XXII. НА МОРЕ И НА СУШЕ
XXII. НА МОРЕ И НА СУШЕ
Эвакуация армии Врангеля из Крыма, вопреки ожиданиям, прошла в более благоприятных условиях, нежели армии Деникина из Новороссийска.
Пароходы были заранее приготовлены в разных портах, каждый корпус заранее знал место своей погрузки. Красные не нажимали. Трудно сказать, опасались ли они какой-нибудь ловушки в Крыму, переутомились или же просто не могли догнать белых — так поспешно последние улепетывали в порты. Бездействие противника породило даже легенду о том, что беспрепятственную эвакуацию «русской» армии вытребовала от Советской власти «благородная» Франция.
Однако повсеместно, за исключением Евпатории, в которой не грузились войсковые части, эвакуация сопровождалась спешкой и беспорядками. Своевольные строевые начальники всюду нарушали планомерность погрузки и вносили дезорганизацию.
Желающих выехать из Крыма набралось такое множество, что не хватало пароходов. Врангель в момент неустойки на Перекопе издал было приказ о том, что, ввиду ограниченности транспортных средств, рекомендует оставаться в Крыму всем, кому не угрожает непосредственная опасность. Но это благое пожелание среди сумятицы мало кто слышал. Грузились все, — даже и те, кому вовсе не следовало бы грузиться, как, например, солдатские проститутки. Столбовые обломки старой России — бюрократы, аристократия, помещики, коммерсанты — конечно, уселись на пароходы еще до подхода войск и, разумеется, не в трюмы, а в благоустроенные каюты. В Севастополе одну старую графиню несли на пароход в мягком кресле.
Это еще что за нетленные мощи? — раздались голоса.
Это старый режим поехал умирать с комфортом.
Генерал Май-Маевский, бывший командующий Добровольческой армией, тот самый тучный алкоголик, который так памятен Харькову своими чудовищными кутежами, умер от разрыва сердца в автомобиле, когда его везли на пристань. В Севастополе погрузили одних только генералов, служащих и не служащих, до 800 человек!
Когда, наконец, Врангель получил от Франции разрешение высадить свою армию в проливах, все его плавучее государство, Россия № 2, медленно двинулось по Черному морю на юго-запад.
Стихия на этот раз благоприятствовала белым. Все 67 судов благополучно прибыли в Константинополь за исключением одного миноносца, который плыл на буксире и тоже оторвался, как и наша баржа. На нем везли остатки донского офицерского резерва. Этот последний, переименованный в Донской офицерский полк, не так давно двинули на фронт, где добрая половина его погибла во время нажима красных от Перекопа. Теперь морские волны прикончили остальных.
Крымское духовенство все время так жаждало чуда. Теперь оно воочию увидело его. Даже такие дырявые суда, как угольщик «Феникс», который в последнее время с большим риском ходил даже по Керченской бухте, благополучно добрался до Босфора. На него еще 2 ноября погрузилось «дежурство» во главе с ген. Тарариным, комендантская сотня штаба корпуса и другие учреждения. Вода тотчас же начала заливать его. С минуты на минуту ожидали, что он затонет. Команда в ужасе сбежала на берег, предпочитая отдаться в руки красным, нежели итти на верную гибель. Только капитан и его помощник не изменили долгу. Офицер комендантской сотни, поручик Волков, техник по профессии, встал у машины. Престарелого генерала Ракова, председателя штабного военно-полевого суда, капитан приспособил за рулевого. «Перст божий» сказался: «Феникс» не затонул в пути, хотя все его пассажиры уже в Керчи сжились с мыслью о смерти.
— «В лице России № 2 Россия настоящая выбросила за границу весь сор, всю гниль, всю заваль», — говорит Г. Н. Раковский в книге «Конец Белых».
Это было правильно уже по одному тому, что навоз обычно не тонет, а плавает по поверхности воды. Борис Жиров так и расценил причину этого чудесного перехода всей врангелевской армии через Черное море:
Хоть дела могли быть плоше,
To-есть утлые калоши,
Черноморья корабли
Потопить нас всех могли.
Но уж, видно, суждено,
Что нейдет навоз на дно.
Переполнение пароходов достигало высшей точки. На нашей «Мечте» насчитывалось до 6–7 тысяч, на «Владимире», говорят, — до 12000 человек. Впоследствии, во время стоянки на цареградском рейде, ген. Абрамов, рассматривая с миноносца, кажется, «Жаркий», на котором он ехал, флотилию, определял степень нагрузки пароходов, судя по тому, заметно ли на палубе движение людей или незаметно. Если глаз различал движущиеся группы, — значит, судно еще не было нагружено до отказа.
В большинстве случаев ни о каком довольствии тысяч людей на пароходах не могло быть и речи. Кто какой имел сухарь, тот его и грыз. На «Мечте», на которой я пробыл около двух недель, дело обстояло лучше. Здесь находились довольствующие учреждения вроде керченского интендантства, вывезшего большие запасы продуктов. Хотя и с трудом, но удалось организовать ежедневную выдачу небольших порций консервов решительно всем пассажирам. Зато хлеба не хватало, хотя ехали на муке.
Более мучились от жажды. В воде ощущался страшный недостаток, невзирая на работу опреснителей. В день выдавали по небольшой кружке на человека. Но чтобы получить и эту порцию, приходилось рисковать не только ребрами, но и жизнью. Как ни наводили порядок юнкера, единственная сколько-нибудь реальная сила в руках «начальника эшелона» ген. Жигулина и его помощника ген. Гембичева, все равно у крана с пресной водой происходили бои. Слабых затаптывали. Иные пили морскую воду, зачерпнув ее в банки из-под консервов. Пришлось и мне попробовать этого убийственного напитка.
Чтобы получить лишний глоток воды, пускались во все тяжкие. Старые полковники униженно упрашивали молокососов-юнкеров разрешить им присосаться хоть на миг к их флягам. Юнкера, все вооруженные, на пароходе занимали привилегированное положение, как административный персонал. Охрана крана возлагалась на них, так что сами они набирали воды сколько хотели. Судовая команда спекулировала водой вовсю. За бутылку этой ценной влаги иные давали матросам не только смены белья, но и штаны и френчи.
Неимущие от жажды галлюцинировали. Другие сходили с ума. Особенно туго приходилось тем, кто награбил в Керчи корзины вина, первый день на пароходе пил мертвую и теперь страдал от изжоги. 2-я донская дивизия погрузила 6 бочек вина, заявив пароходной администрации, не допускавшей погрузки лишнего хламу, что это — запасы воды. Расплата за такое удовольствие была ужасна. На «Екатеринодаре» один казак, мучимый изжогой, вдруг вскочил на борт, перекрестился, крикнул: «братцы, простите меня грешного» — и бросился в воду. Никому и в голову не пришло спасать его.
Борис Жиров в своей стихотворной летописи отметил и этот факт:
Кое-кто опохмелился,
В синем море очутился.
И, в расплату за вино,
Как топор, пошел на дно.
— Мы едем на муке, — еще умудрялись разглагольствовать окружавшие меня казаки, — но умираем от голода; едем по воде, но умираем от жажды.
На нашей «Мечте» были случаи родов, были случаи смертей.
Мучился в тифу, который потом свел его в могилу, быв. начальник штаба генерала Шкуро генерал Шифнер- Маркевич; скончалась древняя старушка, жена полковника, а под лестницей нашего трюма разрешилась от бремени какая-то дама. И тут же среди грязи, смрада, рева, мириад паразитов, человеческих испражнений, более или менее удобно примостившиеся на ящиках или на нарах парочки почти открыто совершали любовные акты, влекущие зарождение новой жизни. В этом омуте погас стыд, иссякли все человеческие чувства. Все смешалось в одну гноеточивую массу, — и не разберешь: кто тут хам, кто барин, кто интеллигент, кто невежда, кто солдат, кто офицер. Одинаковые бедственные условия нивелировали всех, показывая, сколь не высока цена внешней человеческой культуры.
У всех лишь одна забота: как бы утолить властные требования желудка и не позволить паразитам заживо съесть свое обросшее грязью тело. Днем, когда через верхний люк достигает донизу свет, сотни желтых, изможденных людей сбрасывают с себя свое зловонное тряпье и ведут борьбу с «вошатвою».
Наиболее богаты паразитами в нашем трюме кубанские старики, которых во время десанта на Кубань мобилизовали с подводами, а затем при отступлении для чего-то погрузили на пароходы и привезли в Керчь. Иные из них уже четыре месяца как не сменяли белья. На них страшно смотреть. А они ведь спят в общей с нами куче, наваливаются на наши ноги, кладут головы на наши туловища, как мы ни стараемся изолироваться на своих мешках. Эти злосчастные почти весь день заняты борьбой с «танками». (Так звали этого паразита в окружавшем ген. Шкуро кружке). Под вечер, когда пароходный муравейник несколько замирает, в трюме со стороны их группы гулко разносится треск. Это лопаются гнусные паразиты, прижатые ногтем к лобному месту пряжке или алюминиевым флягам. До тошноты противен этот звук. «Малиновый звон сорока сороков», — иронизирует мысль.
Особенно мучительна и тягостна ночь. Спать по-настоящему почти не удается, так как нельзя ни вытянуть ног, ни облокотиться как следует. Жмут отовсюду живые прессы. Часто в лицо въезжает чей- нибудь каблук. А мы еще считались счастливцами, так как притаились в стороне и имеем определенный пункт для жительства — мешки. Другие колыхались из стороны в сторону по дну трюма, как морские волны.
Но и забыться, застыть, онеметь с поджатыми под себя ногами и с навалившимися на бока соседями тоже не всегда приходилось из-за качки. В редкую ночь с палубы не раздавалась команда:
— Пересядь все на левый (или на правый) борт!
Тогда в темноте творился ад кромешный. Ввергнутые в эту бездну грешники отводили свою душу в том, что извергали дикие проклятия по адресу «обожаемого вождя».
Палубные пассажиры тоже не благоденствовали. Помимо всех прочих бед у них имелись добавочные — сильный холод по ночам и невероятная давка днем, когда трюмные обитатели выползали за водой. На палубе вместе с людьми везли четырех коров, которых время от времени тут же резали для довольствия судовой команды и для группы избранных с генералом Гембичевым во главе.
Эта компания, по преимуществу хозяйственная часть штаба 2-й армии, все свои помыслы устремила на то, чтобы обеспечить себя возможно больше валютою в Константинополе. Они везли множество всякого добра, кипы мануфактуры и съестных припасов, особенно ценных в турецкой столице. Однако им этого показалось мало. Проведав о запасах керченского интендантства, а равно и донского продовольственного магазина, ген. Гембичев вступил в сделку с судовым начальством и начал предъявлять этим учреждениям беспрерывные требования о выдаче для «нужд судовой команды» (человек 20) то 150 пудов муки, то 5 мешков сахару, то 10 пудов сала. Грабеж шел явный.
Я и донской контролер Абашкин, ехавший тут же, указал начальнику своего продовольственного магазина, чиновнику Ламзину, на незаконность таких ежеминутных требований. Его миссия в кают-компанию, где обитал ген. Гембичев, не имела успеха. Равным образом там начихали и на меня с контролером. Когда же, подстрекаемый нами, начальник магазина наотрез отказался от новой выдачи продуктов, с палубы ему погрозили немедленным преданием военно-полевому суду. Вскоре на наше дно прибыло четыре матроса и начали силою забирать наши мешки.
Станичники! — крикнул несчастный начальник магазина сотне 18-го донского Георгиевского полка, находившейся тут же в трюме, — спасите, если хоть не меня, то наше донское имущество.
Чорт с ним! — отвечали казаки. — Все равно нам оно не достанется.
Матросы произвели изъятие.
Предвидя новые покушения, я дал совет начальнику магазина раздать часть продуктов всем донцам, какие только оказались в трюме, чтобы заинтересовать их в обороне донского имущества. Всю ответственность за такую меру перед командиром корпуса я взял на себя. В кают-компании, видимо, узнали, что в трюме приготовились к гражданской войне, и на время приостановили грабеж нашего магазина.
Ген. Гембичев и его кучка благодушествовала, объедаясь разными лакомыми блюдами, которые им готовили из награбленных продуктов судовые повара. А в среднем трюме в это время мой Маркуша кое-как поддерживал корками черствого хлеба существование инспектора донской артиллерии ген. А. И. Полякова, который беспомощно сидел на своих вещах среди группы калмыков, насилу отбиваясь от одолевшей его армии вшей.
Живописные берега Босфора… Фантастический вид былой столицы мира… Какое значение имела царственная красота этих мест для людей, измученных бегством и эвакуацией, отверженных от родины, окунувшихся в физическую и моральную грязь?
Куда, сынок, говоришь, приплыли? Это что за город?
Это, дедушка, Париж.
Вишь, как нынче далеко завезли нас. Отродясь тут не бывал… Сподобил, господи, на старости лет.
Наша флотилия заполнила Босфор. Вековая мечта ура-патриотов, казалось, сбылась. Русская армия стояла у ворот Стамбула, как во дни Олега. Только, увы! Русская — в кавычках. Французы ожидали, что из Крыма выедет никак не свыше 10–15 тысяч. А тут на их голову свалилось вдесятеро больше. Однако им приходилось принимать гостей. «Любезность» французов начала проявляться, еще когда мы стояли в Черном море, ожидая рассвета, чтобы войти в Босфор. Их санитарное судно подошло к «Мечте» и предложило съестных припасов.
А что можете дать?
Консервированного молока и немного белого хлеба.
Не надо… у нас все есть свое.
Почему не взять? — заволновались на палубе.
Надо показать, что мы не нищие. Больше будут питать уважения, — разъяснил с мостика «начальник эшелона» ген. Жигулин.
Низы, впрочем, отнеслись хладнокровно к молоку и белому хлебу, зная, что если бы эти продукты приняли, то они дальше кают-компании не пошли бы.
После четырех дней томительной стоянки в Босфоре «Мечту» начали разгружать. Командир нестроевой роты штаба 2-й армии поручик Хаджи-Мурат силою оттягал у нас при разгрузке чуть не 50 мешков муки. Судовая команда, взбешенная тем, что мы препятствовали ей грабить имущество донского корпуса, жестоко отомстила нам при выгрузке. Вытаскивая паровой лебедкой мешки из трюма, матросы старались разорвать их о люки. Один раз эта операция кончилась тем, что доски верхнего люка полетели вниз вместе с теми, кто сидел на них. Одного калмыка ранило смертельно, трех тяжело, — душ 10 отделались легкими ранениями. Какому-то добровольческому полковнику разбило в кровь лицо. Я успел вовремя прижаться к стене.
В порту, на пристани Серкеджи, где нас выгрузили, мы почувствовали, что нас французы расценивают не как войско, а как военнопленных. Всюду кругом — чернокожие часовые. Куда ни сделаешь шаг, — allez, allez! (проваливай). В нашей массе французы не различают ни офицеров, ни солдат. Мы для них просто Панургово стадо, точно так же, как и вон эти толпы турок, которые всячески пытаются подойти к нам. Это разный портовый люд — носильщики, уличные торговцы, чистильщики сапог. Когда их живая стена очень близко продвигалась к нам, французские часовые, а то и офицеры с хлыстами устремлялись на нее, рассыпая удары направо и налево. Подхватывая налету фески и жалобно воя, турки в панике бежали от берега.
— А ведь, пожалуй, Кемаль выиграет дело. Затрещит Версальский мир… Как тут всем туркам не сделаться кемалистами, — заметил контролер Абашкин.
Мы, наконец, поняли, почему французы так боятся нашего сближения с турками.
Здесь, в Серкеджи, находится и железнодорожная станция. Ограждая нас от постороннего люда, французы никак не могли помешать нам разговаривать или точнее объясняться с железнодорожными служащими. Один из последних, молодой человек еврейского типа, отвел за вагон группу казаков и спросил по-немецки (я был переводчиком), нет ли у кого продажного револьвера.
Только осторожнее показывайте. Французы следят. Они боятся скупщиков оружия для армии Кемаля.
Тут же возле пристани американский Красный Крест поил нашу братию какао, которое так понравилось казакам, что они, тайно от хозяев, оставили себе на память об этом напитке эмалированные кружки, емкостью в пол-литра.
Пригодятся… дюже уж хороши… а у их не убудет.
Донскому корпусу французы отвели для размещения
Чаталджинский район, к северу от Константинополя. Когда приступили к разгрузке «Мечты», донской корпус уже весь уехал туда. После ночевки на берегу продовольственный магазин тоже погрузили в вагоны, но по ошибке нас прицепили к дачному поезду, который довез только до ст. Кучук-Чекмеджи на Мраморном море, около Сан-Стефано. Здесь нам предстояло пересидеть до следующего дня.
В общей неразберихе, которая усугублялась еще и незнанием начальниками русских эшелонов ни французского, ни турецкого языков, в Кучук-Чекмеджи и помимо нас завезли немало всякого люду. Защитные шинели то и дело мелькали на перроне и между станционными постройками.
Вечером я зашел в ресторан, примостившийся на самом берегу моря. Хозяин, «греческий человек», оказался большим полиглотом. С помощью всех языков, начатки которых были мне известны, мы прекрасно объяснились с ним и даже заключили коммерческую сделку, в результате которой он понес за прилавок коробку английских консервов и 3 фунта сахара, — передо мной же вскоре появилась тарелка с сыром и бараниной.
За соседним столиком сидела компания из трех лиц: молодой поручик, красивая, хохлацкого типа, дамочка и молодой турецкий жандарм. Чистейший немецкий выговор турка и его весьма интеллигентная внешность приковали мое внимание к их столику.
Geben sie, bitte, das или die Bett fur meine супруга, — вкрадчиво просил поручик на русско-немецком диалекте. — Ich werde sehr благодарен. Она долго, понимаете ли, не могла schlafen…
Дама, как ни была утомлена, старалась не отказать себе в удовольствии пококетничать с турком, отлично понимая, что ее многообещающий взгляд скорее обеспечит благожелательный для них ответ, нежели откровенные приставания мужа. Турок прекрасно понял ее игру, но дипломатично повел разговор в том духе, что он одинок, что у него крошечная комната, что он при всем желании может приютить только одного человека. В это время в ресторан ввалилась ватага французских солдат, которые с таким шумом и гамом начали глушить коньяк, что я ничего не слышал, что говорили за соседним столиком. Когда французы вышли, я снова стал присматриваться к соседям. У них на столе уже стояло полбутылки коньяку, сыр и другие снеди. Турок подчевал, а супружеская чета с жадностью поглощала съестное. Несколько охмелевший поручик начал хвалить турок. Жандарм, окинув взглядом ресторан и убедившись, что никого из французов нет, повел речь на политическую тему, доказывая необходимость союза России, Турции, Болгарии и Германии против Антанты. Он, видимо, уже не считал нужным опасаться своих русских компанионов.
А где вы изучили немецкий язык? — спросил его поручик.
Я окончил военную школу в Германии.
Вы офицер?
Да! — тихо ответил красавец. — В жандармерии же служу простым солдатом. Нас немало таких, но французы этого не знают. Наша жандармерия — готовый кадр для…
Тут он заметил, что я чересчур внимательно прислушиваюсь к их разговору. Быстро выхватив из кармана портсигар, он протянул его сначала поручику, а затем, как бы машинально, и мне.
Wollen sie rauchen?[42].
Nein, danke schohn![43] — ответил я.
Турок смутился. Он убедился, что я не только слушал, но и понимал его немецкую речь. Оставив своих новых друзей, он подсел ко мне и стал исподволь выяснять мое политическое credo. Я во многом согласился с ним, и мы выпили за здоровье врага Антанты Кемаль- Паши.
За мной зорко следят французы, — говорил он. — Приходится действовать очень осторожно. Но мы проведем их, проведем. Весь турецкий народ их ненавидит, а Кемаля считает вторым Аллахом. Недолго им у нас хозяйничать. И вам надо бы подумать о том, чтобы избавиться от опеки этих мировых хищников.