Зеркало русской интеллигенции, или Апология полковника Берга

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Зеркало русской интеллигенции, или Апология полковника Берга

В 1860-1890-х годах, в те времена, когда в Российской империи ежегодно строились сотни верст железных дорог, а вагоны раскрашивались в разные цвета, в зависимости от класса — когда железнодорожные дельцы зарабатывали бешеные день­ги, за которые скупали имения, обустраивались в дворянских гнёздах, по-хозяйски прогуливаясь по тёмным аллеям, но еще не успели вырубить вишнёвые сады; когда настольная лампа с зелёным абажуром стала верной подругой человека умственного труда; когда на смену свечам — сальным, вос­ковым, спермацетовым и стеариновым — пришло газовое и электрическое освещение; когда в быт россиян вошёл электромагнитный телеграф и телефон, первые абоненты которого по привычке машинально кланялись, беря в руки телефонную трубку; когда на всякого мудреца было довольно

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели91;

простоты и даже финансовый гений не всегда мог разобрать, где волки, а где овцы; когда идущие в ногу с веком россияне усваивали отличие акций от облигаций и искали надёжный банк, который бы не лопнул; когда состоятельные люди расплачивались хрустящими ассигнациями, а золотые империалы, полуимпериалы и червонцы дарили на зубок крестникам или приберегали для заграничных вояжей; когда чаевые извозчикам или половым в трактирах давали мел­ким серебром, а милостыню нищим подавали медью; когда в модных ресторанах так любили устраивать многолюдные торжественные обеды с либеральными спичами, - в те наи­вные времена, когда ещё верили в исторический прогресс, а Отечественную войну 1812 года и «времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных»92 уже почитали давно прошедшей эпохой, никак не связанной с настоящим; когда студенты расценивали введение матрикул (зачётных книжек) и обя­зательное посещений лекций в университете как вопиющее и наглое попрание своих гражданских прав, — в эти наивные времена всегда и всем недовольная русская интеллигенция обрела зеркало, в котором увидела себя.

Десятилетиями в советских школах твердили, что Лев Толстой - это «зеркало русской революции»93. Хорошо запоминающаяся афористичная ленинская формулировка прочно засела в умах не только школьников, но и исследо­вателей, и это помешало увидеть главное: великий писатель не только отражал взгляды русской интеллигенции, но и формировал их. Вчитываясь в толстовские произведения и вглядываясь в самого автора, интеллигент, собственно, и осознавал самого себя, осмысливал все привходящие обстоятельства времени и места. На эпоху Великих реформ и события последней трети XIX века интеллигент смотрел глазами Толстого и героев его произведений. Без книг Тол­стого и личности их автора с его проповедями не было бы русского интеллигента предреволюционной поры, точнее, этот интеллигент был бы другим.

«"У нас теперь все это переворотилось и только укла­дывается", — трудно себе представить более меткую ха­рактеристику периода 1861—1905 годов. То, что "перево­ротилось", хорошо известно или, по крайней мере, вполне знакомо всякому русскому. Это — крепостное право и весь "старый порядок", ему соответствующий. То, что "только укладывается", совершенно незнакомо, чуждо, непонятно самой широкой массе населения. Для Толстого этот "толь­ко укладывающийся" буржуазный строй рисуется смутно в виде пугала - Англии. Именно: пугала, ибо всякую попытку выяснить себе основные черты общественного строя в этой "Англии", связь этого строя с господством капитала, с ролью денег, с появлением и развитием обмена, Толстой отвергает, так сказать, принципиально. Подобно народникам, он не хочет видеть, он закрывает глаза, отвертывается от мысли о том, что "укладывается"в России никакой иной, как бур­жуазный строй»94.

Как известно, вся русская культура Петербургского периода была культурой логоцентричной. Литераторы были властителями дум, именно они сформулировали «про­клятые» вопросы «Кто виноват?», «Что делать?», «За что?» и «Доколе?». Само писательское звание было исключи­тельно почетным: долгое время всякий, кто печатался в журналах или альманахах, публиковал стихи, повести или романы, ощущал себя принадлежащим к сонму избранных. И благодарные русские читатели даже в третьестепенном литераторе поддерживали эту иллюзию. Во время обороны Севастополя в годы Крымской войны, молодые великие князья Михаил и Николай, сыновья императора Николая I, прибыв из Петербурга в осаждённый город, первыми на­несли визит артиллерийскому офицеру графу Толстому, и это не показалось им умалением своего великокняжеского достоинства. Не удивился и прапорщик граф Толстой. Более полувека спустя сам великий писатель так рассказал об этом своим собеседникам в Ясной Поляне:

«Л.Н.: В моем представлении Михаил Николаевич и Ни­колай Николаевич ("старший") - мальчики. Они пришли ко мне в Севастополе, чтобы познакомиться.

Кто-то спросил: "Как?"

Л.Н.: Как к писателю. Николай Николаевич был годов на пять моложе меня»95.

Крупные писатели формировали самосознание обще­ства. По их книгам образованные люди судили о реальной жизни и выверяли свою систему ценностей. Идея индиви­дуального успеха, личного преуспеяния: материального, профессионального, карьерного - всё это вызывало не­скрываемое осуждение классической русской литературы. Вспомним эпопею «Война и мир». Внимательно посмотрим на образ одного из второстепенных персонажей романа. Этот персонаж антипатичен автору, который испытывает к нему нескрываемую брезгливость. Его зовут Альфонс Карлович Берг, и он олицетворяет собой столь неприятную Толстому буржуазность. У него нет реальных исторических прототипов. Берг создан творческой фантазией автора: в Александровскую эпоху, в годы царствования Александра I, в среде гвардейских офицеров еще не существовало молодых людей, столь откровенно декларирующих свою привержен­ность системе буржуазных ценностей. Берг - это человек пореформенной России, волею автора перенесённый в на­чало XIX века. Благодаря этому художественному приёму первые читатели романа, жившие уже в пореформенной России, получили возможность увидеть, какими бы глаза­ми дворяне столь почитаемой Толстым героической эпохи смотрели на людей, живущих в годы правления Александра II, когда натиск новых капиталистических отношений стал повсеместным.

Берг впервые предстает перед читателями во время именин в доме Ростовых. Старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини-матери и свой человек в семье московской знати, от скуки беседует с никому неведомым Бергом и не скрывает своего превосходства перед случайным гостем с нерусской фамилией. «Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка...»96 Нескрываемый эгоцентризм Берга, столь естественный для человека пореформенной эпохи, воспринимается и самим автором, и гостями в доме Ростовых как нечто вульгарное и недопустимое в среде московского барства.

«Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.

- Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести трид­цать, — говорил он с радостною, приятною улыбкой, огля­дывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять глаыгую цель желаний всех остальных людей»

Подобная расчетливость была анахронизмом в Алексан­дровскую эпоху, когда благородное сословие Российской империи тратило деньги, не зная им счета, не задумываясь о том, откуда они берутся, медленно и верно проматывая на свои прихоти огромные состояния. Столбовой дворянин не мог быть расчётливым: экономность - это мещанская добро­детель. И при Екатерине Великой, и при Александре I, и при Николае I русские дворяне не чуждались поиска служебных выгод и не гнушались извлечением безгрешных доходов, однако в течение жизни нескольких поколений никто не соотносил приход с расходом и не почитал расчетливость достоинством. Берг не таков. В то время, когда его свер­стники, молодые русские дворяне Николай Ростов, Борис Друбецкой, Анатоль Курагин, широко живут на родительские деньги, экономный поручик Берг ухитряется не только откладывать часть своего весьма скромного жалованья, но и помогает своим родителям. У Берга нет ни состоятельных родителей, ни знатных покровителей, ни влиятельной родни. Он может рассчитывать только на самого себя и не скрывает своего желания преуспеть.

«Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, про­должал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило, сте­пенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.

— Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пой­дете в ход; это я вам предрекаю, — сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с оттоманки.

Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную»97.

Из дальнейшего хода романа мы узнаём, как складывает­ся судьба этого персонажа. Сначала он действительно стано­вится ротным командиром. «Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела»98. Внимательный читатель легко поймёт прозрачный авторский намёк: Берг быстро сообразил, как извлечь из командования ротой безгрешные доходы. При встрече с адъютантом князем Андреем Болконским он, прежде всего, интересуется именно приращением этих до­ходов. «Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся»99.

Лев Николаевич подчеркивает, что у Берга нет чувства собственного достоинства: ради карьеры он готов не только безропотно вытерпеть неправедный гнев высокого началь­ства, но и способен хвастаться своей находчивостью перед окружающими. Гвардеец Берг самодовольно рассказывает армейскому гусару графу Николаю Ростову, как во время похода великий князь Константин Павлович, младший брат императораи командир Гвардейского корпуса, стал изливать свой августейший гнев на Берга:

«- Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на пебесех. Поэтому, граф, у меня по роте упуще­ний не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице бо­лее почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и "Арнауты", и черти, и в Сибирь, — говорил Берг, проницательно улыбаясь. — Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? "Что, ты немой, что ли?" - он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было; вот что значит не по­теряться! Так-то, граф, - говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.

- Да, это славно, - улыбаясь, сказал Ростов.

Но Борис, заметив, что Ростов собирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор»100.

Граф Николай Ростов, с рождения принадлежавший к высшему обществу Первопрестольной, мог позволить себе такую насмешливую реакцию. Сам он, если бы оказался в подобной ситуации, без всякого сомнения, не стал бы молча терпеть всем известную вспыльчивость великого князя — и за это бы поплатился: в лучшем случае выговором в при­казе, в худшем — карьерой и разжалованием в рядовые. У Николая Ростова с момента рождения есть целый веер прекрасных возможностей: для выпускника Московского университета уже было готово место в Архиве Коллегии иностранных дел, но граф не захотел стать архивным юношей и юнкером определился в Павлоградский гусарский полк; он мог стать адъютантом князя Багратиона, но счел ниже своего достоинства воспользоваться рекомендательным письмом, которое прислала ему графиня-мать, и так далее и тому подобное. Для него с его состоянием и его связями даже разжалование в рядовые не стало бы концом света: хлопоты московской родни, без сомнения, помогли бы ему, как это и произошло с Долоховым, быстро за отличие в боях снова вернуть себе офицерский чин. Не стал для Ростова трагедией и его баснословный проигрыш в карты 43 тысяч рублей, хотя именно этот карточный долг и подорвал благо­состояние семьи Ростовых. Ничего подобного не имевший, ни связей, ни состояния лифляндский дворянин Берг себе позволить не мог. Пререкание с великим князем стало бы для него концом жизни, ибо, лишившись возможности сделать блестящую карьеру, он был бы обречен на жалкую участь.

Толстой не очень внимателен к этому второстепенному персонажу и его сослуживцу князю Борису Друбецкому: автор даже не даёт себе труда запомнить, в какой именно гвардейский полк он определил столь несимпатичных ему персонажей. Если в начале романа говорится, что они после именин у Ростовых отправляются на службу в лейб-гвардии Семёновский полк, то в дальнейшем и Берг, и Друбецкой оказываются офицерами лейб-гвардии Измайловского полка. Непростительная небрежность для бывшего воен­ного! Автор романа даже не дает себе труда запомнить имя собственного героя: на протяжении всей эпопеи он лишь трижды называет Берга по имени — два раза Альфонсом и один раз Адольфом. Во время неудачной для русской армии битвы под Аустерлицем Берг получает рану в правую руку, перекладывает шпагу в левую руку и остаётся в строю до конца сражения. Этот эпизод романа восходит к реальному историческому событию. Именно во время Аустерлицкого сражения семёновский подпоручик барон Иван Иванович Дибич, получив ранение в кисть правой руки, переложил шпагу в левую руку и не покинул поле боя, за что был на­граждён Золотой шпагой с надписью «За храбрость».. С этого сражения началось стремительное восхождение Дибича по лестнице чинов и наград. Бедный, хотя и знатный силезский дворянин барон Дибич сделал блистательную карьеру: стал российским генерал-фельдмаршалом, графом и кавалером всех высших орденов... и был забыт вскоре после смерти. Однако для Толстого ни реальный Дибич, ни вымышленный Берг не были олицетворением героизма. Великий писатель возводит на пьедестал никому неведомых скромных тру­жеников войны: вымышленных штабс-капитана Тушина и майора Тимохина и реально существовавших генералов Дохтурова и Коновницына, не претендующих на знаки от­личия и победные лавры, на воздаяние при жизни и место на страницах истории после смерти. И одновременно Толстой не скрывает скепсиса и иропии по поводу официально при­знанных военачальников, имена которых стали образцом героического поведения во время Отечественной войны 1812 года.

«Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так назы­ваемых героев 12-го года - Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичсй, так же как и Дохтуров, пользо­вался репутацией человека весьма ограниченных способ­ностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех неза­метных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины»101.

Толстому антипатичны люди, которые во всеуслышание трубят о своих подвигах и своей доблести, претендуя на воздаяние. Именно так поступает вымышленный писателем Берг. Толстой трижды пишет на страницах романа о том, как Берг, переложивший шпагу в левую руку, всем рассказы­вает об этом. Неприязнь автора романа к этому персонажу столь велика, что окарикатуренный образ Берга несколько выламывается из конструкции сугубо реалистического романа. Толстой не без сарказма замечает в скобках: «Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами»102. В начале романа он поручик гвардии, спустя четыре года гвардии капитан, а вскоре — полковник, кавалер орденов Святого Владимира 4-й степени и Святой Анны 2-й степени, ожидающий подходящей вакансии полкового командира. Он не только сам занимает выгодные служебные места, но и не забывает о своих родителях. По ходатайству полковника им назначена аренда в Остзейском крае, то есть его родителям предоставлено право получать доход с казенного имения. Берг выгодно женится на графине Вере Ростовой, старшей сестре Наташи. Еще молодым офицером он, увидев Веру в московском театре, решил, что эта девушка станет его женой. Берг неуклонно стремился к этому браку в течение четырех лет и добился своего. За эти четыре года, благодаря безала­берности графа Ильи Андреевича Ростова, мотовству его супруги и карточному проигрышу Николая Ростова, денеж­ные дела семьи безнадежно запутались. Берг хладнокровно учел это обстоятельство и сделал предложение, которое было принято. Если бы состояние Ростовых не было расстроено, лифляндскому дворянину Бергу никогда бы не отдали руку знатной московской барышни графини Веры. Автор, а вслед за ним и исследователи творчества Толстого не желают заме­чать тот очевидный факт, что Берг собственными усилиями создал фундамент своего благополучия - материального и служебного. Он никому не делал подлостей, никого не пре­давал, принял участие в нескольких военных кампаниях и всего добился честно.

«Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласить­ся, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе»103.

А в это же время столь любимые Толстым Ростовы живут безалаберно и безответственно, быстро расстраивая и проматывая доставшееся им от предков большое состоя­ние. Старый граф Илья Андреевич Ростов, вызывающий у Льва Николаевича такие нежные чувства, ведет абсолютно паразитический образ жизни: нигде не служит, на широкую ногу живет в Москве, в качестве одного из старшин Англий­ского клуба устраивает роскошные обеды, в деревне держит огромную псовую охоту, постоянно проигрывает соседям сотни рублей в карты и совершенно не занимается хозяй­ством, передоверив дела управляющему Митеньке, который его беззастенчиво обманывает. В результате, когда пришла пора выдавать Веру замуж, выяснилось, что приданого нет. (В итоге Берг получил за Верой 20 тысяч наличными и вексель на 80 тысяч; из черновиков романа мы узнаем, что граф Ростов был вынужден обратиться к ростовщикам и достал деньги на приданое за очень большие проценты, что еще больше расстроило его и без того не блестящие дела.) И, несмотря на всё это, симпатии Толстого на стороне Ро­стовых, но не на стороне Берга.

В течение полутора веков несколько поколений рус­ской интеллигенции смотрели на Берга глазами Толстого. Гениальный автор представил Берга как беззастенчивого карьериста, и читатели романа безоговорочно ему поверили. Берг умел четко ставить цель в жизни и последовательно её добиваться. Толстой смотрит на Берга глазами московского барина Шиншина, которому претит немецкая мелочность Берга и его мещанская расчётливость, не имеющая ничего общего с широтой и удалью русского человека. Русский ин­теллигент хотел бы идти по жизни так, как шел по ней граф Илья Андреевич Ростов: ничего не рассчитывая, повинуясь своим душевным порывам, не давая себе труда разобраться в реалиях сегодняшнего дня, не думая о завтрашнем дне. При этом интеллигент, как правило, не задумывался о том, чем закончилась для семьи Ростовых такая жизнь. Вышедший из народа разночинец не имел ни состоятельной родни, ни влиятельных покровителей и всего в жизни должен был добиваться сам. Но, несмотря на это, достижение личного успеха не было основанием его системы ценностей. В этой обломовщине русского интеллигента заключался один из самых важных парадоксов русской жизни пореформенной эпохи. И тот, кто рискнул бы, подобно Бергу, артикулиро­вать идею достижения личного успеха, подвергся бы без­условному моральному осуждению. Русский интеллигент постоянно находился между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, всё дворянское сословие ассоциировалось у него с постыдным крепостничеством, с другой стороны, он с порога отвергал наступившее царство Ваала. Решительно порвав с позорным прошлым и не желая иметь с ним ничего общего, русский интеллигент не желал стать свидетелем по­всеместного торжества Ваала в будущем и весьма неуютно чувствовал себя в настоящем. Он отринул прошлое и реши­тельно отряхнул его прах со своих ног, но не сумел найти свое место ни в настоящем, ни в будущем. Отверпгув систему ценностей золотого века русской дворянской культуры, русский интеллигент принципиально отказывался принять систему буржуазных ценностей, хотя именно наступившее царство Ваала и предоставило разночинцу шанс для само­реализации.