6. Рейхсвер и Красная Армия
6. Рейхсвер и Красная Армия
Договор в Рапалло не содержал никаких тайных военных статей, и на это снова и снова совершенно справедливо обращали внимание. И тем не менее его важнейшим практическим результатом было тайное немецко-русское сотрудничество такой близости, какой никогда прежде не было между двух государств, даже союзников.
Это сотрудничество началось уже до Рапалло — в опытном порядке и в малых объемах; но после Рапалло оно стало систематически развиваться в объемах, которые должны были иметь всемирно-исторические последствия. После осуществления большевистской революции руководством Германского рейха в 1917 году это пожалуй самый большой парадокс в немецко-русской истории нашего столетия: немецкий вермахт, который в 1941 году чуть было не прикончил Советский Союз, в своих решающих составных частях был выпестован в Советском Союзе с 1922 по 1933 годы — так сказать тут же, на месте, под покровом глубочайшей секретности, при полном согласии и с помощью советского правительства. Даже если не принимать во внимание то, что проявилось лишь позже и что тогда пожалуй никто из участников не желал или не предвидел, а именно — то, что Советский Союз пригревал змею на своей груди — то и тогда эта операция по вооружению Германии в России остается одной из поразительнейших глав современной истории.
То, что в настоящее время представлено атомным оружием — отравляющие газы, бомбардировщики и танки — все это было запрещено иметь Германии по Версальскому договору. Западные державы-победительницы полагали, что благодаря этим мерам (даже более, чем благодаря численному ограничению рейхсвера до 100 000 человек) у Германии не будет более никакой возможности проводить политику силы. До 1927 года рейх находился под жестким военным контролем, да и позже для разведывательных служб союзников было бы легко обнаружить тайное восстановление германских ВВС и танкового оружия, если бы такие попытки были бы предприняты в самой Германии. Но что происходило в глубине России, было невозможно раскрыть. Там в то время еще не господствовали разведслужбы союзников. И там были заложены основы немецкой современной наступательной военной мощи — наступательной мощи, которая затем с 1938 года господствовала в Европе и в 1941 году чуть не стала причиной гибели Советского Союза.
Возникает впечатление, что немногие выжившие участники тех событий, которые рассказывали о них после второй мировой войны, все еще по старой привычке старались принизить их значение и приуменьшить их серьезность. Многое остается еще и сегодня нераскрытым, и в их сообщениях многое следует и теперь еще читать между строк. Тем не менее один из них, генерал Эрнст Кёстринг, рассказывает, что «спустя много времени после захвата власти Гитлером начальник штаба Геринга признавался в том, что без этих тогдашних исследовательских работ и без обучения людей люфтваффе не достиг бы к 1939 году своего высокого военного уровня, как это произошло. То же самое относилось и к танкам, как рассказывали мне специалисты в этом виде оружия, и среди них генерал Гудериан».
И правда: из ничего создать за шесть лет, между 1933 и 1939 годами сильнейшие ВВС и наиболее боеспособные танковые войска в мире того времени — такое было бы невозможно даже и величайшему военному гению организации. Кажущееся военное чудо вооружения Германии при Гитлере было возможно лишь потому, что до того в течение одиннадцати лет в упорной, неустанной работе были созданы основы для этого — в России.
Немецкий центр люфтваффе, насколько известно сейчас, находился тогда в течение одиннадцати лет в Липецке, Тамбовской губернии, между Москвой и Воронежем. Танковая станция находилась поблизости от Казани на Волге. На юго-востоке России, в Оренбургской губернии «для боевых веществ у нас была очень большая местность, которая для этого прежде была очищена от деревень» — свидетельствует Кёстринг: естественно, поскольку «боевые вещества» были отравляющими газами.
Эти «станции» одновременно были центрами производства и обучения. Их промышленная сторона еще и сегодня лежит в глубокой тьме. Очевидно, что заводы были сооружены немецкой промышленностью, но персонал должен был быть русским: если бы немецких инженеров и рабочих посылали в Россию в заметных количествах, то тайну трудно было бы сохранить. О производстве танков на казанской станции, например у Кёстринга есть лишь скудное предложение: «Кроме Круппа, в производстве моделей участвовали еще две другие фирмы». Какие, он не говорит.
В окрестностях этих производственных центров находились аэродромы и учебные полигоны. Немецкие офицеры и унтер-офицеры, которые приезжали туда, при их откомандировании официально должны были выбывать из рейхсвера: они приезжали в Россию как гражданские лица под подложными именами — но с настоящими паспортами — поодиночке или небольшими группами и в тщательно индивидуально подобранной одежде.
Летчики оставались в гражданской одежде и во время своей службы в России. Танкистов на месте снова переодевали — в русскую униформу. Никому, даже ближайшим родственникам, не разрешалось говорить, где они были и чем занимались. Извещения о смерти — особенно среди летчиков естественно было немало смертей — фальсифицировались. Если кто из летчиков падал с самолетом под Липецком, то для его родителей он погибал при учебных стрельбах в Восточной Пруссии. Гробы с телами, как сообщает генерал ВВС Хельм Шпайдель (брат верховного главнокомандующего войсками НАТО в средней Европе в послевоенное время), упаковывались в ящики и декларировались в качестве возвращаемых в Германию деталей машин; они шли морским путем через Ленинград в Штеттин.
Данные о количественном объеме деятельности по обучению противоречивы. Следует принять, что из года в год обучалось несколько сотен специалистов и что их число медленно росло, так что к 1935 году в рейхсвере было несколько тысяч человек обученных офицерских кадров для люфтваффе и танковых дивизий, которые в свою очередь могли обучать других.
Также следует допустить, что многие, если не большинство из ставших позже известными генералов ВВС и танковых войск были из этих «русских» первичных кадров: списка имен не существует и поныне. Только случайно известно, что среди этих офицерских кадров с «русским опытом» был также и ставший позже военным министром фон Бломберг.
И все же было бы особенно интересно знать, кто из немецких офицеров получил свое высшее образование тогда в России; потому что между ними и их русскими товарищами образовалась совершенно единственная в своем роде близость — которая позже, в 1937 и 1938 годах для многих из них должна была стать гибельной. Тут находится особенно плотная завеса тайны среди всех остальных тайн, а именно — сколь велика была степень братства и смешения, которые тогда были достигнуты между верхушками рейхсвера и Красной Армии.
Достоверно известно, что русские предоставляли свою землю и свои войсковые полигоны немцам не без ответных услуг. Эти ответные услуги состояли по меньшей мере частично в том, что русские офицеры тренировались совместно с немецкими, так что они дополнительно получали и немецкое образование.
Наиболее открыто об этом говорит опять генерал ВВС Шпайдель: «Снова и снова отмечалось, что советские офицеры почти превзошли в усердии немецких участников учебного процесса. Они перенимали немецкие наставления, несмотря на определенные языковые затруднения, так что в конце концов они обошли большинство из своих немецких „соучеников“».
Парадокс на парадоксе: не только русские давали немцам в собственной стране разрабатывать оружие и учиться владеть им — оружием, с помощью которого они позже чуть было не завоевали эту страну, но и немцы в этой ситуации были учителями своих будущих победителей.
Уже упомянутый генерал Кёстринг, центральная фигура этого немецко-русского военного симбиоза, вот что пишет в своих воспоминаниях в 1953 году: «Неоднократные утверждения, что мы обучили русскую армию, не имеют никаких оснований». Но летом 1931 года тот же самый Кёстринг написал генералу фон Зеекту, что воздействие военной поддержки со стороны Германии становится заметным во всей Красной Армии. «Наши взгляды и методы проходят красной нитью через все остальное». И еще в 1935 году он сообщал после советских маневров, оцененных как особенно блестящие: «Мы можем быть удовлетворены этой похвалой. Ведь эти руководители и начальники — наши ученики».
Это явно относится не только к локальной совместной работе в Липецке и в Казани. Генеральные штабы рейхсвера и Красной Армии начали самое позднее в конце двадцатых годов проводить совместные военные игры и штабные учения. А в начале тридцатых годов русские маршалы совершенно открыто были гостями на немецких маневрах. Президент Германии фон Гинденбург не позволил себе лично приветствовать их при этих обстоятельствах. Но вот что он при этом думал — об этом повествует примечательное место в воспоминаниях генерала Кёстринга. Когда он в 1931 году был назначен немецким военным атташе в Москве, то Гинденбург напутствовал его следующими словами: «Сохраняйте для меня хорошие отношения с Красной Армией!» и неожиданно добавил к этому: «Я бы с удовольствием ударил по полякам, но время еще не пришло».
Это основано на политическом подтексте германо-советской военной близости, потому что рейхсвер во времена Веймарской республики был настолько государством в государстве, что он, недоступный контролю со стороны парламента и правительства, мог проводить свою собственную политику. Но все же совершенно без связи с общей политикой мероприятия такой важности, как военная политика рейхсвера в отношении России, естественно быть не могли. За немецко-русским братством по оружию стояла политическая концепция — концепция, которая основывалась на старой прусско-русской традиции и своим острием была направлена против Польши.
Европа 1925 года стала умиротворенной. Вместо диктата Брест-Литовского и Версальского договоров на востоке и на западе были заключены настоящие локальные мирные соглашения: Рапалло и Локарно. Рапалло вкратце означало то, что Германия отказывалась от своих планов по расчленению и завоеванию России, и что Россия прощала ей эти планы. Локарно означало, что Франция отказывалась от границы по Рейну, а Германия от Эльзас-Лотарингии. На этой основе казалось как на востоке, так и на западе создана стабильность, основа для разрядки. Как с Россией, так и с Францией Германия могла теперь жить в мире. Но при ближайшем рассмотрении в этом мирном урегулировании зияла дыра: Польша не была в него включена. «Восточное Локарно» Веймарская Германия всегда решительно отвергала. Со своими западными границами она примирилась, со своими новыми восточными границами — нет. «Польский коридор», потеря Данцига и половины Верхней Силезии — все это не было ни забыто, ни признано. Мир с Польшей оставался для Германии миром по принуждению, с которым она мирилась лишь до поры до времени.
И это окрашивало также отношения Германии с Францией и с Россией, а именно в противоположных смыслах: ведь Франция была союзником и гарантом Польши, а Россия, как и Германия, потеряла с Польшей области, и именно те, которые она считала русскими — белорусские и украинские. Это устанавливало границы любому германо-французскому сближению и примирению. В то же время, начиная с заключения мира в Рапалло, это делало Германию и Россию тайными союзниками против Польши.
Хотя борьба между «западниками» и «восточниками» в Германии в мирной, спокойной атмосфере конца двадцатых годов больше не носила истерического драматизма послевоенного времени, но она все еще продолжалась как тихая, упорная позиционная война, и именно с противоположными акцентами по сравнению с тем, что было позже, в пятидесятые годы. После первой мировой войны западная политика означала то, чем была после второй мировой войны восточная политика: трезвое, терпеливое соглашение с самим собой — и за это в качестве награды спокойная жизнь, мир, примирение с вчерашними врагами-победителями.
Но восточная политика, союз с Россией — в этом звучала музыка, как в 1955 году она звучала в союзе с Америкой. Этот союз означал опасность, риск и драму, но одновременно и перспективы на возврат утраченного, новые силы, возвращение к величию, удовлетворенное упорство. В союзе с Россией, как надеялись, однажды по крайней мере на востоке Версальский договор будет сделан недействительным, по меньшей мере там можно будет восстановить границы 1914 года, а возможно новым разделом Польши компенсировать потери на западе. По сравнению с мечтами Брест-Литовска это были скромные цели, разумеется. Тем не менее: это были честолюбивые цели.
На западе не было целей для честолюбия, там нечего было искать, кроме отказа от притязаний и умиротворения: того, чем буржуазно-капиталистическая Германия двадцатого столетия еще никогда не удовлетворялась. Это были внутренние причины, которые толкали Веймарскую Германию к «судьбоносному содружеству» с Россией — с большевистской Россией. То, что Россия была большевистской, теперь уже более не очень смущало, поскольку в самой Германии «большевистская опасность» явно была преодолена.
Причины, по которым Россия вступила в эту новую близость с Германией, были другими, более оборонительными. Польша при этом играла подчиненную роль: конечно же, Польшу охотно при случае отбросили бы за Буг, да и от нового её раздела безусловно не отказались бы; но это могло подождать. Если у Советского Союза было честолюбие, то было оно не территориальным, а идеологическим честолюбием; но мировая революция для начала явно провалилась, и после смерти Ленина в январе 1924 года Россия решительно повернулась к внутренним проблемам: в 1925 году Сталин провозглашает «строительство социализма в одной стране», в 1928 году вступил в действие первый пятилетний план.
Что искала Россия двадцатых годов в союзе с Германией, были не риск, бурная вспышка и совместные приключения, а гарантия безопасности, стабилизация, трезвая взаимная выгода. Нужны были капитал и техническая помощь для индустриализации, советы военных специалистов при строительстве Красной Армии, дипломатический противовес против периодически возрождавшегося давления англичан и французов. Все это могла предложить Германия, и к честным ответным мерам в Москве были готовы. Если немцы в своем романтическом стиле это истинное содружество по интересам желали называть «судьбоносным содружеством» — почему бы и нет? Это никому не повредит.
Людьми, которые на этой сложной основе истинных совместных интересов и частичных, деликатных недоразумений тем не менее выстроили десятилетнюю дружбу государств, были с немецкой стороны прежде всего посол в Москве граф Ульрих фон Брокдорф-Рантцау, с русской стороны министр иностранных дел Чичерин — оба аристократы и оба — эксцентричные личности. Чичерин, потомок Рюриковичей, основатель первой русской государственности, эстет, оригинал, заблудшая овца своего княжеского семейства и «красный» из идеалистических убеждений. Брокдорф-Рантцау: настолько аристократически надменный, что сам он на семейство Брокдорф смотрел свысока и использовал исключительно свою вторую, старую родовую фамилию; настолько высокомерно величественный, что он уже больше не видел никакой разницы между большевиками и буржуазией.
Оба они впрочем, были большими политическими интеллектуалами, и оба были, хотя и по различным причинам, полностью убеждены в своём деле: в необходимости германо-советской дружбы. Их согласованные действия — в том числе против скептиков и врагов этого дела на их собственной стороне — сделали эту дружбу устойчивой реальностью на десять лет, за пределы сроков их собственной службы и жизни.
Когда в 1928 году в разгар работы Брокдорф-Рантцау умер, то большевистское правительство сделало трогательный жест: впервые, против строго установленного обычая, оно позволило своим дипломатам принять участие в церковной церемонии протестантских похорон немецкого посла. А газета «Правда» писала: «Честолюбивый, аристократически надменный граф проявил себя как самый лояльный, самый целеустремленный, самый доступный и при этом самый уважаемый буржуазный посол в красной Москве… Когда сотрудники наркомата иностранных дел замечали в вестибюле хорошо им известного старого графа в плотных мехах, пытавшегося с кряхтением натянуть на ноги высокие резиновые сапоги совершенно оригинальной конструкции, то их (что весьма примечательно) не охватывала классовая ненависть, что было бы уместным при виде персоны графского происхождения… Потому что этот граф понял, что Советский Союз — это огромная сила, с которой следует пытаться жить в дружбе и согласии. Видеть эту силу на стороне Германии — это была та цель, которой он посвятил себя». Столь сердечные слова о германском после лишь единожды появились в «Правде»…
Поразительным, заставляющим задуматься фактом является то, что люди на стороне Германии, несмотря на все идеологические противоречия старавшиеся сделать Германию и Советский Союз друзьями, почти все были «правыми» — и причем совершенно определенными «правыми»: старопрусской аристократией. Не только Рантцау был из их числа, но также и Зеект — отец немецко-русского военного содружества, также и Мальцан — отец Рапалльского договора. Национал-либералы, такие как Штреземанн, находили уже гораздо более трудным встать выше антибольшевистских предубеждений: между Штреземанном, министром иностранных дел в Берлине, и Рантцау, «контр-министром иностранных дел» в Москве, было поэтому постоянное перетягивание каната.
Но истинными «западниками» и противниками российской политики были в Германии социал-демократы и некоммунистические левые. Единственная действительно прицельная враждебная кампания шла из этого угла: например, в конце 1926 года социал-демократы в рейхстаге ухватились за английскую разоблачительную статью о тайном вооружении в России, и по этой причине германское правительство было свергнуто. После этого дело разумеется исчезло в песке. И когда пятью годами позже граф фон Оссецкий, ставший позже мучеником и лауреатом Нобелевской премии мира, был заключен в тюрьму по обвинению в государственной измене, то это произошло из-за статьи на эту тему, опубликованной в «Вельтбюне[6]».
Но где при всем при этом были немецкие коммунисты? Во время всего периода Рапалло они были довольно значительной партией средней силы, чье представительство в рейхстаге медленно возрастало с 45 человек в начале до 100 в конце при общем числе примерно 600 депутатов. Они все еще говорили о немецкой социалистической революции — правда, теперь уже постепенно примерно как довоенные социал-демократы, которые также годами и десятилетиями говорили о грядущей революции, в действительности не работая над этим и не планируя этого. С 1923 года и у немецких коммунистов не было никаких практических революционных планов. Но у них все еще была своя собственная непосредственная связь с Москвой — конечно, не с русским правительством, а с Коммунистическим Интернационалом. Но влияние Коммунистического Интернационала само по себе в Москве в это время постоянно снижалось. В свое время Ленин сам руководил им; Сталин передал руководство Зиновьеву, которого он презирал и позже ликвидировал. Коминтерн Сталин презрительно называл «мелочной лавочкой». При Сталине пути русской государственной политики и международной революционной политики разошлись. Он решил не ждать больше мировой революции, а строить социализм в одной стране. Остальные коммунистические партии, прежде всего немецкая, стали для него всего лишь вспомогательными войсками русской государственной политики. Их задачей больше не было в своих странах делать революцию — на это он не считал их способными, — а обеспечивать в своих странах всевозможную поддержку соответствующих русских интересов.
Германская коммунистическая революция больше не нужна была Сталину. То, что ему было нужно от Германии, ему прекрасно давала договоренность с консервативной Германией. Он мог беспокоиться лишь о том, что этой договоренности может быть нанесен вред, если в Германии когда-либо к власти снова придут «западники», что означало прежде всего — социал-демократы.
В 1928 году это угрожало произойти: социал-демократы выиграли выборы в рейхстаг и впервые за восемь лет снова встали во главе правительства страны. И поэтому немецкие коммунисты получили в 1928 году из Москвы указание — отныне весь свой огонь сконцентрировать на социал-демократах. «Социал-фашисты», как их теперь называли, неожиданно стали главными врагами немецких коммунистов и оставались ими на протяжении пяти лет. Даже борьба против нараставшего гитлеровского движения в эти пять лет с 1928 по 1933 год оставалась подчиненной борьбе против социал-демократов.
Россия Сталина со времен Рапалло прекрасно уживалась с правобуржуазной капиталистической Германией. Во время великой депрессии 1930–1931 годов экономическое сотрудничество стало почти столь же успешным, как и военное: немецкой тяжелой промышленности русский рынок теперь нужен был как сама жизнь. В свете крушения мировой торговли и сворачивания внутреннего рынка она удерживалась на плаву почти только благодаря постоянно растущим объемам русских заказов. И наоборот, русская программа индустриализации первой пятилетки могла хорошо использовать немецкие поставки. Общность интересов с капиталистической Германией как в экономической, так и в военной области! В глазах Сталина поэтому и захват власти Гитлером, когда он произошел, не должен был ничего изменить: нацисты были для него такой же капиталистической партией, как все другие — они скоро узнают, на какой стороне их хлеб намазывается маслом. Единственными нарушителями спокойствия были социал-демократы с их вечной русофобией и их вечным уклоном на запад. Они были в Германии опасностью для русских интересов, врагом России. Поэтому они должны были также стать и врагами немецких коммунистов. Довольно! И так оставалось до 1933 года.
Часто переоценивают вред, который причинила в Германии эта братская борьба между коммунистами и социал-демократами. Еще и сегодня можно подчас прочитать, что это была главная причина внутриполитической победы Гитлера. Но каким образом единый фронт обеих рабочих партий мог предотвратить захват власти Гитлером, видится с трудом. Парламентского большинства коммунисты и социал-демократы (даже в сумме) никогда не имели, а коалиции социал-демократов с буржуазными партиями, которые в стране находились у власти до 1930, в Пруссии до 1932 года, были созданы гораздо раньше, когда социал-демократы с коммунистами занимались одним делом. Социал-демократы и коммунисты были разбиты по отдельности. Исходя из тогдашней ситуации в Германии, они были бы разбиты и в случае их единого фронта.
Захват власти Гитлером естественно был трагедией для обеих партий — гораздо более горькая трагедия для коммунистов, которые с первого момента в полной мере подверглись жестокости гитлеровского преследования. Насколько глубоко уже упал интерес русских к немецким коммунистам, можно видеть из того, что правительство в Москве сначала совершенно не было обеспокоено гитлеровским преследованием коммунистов в Германии. Советник посольства Хильгер, который в течение двадцати лет был непосредственным свидетелем перипетий германо-русских отношений, сообщает: «Во время первых пяти-шести месяцев после перехода власти к Гитлеру [было] явно заметно, что советской прессе была предписана величайшая сдержанность. В то время, как Гитлер… уничтожал аппарат КПГ, правители в Кремле по внешнеполитическим причинам считали необходимым по-прежнему в отношении Германии выражать свою добрую волю. Такие личности, как Крестинский[7], Литвинов и Молотов не упускали ни одной возможности, чтобы уверить нас в том, что у правительства нет желания изменять свою внешнюю политику». Литвинов — хотя сначала и менее дружественный по отношению к Германии, чем его предшественник Чичерин — говорят, в то время при случае хладнокровно сказал следующее: «Что нам за дело, если вы своих коммунистов стреляете!»
Прошел почти год, пока русские не поняли, что в лице Гитлера они имеют перед собой не обычного политика из немецких правых, и что немецко-советская дружба закончилась. Возможно, лишь после прихода Гитлера к власти они впервые взяли на себя труд прочесть «Майн Кампф». Нельзя не упрекнуть их в неправильной оценке Гитлера — даже если вряд ли было бы в их силах при правильной оценке предотвратить захват им власти.
Германо-русской дружбе периода Рапалло требовалось время, чтобы умереть. Она медленно иссякала в течение 1933 года, отдельные её обломки удерживались даже еще в течение года, и состояние тотальной, ледяной враждебности, которая стала характерной для гитлеровского периода, было достигнуто лишь в 1935 году. Но несущая центральная опора этой дружбы, военное сотрудничество, развалилось первым — совершенно неожиданно и внешне как гром среди ясного неба.
Хильгер описывает, как это произошло: «В первой половине мая (1933 года) в Москву прибыла группа высших немецких офицеров под руководством генерала фон Боккельберга, чтобы провести переговоры с Генеральным штабом Красной Армии. Этот визит был окутан прежним духом полного согласия и доброй воли. На устроенном германским послом по случаю пребывания немецких гостей торжественном ужине среди немцев и русских царило отличное настроение. Все члены военного совета СССР присутствовали на нем, и Ворошилов настойчиво выразил свое мнение, что следует и далее поддерживать связь между обеими армиями. Сопровождаемый добрыми пожеланиями своих советских друзей, фон Бокельберг отбыл обратно, но еще до того, как он и его спутники добрались до Берлина, Красная Армия неожиданно потребовала, чтобы рейхсвер прекратил все свои предприятия в России. Вскоре после этого русские категорически отказались далее участвовать в каких-либо курсах немецкой военной академии.
Наркомат иностранных дел позже утверждал, что он получил надежные данные о том, что вице-канцлер фон Папен раскрыл французскому послу в Берлине Франсуа-Понсе все детали германо-русского военного сотрудничества. Когда министр иностранных дел фон Нойрат призвал по этому поводу Папена к ответу, тот все отрицал, и насколько я знаю, утверждение Наркомата иностранных дел действительно было фальшивкой. Но готовность, с которой в неё поверили в Москве, и скорость, с которой в Кремле решились на столь решительную акцию, отчетливо показывают, насколько напряженными были уже отношения. С прекращением военного сотрудничества важная глава германо-русских отношений пришла к завершению».
У этой главы спустя три с половиной года был трагический эпилог. В прощальном разговоре в конце октября 1933 года русский верховный командующий маршал Тухачевский сказал своему немецкому собеседнику: «Не забывайте о том, что это Ваша политика нас разделяет, а вовсе не наши чувства — чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И думайте всегда вот о чем: вы и мы, Германия и Советский Союз, сможем диктовать условия миру, если будем идти вместе».
Возможно, что это были те слова, которые спустя три с половиной года стоили маршалу жизни. То, что он к этому добавил, было менее взрывоопасно, однако еще через четыре года оказалось пророческими словами: «Но если случится между нашими странами столкновение, то тогда немцы смогут убедиться в том, что Красная Армия тем временем многому научилась».
Конечно же, всё теперь вело к этому столкновению. Потому что Гитлер, бывший в своем роде извращенным учеником большевиков, почувствовал свое призвание в том, чтобы установить над Россией вместо их господства — свое.