XXIII. ЧИЛИНГИРСКАЯ жизнь

XXIII. ЧИЛИНГИРСКАЯ жизнь

Превратившись из «спасателей отечества» в несчастную беженскую орду, из милости принятую на французские хлеба, мы, как бы в виде насмешки, на чужбине были водворены в таких пунктах, где земная поверхность еще носила на себе следы недавних великих битв и где неудачным воякам отводилась роль сторожей знаменитых исторических кладбищ.

Гордые добровольцы (или «цветные» войска), эта краса и гордость белого стана, мечтавшие о том блаженном времени, когда они будут нести почетную гарнизонную службу в царственном Кремле, пока что разместились цыганским табором на Галлипольском полуострове, в Дарданеллах, возле могил английских и французских воинов, погибших здесь в 1915 году, во время неудачного десанта с целью форсирования проливов. Здесь не было клочка земли, не орошенного человеческой кровью, и на изборожденной поверхности осколков стали валялось не многим менее чем камней.

Кубанский корпус, т. е. повстанческие банды полк. Фостикова, произведенного Врангелем в генералы, и остатки шкуринцев водворили на остров Лемнос, в Эгейском море, в бывшую базу союзнических флотов, морского и воздушного, действовавших в проливах.

Донцам отвели Чаталджинский район, в 5060 километрах к северу от Константинополя. В эпоху балканской войны 1912–1913 гг. весь мир с напряженным вниманием следил за той героической борьбой, которая происходила на Чаталджинских высотах между турками и болгарской армией, стремившейся к оттоманской столице. Победоносные до того времени болгары разбили себе лоб, атакуя здешнюю позицию турок; эпидемические болезни еще более обессилили их армию.

Чаталджа оказалась турецким Верденом, не в пример Вердену Врангеля — Перекопу. Она помешала католику Фердинанду водрузить православный крест на мусульманской Айя-София.

Командир Донского корпуса вместе с оперативной частью штаба и интендантством поселился на станции Хадем-Киой. В двух километрах к северу от этого пункта еще в эпоху балканской войны турки построили дюжины полторы бараков для хранения изделий Крупна. Теперь на полках место пушечных снарядов кайзера заняло пушечное мясо Антанты. Здесь разместились 1-я и 2-я донские дивизии.

Все остальное донское казачество сначала отправили было в сел. Чилингир, в 7 километрах к востоку от станции. Но затем отдельную бригаду ген. Фицхелаурова (калмыки и 18-й донской Георгиевский полк) увели к северу, на станцию Кабакджа, где некогда стояла главная квартира болгарской армии. В Чилингире осталась 3-я донская дивизия (ген. Гуселыцикова), множество учреждений и ватаги беженцев.

В этом последнем лагере были наиболее ужасные условия для жизни.

Согласно распоряжения французских властей, русским запрещалось квартировать в обитаемых турецких зданиях. Наши опекуны опасались недоразумений, могущих возникнуть из-за женщин, которых турки так тщательно оберегают от посторонних глаз. При всем своем пренебрежении к этим неудачным союзникам Вильгельма, французы не рискнули задеть их самолюбие насильственным постоем в их семьях врангелевских солдат.

Для жительства казакам в Чилингире отвели несколько громадных скотских хлевов и сараев, в которых разводят шелковичных червей. Буржуи этого селения до балканской войны занимались шелководством, которое теперь опять стало налаживаться. По восточному скату холма, на котором расположено селение, тянутся довольно обширные плантации тутовых деревьев.

Хлевов и сараев, однако, не хватало, чтобы хоть кое- как забить под крышу злополучных вояк. Вдобавок некоторые сараи, разбитые снарядами еще 8 лет тому назад, открывали беспрепятственный доступ под свои своды и ветру, и дождю, и снегу.

Когда в ночь на 17 ноября я приехал на турецкой арбе в Чилингир из Хадем-Киоя, то с ужасом увидел, что о желаемом отдыхе нечего и думать. Тысячи людей валялись прямо на грязных улицах отвратительной восточной деревни. Кое-где горели костры. Возле них лежали или бродили измученные и истерзанные казаки и офицеры самых различных частей и учреждений.

Блуждая среди этих теней, я дошел до площади, окаймленной справа — паровой мельницей, слева — грудой каких-то каменных развалин; противоположным же концом площадь примыкала к обрыву холма, который здесь круто спускался вниз к журчавшей в овраге речке.

На развалинах копошились люди. Небольшой костер еле-еле рассеивал гнилую мглу ноябрьской ночи.

Батюшки! Это ты? — услышал я голос своего офицера, поручика Брусенцева, который с самого Сарабуза отбился от моих подвод. — Здесь считают, что ты не выехал из Крыма.

Вздор. Я задержался, потому что менял лошадей. Где ты тут живешь?

Как где? Вот на этих камнях. Уже третью ночь тут ночую. Только спать мало приходится: слишком холодно. Жгу костер. Дрова доставать трудно, наши уже растащили все деревянные части заборов. Скоро будет нечего жечь.

А где начальники частей корпусного управления?

Полдюжины генералов да дюжина полковников кое-как влезли вот в эту пустую сторожку на краю оврага. Но у них такая теснота, что сидят на полу на корточках. Я попробовал влезть погреться, — нет физической возможности.

Мне волей-неволей пришлось поместиться на развалинах разбитого болгарским снарядом каменного сарая. Маркуша где-то наломал еще не потерявших свежести тутовых веток, устроил логовище, обнес его громадными камнями, и мы с ним, невзирая на холод, уснули, тесно прижавшись друг к другу.

После жизни в смраде пароходного трюма началась подзаборная жизнь.

Только через три дня мне и моему помощнику удалось забраться в сторожку, предмет зависти чуть ли не всего табора. Этот домишко сторожей тутовой плантации стоял особняком у самого обрыва. В нем было две светлых крошечных каморки, отделенных друг от друга маленькими сенцами. Стены и пол каморок изобиловали щелями; зато не чувствовалось сырости, обычной для каменных ящиков Востока. В солнечную погоду домик основательно пригревало солнышко, в ветреную его еще основательнее продувало. Но все же здесь мы ходили по деревянному полу, а не по навозу, и в дневное время не блуждали в темноте, как несчастные обитатели турецких хлевов и сараев.

Одну каморку этого замка занимал комендант штаба корпуса полк. Греков со своими офицерами и их женами; другую — корпусной инженер ген. Манохин, инспектор тыла ген. Лобов, генералы для поручений при командире корпуса, председатель военно-судебной комиссии при штабе корпуса ген. Додонов и т. д.

Когда первый из этого генеральского букета уехал в Константинополь, я и поручик Брусенцев кое-как втиснулись в заветный барак. Маркуша и писаря пристроились в хлев, где помещались низшее штабное офицерство и казаки комендантской сотни.

Началась кошмарная чилингирская жизнь.

Едва только пригревало солнце, а в мрачные дни едва обозначался рассвет, тысячи людей вылезали, как мыши, из смрадных нор или поднимались с грязных площадей, с развалин, с порогов турецких жилищ и, мучительно расправляя свои ноющие оконечности, отправлялись на скаты холма или на дно оврага «гонять вошатву», нынешнего главного врага армии Врангеля. Ввиду отсутствия бани и дезинфекции и убийственных условий жизни, этот паразит донимал поголовно всех. Холодное время не позволяло ни обмыться в протекавшей по дну оврага речке, ни вымыть и высушить белье, которое многие не сменяли целые месяца.

После этого неэстетичного занятия часть людей отправлялась верст за пять от селения за кустарником, который жгли вместо дров. Консервы, которые выдавали французы, разогревали на кострах прямо на улицах.

Вот как описывает чилингирскую жизнь полк. Б. Жиров, который здесь жил вместе со мной и сочинял свои вирши, усевшись на пол на корточки и положив тетрадку на согнутые колени:

Эти бывшие все люди,

Позабыв о вкусном блюде,

Портя кровь и портя нервы,

С отвращеньем жрут консервы

Иль глотают магги-суп.

Взор бессмыслен, дик и туп,

Лица сумрачны, пестры,

А кругом везде костры.

Хоть у каждой здесь «персоны»

Понаграблены миллионы,

Но излишний все балласт:

За «хамсу» никто не даст

Даже черствого куска…

Безысходная тоска!

Здесь кричи иль волком вой —

Ближний центр Хадем-Киой.

Скоро селение до такой степени было загажено, что никакие ветры, дувшие с Балкан в этот период года, не успевали развеивать густого смрада, окутавшего Чилингир. Никакие распоряжения начальства, русского и французского, ни даже угроза стрельбою, не могли заставить отупелую, безразличную ко всему орду соблюдать хотя бы самые элементарные правила гигиены. Разумеется, эпидемические заболевания не заставили себя долго ждать.

Приняв на свое иждивение всех русских беженцев, французы установили следующий ежедневный паек на долю каждого человека: 500 граммов (VA фунта) хлеба, 200 граммов (1Л фунта) мясных консервов, 80 граммов сушеной фасоли, 20 гр. сахару, 2 гр. чаю, 20 гр. кокосового масла и 5 гр. соли. В непродолжительном времени они эти цифры уменьшили, так что паек по справедливости стали звать «полуголодным».

Но и эти крохи не достигали полностью до нашего желудка, так как чересчур уж много инстанций принимало участие в доставке продовольствия от французского интендантства к нашим ртам. Сознание безнаказанности и общая нищета побуждали заниматься казнокрадством всех, через чьи руки проходили продукты.

Более того — крали сами французские офицеры, недодававшие русским того, что полагалось. Это было зафиксировано не один раз смешанными русско-французскими комиссиями на ст. Хадем-Киой.

В этом последнем пункте распределяли между различными лагерями все то, что донской корпус получал от французов. Для Чилингира принимал продукты интендант дивизии Гуселыцикова войск, старш. Ковалев, — хозяйственная крыса до мозга костей. Он окружил себя родней и друзьями, организовал «лавочку» и стал жить на станции припеваючи, отправляя в Чилингир (на французских обозных подводах) столько продуктов, сколько ему нравилось.

Казаки, сопровождавшие транспорт с продуктами, в свою очередь, крали безудержно. Хорунжий Усачев однажды утащил два мешка сахару. Банки с консервами воровали сотнями.

В Чилингире продукты, в свою очередь, проходили несколько инстанций: лагерное интендантство, хозяйственные части учреждений и т. д., где тоже кое-что прилипало к рукам. При этом не мешает заметить, что хлеб для лагерей выпекался в Константинополе и до наших желудков достигал не ранее как через две недели после выпечки.

В общем, милостию русских довольствующих учреждений, «полуголодный» французский паек превращался в «голодный».

Результаты воровства не замедлили сказаться. Перед Рождеством в Чилингире разразился голодный бунт. Казаки откопали где-то в земле штук 50 банок с консервами, как оказалось потом — тухлыми, и, решив, что это тайный склад интендантской «экономии», начали скандалить. Комендант лагеря ген. Курбатов, чтобы рассеять толпу, выстрелил вверх. Его едва не растерзали.

Казнокрадство стало спортом, тем более, что ген. Абрамов, снова принявший командование корпусом, не имел решимости карать за это преступление более видных должностных лиц.

Бывший штаб 2-й армии, которою в последнее время в Крыму командовал Абрамов, тоже прибыл в Хадем- Киой для расформирования. Узнав об этом, я попросил у французского коменданта пропуск и выбрался на станцию.

Командир корпуса с небольшой группой офице- ров-генштабистов занимал верхний этаж гостиницы. Врангель, опасаясь, как бы после крымского разгрома в донском корпусе не создалось такого же настроения, как после новороссийской катастрофы, прислал в штаб корпуса для наблюдения верного человека, из пажей его величества, полковника генерального штаба А. Зайцева, который, как переводчик, одновременно служил и французским агентом.

Я подробно доложил ген. Абрамову о грабеже дежурным генералом штаба его армии ген. Гембичевым донских продуктов, остатки которых я с трудом сберег от хищников.

Абрамов, по своему обыкновению, только мило улыбнулся. Что выражала милая улыбка этого деревянного человека, — никто никогда не знал.

— Знаете ли что, — сказал он мне в ответ, — я назначил комиссию для приведения в известность казенного имущества, которое осталось у штаба 2-й армии и которое подлежит сдаче нам. Ну, вы понимаете, у них, конечно, нет никакой охоты выпускать из своих рук казенное добро. Поэтому не согласны ли вы, как представитель прокуратуры, принять участие в этой комиссии?

Я охотно согласился и тотчас же отправился в бывшую турецкую казарму, где разместились остатки штаба армии.

У нас, знаете ли, уже кончено освидетельствование продуктов.

Что же у вас осталось? — спросил я ген. Гембичева.

Сущие пустяки.

Как так? Я на пароходе видел у вас много продуктов. Кроме того, поручик Хаджи-Мурат при разгрузке захватил много мешков донского продовольственного магазина.

Мы улучшали за этот счет французский паек.

На другой день предстояло освидетельствование ценностей, вывезенных казначейством г. Александровска, а также запасов обесцененных врангелевских денег. Эта работа происходила в товарном вагоне. Председателем комиссии был какой-то полковник, тоже выходивший в тираж ввиду расформирования штаба армии; членами — один грузин-поручик жуликоватого типа и представитель донского контроля — Каплан. Глаза всех жадно следили за мной, когда я начал вынимать из одних ящиков, пересчитывать и укладывать в другие вместилища золотые часы, кольца с бриллиантами, браслеты, портсигары, серебряные ложки и т. д.

Все это добро по преимуществу вещественные доказательства, сданные судебными властями на хранение в казначейство г. Александровска. Мы привели в известность эти ценности, упаковали, опечатали. Впоследствии их отправили в Константинополь, на пароход «Великий Князь Александр Михайлович», где помещался штаб Врангеля. В феврале 1921 года в газетах появилось сообщение о том, что «неизвестные» лица похитили эти ящики с драгоценностями, оцененными в 20 ООО турецких лир (200 ООО руб. золотом).

Во время занятий комиссии в товарный вагон явился казначей бывшего штаба 2-й армии полк. Тимченко и заявил, что ему надо взять из мешков полмиллиона врангелевских денег для раздачи чинам штаба, показав при этом удостоверение за подписью ген. Гембичева. Крымские деньги, хотя и представляли простой хлам, но в Константинополе, где спекулировали решительно всем, до иностранных виз включительно, находилось немало любителей, которые скупали «хамсу», платя по лире за миллион рублей. Поэтому за большое количество этого хламу все-таки можно было кое-что выручить, и учреждения выдавали желающим недополученное в Крыму жалованье.

Полк. Тимченко стал производить выемку «хамсы» из мешка. Мы, занятые подсчетом золота, не интересовались бумагой и не обратили внимания, как казначей, закончив работу, ушел из вагона. Во время передышки я машинально подошел к тому мешку, откуда производилось изъятие.

Да он уже и мешок запечатал, и никого из нас не уведомил. Надо бы подсчитать, сколько там осталось денег.

Позвали полк. Тимченко.

Ну чего там считать «хамсу», — сказал он. — Я запечатал мешок сам, не желая отрывать вас от работы.

«Хамса»-то хамса, но и ее мы должны привести в известность.

Вскрыли мешок и не досчитали 12 миллионов — 12 увесистых пачек, в каждой по 2000 пятисоток, неофициально именуемых «хамсой».

Право, не знаю, куда это делось. Не могу понять, как. Тут какое-то недоразумение, — заволновался полковник.

Открытие столь наглой кражи ошеломило комиссию.

Если вы взяли, сознавайтесь лучше, — заявил Каплан.

Я не брал… Я честный русский офицер, старый полковник… Прошу не оскорблять.

Сейчас обыщем ваши вещи, — заявил я.

Тимченко и председатель комиссии ушли из вагона.

Второй из них скоро вернулся, таща в руках громадную ношу.

— Где же нашли?

Подле сундука Тимченки. Плачет и клянется, что не брал денег.

Прибежал ген. Гембичев.

Я, ей-богу, тут ни при чем, — кричал он, размахивая руками.

Я этого Тимченко мало знаю. Когда его принимали, у него не было послужного списка. Точно ли он полковник, — нельзя было проверить.

Через три дня военно-полевой суд при штабе корпуса приговорил золотопогонного воришку к расстрелу. Ген. Абрамов заменил ему это наказание «разжалованием в рядовые». Прославляя врангелевское правосудие, Тимченко поспешил нырнуть в омут константинопольских трущоб, где уже давно стерлась всякая грань между солдатами и офицерами, смешавшимися в одну зловонную гущу.

Вскоре покинули Хадем-Киой и остальные чины штаба 2-й армии, так скандально окончившего свое существование. Я видел, как везли на подводах имущество ген. Гембичева и Невадовского (инспектора артиллерии 2-й армии).

Слава богу, — сказали они мне, — что мы наконец выбрались отсюда. Довольно милой жизни среди донцов!

Генералы, видимо, были злы на Абрамова за то, что он не позволил им распорядиться «по-добровольчески» ценностями Александровского казначейства и вмешался в «ликвидацию» штабного имущества.

Лавры Тимченко не дали спать казначею нашего корпусного штаба капитану Н.М. Красса. Грек по происхождению, тыловой герой по профессии, этот офицер обладал большой способностью к имущественным операциям всякого рода. Пока хозяйственная часть штаба, во главе с братом командира корпуса полк. Абрамовым, составляла сложную и ненужную денежную отчетность за весь крымский период, Красса стал делать обороты на казенные деньги. Он скупал на «хамсу» николаевские деньги и препровождал их в Константинополь, где они котировались в пять раз выше врангелевских. Проведав об этих приватных занятиях казначея, ген. Абрамов тихо и без шуму уволил его в бессрочный отпуск.

Крассу прогнали за хамсу, — острили казаки.

Казенных денег, имеющих действительную ценность, уже никому нельзя было доверить. Когда в штабе появились турецкие лиры, ген. Абрамов, сам наичестнейший человек, старался хранить их у себя на руках, доверяя раздачу только единственному человеку — своему адъютанту есаулу Головкову, такому же формалисту и деревянному человеку, как сам комкор.

Пока в лагерях одни занимались битвами с «вошат- вой», а другие сверх того, и казнокрадством, державные верхи продолжали делать большую политику. Врангель ни на минуту не хотел сознаться, что его политическая миссия кончена и что он более не Главнокомандующий, а первый беженец. Живя на яхте «Лукулл» в Босфоре, рядом с пароходом «Великий Князь Александр Михайлович», на котором помещался его штаб, он продолжал изображать из себя вождя и охранять «армию» от тлетворных влияний.

Врангель пишет вновь приказы.

В них знакомые все фразы,

От которых нам, ей-ей,

Ни теплей, ни холодней, —

острил Б. Жиров.

Французский ставленник, он начал задираться с французами, когда последние, убедившись в непригодности его воинства для выколачивания из России царских долгов, исподволь стали намекать ему, что пора бы позаботиться об обеспечении работой его солдат, так как Франция не намерена кормить их вечно. С изумительным упрямством отстаивал этот честолюбец свои позиции.

— У меня армия, а не рабочие! — гордо ответил он американскому Красному Кресту, который хотел снабдить солдат и офицеров статской одеждою.

Американцы встали в тупик. Они видели несчастных оборванных людей, умиравших от паразитов, голодных, влачивших собачье существование. Но глава этих людей заявлял, что это не беженцы, а войско, и аполитичная организация сначала не рисковала оказывать им помощь.

Когда разные предприниматели начали предлагать лагерным сидельцам работу, штаб Врангеля предписал командирам частей заключать с работодателями контракты, посылать людей на работу командами при офицерах, часть заработной платы отчислять на улучшение пищи остальных. Разумеется, никто из казаков не желал поступать на работу при таких условиях и приобретал себе свободу труда революционным способом, убегая на волю.

Чтобы как-нибудь задержать бегство из лагерей, информаторы питали массы самыми оптимистическими слухами. Прельщать новой войной, когда люди мучились от последствий старой, было полной нелепостью. Утешали надеждами на улучшение материального положения.

Слышали, Антанта признала нас армией, а не беженцами, и дает нам средства. Теперь каждому из нас будут выдавать такой же паек, какой получают чернокожие солдаты колониальных войск.

Пластинка![44]

Ну, вот еще! Слышите грохот орудий?

С Босфора? Ну, так что же?

Это салют Врангелю с союзнических судов по случаю признания.

День или полдня эту новость обсуждали. Не задумываясь о далеком будущем, хотелось верить, что хоть в ближайшем произойдет какое-нибудь улучшение. Настоящее было до того скверно, что даже практическую стрельбу союзного флота иные всерьез принимали за приветствие вождю русского сброда.

Но проходил день сиденья во мраке чилингирских хлевов. Слух, разумеется, не подтверждался. Снова камнем лежит на сердце безысходная тоска. Сильнее сказывается недоедание, мучительней укусы паразитов.

Слышали, начальник штаба генерал Говоров вернулся из Константинополя. Радостные вести…

А что? Что?

Как что… Антанта нашей армии поручает охрану проливов. Оккупационный союзнический корпус уйдет, мы его сменим.

И этот слух претерпевал ту же участь, что и предыдущий.

Любителей сенсационных слухов наконец стали высмеивать, называя их «Патэ-журналами».

Постепенно бегство из лагерей приняло эпидемический характер. Люди изверились во всяких слухах, во Врангеле, в своем ближайшем начальстве. Бездельничая в лагерях, потеряли надежду когда-нибудь вымыться и наесться досыта.

Константинополь приковывал к себе общие взоры. Всякий рассчитывал отыскать там заработок. Покинуть военные лагеря легально сначала разрешалось только тем, кто перешел на беженское положение, оставшись за штатом ввиду сокращения, т. е. только офицерам и чиновникам. Простые казаки, за исключением инвалидов и стариков, обрекались на вечное прозябание в хлевах. В каждом военном лагере образовались беженские группы, получившие название беженских батальонов. Они считались париями. В Чилингире для них отвели сарай без крыши. Па них возлагалась вся грязная работа. Их объегоривали при выдаче довольствия более прочих. Зато этим «гражданским беженцам» усердно помогал американский Красный Крест, снабжая их посудой, бельем, инструментами и т. д. Военное начальство всеми правдами и неправдами стремилось взять на себя посредничество между заморскими благодетелями и «гражданскими беженцами», жившими при военных лагерях. Наконец оно добилось этого и начало представлять фантастические сведения о числе этих беженцев, раздавая полученный на «мертвые души» избыток тем, кто числился в армии.

Невесело жилось в Чилингире. Правда, глава лагеря, ген. Гуселыциков, не очень роптал, получив, как и все высшие строевые начальники, лиры на «представительство». Он по-прежнему был всегда в подпитии, смеялся или ругался, щедро рассыпая при этом свое любимое словцо «гниды», изредка навещал французского коменданта лагеря «лейтенанта кавалерии снегов» Лелю, чаще же всего нарезался до положения риз в кругу своих приближенных. Один из этих последних, полк. Фалометов в начале 1919 года во время пирушки прострелил Гуселыцикову бок, едва не отправив на тот свет эту донскую знаменитость. Другой был некто полк. Шевырев, который начал у Гуселыцикова службу денщиком и постепенно за «боевые отличия» дослужился до чина полковника.

Но все остальные в Чилингире мыкали горе.

Если кому из хозяйственных чинов удавалось, с помощью кражи продуктов, ублаготворить свой желудок, то он все равно был подвержен тем же прочим неприятностям, как и все лагерные сидельцы, живя в общей куче, в грязи, среди паразитов. Командиры полков обитали в хлевах, лишь в лучшем случае отгородившись от прочей массы палаточными полотнищами. Во всем Чилингире только ген. Гуселыциков с приближенными жил по-человечески, заняв постоялый двор.

В нашей сторожке не было никакой мебели. Ночью не все могли лежать, так как не хватало пола для полуторы дюжины человек. Постелью нам служили шинели, локти — подушками. Однако и эту сторожку мы насилу отстояли от покушений ген. Курбатова, коменданта лагеря. Зато генералу удалось отвоевать крошечную кладовку от отца Александра, того самого попика, которого о. Андроник вынудил уйти из корпуса в Таврии. Устроившись приходским священником в Б. Токмаке, о. Александр, однако, не рискнул отстать от армии, бежал вместе с нею в Крым, а оттуда за границу. В Чилингире он, человек семейный, ухитрился занять какой-то чуланчик в турецком доме, на который позарился и ген. Курбатов.

Не уйду! — заявил строптивый иерей комендантскому адъютанту, который пришел его выселять.

Вам приказал выселиться сам начальник лагеря ген. Гуселыциков, — объявил ему лично ген. Курбатов.

Все равно не покорюсь.

Тогда я вас арестую.

Попробуйте… Мы тоже не святый боже.

Взбешенный генерал убежал за казаками. У последних опустились руки, когда они пришли к о. Александру. Он стоял посредине чуланчика в полном священническом облачении, с крестом и евангелием в руках.

Что ж, берите, ведите через лагерь, а? Испугались креста господня… то-то!

На другой день, по жалобе Гуселыцикова, ген. Абрамов вызвал буйного иерея в Хадем-Киой для объяснений и задержал его там.

Французы имели над нами только внешнее наблюдение, предоставив внутренний распорядок всецело нашим донским властям. Но они окарауливали лагерь, стараясь не допускать ухода из него. С этой целью в разных пунктах вокруг Чилингира выставлялись часовые.

Это мало помогало.

Казаки расползались по окрестностям, как тараканы. Неугомонная казачья натура не могла мириться с бездеятельной жизнью в хлевах. Кто боялся окончательно порвать связь с армией, где пока еще давали паек, те бродили по соседним турецким и греческим деревушкам в поисках работ, или нищенствовали, или пытались «партизанить». Впрочем, добродушные турки к этим последним развлечениям рыцарей белого стана относились с гораздо меньшей снисходительностью, чем русские крестьяне. Три офицера марковской дивизии, попавшие среди эвакуационной неразберихи вместо Галлиполи в Санджак-Тепэ, поплатились жизнью за свои старые добровольческие замашки.

Торговля в Чилингире царила вовсю. Образовался толчок. «Пискулянты», — так здесь звали спекулянтов, — пешком пробирались через горы на берега Мраморного моря, покупали рыбу и продавали ее в лагере своим же вдвое дороже. Полк. Астахов, бывший глава таганрогской полиции, а затем член военно-судебной комиссии, был одним из первых, начавшим служить вместо Фемиды Меркурию.

Турецкую валюту приобретали путем распродажи своего или казенного имущества, у кого оно еще сохранилось. Обезоруженные и приниженные французами турки, готовясь к мести, охотно скупали револьверы и винтовки и не жалели на это лир. Многочисленные гастролеры из Константинополя, своя же эмигрантская братия, простирались в Чилингир, скупали здесь за бесценок обмундирование, белье, обувь, часы, даже и «хамсу» и уносили на спинах мимо французских часовых в столицу. Американские подарки попадали к ним в руки немедленно по выдаче. Бескорыстные янки знали это, но щедрость их не уменьшалась.

— Пусть русские продают наше добро, — говорили они. — Зато на вырученные деньги купят себе то, в чем более всего нуждаются.

Благотворители не ошибались. Загнав их подарки, беженцы покупали тот продукт, в котором нуждались, чтобы залить тоску — коньяк и мастику (греческая водка).

26 ноября (по новому стилю 9 декабря) в Чилингир- ском лагере был устроен георгиевский парад, на котором ген. Гуселыциков старался показать лейтенанту Лелю, сколь могучи и несокрушимы «стальные ряды» врангелевских орлов. Половина людей уже не могла встать от болезней и голода; те, которые вышли, едва волочили ноги.

Желто-землистые лица, трясущиеся руки и море разноцветных тряпок с крестами. Это знамена донских частей.

Лейт. Лелю, молодой, краснощекий, блистал своей фантастической формой. Его голову украшала красная феска, с плеч свешивался такого же цвета бурнус, который развевало ветром.

— Сколько бы лампас можно нарезать… Даром добро пропадает… Шерстяной, небось, к старым брюкам в пору, — шептала практичная «хозя», по своему расценивая живописный костюм «лейтенанта кавалерии спагов».

Ген. Абрамов из-за непролазной грязи не мог приехать на парад «гундорей» — Гундоровского Георгиевского полка, который сегодня праздновал свои именины. На Дону в гражданскую войну вошло в обычай отличать целые полки, присваивая им название «георгиевский» и украшая воротники солдатских и офицерских мундиров и рубах георгиевскими ленточками.

Неизбежный молебен, отслуженный сонмом духовенства в изодранных рясах, и церемониал парада заняли несколько часов. В это время погода резко изменилась к худшему, подул холодный ветер со снегом. Казаки окончательно промерзли. Вся эта георгиевская затея окончилась весьма печально. В лагере открылся повальный тиф. К нему прибавилась азиатская холера, первый случай которой обнаружился — увы! — в нашей сторожке.

Рядом со мной спал, — точнее говоря, валялся по грязному полу председатель военно-полевого суда при штабе корпуса генерал Ив. Ив. Раков, человек престарелый, но крепкого здоровья. Он вместе с молодежью ходил за кустарником и преспокойно таскал на спине целые вязанки. Меня еще до георгиевского праздника сразил тиф. Вслед за мной заболел и мой офицер Брусенцев. Ген. Раков крепился. Но ночью после георгиевского праздника он застонал. Все проснулись. Старик на расспросы ничего не мог ответить. Вдруг его начало тошнить. Своими экскрементами он залил меня, метавшегося в пароксизме. Здоровые взяли генерала на руки и увели его в так называемый лазарет, устроенный в каменном сарае, где ранее разводили шелковичных червей. Врачи распознали у него признаки азиатской холеры. К вечеру он умер.

В тот же день было еще несколько смертных случаев от той же причины.

Французы всполошились. Недалеко от Чилингира находилось озеро Деркос, которое питало водою Константинополь. Казаки ходили на это озеро ловить рыбу. Холерная зараза легко могла проникнуть в озерную воду и передаться по водопроводу в столицу.

Чтобы изолировать очаг холеры и предохранить Константинополь, оккупационные власти объявили Чилингирский лагерь в карантине и отрезали его от всего мира цепью часовых. Конные спаги, гарцуя на чистокровных арабских скакунах, патрулировали по окрестностям. Французы даже не позволили вывезти в Константинополь тяжело больных, которые в Чилингире обрекались на верную смерть. Здесь не было ни помещения, сколько-нибудь годного под лазарет, ни лекарств, ни медицинских инструментов.

Когда я стал в тягость своим товарищам по комнате, они позвали лагерных врачей Куричева и Персиянова, чтобы забрать меня в лазарет.

— Что же, вы хотите его смерти? — взмолились врачи. — Разве вы не слышали, что у нас за лечебное заведение? В сыром каменном ящике валяются сотни заживо съедаемых вшами людей. Один в корчах умирает от холеры, рядом с ним корчится в последних муках роженица. Эпилептик судорожно бьет ногами по полу, задевая распухшие оконечности ревматика, который неистово воет. Плач и скрежет зубовный. Бывает, что пятеро умирает в день.

Скрепя сердце, товарищам пришлось мириться с присутствием тифозного в своей среде.

Люди гибли и гибли. Хоронили в одной могиле всех, кто умирал за день. Кресты вначале ставили, потом перестали, так как их в первую же ночь воровали на дрова. Смерть витала над зараженным Чилингиром и никого не пугала. Больные ее желали, проклиная себя за то, что продали туркам свои браунинги. Живые завидовали мертвым. Последних даже родные не оплакивали. Сын ген. Ракова не пошел даже на отпевание отца и не проронил ни одной слезы по случаю его кончины.

Известие о смерти знакомых встречали с поразительным хладнокровием. Не удивился и я, когда узнал о смерти юного Бори Медведева, сына моего друга. Мальчик на походе отбился от своего отца, попал в Чилингир и, заживо съедаемый паразитами и терзаемый лихорадкой, начал быстро гаснуть. Моя скромная помощь в виде смены белья и кой-чего съестного застала его уже на краю могилы. Только через два года мне удалось разыскать его отца и сообщить ему скорбную весть.

Карантин ничуть не уменьшил, а скорее увеличил «драп» из Чилингира. Стало совсем не вмоготу терзаться в зачумленном и отрезанном от мира селении. Уходили куда глаза глядят, лишь бы подальше от чилингирского ада.

Не сдерживали никакие караулы чернокожих, никакие разъезды спагов. Цветным солдатам Франции пришлось состязаться с искушенными в боевом деле людьми. Нередко из лагеря уходили мелкие войсковые части во главе с командирами.

Применяли такой маневр. Партия делилась на две половины, из которых большая, забрав вещи, занимала намеченный для прорыва цепи часовых пункт, меньшая устраивала ложную тревогу в противоположном конце. Чернокожие поднимали стрельбу. Соседние часовые бросали свои посты и стремились к месту тревоги на помощь товарищам, думая, что тут пробивается партия. Последняя же, пользуясь обнажением фронта неприятелем, стремительно перебегала через овраг и скрывалась за соседними высотами. К утру она успевала отойти от Чилингира верст за 20.

Спаги иногда ловили беглецов и пригоняли обратно в лагерь. Один раз им посчастливилось задержать хорошо организованный отряд войск, старш. Цыганкова.

Ночные бои шли почти каждую ночь в овраге, подле нашей сторожки. Ввиду проницаемости стен нашего жилища мы обыкновенно при первых же выстрелах снопами валились на пол.

Казаки бежали, главным образом, в Болгарию, проведав, что в этой стране живет родственный русским людям народ, добродушный, гостеприимный, и что оттуда не так далеко и до родины. Никакие лишения в пути не могли пугать этих людей, так как в Чилингире они переносили не меньшие. Нищенство доставляло пропитание. Звезды указывали путь. Греческая полиция, которая в это время хозяйничала во Фракии, не пропускала случая раздеть своих братьев-христиан, но не препятствовала последним проходить через территорию «государства эллинов».

Из-за этих побегов, а особенно из-за ночных боев, отношения с французами стали портиться, независимо от политики Врангеля.

Первоначально ни солдаты-французы, ни солдаты- арабы не позволяли себе относиться к русским так, как они поступали с турками. В отношении последних французские сержанты не употребляли слов, а при всяком удобном и неудобном случае пускали в ход кулаки. Запросит торговец-турок слишком дорого, — борьба со спекуляцией производится с помощью зуботычин. Мешает арба турка проехать французской повозке, дорогу расчищает нагайка. Мы, русские интеллигенты, привыкшие по старой привычке считать всех французов за образец галантности и джентельмэнства, поражались их увлечением мордобойным спортом. Впоследствии в Константинополе я не раз видел, как французские сержанты «чистили морды» своим подчиненным французам же ничуть не хуже, чем старые русские «шкуры» — сверхсрочные фельдфебеля и унтера. Республиканская армия!

Убедившись, что les cosaques — народ крайне строптивый и не хочет покорно умирать в зараженном Чилингире, французские солдаты начали нещадно избивать всех, кого им удавалось поймать в окрестностях деревни. Они отлично знали, что русские начальствующие лица тоже не на стороне дезертиров, и поэтому спокойно производили на месте свой скорый, но не милостивый суд. Особенно отличался по этой части ближайший помощник лейтенанта Лелю adju- dant (подпрапорщик) Омар.

Однажды комендант штаба корпуса полк. Греков получил от командира корпуса распоряжение по телефону во что бы то ни стало препроводить на ст. Хадем-Киой комендантскую сотню, хотя бы по одному человеку. Часть казаков удачно проскользнула через французские цепи. Но поручику Ив. Ив. Волкову, с небольшой группой казаков, не посчастливилось. Он дошел было до крутой башни, в которой, как в цветнике, росло священное дерево, и хотел нырнуть в лощину, как вдруг откуда ни возьмись конные спаги, которые окружили партию и погнали плетями во двор дома, где жил Омар. Тщетно несчастный поручик кричал Омару, что он шел на станцию во исполнение приказа своего начальства, что он тот самый виночерпий, который накачивал его вчера на пирушке у полк. Грекова.

Ничто не помогло. Разоренный араб избил его нагайкой в кровь ничуть не менее, чем простых казаков.