Книга девятая

Книга девятая

Между тем русские войска, находившиеся в Померании, не были бездеятельны. Русский флот, под командой адмирала Мишукова, прибыл в августе к берегам этой области, и тогда Кольберг подвергся правильной осаде 27 русских военных судов, фрегатов и бомбардирных галеот со стороны моря и 15 000 человек со стороны суши. Сюда же прибыла еще шведская эскадра из шести линейных судов и двух фрегатов, присоединившаяся к русскому флоту.

Генерал Демидов, прибывший на судах с 8000 русских, которых присоединил к главной армии, распоряжался высадкой войск, происходившей одновременно с трех сторон. За 4 дня было брошено свыше 700 бомб в город, не считая брандкугелей. Все уже было готово к приступу. Но и эта попытка так же была неудачна, как и предшествовавшая. Гейден снова защищался самым неустрашимым образом, не обращая внимания на огненный дождь, разорявший город; граждане не роптали, видя, как дома их превращались в груды пепла. Мужество их было непоколебимо; наконец генерал Вернер смог подойти на помощь из Силезии. Он вел лишь 5000 человек и с ними в 12 дней прошел 40 миль. 18 сентября на 26-й день осады он прибыл к Кольбергу и тотчас же атаковал русских. Последним, считавшим себя в безопасности, благодаря большому отдалению прусских армий, даже и во сне не снилась возможность прибытия подкрепления, поэтому небольшому отряду Вернера удалось так напугать их, что они не только сейчас же сняли осаду, но мгновенно обратились в бегство, покинув орудия, снаряды, палатки, фураж, багаж и даже самый необходимый провиант. Часть их искала спасения на судах, а часть скрылась на суше. Вернер взял несколько сотен пленных и явился победителем на берегах Балтийского моря. Моряками овладел невообразимый ужас: не считая себя безопасными от прусских гусар на своих военных кораблях[227], они сняли весь флот с якоря и ушли в открытое море. Патриоты отчеканили памятную медаль в честь этого необыкновенного события с надписью словами Овидия: «Res similis fictae» («Дело, похожее на притворство»), а Рамлер в превосходной оде воспел это избавление своего родного города.

Вернер, исполнивший столь блестящее предприятие и не имея уже русских перед собой, обратился против шведов. Он атаковал их в предместье Пазевалька, отнял 8 орудий, убил 300 человек и взял в плен 600. Город был бы тоже завоеван, но неприятель собирался сжечь его, чего Вернер не хотел допустить из сострадания к жителям. Он пошел в Мекленбург, обложил его военными контрибуциями, но движения русских снова отозвали его в Померанию. Много раз испытанная храбрость Вернеровских гусар побудила короля, вопреки строго установленному порядку и числу, согласиться на просьбу этого генерала усиливать свое войско по мере надобности и возможности. Отпускаемое продовольствие согласовалось отныне с его рапортами.

Генерал этот, урожденный венгерец и протестант, ушел из австрийской службы, где по тогдашним, темным еще понятиям больше обращали внимания на вероисповедание, чем на заслуги, и потому не давали ему повышения. К этому пренебрежению присоединилась преследующая его ненависть генерала Надасди, и Вернер перешел в прусскую службу, где король принял его с удовольствием. Честолюбие, ненависть и жажда мщения соединились в этом человеке, чтобы показать врагам Пруссии, которые стали теперь его собственными, кого они потеряли в его лице. Надасди был главной целью его замыслов – взять его в плен было заветной мечтой Вернера. Неутомимо преследовал он его во время походов и постоев, заходя ему часто на непроходимых дорогах с тыла, причиняя постоянную тревогу; много раз ему чуть не удалось исполнить свое сильное желание. Может быть, он наконец исполнил бы его, если б Надасди не вышел в отставку, поссорившись с австрийским двором.

Лето кончилось, и началось дождливое время года, принудившее как австрийцев, так и русских подумать о зимних квартирах. Но врагов Фридриха сильно коробила та мысль, что они со своими многочисленными армиями ничего не сделали в эту кампанию. А тут еще Даун попал в такое критическое положение в горах, где подвоз был так затруднителен, а наступательные действия немыслимы; ему оставалось лишь отступить в Богемию. Стали придумывать всевозможные средства, чтобы удалить короля отсюда. Самым целесообразным показался поход русских на Берлин. Чтобы побудить к этому Салтыкова[228], Даун предложил поддержать это предприятие вспомогательным корпусом. Итак, 20 000 русских, под начальством Чернышева, и 15 000 австрийцев, под начальством Ласси и Брентано, выступили в Бранденбургскую область; издали прикрывал их Салтыков со всей своей армией. До того привлекательной была перспектива грабежа королевской резиденции, что направлявшиеся туда австрийцы сделали без единого дня отдыха форсированные марши, которых от них нельзя было ожидать: за 10 дней они прошли 40 миль. Русский генерал, граф Тотлебен, урожденный немец, долго живший в Берлине, вел авангард русского корпуса, а так как все тут зависело от деятельности первого прибывшего, то он так спешил, что 3 октября, на шестой день по выступлении из Бейтена в Силезии, с 3000 человек стоял уже под стенами Берлина.

Эта громадная королевская столица, без валов и стен, защищена была лишь гарнизоном в 1200 человек и вследствие этого не могла, конечно, сопротивляться. Но комендант, генерал Роков, тот же самый, которого посетили австрийцы три года тому назад, уступая просьбам дельных представителей города, приготовился к обороне. Представители эти были: старый фельдмаршал Левальд и раненый великий генерал Зейдлиц, которые из патриотизма собирались лично отстаивать маленькие укрепления перед городскими воротами. Все взялись за оружие, даже инвалиды и больные. После отказа сдаться в тот же день начался обстрел города брандкугелями и гранатами из гаубиц, а ночью двое ворот подверглись яростному штурму. Начались пожары во многих пунктах, но они вскоре были потушены, а штурмовавшие мужественно отбиты. Благородный пример увенчанных славою вождей, которые исполняли тут службу рядовых, невзирая на свои годы и высокое положение, вдохнул во всех неустрашимость и заменил недостающий гарнизон. Русские отказались от штурма. На следующий день принц Евгений Вюртембергский пришел на помощь городу с 5000 человек.

В один день он прошел 9 миль и был принят в Берлине, как посланный небом избавитель. Город быстро доставил войску его множество убойного скота, а также несколько сотен тонн пива и водки. Лишь только оно немного отдохнуло, как принц тотчас же атаковал Тотлебена и погнал его вплоть до Копеника[229].

Но тут явился корпус Чернышева. Впрочем, и этот полководец намеревался отступить без битвы, но убедительное красноречие французского посланника Монталамбера сообщило делу иной оборот. Тотлебен был значительно подкреплен и выступил снова, так что пруссакам пришлось отойти из-за превосходства неприятельских сил. Между тем подошел и Гюльзен со своим корпусом из Саксонии. Однако теперь неприятель был настолько силен, что мог удержаться под стенами столицы, но, продлись это состояние несколько дней, Берлин был бы спасен, так как Фридрих уже выступил из Силезии, а отступление австрийцев и русских уже было решено их военным советом, еще до завоевания города. Но прусские полководцы считали, что предприятие их слишком рискованно из-за появления главной армии русских в окрестностях Франкфурта-на-Одере и приближения генерала Панина, выступившего с семью полками для подкрепления Чернышева. Кроме того, безумно было защищать с 14 000 войска неукрепленный город, имевший более двух миль в окружности и неизбежно обреченный на погибель при бомбардировке. Не хотели также испытывать счастья и в открытом сражении, так как в случае поражения Берлин стал бы жертвой беспощадного грабежа. Потому оба прусских корпуса ушли в Шпандау и оставили столицу на произвол судьбы.

Судьба эта оказалась не так страшна, как полагали. Город немедленно капитулировал и сдался Тотлебену, который нашел тут много старых друзей, вспомнил веселые дни, проведенные им некогда в их обществе, и потому поведение его в столице ознаменовано было умеренностью. Но такому снисхождению с его стороны больше всего способствовал один берлинский купец, по имени Гоцковский, один из тех редких людей, которые, будучи одарены добродетелями, способностями и энергией, рождаются иногда для блага целых государств и случайно приобретают возможность обнаружить свои блестящие качества. Достойный патриот этот, которого фортуна одарила богатством, употребляемым им для самых благородных целей, был в этом случае ангелом-хранителем Берлина: он в эти критические мгновенья спас не только столицу, но его советы, поступки и пожертвования оказали, кроме того, громадное влияние на всю войну. Он надоумил городской магистрат сдаться русским, которые ведь были только вспомогательными войсками, а не австрийцам, от которых, как от главных врагов, нельзя было бы ожидать пощады. Великодушие, с которым Гоцковский поддерживал пленных русских офицеров после Цорндорфской битвы, стало известным в русских армиях; вследствие этого новые владетели Берлина стали питать к нему большое уважение, и он даже приобрел дружбу главного полководца их Тотлебена, чем усердно пользовался для доставления выгод столице. Ежечасно являлся он к этому генералу с просьбами, касающимися как общественного блага, так и частных лиц. Все, знакомые и незнакомые, просили его заступничества, даже искали вместе со своими пожитками убежища в его доме, как единственном безопасном месте. Чтобы придать просьбам этим больше веса, он сопровождал их драгоценными подарками, золотом или дорогими камнями, которых никогда не ставил в счет городу.

Тотлебен потребовал 4 000 000 рейхсталеров контрибуции и вначале не хотел ничего уступить, ссылаясь на положительный приказ генерала Фермора вытребовать или награбить эту сумму, притом не плохой ходячей монетой того времени, а старым золотом. Все берлинцы пришли в отчаяние. Наконец купцу-патриоту, пожертвовавшему огромную сумму из собственного состояния, удалось выпросить уменьшение требуемой контрибуции до 1 500 000 рейхсталеров; а 200 000 рейхсталеров поступило в подарок армиям, причем принята была и ходячая тогда, плохой стоимости монета вместо требуемого старого золота. С этим известием Гоцковский помчался в ратушу, где собравшиеся члены городского правления приветствовали его как ангела. Гостинец был тотчас же выдан армиям и уплачены 500 000 рейхсталеров контрибуции; на оставшийся миллион купечество выдало вексель.

Русские не хотели ни с кем иметь дела, кроме Гоцковского, который день и ночь проводил на улицах, уведомлял вождей о всех бесчинствах, предупреждал несчастия и утешал страждущих. Фермор получил приказ разграбить и уничтожить все королевские фабрики, причем были обозначены между прочими так называемая кладовая, доставлявшая прусским войскам сукно, и золотая и серебряная мануфактуры. 10 октября было предназначено для этого разрушения. Гоцковский, узнав об этом ночью, тотчас же поспешил к Тотлебену и заявил, что эти якобы королевские фабрики вовсе не принадлежат королю, что доход их не поступает ни в одну из его касс и всецело идет на содержание большого Потсдамского сиротского приюта. Гоцковский должен был письменно и под клятвой подтвердить это заявление – и фабрики были спасены.

Таким образом, в руках Тотлебена заключались все средства, которыми можно было бесконечно вредить королю. Берлин, эта новая Пальмира, где среди песчаного моря возникли неисчислимые и великолепные произведения строительного искусства, наполняющие бесконечные улицы, был величайшим мануфактурным городом Германии, средоточием всех военных принадлежностей, центральным пунктом, снабжавшим одеждой все прусские войска. Здесь находился громадный запас багажа, форменного платья, оружия и всевозможных военных принадлежностей, многие тысячи людей беспрестанно работали в мастерских, чтобы увеличить находившиеся там запасы и заменить вышедшие из употребления. Никогда еще торговля не процветала так в Берлине. Там жили купцы, не уступавшие самым известным торговым домам нашей части света по богатству, обширному кредиту и предприятиям. Купец Оэмиге уплатил по контракту в течение года 400 000 марок своим серебром в монетный двор. Вышеупомянутый купец Гоцковский совершил со своим королем контракт на доставку провианта, стоящего 7 500 000 рейхсталеров, и сейчас же вслед за тем выдал 800 000 рейхсталеров городу Лейпцигу в счет уплаты контрибуции. Шплитгерберский торговый дом, имевший монополию сахара во всей монархии и дававший заработок нескольким тысячам людей, владевший, кроме того, наряду с другими торговыми отраслями также оружейными фабриками, получил однажды в этой войне 4 000 000 рейхсталеров из королевской сокровищницы за изготовленное оружие и боевые принадлежности. Ни одно частное лицо в Германии не владело столь обширной и цветущей мануфактурой, как живший в то время негоциант Вегели. Купцы евреи Эфраим и Итциг приобрели монетную монополию в государстве и так умели пользоваться этим важным экономическим рычагом, что вексельный курс обширнейших торговых пунктов вполне зависел от них, и они считались самыми богатыми евреями во всей Европе.

В таком цветущем состоянии находился Берлин, когда Тотлебен овладел им. Он уже принял начальствование над городом, когда Ласси явился на шестой день после взятия его и с неудовольствием узнал о снисходительном поведении русских. Этот императорский полководец силой прогнал русский караул от Галльских ворот и занял их своими войсками, причем потребовал для себя своей части во всем, грозя в противном случае объявить торжественный протест против капитуляции. Чернышев уладил этот спор и велел отвести австрийцам трое ворот и выдать 50 000 рейхсталеров из сумм, предназначенных для гостинца солдатам.

Тотлебен был вынужден принимать на себя всевозможные роли: публично он произносил величайшие угрозы и проклятия, а частным образом обнаруживал добрые намерения, подтверждаемые делом[230]. Большая часть жестоких приказов, полученных Фермором, была отменена, но и этого было мало. Требования других врагов Фридриха, продолжавших строить свои разорительные планы в его столице, были еще более жестоки. Между прочим, хотели взорвать арсенал, образцовое произведение новейшего строительного искусства, одно из роскошнейших зданий в Европе. Последствия этого варварского разрушения были бы ужасны, так как тут было нагромождено множество каменных плит и здание находилось среди самых многолюдных улиц, великолепнейших дворцов Германии и близ королевского замка. Тотлебен должен был уступить, и команда русских солдат из 50 человек была отряжена для доставления необходимого для этого пороха из пороховой мельницы недалеко от Берлина. Русские, не знакомые с данным поручением, слишком близко подошли к пороховому магазину, который вместе с ними взлетел на воздух. Этот случай спас арсенал, так как ощущался уже недостаток пороха. Неприятели ограничились лишь грабежом арсенала; то, что нельзя было унести, было разбито, сожжено или сброшено в реку. При этом оказались разрушены королевский литейный завод, монетный двор, пороховые мельницы и все королевские фабрики; королевские кассы, содержавшие более 100 000 рейхсталеров, были опорожнены точно так же, как и все магазины[231].

Берлинские газеты давали далеко не снисходительные отзывы о совершенных русскими ужасах. Фермор в наказание за это велел прогнать сквозь строй их редакторов. День и час экзекуции был уже назначен; несчастные находились уже на гауптвахте и ждали своей жестокой участи. Тотлебен, которому тоже досталось в газетах и который считал необходимым для своей же безопасности отомстить за оскорбленную честь русских, остался на этот раз непреклонен; но Гоцковский, принявший живейшее участие в этом совершенно постороннем для него деле, до тех пор просил, пока не простили редакторов; их только подвели к строю и сделали тут выговор.

Всему городу было объявлено, под угрозой суровой кары, что все жители должны снести свое огнестрельное оружие на большую дворцовую площадь. Приказание это вызвало новое недоразумение, так как все сочли, что неприятели надеялись этим облегчить себе грабеж и убийство безоружных. Гоцковскому едва удалось добиться отмены этого приказания; но для виду несколько сотен штук старого, непригодного оружия было снесено на площадь, где казаки его разбили и бросили в воду, вместе с несколькими сотнями пластов соли. Другой приказ Фермора касался сверхкомплектной контрибуции, которую должны были внести евреи, причем известные своим богатством. Предполагалось взять в качестве заложников {банкиров} Итцига и Эфраима. И это требование не было приведено в исполнение благодаря заступничеству Гоцковского, который в том же году в одном общественном деле был награжден названными евреями самой поразительной неблагодарностью.

При установлении размера контрибуции было условлено, что ни один солдат не будет квартировать в городе. Но Ласси, обнаруживавший при всех случаях свою непримиримую вражду к пруссакам, надсмеялся над этим условием и насильно поселился в городе с несколькими полками своего корпуса вопреки сопротивлению русских. Тогда начались возмутительные бесчинства. Не довольствуясь содержанием за счет горожан, австрийцы грабили деньги, драгоценности, платье – словом, все, что только можно было унести. Берлин вдруг превратился в сборище казаков, кроатов и гусар, которые среди бела дня грабили дома, били и увечили людей. Кто только дерзал вечером выйти на улицу, бывал раздет донага. 282 дома были взломаны и разграблены. Австрийцы в этом далеко превзошли русских; они не хотели ничего знать об условиях капитуляции, а следовали только голосу национальной ненависти и жажде грабежа; поэтому Тотлебену пришлось ввести еще больше русских войск в город и велеть стрелять по австрийцам. Последние врывались как бешеные в королевские конюшни, которые согласно капитуляции должны были остаться неприкосновенными и охранялись 24 русскими солдатами. Лошади были силой выведены, с экипажей короля содраны все украшения, а сами экипажи изрублены в куски. Квартира королевского шталмейстера Шверина была разграблена. Даже больницы, служившие убежищем больным и неимущим людям, которых пощадили бы даже дикари, не избегли общей участи. Грабеж был лозунгом. Австрийцы не пощадили и церквей: в так называемой Иерусалимской церкви взломана была дверь в ризницу и похищены церковные облачения и кружка для бедных. Даже несколько гробниц было открыто и похищены одежды у трупов. Поведение это, достойное самых темных веков и самых диких людоедов, продолжалось бы без конца, если б не серьезный протест голландского посла Ферельста, который разругал бесчувственных полководцев, пристыдив их за несоблюдение народных прав и обязанностей человеческих.

Эта дикость и жажда грабежа стали уже походить на эпидемию. Саксонские солдаты, которых по нравственности не превзошли до сих пор солдаты остальных европейских стран и дисциплина которых была почти такая же, как и у пруссаков, совершенно изменили своему национальному характеру. Они квартировали в Шарлоттенбурге, на расстоянии одной мили от Берлина, известном своей роскошной королевской резиденцией. Забыв о том, что король прусский, по всей вероятности, скоро прибудет в Саксонию и страшно отомстит им, они свирепо ворвались во дворец, разоряя все, что только видели: рубили драгоценную мебель, разбивали на мелкие куски зеркала и фарфор, рвали клочьями обои, резали ножами картины, полы, боковые стены и двери рубили топорами. Многие ценные вещи уцелели от разорения, но не от грабежа, так как офицеры взяли их себе, как добычу. Королевская дворцовая часовня была тоже разграблена, а орган разбит. Увенчано было это варварское поведение поступком, который больше всего огорчил короля, а именно разорением редких, неоценимых художественных произведений, принадлежащих золотому веку греческого искусства и собранных в Риме. Фридрих приобрел эти великолепные антики из художественной галереи кардинала Полиньяка. Они не сделались жертвой времени или диких полчищ, презирающих искусство. Нет! Разрушили их преднамеренно цивилизованные воины народа, у которого тоже процветали искусства. Головы, руки и ноги статуй были не только разбиты, но превращены в порошок, чтобы нельзя было их больше восстановить. Находившиеся при этом австрийцы и русские усердно помогали им, а полководцы, если не ободряли солдат своим примером, то равнодушно относились к происходившему. Когда Фридрих после заключения мира увидел это опустошение, он воскликнул: «Чудовища!.. Но разве они в состоянии оценить эти красоты? – Придется их простить!»

Жители Шарлоттенбурга, уплатив 15 000 рейхсталеров контрибуции, полагали, что этим купили свою безопасность. Но они были обмануты. Все дома оказались разграблены, а то, что не могло быть расхищено, подверглось уничтожению. Мужчин били до крови кнутами, наносили раны саблями, женщин и девушек насиловали. Два человека, раненные просто для забавы, умерли тут же на глазах своих палачей.

Как австрийцы, так и русские помышляли уже о зимних квартирах и считали войну почти законченной. Многочисленные армии обеих наций заняли центральные области Фридриховых владений и отсюда наводнили все провинции. Подошли и шведы; императорские войска находились в Саксонии и владели Эльбой; Лаудон был в Силезии, а Даун со своими многочисленными войсками неотступно следовал за королем.

Но это воображаемое торжество длилось всего несколько дней. Фридрих хлынул словно поток из Силезии, и на театре войны, подобно тому, как на театральной сцене по данному знаку, произошла мгновенная перемена. Слова: «Король идет!» – подействовали словно электрический удар и привели всех в движение. Австрийцы и русские поспешно ушли из Берлина. Чернышев и Тотлебен совершили отступление настолько усиленными маршами, что за два дня прошли 12 миль. Ласси поспешил в Саксонию для соединения с армией Дауна. Шведы вернулисьназад, а главная русская армия поспешно переправилась через Одер[232].

Тотлебен получил от Фермора приказ в день отступления, 12 октября, взять с собой в качестве заложников трех знатнейших купцов: Шютца, Вегели и Вюрстлера. Гоцковский спас этих банкиров, находившихся в смертельном ужасе, убедив добродушного Тотлебена забрать взамен их кассиров, которых русские потащили за собой в Кенигсберг и поступили с ними там как с преступниками. Благодаря поспешному отступлению русских многие условия, заключенные ими с городом, остались невыполненными. Члены магистрата умоляли Гоцковского уладить и это дело и отправиться в русскую армию. Просьба сия ставила в весьма критическое положение этого купца, содержавшего на своих фабриках 15 000 человек, которым он должен был платить еженедельно, который уже и без того упустил и пожертвовал столько, а теперь должен быть покинуть семью и свое дело, чтобы предать себя в руки дикому народу. Но благородный патриот этот, избранный для облагодетельствования своей родины, думал недолго и поспешно ушел, эскортируемый казаками. По дороге он спас хитростью и большими подарками медные заводы и фабрики в Нейштадт-Эберсвальде, обреченные на разорение вместе с новым каналом, находившимся там. В главной квартире русских, где находился Фермор, с ним поступали недружелюбно: несмотря на паспорт, обеспечивавший его возвращение в Берлин, его хотели выслать в Пруссию и там заставить ждать от русской царицы ответа на посланное городом Берлином письмо по поводу уменьшения контрибуции. Ничто не могло избавить Гоцковского от этого столь убыточного для него путешествия; наконец, он должен был пожертвовать множеством драгоценностей, которые взял с собой на всякий случай и которые теперь роздал любимцам Фермора.

Одно обстоятельство, о котором Гоцковский ничего не знал, усилило озлобление русских полководцев против него. Фридрих, старавшийся всеми силами спасти оставшийся миллион контрибуции, велел Берлинскому магистрату не очень торопиться с уплатой его. Фермор узнал об этом и стал горько упрекать Гоцковского. «Ваш король, – говорил он, – воображает, что ему принадлежит весь мир. Я знаю, что он не велел уплачивать по выданным векселям. Но моя государыня найдет средства вознаградить себя за убытки. Кроме того, что вы за купцы, если все должны вас остерегаться и ничего не иметь общего с подданными, которым король может воспрещать платежи по векселям, и таким образом уничтожать по усмотрению их стоимость». Гоцковский доказал ему ненарушимость коммерческих обязательств и тотчас же предложил собственноручно подать в Гамбурге вексель к уплате 150 000 рейхсталеров из следуемого миллиона, выслать эстафетой акцептацию векселя и оставаться в главной квартире до получения ответа. Так и было сделано; но ему разрешили уехать только после того, как он подписал формальное обязательство в том, что вернется через четыре недели. Его должен был сопровождать эскорт из 50 казаков, которых в Кирице атаковали по ошибке пруссаки, вследствие нерадения трубача, удалившегося от охраны; большая часть ее была избита, пока Гоцковский, сам рисковавший жизнью из человеколюбия, не объяснил цель своего путешествия.

Случай этот наделал много шума в Берлине и поразил всех. Военное счастье было теперь сомнительно, так как русские оставались еще слишком близко и могли вернуться. Кроме того, купечество было сильно обеспокоено приказом короля относительно векселей, так как русские грозили завладеть всеми товарами берлинских купцов в Данциге, Пруссии, Лифляндии и Курляндии и объявить их имена бесчестными на всех европейских биржах. Чтобы выяснить это недоразумение, Гоцковский поспешно выехал к королю в Саксонию. Фридрих не хотел допустить платежей в возмездие за уничтожение имперским надворным советом вюрцбургских и бамбергских долговых обязательств, но Гоцковский объяснил ему сущность вексельных операций. После этого монарх согласился на уплату всей контрибуции, но дело это должно было содержаться до времени в тайне.

Так как русская императрица ничего не хотела уступить из назначенной суммы, то надеялись по крайней мере внести в зачет ее множество доставленных лошадей и фуража. Гоцковский, помимо всего уже связанный своим обещанием, отправился в Пруссию, взяв необходимые вексельные расписки для окончания дела. В Данциге знатнейшие купцы умоляли его не ехать далее, а покончить необходимые формальности письменно, ввиду сильного озлобления против него русских. Он знал об этом: высланные им вперед слуги были ограблены и брошены в тюрьму; но надежда значительно сократить контрибуционную сумму во время своего личного присутствия в главной квартире русских, в Мариенбурге, посредством дифференции ажио и сумм к уплате, побудила его пренебречь всеми опасностями для блага своего отечества; впрочем, ему удалось обойти их умом и деньгами. Остальные его надежды были тщетны: ничего не было уступлено из назначенной суммы, несмотря на то, что этот купец-патриот пожертвовал один из собственного своего состояния 40 000 рейхсталеров при этой попытке для блага своих сограждан. Его лишь обнадежили тем, что императрица со временем вознаградит эти убытки. Но русские захотели тотчас же отблагодарить его за полученные подарки; поэтому они разрешили возобновление совершенно прекращенной до сих пор почтовой деятельности, так же как и беспрепятственную доставку товаров, принадлежащих прусским подданным, через все области, занятые русскими войсками. Фельдмаршал Бутурлин объявил это всей армии и приказал, при всяком требовании, отпускать конвои для эскортирования этих транспортов[232a].

В Берлине до того были тронуты патриотизмом Гоцковского, что члены городского магистрата писали ему от 4 марта 1761 года: «Это беспримерный пример, чтобы человек столько предпринял и вынес для своих сограждан, сколько вы предприняли так бескорыстно». И на Фридриха это произвело сильное впечатление; он приказал выплатить ему 150 000 рейхсталеров и никогда не потребовал их обратно. Гоцковский тотчас же употребил эти деньги на удовлетворение заветного желания короля, т. е. основал в Берлине фарфоровый завод. Через год в самый разгар войны было кончено это важное предприятие, и возникла фабрика, содержавшая целый маленький народ художников и в скором времени ставшая в один ряд с лучшими фарфоровыми заводами Европы.

Вследствие капитуляции между русскими и берлинским магистратом небольшой гарнизон столицы был взят военнопленным. Судьба эта постигла также половину корпуса королевских кадетов. Старшие из них, все взрослые юноши, были удалены, остались одни дети 10, 11 и 12 лет; надеялись, что молодость их послужит им достаточной защитой, и потому в капитуляции, касавшейся лишь действительного гарнизона, о них даже не было упомянуто. Несмотря на это, русские потащили за собой этих детей, как некогда Навуходоносор детей знатных иудеев; они должны были маршировать, спать под открытым небом и не получали даже хлеба. Просьбы и слезы их ничего не могли сделать; более взрослые и образованные горько упрекали своих победителей и с благородной настойчивостью требовали, чтобы им выдавали содержание. Наконец им дали барана. Всемогущая нужда была и тут их наставницей. В том возрасте, когда человек не знает еще никаких забот и едва умеет отличать блюда, дети эти должны были сами убить животное и приготовить его. О них вовсе не заботились и раздавали им хлеб как милостыню. Труды похода были им не по силам, и многие из них погибли.

Между тем это отступление русских, разрушившее все их надежды, сопровождалось всевозможными жестокостями. Опустошения, к которым вначале относились безразлично, теперь стали систематичны. Города: Копеник, Фюрстенвальде, Беесков, Ландсберг, Ораниенбург, Либенвальде, маркграфский загородный дворец Фридрихсфельде и все вообще бранденбургские города были разграблены или опустошены. От ворот Берлина до границ Польши, Силезии и Саксонии страна походила на пустыню. Ни одной головы скота не осталось бедным жителям, ни одной хозяйственной принадлежности, ни кровати, ни средств к пропитанию. Хлеб в зернах, который нельзя было взять с собой, был затоптан в грязь или развеян по ветру.

Город Франкфурт, так часто посещаемый русскими, на этот раз не был пощажен ими. Его хотели сжечь и с этой целью зажгли уже на рынке большой костер. Бургомистр подвергся истязанью плетьми, остальным членам магистрата грозили тем же и со всеми жителями вообще поступали бесчеловечно. Такими средствами русские добились своей цели. Все, что только город мог собрать, было отдано неприятелям. Город этот находился в таком месте, что жители, помимо собственных своих бедствий, должны были еще смотреть на опустошение всего своего отечества. Более 100 000 голов рогатого скота, вместе с лошадьми и неисчислимым количеством всякого рода добычи было вывезено отсюда. Со всех сторон раздавались всевозможные жалобы. Целые деревни зажигались для забавы; крестьян, горожан и дворян нещадно секли, а над женами их и дочерьми, невзирая на их возраст и общественное положение, ругались тут же на глазах их мужей и родителей.

В этом случае враги Фридриха словно старались превзойти друг друга в жестокости, так как и австрийцы под предводительством Ласси не знали, как и в Берлине, никакого удержу своим бесчинствам; во время своего отступления они не пощадили даже гробниц. В Вилькельсдорфе, деревне, принадлежавшей Шверинскому дому, склеп владетелей был взломан, все трупы, из которых многие давно уже служили пищей червям, были выброшены из гробов, полусгнившие их платья были содраны с костей, а грустные их останки выброшены в поле. Такие ужасы, неслыханные даже между дикими, весьма редкие у варварских орд и незнакомые даже ирокезам, служат указкой для истории и должны быть переданы потомству, как характерные особенности этой войны.

Изо всех загородных королевских резиденций только Сан-Суси и Потсдамский дворец остались целы. Тут командовал австрийский генерал Эстергази, который один в этой экспедиции постоял за честь Австрии и заслужил одобрение за личное благородство и превосходную дисциплину своих войск; он осматривал нагроможденные тут сокровища искусства, вкуса и великолепия, восхищался всем, но и зорко охранял все, так что ни одна вещь не была похищена. Русский бригадир Бахман, урожденный немец, отличился так же в Берлине, в качестве помощника коменданта, своей кротостью и великодушием. Тронутый его поведением магистрат предложил ему перед отступлением русской армии 10 000 рейхсталеров. Но Бахман не взял их, говоря, что достаточно вознагражден тем, что имел честь быть несколько дней комендантом Берлина.

Король только что подошел со своей армией к саксонской границе, когда узнал о случившемся. Ни одна потеря не была для него чувствительнее опустошения саксонцами Шарлоттенбурга. Раздражение одержало верх над его обычной философией. За все время войны пруссаки не тронули ни одного королевского дворца в Саксонии; напротив того, они зорко охранялись нарочно приставленными к ним караулами. Но тут Фридрих велел разграбить охотничий замок Губертсбург. Поручение это было дано батальону добровольцев Квинта Ицилия. Солдаты так усердно исполнили его, что через несколько часов от замка остались одни лишь голые стены. Саксонский двор был не столько возмущен мщением Фридриха, сколько бессмысленным поводом к нему. Полковые командиры оправдывались яростью своих солдат, которую ничем нельзя было укротить. Наиболее потерпевшим областям Фридрих подарил 300 000 рейхсталеров, которые были розданы только низшим подданным, а не дворянству.

Между тем Лаудон сделал попытку взять Козель в Силезии. Позднее время года неудобно было для осады; поэтому он решился на штурм, который кончился неудачею. Тогда он объявил всеобщее прощение городу, чтобы привлечь на свою сторону гарнизон его, состоявший большей частью из пленных и перебежчиков. Но и эта неблагородная попытка не сопровождалась желаемым успехом, так же точно, как и последовавшее за ней бомбометание, от которого загорелся один магазин и несколько строений. Впрочем, оно длилось всего одну ночь; на следующий день Лаудон, узнав о приближении прусского генерала Гольца, велел увезти назад свою тяжелую артиллерию и снял осаду.

Вторжение неприятеля в Берлин сильно повредило королю и в Саксонии. Едва Гюльзен покинул эту провинцию, как австрийцы и имперцы стали распоряжаться в ней точно так же, как и в прошлом году после отступления пруссаков. Теперь они сожгли мост у Торгау и завладели этим городом, содержавшим гарнизон в 2000 человек. Комендант его защищался недолго. Имперцы овладели тут одним значительным магазином и полевым госпиталем, который весь был занят больными. Затем настала очередь Виттенберга. Этот плохо укрепленный город был осажден по всем правилам, и комендант его, генерал Саленмон, храбро вел защиту. Неприятель не щадил бомб, так что через несколько дней большая часть этого значительного города была превращена в пепел, причем сгорел и запас провианта, предназначенный для гарнизона. Наконец город сдался после того, как гарнизон перестрелял все свои снаряды и лишился провианта.

У Фридриха не осталось теперь ни одного магазина в Саксонии, которою совершенно овладел неприятель; дальнейшее существование его в этой провинции зависело теперь всецело от его оружия. Средство это никогда не обманывало его. Герцог Цвейбрюккенский ушел с берегов Эльбы, взяв с собой имперцев, и оставил в одном лесу генерала Вида с 3600 человек. Прусский авангард атаковал последнего и прогнал его отсюда, причинив урон в 1900 человек. После этого Фридрих направился к Дюбену, где был разбит и взят в плен целый батальон кроатов. Город этот окружен Мульдой и образует нечто вроде полуострова; Фридрих основал тут магазин, велел поспешно выставить редуты и оставил прикрытие из 5000 человек. Намереваясь атаковать австрийцев со всеми своими силами, он должен был теперь подумать о прикрытии тыла от имперцев, расположившихся лагерем у Лейпцига.

Богатый этот город, снабженный всеми удобствами жизни, подобно некоторым городам Германии, всегда был приманкой для больших и малых войск. Друзья и враги постоянно спорили за его обладание, которое не было сопряжено с большими трудностями и не требовало осады. Город этот мог оказать сопротивление лишь легким войскам и был бы неприступен только при наличии армии, охраняющей его стены извне. Но вместо укреплений он имел богатства, порождавшие всевозможные предприятия; ни один город за всю эту войну не принадлежал поочередно стольким владетелям. На этот раз имперцы серьезно решили поселиться тут на зимних квартирах, а жители Лейпцига, утомленные большими налогами, налагаемыми пруссаками под всевозможными предлогами, горячо желали такой перемены. Но Фридрих никогда не исключал из своих планов этой золотой россыпи и теперь послал в Лейпциг генерала Гюльзена. Имперцы поспешно удалились и отступили назад за Плейсу и Эльстер; их примеру последовал и герцог Вюртембергский, который, поссорившись с имперскими генералами, отступил обратно в свои владения, не стяжав никаких лавров. Таким образом, Лейпциг был занят пруссаками без одного выстрела, точно так же, как и Виттенберг.

Даун решил непременно овладеть Саксонией. Дрезден, самый большой, самый значительный и сильный город в курфюршестве, находился в его руках, и почти все австрийское могущество было сосредоточено в этой области; кроме того, зима уже наступила и кампания была, по-видимому, кончена. Но король прусский точно так же твердо решил не упустить столь важной для него Саксонии. А тут подошли еще большие хлопоты: русские стояли у Ландсберга на Варте и ждали только успеха своих союзников, чтобы вновь вступить в Бранденбург и устроиться там на зиму вместе с австрийцами. Этой операцией король был бы совершенно отрезан от Берлина, Померании, Силезии – следовательно, от всех своих владений и лишился бы тогда какой-либо подмоги. У него не имелось других магазинов, кроме Дюбенского, да и тот был почти истощен. Прусской армии грозила голодная смерть, а продолжительные морозы могли каждый день стянуть поверхность Эльбы льдом. Положение Фридриха стало невыразимо ужасно. Надо было либо победить, либо погибнуть. Большое сражение должно было решить дело, и Фридрих был вполне готов к нему. Но Даун ничем не хотел рисковать, несмотря на все свое преимущество. Он полагал, что ему удастся исполнить свое желание одними лишь оборонительными действиями, и поэтому расположился в укрепленном лагере при Торгау, где год тому назад стоял принц Генрих, которого Даун никогда не решался здесь атаковать. Фридрих переправился через Эльбу близ Дессау, там, где его неприятель совсем не ожидал, и, соединившись с корпусами принца Вюртембергского и генерала Гюльзена, пошел на Дауна.

Австрийский полководец присоединил к своей армии все разрозненные корпуса, кроме того, которым командовал генерал Брентано; этот последний был атакован генералом Клейстом при Бельгерне, который разбил его, причинив сильный урон убитыми и взяв 800 пленных. Так как король потерял всякую надежду вызвать своего противника на добровольное сражение, то дерзнул брать приступом австрийский лагерь, несмотря на все препятствия. Ему оставалось только это одно крайне трудное средство. Приступ этот был необходим, и притом безотлагательно. Уже 2 ноября вечером, когда войска, маршировавшие целый день, только что расположились лагерем, он объявил всей армии свое намерение, и тотчас же начались приготовления к битве.

За 4 дня до этого Фридрих, в письме своем к маркизу д’Аржану, изображал свое положение и покидающие его силы следующими сильными словами: «Вы цените жизнь как сибарит, а я смотрю на смерть как стоик. Никогда не увижу я той минуты, когда мне придется заключить бесславный мир. Никакие обстоятельства, никакое красноречие не заставят меня подписать свой позор. Или я погребу себя под развалинами моей отчизны, или же найду способ положить конец своему несчастью, если уж не буду в состоянии его вынести. Я твердо решил рисковать всем еще в этой кампании, так как хочу победить или же умереть с честью». С такими мыслями король стал готовиться к битве[233].

3 ноября является весьма знаменательным днем в летописях войн; кровь лилась рекой; обеим армиям, столь часто пожинавшим лавры, грозила совершенная гибель; люди яростно сопротивлялись законам природы или же спокойно подчинялись им в самые ужасные минуты. Обе стороны проявили одинаковую храбрость и сделали все, что только возможно, с помощью военного искусства; решительный исход битвы долго колебался, пока наконец победа не досталась пруссакам уже ночью.

Король выступил четырьмя колоннами через Торгауский лес. Его план был необыкновенно смел: он собирался не только победить австрйцев, но и совершенно уничтожить их армию. Отрезанные от отступления через Эльбу, побежденные и бегущие, они должны будут либо пасть, либо броситься в реку, либо положить оружие. Он хотел атаковать одновременно оба крыла австрийцев или, вернее, оба изгиба линии полумесяцем, которую образовала армия Дауна и которую предполагалось тогда отбросить на неприятельский центр. С этой целью король разделил свою армию, состоящую из 60 батальонов и 120 эскадронов, чтобы совершить две отдельные атаки. Генерал Цитен был послан по дороге на Эйленбург с половиной прусской армии, чтобы атаковать Зюптицские высоты, находящиеся близ Торгау[234]. Если королю удастся побить неприятеля со второй половиной, то австрийская главная армия погибнет безвозвратно, а вместе с ней и военные силы Марии-Терезии для этой войны, а имя Торгау станет, подобно Каннам, бессмертным у поэтов и историков[235].

Но для достижения этой великой цели надо было преодолеть еще необыкновенные препятствия. Даун стоял с цветом австрийских войск в весьма выгодной позиции; левое крыло его примыкало к Эльбе, правое было прикрыто высотами и снабжено большими батареями, а перед фронтом находились леса, рвы, пруды, засеки и болота. Корпус генерала Ласси находился на небольшом расстоянии от главной армии, которая, вместе с цепью прудов, прикрывала оба его крыла. Армия генерала Цитена должна была прежде всего атаковать этот корпус, поэтому он и направился к Зюптицским высотам[236]. Но разделение прусской армии, которое должно было остаться тайной для неприятеля, произошло уже во время похода по дороге, ведущей в Лейпциг. Тут Фридрих со своими корпусами двинулся к Домицийской чаще, занятой врагами: гренадеры, кроаты, драгуны и гусары быстро ушли к главной армии, как только заметили короля. Вскоре после этого пруссаки наткнулись на австрийский драгунский полк, шедший особняком и ничего не знавший о приближении неприятеля. Он неожиданно попал между двух колонн королевской армии. Прусская пехота тотчас же заняла все выходы из леса, пока кавалерия окружала неприятельский полк. Дело это пришлось преимущественно на долю гусар Цитена, проявивших большое мужество. Все драгуны, не павшие под их ударами, были взяты в плен вместе со своим генералом. Король между тем продолжал идти дальше, окружил правое неприятельское крыло и, несмотря на то что его пехота, конница и артиллерия еще находились позади, немедленно атаковал неприятеля со своим авангардом, состоящим из гренадерских батальонов; это был пример величайшей отваги, который был подан Карлом XII при Нарве и который также сопровождался удачей[237]. Пушечный огонь, долетавший до слуха пруссаков издали, заставил короля предположить, что Цитен уже вступил в битву с неприятелем; это оправдывает до некоторой степени слишком быструю его атаку. Никогда мгновения не были ему дороже. Было 2 часа пополудни; оставалось всего несколько дневных часов, в которые должна была решиться судьба Фридриха, быть может, даже всей прусской монархии.

Даун приветствовал пруссаков пушечной пальбой, еще не слыханной со времени изобретения пороха. 400 орудий на батареях были все направлены в одну точку, и огненные пасти извергали неустанно смерть и гибель. Это был образ ада, который словно разверзался, чтобы поглотить свою добычу[238*]. Самые старые воины обеих армий никогда еще не присутствовали при такой канонаде; сам король часто обращался к своему флигель-адъютанту со словами: «Какая ужасная канонада! Слыхали ли вы когда-нибудь подобную?» Следствия ее были невероятны: через полчаса 5500 прусских гренадеров лежали убитыми или ранеными на поле битвы; перебравшись через частокол и совершив удивительную по своей храбрости атаку, они едва успели выстрелить, а на следующий день только 600 человек из них находилось в строю. Трудность атаки увеличивала еще местность, идущая в гору. Эта позиция ограничивала и маневрирование пруссаков, так что вторая их линия находилась едва на расстоянии 300 шагов от первой. Казалось, король был ошеломлен этим ужасным поражением своих гренадеров, а когда пал один из их вождей, граф Ангальт, которого он очень любил, Фридрих обратился к его брату, своему флигель-адъютанту, и сказал: «Все плохо сегодня! Мои друзья покидают меня. Только что донесли мне о смерти вашего брата». Был сильный дождь, но гром орудий и еще больше того – град пуль, столь сильно и непрерывно пронизывающий воздух, казалось, разорвал облака в области поля битвы, и небо несколько прояснилось.