещей, который существовал с 889 года. Не исключено также, что речь могла зайти о заключении брака между Ламбертом и Гизлой, дочерью Беренгария: тогда Беренгарий согласился бы объединить территории, поскольку у него не было наследника. На эту мысль наталкивают похвалы, которые неизвестный поэт расточает молодому императору. Именно они заставили потомков практически забыть о тех проступках, которыми Ламберт запятнал свое имя.

Союз оказался вовсе не таким искренним и прочным, каким он был задуман:

О, юношеская честь, ах, если бы не был столь превратным ум!

Преграду захотел создать он миру и разорвать союз,

замыслив обман…

(Gesta Berengarii, III, 245–247)

Но в тот момент времени заключенный с Беренгарием договор позволил Ламберту и Агельтруде обратить свои помыслы к Риму и Южной Италии, не опасаясь внезапного удара в спину^[11].

В конце августа 896 года Рим все еще находился во власти германцев, но в конце года Ламберт и Агельтруда вошли в город вместе с маркграфом Гвидо IV Сполетским, после того как их сторонники одержали победу — неизвестно как и когда — над Фароальдом и его гарнизоном.

Через несколько дней после прибытия императора и его матери в Рим Стефан VI созвал Собор, провести который собирались еще в сентябре 896 года, но все время откладывали; возможно, в ожидании приезда правителей^[12].

Собор должен был постановить, что проведенная Формозом коронация Арнульфа была недействительной; то есть ее как бы и не было: достаточным стало бы весьма правдоподобное заявление о том, что Арнульф получил императорскую корону силой оружия. Однако было принято другое решение — отрицать законность избрания Формоза, который, согласно каноническому праву, не мог стать Папой Римским, поскольку на момент выборов уже являлся епископом Порто. Поскольку избрание Формоза Папой было признано незаконным, то все подписанные им документы были объявлены не имеющими никакой юридической и канонической силы, начиная с распоряжений, которые он сделал простым священником и будучи епископом.

Эта мера противоречила католической доктрине — установленной Стефаном I и изложенной св. Амвросием и св. Августом, — согласно которой законность религиозного таинства не зависела ни от степени благоволения Церкви к тому, кто его совершил, ни от строгости соблюдения канонических правил при возведении в сан. Иными словами, таинства и посвящения, которые были проведены епископами, отлученными от церкви, раскольниками, еретиками, по указанию антипап и лжеепископов, также считались законными. В раннем Средневековье эту доктрину принимали далеко не все и далеко не всегда применяли ее на практике. Во многих случаях законность религиозных таинств, совершенных епископами и Папами, оспаривалась не столько по теологическим, сколько по политическим соображениям, и одним из самых сложных и скандальных случаев стало дело Формоза^[13].

Решение Собора полностью устраивало Стефана VI, тем более что именно он, очевидно, и стал его главным вдохновителем. Сам Стефан VI, до выборов являвшийся епископом Ананьи, также не смог бы стать Папой, но поскольку его возведение в сан епископа было объявлено незаконным и недействительным, как и любое другое действие Формоза, то факт избрания Стефана понтификом пришел в полное соответствие с каноническим правом.

Все эти проблемы можно было бы разрешить обычным способом, однако Стефан VI и его советники разыграли мрачный фарс. Разложившийся труп Формоза извлекли из склепа, за ноги проволокли по земле; затем обрядили его в священнические одеяния и, как преступника на судилище, притащили его на Собор, приставив к нему диакона, который должен был от его имени отвечать на вопросы и обвинения собравшихся.

На Соборе присутствовали епископы из пригородов: Петр из Альбано, Сильвестр из Порто, Иоанн из Веллетри, Иоанн из Галлезе, Стефан из Орты, Иоанн из Тускания, и многие другие. Некоторые из них испытывали к Формозу такую же неприязнь, как и Стефан VI, и одобряли его действия, а те, кто ужаснулся содеянному и не хотел бы делить ответственность за это с Папой и его советниками, были вынуждены подписать все документы под угрозой применения силы, конфискации имущества и, в некоторых случаях, ареста. По всей видимости, император Ламберт и императрица Агельтруда также сыграли свою роль в этом запугивании, даже если и не присутствовали на заседаниях Собора. Акты Собора год спустя сожгли, но сведения о некоторых особенностях процесса мы можем почерпнуть из произведений писателей того времени: тщательному изучению подверглась все долгая жизнь Формоза, его интриги с болгарами, его споры с Иоанном VIII, его честолюбивые стремления. Старые забытые каноны вновь вступили в силу, и в соответствии с ними обвиняемый был признан нечестивцем и преступником, посвящение его в сан незаконным, его распоряжения недействительными.

С мертвого тела сорвали папское облачение, оставив на нем лишь власяницу, немую свидетельницу его наказания, одели его в светские одежды, отрубили ему правую руку, вытащили из церкви св. Иоанна, где присутствовали в полном составе соборные отцы, и закопали на кладбище для чужеземцев; но позже и эту могилу осквернили, а труп бросили в Тибр^[14].

Действия участников Собора заставили содрогнуться весь христианский мир, современники и потомки испытывали чувства ужаса и бессилия. Ученые нового времени откликнулись на эти настроения, но вполне удовлетворились тем, что возложили ответственность за позорный процесс на Ламберта с Агельтрудой или на представителей римских группировок, не попытавшись как-то объяснить появление жуткой, абсурдной идеи подвергнуть суду мертвеца. Делались даже попытки найти произошедшему юридическое обоснование, утверждая, что останки Формоза притащили на заседание Собора согласно процессуальным нормам. В старинном германском кодексе судопроизводства не существовало понятия заочного приговора; кроме того, по римскому праву присутствие обвиняемого в суде также являлось неотъемлемым условием для признания приговора действительным. Однако ни римляне, ни германцы никогда не возбуждали процесс против умершего и не притаскивали его труп на судебное заседание.

Тому, как обошлись с мертвым телом, действительно можно подобрать юридическое и каноническое объяснения. С трупа сорвали папское одеяние и заменили его светскими одеждами, так как Формоз не имел права носить священническое облачение: отлученный в свое время от Церкви Иоанном VIII, Формоз вернулся в ее лоно как светский человек и поклялся не хлопотать о возвращении утраченного епископского сана; вернуть себе сан во времена Марина I он мог только лишь путем интриг и клятвопреступления.

Однозначное значение имеет отсечение правой руки. Ни одна из канонических догм не грозит подобной карой мирянину, присвоившему себе функции духовного лица. Так обычно наказывали за подделку документов, хотя, как и почему Формозу могло быть предъявлено подобное обвинение, пока не ясно. Однако, скорее всего, подтверждение тому, что Формоз подделывал документы или пользовался подделками, нужно искать в бурном периоде его жизни, предшествовавшем избранию Папой.

Все это, безусловно, могло бы объяснить это жуткое представление, но если Стефан VI и его сообщники выкопали останки Формоза, следуя букве закона, то извращенность их понятий о правосудии оказывается гораздо отвратительнее слепой ненависти, на которую ссылались ранее^[15].

По окончании заседания Собора Ламберт вернулся в Павию, а Агельтруда поехала в Беневенто, где до сих пор оставался сполетский гарнизон; 31 марта или 1 апреля императрица торжественно въехала в родной город и пробыла там до августа. От имени императора она передала управление городом и герцогством своему брату Радальгизу и, несомненно, использовала время своего пребывания в Беневенто для контактов со знатью Салерно и Капуи, а также для размышлений над новыми путями развития имперской политики. Она еще не добилась результата, который был бы заметным и для народа, и для местных хронистов, когда события чрезвычайного характера вынудили ее вернуться в Рим.

Когда сделанные Формозом распоряжения были провозглашены недействительными, многие епископы и другие священники лишились своего сана и всех сопутствующих ему привилегий. В связи с этим они были настроены не слишком благодушно по отношению к правящему понтифику и его спутникам. Действия Собора вызвали в Риме панику, подогреваемую суеверным ужасом: обрушение Латеранского собора было воспринято как Божья кара; волны Тибра выбросили на берег тело Формоза, которое какие-то благочестивые люди подобрали и тайно захоронили. Все тайное становится явным, и случившееся показалось новым свидетельством Божьего суда.

Этого вполне хватило для того, чтобы народ восстал против Стефана VI: понтифика схватили и бросили в темницу. Бунт разразился в конце июля, и, по всей видимости, отъезд Агельтруды из Беневенто в августе явился его прямым следствием.

Новый Папа Роман, который умер 4 месяца спустя, не совершил ни одного значительного деяния и, самое главное, даже не попытался ни утихомирить скандал, разгоревшийся вокруг дела Формоза, ни защитить интересы тех, кто пострадал во время этого процесса. Это вполне позволяет предположить, что он был ставленником взявших верх противников Формоза; возможно также, что Агельтруда съездила в Рим и поспособствовала их успеху. Впрочем, они не стали вызволять из тюрьмы ненавистного римлянам Стефана VI и выбрали нового Папу, по-видимому, не имевшего права голоса.

Однако сторонники Формоза возобновили борьбу, и на этот раз удача им сопутствовала: в октябре Стефана VI убили в тюремной камере; Роман умер в ноябре (вероятно, своей смертью), а новым Папой стал Феодор II, убежденный сторонник Формоза. Он решительно вмешался в ситуацию и первым делом позаботился о достойном погребении тела Формоза.

Торжественная церемония должна была скрасить впечатление от святотатства, совершенного годом ранее; присутствовавшие на ней люди пришли в огромное волнение, и позже в народе бытовали рассказы о том, как лики святых склонились, чтобы поприветствовать усопшего понтифика^[16].

Феодор II не удовольствовался проведением этих церемоний и, несмотря на то что правил всего 20 дней, успел созвать Собор, который подтвердил законность всех распоряжений Формоза. К сожалению, он умер прежде, чем соборные постановления обрели практическую силу: и подозревали, что он умер не своей смертью. С уверенностью можно говорить о том, что кончина Феодора II и реакция противников Формоза спровоцировали раскол. Помимо иррациональной сплоченности обеих партий в этой ситуации сыграла роль личная заинтересованность тех, кого избрали на места, освободившиеся во время опалы Формоза: они ясно видели, что их должности и привилегии поставлены под удар восстановлением в правах церковников, низложенных годом ранее.

Часть духовенства и народа выбрала Сергия III, другие отдали свои голоса за Иоанна IX. Первый происходил из благородного римского рода, был злейшим врагом Формоза и его деяний, и существует предположение, что он был тем самым диаконом, который во время судилища над Формозом отвечал за него на вопросы. Напротив, Иоанн IX был набожным и осторожным священником, который искренне хотел уладить скандал вокруг дела Формоза, раз и навсегда решить вопрос о правомочности его распоряжений и восстановить на прочной основе отношения между императором и понтификом, лишенные определенности еще со времен правления последнего Каролинга.

Сергий III на протяжении какого-то времени препятствовал возведению в сан соперника, но не смог добиться собственного посвящения и был вынужден покинуть Рим. Успеху Иоанна IX, вероятно, поспособствовал император Ламберт, сумевший наглядно убедиться в том, чего мог стоить Церкви и государству спор из-за Формоза. Иоанн IX был уверен, что покровительство императора станет лучшей защитой против любых агрессивных действий со стороны приверженцев Формоза и против самоуправства римлян. Папа намеревался пойти на любые уступки Ламберту, но не ущемляющие интересы Церкви. Одновременно он пытался отвратить Ламберта от пути злоупотреблений, которые его отец практиковал, исполняя свои императорские полномочия на церковных территориях. Со своей стороны, Ламберт отдавал себе отчет в том, что самый верный способ укрепить собственную власть — это союз с Папой и сотрудничество с ним ради установления мира в королевстве и в папском государстве, которые испытали немало потрясений со времен Людовика II. Поэтому взаимопонимание между ними наладилось очень быстро и легко^[17].

Иоанн IX провел один за другим три Собора, а император созвал в Равенне ассамблею, в которой приняли участие все магнаты государства, примерно семьдесят епископов и сам Папа.

Второй Собор Иоанна IX (единственный, чьи акты сохранились) и императорская ассамблея в Равенне закончились примерно в одно и то же время. Слишком многое остается неизвестным для того, чтобы оценить значимость отдельных решений, принятых на этих двух собраниях, однако в целом они отражают желание обеих сторон достичь понимания и устранить разногласия.

На втором Соборе присутствовали епископы из Северной и Центральной Италии. Иоанн из Ареццо и Амолон из Турина, при поддержке остальных епископов из северных областей — Адаларда из Вероны, Антония из Брешии, Ильдегерия из Лодиа — провели предварительную дискуссию, чтобы установить меру ответственности епископов, выступавших на процессе Формоза. В ходе дискуссии Иоанн из Ареццо выразил мнение собравшихся, заявив, что они не собирались выступать в качестве судей понтифика — «мы не судьи папскому престолу» (non nos sedem iudicamus apostolicam), — a хотели искоренить зло, проникшее в лоно Церкви: «зло, проникшее в церковь, окончательно искоренить». Собравшиеся зааплодировали: «И мы желаем этого, и все за это высказываемся». Амолон из Турина обратился к обвиняемым епископам с конкретными вопросами, на которые те ответили весьма уклончиво. Никто не хотел признать, что добровольно поставил свою подпись под актами Собора, все, как один, утверждали, что эти подписи подделали. Протоскриниарий Бенедикт попытался переложить свою вину на заключенного под стражу диакона. Все утверждали, что подверглись угрозам и насилию, однако в конце концов пали ниц перед Папой и собратьями, моля о милосердии за свое преступление.

Далее Собор перешел к составлению канонов: в первую очередь собравшиеся запретили впредь вершить суд над мертвецами и оправдывать это причинами юридического порядка и осудили тех, кто надругался над могилой Формоза. Святые отцы, помнившие о моральном и телесном насилии, которому их подвергли, заставляя подписать обвинительный акт Формозу, вновь подтвердили принцип абсолютной свободы действий, предоставляемой епископам: «…чтобы им было разрешено на заседаниях Собора свободно обсуждать и выносить постановления о том, что позволено в канонах святых отцов. Никого из них [епископов] нельзя терзать и, пренебрегая священными канонами, не выслушав и не обсудив, беспокоить, отбирать имущество или в темницу заключать».

Затем, вникнув в суть споров, связанных с Формозом, святые отцы возобновили запрет на перевод епископов из одной епархии в другую, подтвердили законность посвящений, сделанных Формозом, и, исходя из этого, отменили необходимость повторного посвящения в сан или подтверждения назначения тех, кого он посвятил и назначил. Собравшиеся признали императорскую коронацию Ламберта, а коронация Арнульфа — «варварское миропомазание, вырванное силой» — была объявлена незаконной. Акты о проведении Собора Стефаном VI сожгли, а постановления Собора Феодора II и первого Собора Иоанна IX одобрили и подтвердили, но не потому, что сомневались в их законности, а чтобы установить связь между Собором, который они проводили, и предыдущими Соборами, где обсуждались те же вопросы.

Вслед за этим святые отцы утвердили приговор Сергию III и его сообщникам, и, посчитав причиной беспорядков, которыми в последнее время сопровождались каждые папские выборы, отсутствие на них императорских представителей, постановили, что отныне ни один понтифик не может быть избран в отсутствие императорских послов, имеющих право отменить выборы, если они не соответствовали каноническим требованиям. Это стало возвратом к римскому установлению 824 года, введенному Лотарем I и столь неохотно воспринятому папским престолом. Духовенство пыталось избавиться от него на протяжении долгих лет; однако последние события показали, что именно такое установление могло обеспечить порядок на выборах.

Наконец, последнее постановление вернуло епископам право вершить суд и следствие в случаях супружеской измены и тому подобных проступков на территории всей епархии, полностью исключая их из компетенции светских судов, и позволило епископам собирать в таких целях судебные заседания^[18].

На императорской ассамблее в Равенне Папа прежде всего попросил императора Ламберта подтвердить привилегию, «еще в древние времена установленную и подтвержденную благочестивейшими императорами», которая являла собой не что иное, как старинную подделку Константинова дара, основы всех папских притязаний. Затем он попросил заверить договор, который был подписан «согласно обычаю прошлых времен» (iuxta praecedentem consuetudinem) отцом императора Гвидо и им самим на императорской коронации.

Выше уже упоминалось о спорах вокруг предположительного содержания этого утерянного договора и его возможной связи с более ранними и более поздними договорами: сохранившимся договором Людовика (817 г.), договором Карла Лысого, известным лишь по его тенденциозному анализу, который сделал автор «Книги об императорской власти» (Libellus de imperatoria potestate); даром Оттона (961 г.). Высказывалось предположение о том, что все новые привилегии, добавленные Оттоном к условиям договора Людовика, всего лишь подтверждают привилегии, предоставленные сполетцами. Однако чтобы принять или опровергнуть эту гипотезу, необходимо располагать достоверными данными, поскольку с документами нельзя обращаться, как с математическими величинами, у которых можно вычислить среднее. Сомнений нет лишь в том, что Папа считал условия этого договора если не выгодными, то, по крайней мере, справедливыми, и именно поэтому попросил подтвердить его.

Однако Гвидо Сполетский злоупотребил полномочиями, которыми он как император пользовался на папских территориях, и решил, что может от собственного имени дарить и отчуждать земли. Теперь Папа настаивал на том, чтобы были приняты меры по предотвращению подобных злоупотреблений в будущем и чтобы был возмещен нанесенный ими ущерб.

В слабом, лишенном внутренней связи папском государстве подданные строили козни и организовывали заговоры против своего законного правителя; Папа изъявил желание, чтобы вмешательство императора положило конец «незаконным союзам» (inlicitae coniuctiones) подчинявшихся ему римлян, лангобардов и франков, которые, в зависимости от своей национальности, шли на сотрудничество с чужеземными державами. Папские земли кишели разбойниками; убийства, грабежи, поджоги были обычным делом, и понтифик посчитал, что восстановление порядка в его государстве возможно только при содействии императора.

Последние события и абсолютное безвластие губительно сказались на финансовых запасах Церкви. Папа жаловался, что ему не хватает средств на содержание священников и на помощь беднякам, и за этим тоже обратился к императору.

Император Ламберт подтвердил все привилегии Папы Римского и рассмотрел остальные просьбы, сделав также распоряжения, согласно пожеланиям понтифика, по поводу сбора десятины, определил в капитулярии меры по установлению общественного порядка — который обнародовал на той же ассамблее, — согласился со всеми решениями Римского Собора, включая постановление о судебной власти епископов, но потребовал предоставить всем папским подданным право апеллировать его суду.

В капитулярии были возобновлены старинные предписания, защищавшие простых людей и духовенство от самоуправства и злоупотреблений государственных чиновников и графов. Было запрещено передавать приходы в частное владение, а приходские протоиереи получили большую дисциплинарную власть над вверенными им в подчинение священниками и церквами. В статьях капитулярия подтверждались решения Собора по вопросу о десятине, но с епископов, вступивших во владение имуществом и рентой из графской казны, потребовали уплаты денег, по традиции отчисляемых графами императору^[19].

Может показаться, что эти решения не вполне соответствовали прошениям Папы и, возможно, относились в большей степени к компетенции светских властей; но понтифик был доволен, и заседание ассамблеи завершилось пылкой речью Папы, в которой он обратился к епископам с призывом молиться за благополучие и процветание императора, оправдавшего надежды Святого Престола.

Собрание в Равенне, по всей видимости, стало одним из тех событий, которые время от времени зарождают надежду в сердцах тех, кто рад обманываться: оно показалось важным не только потому, что в отношениях между императорами и Папами наступила долгожданная определенность, но и потому, что молодой император продемонстрировал решимость подавить своей властью мятежные локальные силы. Присутствовавшей на ассамблее амбициозной императрице Агельтруде положение, которое ее сын должен был занять в ближайшем будущем, по всей видимости, показалось достойным, и по окончании собрания она отправилась в Беневенто, чтобы вернуться к делам, оставленным в августе предыдущего года. Но уже во второй раз вести, пришедшие с севера, заставили ее срочно вернуться туда^[20].

«Да склонит головы этим высокомерным людям своею мощной десницей Иисус Христос, Господь наш», — молил Иоанн IX. Однако, несмотря на то что позиции молодого императора окрепли благодаря заключенному с Папой договору, королевство все так же пронизывали ростки раздора. Не успел Ламберт вернуться в Павию, как Адальберт II Тосканский открыто восстал против него.

Сполетцы поддерживали весьма близкие отношения с представителями тосканской династии еще до прихода Гвидо к власти, сохраняли их, пока он был жив, и тосканские войска сражались на его стороне в битве при Треббии. После смерти Гвидо Адальберт II не сразу смирился с восшествием на престол Ламберта, но затем сдался^[21].

Адальберт унаследовал от отца феоды в Провансе, что позволило ему войти в круг высшей знати этого королевства и незадолго до описываемых событий жениться на Берте, дочери Лотаря II и знаменитой Вальдрады, вдове графа Тибо Вьеннского. Красивая и гордая своим королевским происхождением — хотя вопрос о его законности все же стоял — Берта была весьма известной фигурой в кругу венценосных особ. При ее дворе всегда можно было встретить влиятельных людей, которые приезжали, чтобы обсудить с ней важные вопросы, а ее влияние распространялось далеко за пределы, обозначенные ее титулом маркграфини Тосканской.

Берта была очень честолюбива, и поговаривали даже, что именно она подстрекала мужа на бунт с целью получить корону. Это предположение, впрочем, безосновательно, поскольку Адальберт никогда не выдвигал своей кандидатуры, а всецело поддерживал Людовика Прованского.

Адальберт Тосканский поднял мятеж по иным причинам. Он укрывал у себя бежавшего из Рима Сергия III, и чуть более поздний источник сообщает о том, что все епископы Тосканы были противниками Формоза. В августе 898 года, когда Адальберт уже решился на бунт или был готов принять это решение, епископ Пьяченцы, Эверард, датировал свои документы эрой правления Беренгария. Сам Беренгарий в феврале того же года уже покинул границы своего королевства и вошел в Милан, а архиепископ Ландольф последовал за ним и ходатайствовал за некоего Эрменульфа, для которого Беренгарий составил грамоту в непривычном для себя тоне щедрого и великодушного к своим верноподданным правителя. Позже выявилась связь Беренгария с архиепископом Равеннским Иоанном, врагом Формоза, а Сергий III, ставший к тому времени Папой, был готов возложить на его голову императорскую корону^[22].

Все это не более чем догадки; но за мятежом Адальберта с большой долей вероятности стояло широкое повстанческое движение, политические причины которого переплетались и смешивались с причинами псевдорелигиозного порядка, в свое время вызвавшими обострение споров о Формозе.

Адальберт взял себе в союзники графа Хильдебранда, которого, как и его самого, заключил под стражу Арнульф в 894 году. Они собрали войско и отправились к Павии по дороге через Чизу.

Ламберт был на охоте в Маренго, когда ему сообщили о приближении мятежников. Не теряя времени на сбор войска, он вместе с всадниками из своего окружения, хотя их было не более ста, отважно ринулся навстречу врагу.

В Павии они узнали, что войско Адальберта и его союзника расположилось лагерем на берегах Сестериона, близ Борго — Сан-Доннино. Оно было многочисленным, но не имело никакого понятия о дисциплине: его бравые воины отдали должное еде и вину, устроили шумное гулянье с песнями и улеглись спать, ни на миг не задумавшись об опасностях, которые могли их подстерегать.

Ночью Ламберт со своими всадниками напали на погрузившийся в сон лагерь и расправились с теми, кто не успел убежать. Графу Хильдебранду удалось скрыться, но Адальберта, который спрятался в хлеву, схватили и отвели к Ламберту.

Общеизвестным фактом являлось то, что маркграф Тосканский во всех своих делах следовал совету жены, и намек на это содержится даже в надписи на ее могиле^[23]. Однако Лиутпранду не кажется правдоподобной приписываемая Ламберту язвительная фраза: «Твоя жена была права, когда говорила, что если ей не удастся сделать из тебя короля, это будет означать, что ты просто осел. Ты не стал королем и очутился в хлеву». Как бы то ни было, маркграфа вместе с остальными пленниками отправили в Павию дожидаться суда, на котором должна была решиться его судьба.

Ламберт вернулся в Маренго и возобновил охоту, но 15 октября лошадь, на которой он преследовал дикого кабана, споткнулась и упала, увлекая за собой наездника. От удара о землю Ламберт мгновенно скончался.

Слишком большие надежды возлагались на молодого императора, красивого, энергичного, чтобы все поверили в несчастный случай. Рассказывали, что его убил Гуго — оставшийся в живых сын графа Манфреда Миланского. Ламберт осыпал его дарами, чтобы заставить забыть о гибели отца, но тот не забыл и, однажды оказавшись наедине с заснувшим императором в чаще леса, убил его мощным ударом дубины по голове, инсценировав падение с лошади. Якобы позже он признался в совершенном им преступлении.

Другие говорили о причастности Амолона, епископа Турина, которого туринцы ненавидели настолько, что с радостью придумали историю о том, как в наказание за его преступление его унес с собой дьявол. Он появился перед Амолоном в виде лисы, когда тот был на охоте; епископ последовал за исчадием ада и больше не вернулся^[24].

Павший жертвой убийцы или несчастного случая, Ламберт умер, унося с собой множество самых смелых надежд.

Выдающийся потомок франкского рода,

Ламберт был могущественным цезарем на земле —

так начинается гордая надпись на его могильном надгробии.

Он был вторым Константином, вторым Феодосием —

продолжает автор эпитафии. Сравнение с Константином объясняется легко, поскольку созыв ассамблеи в Равенне и договор с Папой после ужасающего кризиса, связанного с процессом Формоза, многим могли показаться зарей новой эры в истории Церкви. А вот сравнение с Феодосием требует более развернутого объяснения, к тому же не столь очевидного. Вероятно, автор эпитафии не хотел во второй раз ссылаться на заслуги Ламберта перед Церковью, сравнивая его с Феодосием, поскольку уже поставил его в один ряд с Константином. Следовательно, Ламберт должен был иметь какие-то другие общие с Феодосием заслуги: он якобы составил для своих подданных редакцию римского права, известную ученым как «Lex romana utinensis», по названию места, где был найден первый манускрипт. Однако лингвистические особенности этого труда позволяют предположить, что он был создан в экзархате, если не в самой Болонье^[25].

Не переставая восхвалять императора, автор эпитафии говорит о его любви к миру, о его военной доблести; подчеркивая, что он ушел из жизни так рано потому, что его подданные были недостойны его. Видоизменив фразу из литургии, автор завершает надгробную надпись тихой молитвой:

Скажи же, путник, вместе со мной веруя и моля:

О Боже, пусть он окажется среди поющих ангелов!^[26]

Во всем облике Ламберта, в трагическом конце его жизни и в возлагавшихся на него трепетных надеждах было нечто столь возвышенное и поэтическое, что неизвестный поэт вспомнил сцену гибели юного Палланта. Весьма кстати в память о молодом императоре прозвучали стихи, которые Вергилий посвятил италийскому герою:

Какой невыразимо нежный цветок увял.