Йоэль Раба. ПОКОЛЕНИЕ, ВИДЕВШЕЕ БЕЗДНУ
Йоэль Раба. ПОКОЛЕНИЕ, ВИДЕВШЕЕ БЕЗДНУ
Глава 15 из книги профессора Й. Рабы «Между памятью и отрицанием: Погромы 1648–1649 гг. в хрониках современников и в историографии» (Тель-Авив, 1994).
Переводы цитат из хроники Натана Ганновера в основном принадлежат Боровому.
В семнадцатом столетии, в пинкасе — книге еврейской общины в Кракове — неизвестной рукой была сделана такая запись: «Сразу же после смерти благочестивого короля Владислава в Рутении тысячи и десятки тысяч злодеев, а среди них — казаков греческого исповедания и иных людей той же веры пошли и совершили множество убийств в святых общинах Немирова, Тульчина и Махновки и в иных святых общинах, собравшихся, чтобы спасти свои жизни от греческого меча; и в указанных Немирове и Тульчине пали и мудрецы, и люди дела, и женщины, а малые дети бросаемы были живыми в колодцы. Со времени разрушения Храма не было совершено столь жестоких убийств для святости Имени (подчеркнуто мной. — ЙР.)»[1].
Все еврейское общество быстро осознало масштабы этой трагедии. Беженцы из мест, охваченных погромами, прежде всего оказывались в еврейских общинах собственно Польши[2], а в общинах Великопольши составлялись специальные молитвы в память мучеников, убитых на Украине[3]. Пережившие катастрофу добирались и до западноевропейских общин, и в Амстердаме и Венеции публиковались описания трагедии польского еврейства. И ашкеназская и сефардская общины выразили готовность оказать помощь[4]. Абрахам бен Шмуэль Ашкенази с благодарностью писал о щедрости еврейской общины Константинополя: «Все как один были щедры и внимательны […] и брали их в свои дома и кормили их долгое время». И далее: «И в Германии заботились о бедных обездоленных»[5].
В первом абзаце своей книги Натан Нота Ганновер подчеркивал: «Куда бы ни обращали свои стопы избежавшие меча, в Моравию ли, в Австрию, в Богемию, в Германию или в Италию — везде к ним относились по-доброму и давали им еду и питье, и кров и одежду, каждому по значению его, и другие вещи предоставляли им. Особенно в Германии делали им больше, чем могли»[6].
Еврейские советы Польши и Литвы выработали специальные правила оказания помощи тем, кто выжил. Было также решено установить траур во всех еврейских общинах Речи Посполитой и вести скромный образ жизни. Двадцатый день месяца сивана, дня резни в Немирове, был объявлен днем поста, молитвы и памяти жертв[7]. Рабби Шабтай Шефтель Горовиц выразил чувства своего поколения в написанной им поминальной молитве: «…ибо известно, что третье разрушение Храма, случившееся в наши дни, в год ТаХ (1648/49), действительно подобно первому и второму разрушениям»[8].
Осознание масштаба катастрофы было настолько остро, что рабби Йом-Тов Липман согласился внести в текст своей поминальной молитвы вместо традиционных фраз, посвященных резне евреев в Блуа в 1171 году, отрывок о бедах, постигших «королевскую землю Польшу, в коей в беспечном покое мы жили так долго»[9]. Эта молитва была принята во всех еврейских общинах Польши в память о страшном годе ТаХ (в то время, как в общинах Литвы были приняты молитвы, составленные Шабтаем ха-Коэном). Но все места, прямо касающиеся современных событий, были исключены из нее согласно воле автора, признанного раввинистического авторитета раввина Никольсбурга, Праги, Немирова и Кракова. По его мнению, трагедия середины семнадцатого столетия была звеном в цепи бед, постигших детей Израиля, одной из многих в истории народа: «Все, что случилось с отцами нашими, случилось и с нами, и уже тогда отцы наши составили поминальную молитву и предрекли, что станет. И я сказал: и пойду и возьму [от них]»[10].
Однако не означает ли это, что память о катастрофе, постигшей их современников, расплылась в коллективной памяти о целой цепи трагедий, выпавших на долю предыдущих поколений народа?
Подобный, то есть скорее историософский, а не историографический подход, характерен для еврейских писаний средневековья и начала Нового времени. Отсюда стремление рассматривать события под углом господствующих в коллективной памяти представлений[11], прежде всего развившихся в средние века в результате погромов 1096 и 1171 годов представлений о выборе судьбы теми, кто жертвует своей жизнью для вящей славы Божией. Но не такова была судьба мучеников 1648–1649 годов. Это была судьба жертв, не имевших выбора; их роль была чисто пассивной, ролью ведомых на заклание. Но интеллектуальные стереотипы были сильнее реального опыта, и идея прославления Божьего Имени (Кидуш ха-Шем) была распространена на все жертвы[12].
1648 год вызвал к жизни уникальное в этом смысле явление: глубокое впечатление от катастрофы в среде польского еврейства того времени вылилось в ряд трудов, детально описывавших эти события[13]. Фактографическая точность этих работ часто сомнительна с точки строгого исторического анализа[14], однако их ценность состоит не столько в достоверности отображения событий, сколько в том, что они представляют собой первую и непосредственную реакцию людей, зачастую бывших непосредственными свидетелями катастрофы. Они стремились передать ее своим соплеменникам в общинах Речи Посполитой и других европейских государств[15]. Прямые свидетельства представлялись в формах, традиционных для литературы на иврите. Но использование общепринятых стереотипов и метафор вместо описания конкретных фактов не должно ставить под сомнение важность этих трудов как первых, прямых свидетельств катастрофы[16].
Для их авторов, как и для тех, кто хотя бы на время ввел изменения в поминальную молитву, написанную Йом-Товом Липманом, трагический опыт их современников не растворился в трагическом опыте предыдущих поколений. Но память о конкретных событиях слабела с уходом поколения, непосредственно их пережившего или узнавшего о них от свидетелей этих событий. Когда требования литургической традиции над ней возобладали, память о днях 1648 года трансформировалась в продолжении прославления Божьего Имени мученичеством жертв крестоносцев[17]. Однако жертвы 1648 года более не выглядели всего лишь очередным звеном в долгой цепи страданий. Почти в каждом поколении выходили новые издания трудов, написанных во время катастрофы, в частности, книги Натана Ганновера, что позволило сохранить эмоциональную реакцию свидетелей. Гибель украинского еврейства в середине семнадцатого столетия стала символом страданий народа[18].
Для поколения, жившего в середине семнадцатого столетия, книга Ганновера была не единственной, и даже не первой, информацией о трагических событиях на Украине. И конечно же, Яков Шацкий, писавший в 1930-х годах, напрасно видел в других книгах лишь «сухие вирши»[19].
«Сбирайтесь, дети Якова, и внимайте словам слуги вашего; тщательно внимайте, дабы сыновья ваши также знали о том, что стало и чему вы были свидетели, и раздирайте ваши сердца и одежды»[20]. Этими трагическими словами Меир из Щебржешина начинает свою рифмованную хронику «ужасов и казней, происходивших год за годом во время периода ТаХ-ТаТ», как говорится в ее заголовке. В кратких стихах он представляет ужас катастрофы, взывая к чувствам читателя: «Во граде [Немирове] взяли они малых детей и невинных младенцев и побросали их живыми в глубокие колодцы. Несчастные дети плакали и по нескольку дней взывали из колодцев. Наполните ваши очи слезами, и Господь, быть может, сжалится над ними»[21].
Лапидарное, но живое описание и призыв откликнуться, чтобы пробудить, «быть может», милосердие Всемогущего. Нет, это не «сухие вирши». Краткая хроника Меира из Щебржешина появилась непосредственно после погромов 1648/1649 годов и была, не считая поминальных молитв, первым произведением, посвященным трагедии украинского еврейства. Автор рисует насыщенную картину событий в еврейских общинах на территориях, попавших под контроль мятежников. Информацию он, несомненно, черпал из слухов и рассказов переживших погромы. Уже в этом труде мы находим мотивы, повторенные в более поздних сочинениях: таких, как рассказ о девушке, которая предпочла самоубийство браку с казаком. Однако число жертв, вероятно, преувеличено; невозможно проверить все детали, касающиеся убийств и других актов насилия. В то же время и автор стремился собрать точные данные, потому что он подчеркивает характер событий в каждой упоминаемой им местности. Влияние этой книги чувствуется почти во всех сочинениях по этой теме, появившихся в последующее десятилетие.
В то же время факты и описания, приведенные Меером из Щебржешина, сохранились в исторической памяти главным образом потому, что они были включены в книгу Натана Ганновера «Пучина бездонная» («Явен мецула»)[22]. Йегошуа бен рабби Давид из Львова изменил первую строфу книги Меира, которая является акростихом, содержащим имя автора, и опубликовал ее под своим именем в Венеции в 1656 году[23].
Книжечка, написанная Габриэлем бен Йегошуа Шусбургом из Жешува[24] и опубликованная в Амстердаме на следующий год после книги Меира из Щебржешина, совсем иная по характеру: ее автор выступает в роли проповедника благоговейного страха, греха и покаяния. Его работа разделена на две части.
Первые строки стихов начинаются буквами, следующими в алфавитном порядке; это рассказ о судьбе еврейских общин, ставших первыми жертвами: Немирова, Животова, Погребища и Тульчина, все на Брацлавщине, на юге более населенной части Украины, неподалеку от границы с Молдавией. Можно предположить, что первые беженцы, принесшие в Жешув вести об этой катастрофе, прибыли именно из этих мест. Шусбург собрал их рассказы и представил некоторые из них от первого лица (например, историю польского предательства в Тульчине). Поскольку не было свидетелей событий в других местах, как, например, в поселениях на восток от Днепра, Шусбург о них не упоминает[25].
Вторая часть представляет собой поминальную молитву по убитым. Она предназначалась для включения, как говорит Шусбург в своем «Введении», обращенном к «мудрецам, раввинам и вождям Израиля […] в другие поминальные молитвы, произносимые во время Йом Кипура, и в день, когда они берут на себя и своих близких бремя поста и молитвы в польских государствах на двадцатый день месяца сивана»[26].
Молитва содержит много подробностей этих событий, но им не хватает хронологической и географической упорядоченности. Подобно первой части, текст написан рифмованными строфами; стиль его тяжел и выспрен. Рифмованные стихи дополнены комментарием, в котором объясняется их смысл, что несколько напоминает талмудические комментарии. Смысл этот по сути сводится к желанию доказать связь между грехами сынов Израиля и катастрофой, описываемой автором.
В том же 1651 году в Амстердаме вышла еще одна книга, «Мегилат эфа», написанная Шабтаем ха-Коэном (ШаХ), раввином виленской еврейской общины, в качестве введения к книге поминальных молитв, посвященных памяти жертв. Автор не поучает читателей, но настоятельно указывает им: «Оденьтесь в рубище и посыпьте главы свои пеплом […] сокрушаясь о доме Израиля и народе Божьем, ибо погибли они в убийстве и бедствии»[27]. В конце он постановляет: «Я назначил для себя и для будущих поколений двадцатый день месяца сивана днем поста, траура и молитв»[28].
В 1655 году «Мегилат эфа» была включена в качестве приложения к широко известному труду «Шевет Иегуда» писателя начала шестнадцатого столетия Соломона ибн-Верда, в котором рассказывается об истории преследований, пережитых народом Израиля. Это подчеркнуло тенденцию ШаХа к трактовке погромов 1648/49 годов как возвращения к веку крестовых походов и к подчеркиванию момента жертвенности[29].
В 1653 году, через два года после публикации трудов Меира из Щебржешина и Шабтая ха-Коэна, в Венеции была опубликована наиболее значительная хроника событий, вызванных восстанием на Украине. «Пучина бездонная» Натана Ноты Ганновера оказалась наиболее популярным в последующие годы сочинением такого рода. Введение к этой книге кончается словами: «Вот слова автора, Натана Ноты, сына мученика, рабби Мозеса Ганновера Ашкенази (да будет память праведника благословенна, да отмстит Господь кровь его), жившего в святой общине Заслава, близ святой общины Острога в Волынской области, в стране России»[30].
Во время погромов на Украине Ганновер был, вероятно, относительно молодым человеком; он изучил Писание и служил проповедником в общине. Из его фамилии можно заключить, что его семья перебралась в Польшу из Германии во время тридцатилетней войны, хотя других аргументов в пользу этого предположения нет. Однако несомненна его эмоциональная привязанность к стране, где он вырос и жил. В книге сильно чувствуется его любовь к польскому еврейству и отчаяние, вызванное бедствием, постигшем его соплеменников, особенно волынских евреев.
Видя надвигающуюся опасность, Ганновер и его семья бежали из Заслава. После долгих месяцев странствий и сомнений относительно возвращения, после убийства отца в Остроге Ганновер пустился в дальнейший путь и наконец прибыл в Венецию (через Германию и Голландию). Позднее он переехал в Валахию, где был раввином в нескольких еврейских общинах, а в конце жизни стал раввином в Бради в Моравии, где в 1683 году был убит воинами какого-то венгерского дворянина, перешедшего на сторону турок, воевавших против австрийцев.
Помимо «Пучины бездонной», Ганновер написал еще несколько каббалистических трудов, сохранившихся в рукописи. В 1652 году по пути в Венецию он опубликовал в Амстердаме проповедь к празднику Суккот (праздник кущей), включая комментарий, связанный с праздником. Составленный им четырехъязычный словарь (иврит — идиш — латинский — итальянский) «Сафа брура» («Ясный язык») опубликован в Праге в 1660 году. Сборник молитв «Шаарей Цион» («Врата Сиона»), изданный в 1662 году, был очень популярен в свое время, и некоторые из включенных в него молитв можно обнаружить в более поздних молитвенниках[31].
Однако единственное произведение Ганновера, которому было суждено навсегда остаться в истории еврейской литературы — это его хроника событий 1648 года и последующих лет. Название этого труда произведено от Псалма 69:3 (рус. синод. перевод — 68:3): «Я погряз в глубоком болоте»; автор здесь использует двойное значение слова «Яван» — «трясина» и «Греция», намекая таким образом на украинских последователей греческой православной религии. В период Катастрофы второй мировой войны Яков Фихман в своем предисловии к новому изданию книги Ганновера на иврите подчеркивал, что «Натан Нота Ганновер смог показать в полном объеме ужас, выпавший на долю Израиля, включив его во всю судьбу народа»[32].
Хроника Ганновера воплощает все характерные черты стиля и дарований автора. Каббалист, он начинает и заканчивает свою книгу перечислением «гематрий» и выражением надежды на возмездие. Ученый ссылается на многочисленные исторические труды и пытается указать причины описываемых событий. Человек глубоких чувств, он выдвигает на передний план человеческое измерение трагедии. И наконец, писатель Натан Ганновер рисует судьбы людей, застигнутых бедствием; именно эти истории воспламеняли воображение многих последующих поколений. Уже в 1686-м в Амстердаме появилось новое издание книги, включая перевод на идиш. Более поздние издания выходили в Амстердаме (1725), Вандебеке (1738), Львове (1851), Варшаве (1872), Львове (1877), Кракове (1896) и пр. По этим датам заметно, что интерес к истории погромов середины семнадцатого столетия усиливался с подъемом современного антисемитизма. Описывая погромы 1919 гада на Украине, Дубнов ссылается на Ганновера; польские евреи обращаются к польскому переводу этого труда (1912 год, после первого забытого перевода 1823 года); французские, немецкие и польские евреи получили переводы книги соответственно в 1855, 1863 и 1878 годах. Возобновление интереса к «Пучине бездонной» очевидно во время Катастрофы, когда появились два новых издания — на иврите и на английском. И знаток Каббалы, и историк, и мудрый, и душевный человек — все стороны личности Ганновера внесли свой вклад в популярность и влияние его книги.
Иная судьба выпала на долю труда Абрахама бен рабби Шмуэля Ашкенази «Цаар бат рабим» («Многая беда»)[33]. Хотя Гурлянд считал себя первым публицистом этой хроники, остававшейся в рукописи до его издания, печатный экземпляр ее был обнаружен в библиотеке Фреймана во Франкфурте и опубликован Фридбергом в 1905 году[34]. По-видимому, ее автором был аптекарь, живший во Владимире-Волынском. В своих странствиях он достиг Венеции, где местный раввин рабби Моше Зхут написал предисловие к сочинению Ашкенази. В нем автор пытается следовать стилю и структуре «Цук ха-этим» и «Мегилат эфа». Он приводит некоторые детали и сведения, неизвестные из других источников, но сравнения с Ганновером или ШаХом не выдерживает.
После 1655 года (судя по комментарию) в Венеции было опубликовано произведение Шмуэля Файбиша «Тит ха-явен» (Тинистое болото, название восходит к Псалму 40:3 (39:3 рус. синод. перевод) «И извлек меня… из тинистого болота»). Но это всего лишь список общин, пострадавших от бедствия, к которому добавлено число жертв, сильно преувеличенное (680000 жертв). Упомянуто 276 уничтоженных общин, но в заключение фигурирует цифра в 140 общин[35]. Автор аккуратно отмечает случаи, когда евреи были взяты в рабство татарами или вынуждены были креститься перед угрозой неминуемой смерти. Целью этого «каталога» венского автора было, прежде всего, дать общие сведения о судьбе еврейских общин и их членов, не останавливаясь на судьбах отдельных людей и в подробностях относительно причин событий и их характера.
Плачи и молитвы, написанные непосредственно после погромов на Украине, конечно, были совсем иными[36]. После поминальной молитвы, опубликованной в Праге уже в 1648 году (на идиш) Йосефом бен Элеазаром Липманом[37], были написаны многочисленные молитвы — признанными авторитетами среди раввинов, например, Шабтаем ха-Коэном или Йом-Товом Липманом[38], раввинами и книжниками из общин, пострадавших от катастрофы (например, в Шаргороде)[39], из общин, расположенных далеко от Украины (община в городе Лешно)[40]. Ученик следовал по стопам учителя, как рабби Мордехай бен Нафтали Гирш, ученик рабби Шабтая Шефтеля Горовица[41]. Были слышны голоса и беженцев — рабби Моше из Нароля, раввина в далеком Метце[42] и жителей больших еврейских центров — Моше Галеви из Венеции, писавшего о Польше как о «месте изучения Торы, где Бог отдыхал»[43].
Естественно, во всех этих текстах упор делался на молитву человека, обращенную к Создателю, на необходимость признать грехи и понять связь между грешными делами и сущностью Божественного приговора. Тем не менее есть и различия. Если Йом-Тов Липман подчеркивает непоколебимость жертв, в молитве из Шаргорода указывается на их неотвратимость. Шабтай Горовиц считает, что эти события были вызваны «забвением Торы», Моше из Нароля оплакивает «милую Польшу, в науке и познаниях древнюю»[44]. Другими словами, в каждой молитве отражались личность и позиция ее автора.
В то же время молитва содержит вполне конкретные данные о событиях, которые к этому времени уже стали символами трагедии евреев Украины.
Особенно важны для исследователя данные о событиях, которые произошли во время последующих войн в Речи Посполитой в середине семнадцатого столетия — русской войны 1654–1655 гг. и шведских войн 1655–1660 гг. (главным образом, 1655–1656 гг.). В этот период, однако, перестали появляться работы, подобные тем, которые касались трагедии 1648/49 гг. — возможно вследствие усталости, вызванной годами убийств и эпидемий[45]. Лишь краткие записи и воспоминания зарегистрировали судьбу общин Литвы и Великопольши[46]. Поэтому особую важность приобретают молитвы по жертвам погромов, с одной стороны, и записи в книгах общин, с другой[47].
Как бы то ни было Ганновер единственный из еврейских писателей обратил внимание на страдания нееврейского населения на землях, опустошенных войной; он также попытался сформулировать свой взгляд на обстоятельства и причины бедствий 1648 года.
«Золотым веком» называли поляки десятилетие перед 1648 годом. На Украине были подавлены восстания казаков, огромные поместья магнатов превратились в полунезависимые государства. В 1640 году в одной лишь Киевской провинции 27 магнатов владели 68 % усадеб на селе и в городах (47678 и 70235); список возглавлялся Еремой Вишневецким, владевшим 7603 усадьбами, В Брацлавской провинции, где еврейские общины, такие, как Немиров и Тульчин, первыми пострадали в 1648 году, могущество магнатов проявлялось еще сильнее. Уже в 1629 году восемнадцать магнатов владели здесь более 80 % сельских усадеб (51—198 из 64—811). Список возглавлялся великим коронным гетманом Станиславом Концепольским с 18548 усадьбами; его роль в судьбе Богдана Хмельницкого подробно описана Ганновером[48]. Права владения Концепольского сократились даже в годы, предшествовавшие восстанию на Украине. Значительные участки земли, принадлежавшие Речи Посполитой, которые он арендовал, были отняты Еремой Вишневецким, самым могущественным среди украинских магнатов. В 1616 году семейство Вишневецких владело лишь 616 усадьбами; в 1640 году князь Ерема уже имел 7600 усадеб. В последующие годы, вплоть до 1645 года, его владения стали охватывать огромные территории к востоку от Днепра со столицей в Лубнах. В 1640 году он владел 38000 усадеб, 230000 жителей которых должны были платить аренду и оказывать своему хозяину различные услуги[49].
Вместе с аристократами прибыли и их помощники — мелкие дворяне и евреи. Последние пришли в качестве торговцев и ремесленников, а также, подобно мелкому дворянству, выступали в роли арендаторов деревень и поселков, плативших арендную плату магнатам; фактически они управляли хозяйством определенной местности[50].
«На них [местных жителей] смотрели как на низшие существа, и они становились рабами и услужающими поляков и евреев»[51]. В последних словах вводной главы Ганновер напоминает о положении украинцев. Казаки (т. е. реестровые казаки) считались воинами, «имевшими особые привилегии, подобно дворянству, и были освобождены от уплаты налогов. Остальные же украинцы были порабощенными несчастными людьми, слугами князей и дворян. „И делали их жизнь горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами, и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждали их…“ (Исх., 1:14). Дворяне взимали с них тяжкие поборы, а некоторые прибегали даже к жестокостям и пыткам, пытаясь убедить их перейти в католичество. Так несчастны и унижены стали они, что всевозможные сословия, и даже низшие из них (то есть евреи), стали господами над ними»[52].
Причины восстания Ганновер видит в экономическом и социальном положении украинского населения. Вопрос религии, то есть нажима властей с целью заставить его принять церковную унию, был лишь дополнительной чертой польского правления на Украине. После подавления крупного казацкою восстания под руководством Наливайко (1596 г.) «его народ был еще более порабощен», хотя Ганновер и ошибочно датирует это восстание 1602 годом[53]. Подобным же образом он ошибается, датируя подавление восстания Павлюка 1639-м вместо 1638 года: Ганновер пишет, что восставшие «составили совет с целью стереть имя Израиля» и намеревались захватить Варшаву и возвести своего вождя на королевский трон. Это слухи и рассказы, явно собранные на еврейской улице и усугубленные впечатлением от убийства двухсот евреев, совершенным восставшими, голытьбой и отребьем, а не относительно обеспеченных и спокойных реестровых казаков.
Понимание существа проблемы и в то же время готовность верить слухам и цитировать ненадежные сведения являются характерными чертами Ганновера. Очевидно, что он не знал о встрече короля Владислава с представителями казацкой старшины, в том числе с Богданом Хмельницким, целью которой было вовлечение казаков в планируемую королем войну с Турцией. Можно также предположить, что Ганновер ничего не знал и о намерениях старого гетмана Станислава Концепольского сорвать королевские планы. Но некоторая информация о последних достигла еврейской улицы, и Ганновер подробно рассказывает о подозрениях старого гетмана относительно Хмельницкого, «человека, изощренного в совершении зла, человека со зловещими намерениями и могучего в войне»[54]. На смертном одре старый гетман взял с сына клятву избавиться от Хмельницкого. Сын вспомнил о ней, когда, испытывая финансовые затруднения (потерю государственных земель, захваченных по большей части Еремой Вишневецким), получил от богатого еврея-арендатора Захарии Собиленко совет конфисковать земли Хмельницкого. Ганновер осудил еврея — советчика магната, не подозревая, кстати сказать, что его гневные слова будут использоваться историками будущих поколений для целей, иногда противоположных позиций их автора: «Он собирал подати для помещика, что было обычным занятием евреев в королевстве [Мало]россии. Ибо они правили повсюду в [Мало]россии, что вызывало злобу крестьян и что послужило причиной резни»[55].
Однако Ганновер понимал, что евреи не представляли собой единого целого. Еврей, носивший ту же фамилию, Якоб Собиленко, предупредил Хмельницкого о нависшей опасности. Но этого было недостаточно, чтобы Хмельницкий изменил свою позицию по отношению ко всем евреям. В тюрьме, во время ночной беседы с пришедшими его навестить казацкими старшинами, будущий вождь украинского восстания сказал: «Знайте, что люди в Польше наглеют с каждым днем. Они принуждают наших людей к тяжкой работе. Не только воеводы их стали нашими господами, но и ничтожнейшие из народов правят нами. Сегодня это стало со мной, завтра это станет с вами. После этого они будут пахать поля на вас, как на волах»[56].
Неважно, были ли эти слова сказаны во время встречи; неважно, была ли эта встреча вообще. Ганновер пытался понять причины восстания, указывая на существовавшие социальные условия и на связь между судьбой украинского еврейства и польским господством на этих землях.
Трое авторов «хроник», писавших ранее Ганновера, не пытались нарисовать исторический фон или дать подробности событий, предшествовавших восстанию[57]. Но и они понимали необходимость начать рассказ с общего обзора событий. Меир из Щебржешина пишет в своем характерном стиле, что после смерти короля и до коронации наследника «греки (то есть, украинцы) объединились с татарами и, вооружившись луками, стрелами и прочим оружием, обрели такую силу, они и крестьяне, пашущие землю […] чтобы убить каждую живую душу и оставить себе женщин для бесчестья»[58]. Меир подчеркивает два основных элемента ситуации — союз между казаками и крымскими татарами, с одной стороны, и участие широких масс в восстании с другой. Излагая факты, он подчеркивает цели восставших — убийство и насилие. Общим для него и других авторов является то, что они понимали народный характер восстания. «Люди, жившие в городах, лесах и на селе» соединились с «озлобленными», жившими на границах, пишет Меир; «последовав совета Ахитофеля», Хмельницкий вошел в сговор с извечными врагами казаков, крымскими татарами[59]. «Крестьяне и виноградари, возделывающие землю, — говорит ШаХ, — собираются из близка и далека и подняли руку на короля»[60].
Еще один общий мотив всех еврейских хронистов этого периода то, что они видели общность судьбы евреев и поляков в событиях украинской войны и подчеркивали связь судьбы еврейства с бедствиями, постигшими польскую державу. Открытым остается вопрос, следовало ли это из «про польской» позиции авторов или даже из отождествления своих и польских судеб[61].
Прямую ссыпку на «польский аспект» можно найти лишь в самых ранних трудах, написанных под непосредственным впечатлением событий[62]. «Смотрите, — пишет Меир из Щебржешина, — когда король Владислав умер, перед тем, как король Казимир был коронован, греки и татары быстро объединились»[63]. А Йом-Тов Липман в своей поминальной молитве написал: «Сыны Греции и сыны татарской земли соединились, и, пока не было короля, вошли в страну и разрушили все преграды»[64].
Натан Ганновер точнее всех излагает порядок событий, информируя читателя о том, что привело к беспорядкам, восстанию и войне.
Он также приписывает особое значение смерти короля Владислава IV: «и все польское королевство стало подобно стаду без пастыря»[65]. Эта метафора прежде всего выражает зависимость евреев от королевской власти и общую незащищенность при бедствиях и беспорядках. Даже отец Владислава, король Сигизмунд III Ваза, в правление которого процветала антисемитская литература и Польша стала ареной многих еврейских погромов, представлен Ганновером, как «добрый и честный человек. Он любил справедливость и любил Израиль»[66]. Шабтай ха-Коэн пошел даже еще дальше: «Владислав, справедливый король, достойный быть среди праведных, ибо он всегда покровительствовал евреям и имел с ними союз»[67].
Не следует, однако, видеть в этих утверждениях нечто большее, чем выражение отношения подданного к правителю. Кроме князя Вишневецкого, ни один поляк не представлен в еврейских хрониках в положительном свете, будь то описания их отношения к евреям, или их политики вообще, или их побед на поле брани.
Распространение власти поляков на левобережье Днепра повлекло за собой усиление еврейской колонизации на этих землях. Когда разгорелись беспорядки и польская власть рухнула, евреи остались безо всякой защиты. В одном из немногих мест, где автор «Тит ха-явен» отходит от своей манеры ограничиваться лишь сухими цифрами числа жертв, он подчеркивает, через десять лет, в имперской Вене, далеко от Украины: «Евреи, жившие в других местах, все убежали и скрывались в глухих углах, а позднее пришли к князю по имени Вишневецкий в стране, называемой Литвою»[68]. По-видимому, здесь автор испытал влияние подробною описания Натана Ганновера: «И бежали все паны, имевшие владения в Заднепровье, а также и с правой стороны Днепра до города Полонное, — все они бежали, спасая живот. Если бы Господь не пощадил остатков наших, все бы мы исчезли, подобно Содому. Князь Вишневецкий (да будет благословенна его память) был со своим войском в Заднепровье. Он был другом народа Израиля и воином непревзойденным. Он отступал со своим войском к Литве, и с ним бежало около пяти сотен хозяев-евреев, каждый с женою и детьми. И неслись они словно на крыльях орлиных, пока не привел он их туда, куда они стремились. Когда опасность грозила с тыла, он приказывал евреям идти впереди; когда опасность грозила спереди, он выступал вперед, как щит и панцирь, а евреев оставлял позади»[69].
В свою очередь Ганновер несомненно испытал влияние поэтического описания, вышедшего из-под пера Меира из Щебржешина: «Великий князь Вишневецкий оказывал много справедливости евреям и творил им добро, ибо он был справедливый пан. Повсюду, где он видел опасность, он позволял евреям идти впереди, а он шел вслед за ними, [следуя] за ними, как щит и прикрытие, а если опасность была впереди, он шел вперед с большими силами. Подобно соколу над цыплятами парил он, и рассеивались преследующие при виде его. Подобно отцу, жалеющему детей своих, он оказывал милость, и Израиль и сыны его путешествовали без беспокойства от мятежников, ибо боялись они князя, господина своего»[70].
Но Польша потерпела сокрушительное поражение, и знаменитому герою пришлось отступить, даже бежать с поля боя, Ганновер показал, какую роль сыграло желание Вишневецкого отомстить за уничтожение своей собственности. Однако в конечном счете Вишневецкий является положительным героем его повествования. Именно Вишневецкий рассеял сомнения и страхи других польских политиков, героически сражался в боях при Константинове, Пилявце и Збараже, помогал другим польским воеводам, выручая их в случае необходимости; а когда его назначение на пост великого коронного гетмана было сорвано общими усилиями польских магнатов и Хмельницкого, он был отравлен магнатами[71].
Еврейские хронисты не питали иллюзий относительно позиции и действий других польских магнатов и панов. Они описывают высокомерие и преувеличенную самоуверенность гетмана Потоцкого перед битвой при Корсуне, а также ужас и панику побежденных, умолявших татар взять их в плен[72]; эгоизм помещиков и крупных землевладельцев по отношению к зависимым от них крестьянам[73]; панику сотни тысяч польской шляхты, отступавших из Пилявец и грабеж покинутых там ценностей[74]. Все это, конечно, не увеличивает симпатию к ним читателей.
Более того, когда прибыли известия о поражении под Корсунем и «бежали, спасая жизнь»[75] «евреи и громадная масса польских шляхтичей»[76], и достигли Немирова, шляхта предала евреев и выдала их убийцам. Ганновер пытается ослабить впечатление от этого предательства, рассказывая об уроках побоища в Тульчине, где поляки разоружили евреев-защитников города и открыли его ворота в обмен обещаниям, что восставших оставят в покое, но были самым жестоким образом перебиты. «Когда шляхтичи услышали об этом, их начали мучить угрызения совести, и с той поры они стали поддерживать евреев и не отдавали их в руки нечестивых. И даже когда украинцы много раз обещали панам неприкосновенность, те больше им не верили»[77]. И здесь подчеркивается общность судеб в час беды. Прежде чем их предали, евреи сражались, защищая Немиров и Тульчин, стояли на стенах Полонного, Львова и Замостья; враг был отброшен от Каменца, Сокаля, Брод и других городов благодаря совместным усилиям поляков и евреев[78]. Но когда, по мнению местного воеводы, евреи стали больше не нужны, им не позволяли искать защиты за крепостными стенами[79].
Более того, как подчеркивал Меир из Щебржешина, когда опасность проходила, баланс сил мог меняться. Когда затихли сражения на Волыни, евреи, укрывавшиеся в окрестностях Острога, «решили возвратиться домой: зачем будем погибать от голода, быть может, все обойдется благополучно». И многие возвратились домой. Между тем паны заключили соглашение с неприятелем, и вместе с ним напали на евреев. Так в этом городе дважды происходило избиение евреев, и «кровь их текла, словно ручей, а их тела стали добычей птиц небесных». Только вмешательство королевских наемников спасло остатки евреев от уничтожения: «Когда об этом услыхали немцы-воины, они отомстили панам и селянам и перебили множество их. Тогда же возвратились рассеянные за рекой Вислой и прятавшиеся в укрепленных городах евреи»[80].
Тем не менее, как признает Ганновер, готовность поляков допустить евреев к обороне, вне зависимости от причин, была для многих из последних единственным шансом на выживание: «если бы не это, не было бы надежды на спасение для остатков евреев»[81]. Другими словами, общая судьба соединила поляков и евреев на полях Украины. Восставшие украинцы не делали между ними различия. «Подобных злодеяний, как в этот год, не совершалось от сотворения мира, когда убивали людей из племени Эдом (поляков) и из племени, рассеянного меж иными народами. На полях и дорогах лежали убитые, и смешивалась их кровь, текшая ручьем»[82].
Начиная с побоища в Немирове, жертвами становились евреи, польские шляхта и духовенство[83]. Когда был захвачен город Бар, где укрывались беженцы из окрестностей, восставшие «убили всех евреев и панов в нем»[84]. После побоища в Тульчине, «голота…вернулась по домам с большой добычей в виде панского и еврейского золота, серебра, драгоценных камней и бриллиантов; с ними было также много пленных красивых женщин и девушек как полек, так и евреек»[85]. В глазах еврейских хронистов трагедией была и участь ксендзов, с которых заживо содрали кожу в Заславе[86] и дворянок, изнасилованных в Баре[87].
В тотальной войне никто не мог остаться в стороне. Она охватывала все новые и новые местности, даже еще до прибытия войск Хмельницкого. «И во всех местах, где проживали православные, последние, лишь только узнавали о случившемся, как восставали против своих господ и убивали всех панов и евреев, что были там, всеми возможными видами умерщвления»[88]. Хронисты понимали сущность общей судьбы жертв как судьбы меньшинства, окруженного морем ненависти. Когда эта ненависть вспыхнула, все различия между господином и слугой, между правящим и управляемым исчезли.
Но была ли трагическая судьба этих «меньшинств», то есть польской шляхты и преследуемых евреев Украины, единственным предметом интереса хронистов? В их трудах можно видеть, что судьба несчастных жертв регистрируется без учета национальной и религиозной принадлежности. Осенью 1649 года, после зборовского соглашения и возвращения польской шляхты на Украину, вернулись и «жалкие остатки евреев. Осиротевшие более чем настоящие сироты, они были неимущи и бедны, однако евреи и дома не нашли успокоения, потому что была чрезвычайная дороговизна и совершенно не было средств пропитания. Беднота из православного народа умирала тысячами и десятками тысяч от голода»[89] Возможно, среди этих голодающих нищих были и украинцы — жители Барышовки, которые дали евреям убежище во время погрома[90], и те жители Тульчина, которые пожалели уцелевших после резни[91].
Хроники не сообщают, что месть поляков — Вишневецкого в Немирове, Радзивилла в Пинске, Фирлея в Остроге — затронула только виноватых. К несущим возмездие войскам Фирлея присоединилось несколько сот храбрецов из еврейской бедноты «они также выступили отомстить своим врагам… они воевали против них и нанесли православным тяжкие поражения»[92].
И все же осознание трагической судьбы украинского населения связано со степенью его вовлеченности в события. Жители Пинска были наказаны за то, что впустили мятежников в город; украинское население Немирова — за измену и участие в резне. После зборовского соглашения татары выступили в поход на территорию, населенную украинцами. «По дороге татары жестоко расправились по городкам и деревням с православными, бунтовавшими против короля… Вся местность в округе двадцати верст была разорена и сожжена, а православные, которые жили там, частью были убиты, а десятки тысяч были уведены в плен. Остались только те, которые спрятались в лесах и оврагах… И отдыхала страна от войны весь 5410 год вплоть до Пасхи 5411 г.»[93].
Такова была цена мира, который был иллюзорным в стране, полной противоречий; в стране развивавшейся и заселявшейся, но полной ненависти и отрицания возможности сосуществования. Натан Ганновер пишет об украинцах: «Так они представляются любящими евреев, ведут с ними дружеские речи, утешают и увещевают мягкими словами и льстят им устам и своими и языком своим лгут перед ними, сердце же их неправо перед ними, и они не верны своему завету»[94]. Меир из Щебржешина написал о том же, но в своем стиле: «Высокомерные и жестокосердные сыны жестокосердных, лицемерные и двуличные (вот они прикидываются любящими вас, словно друзья детства, а в тайниках души они замышляют пролить вашу кровь)»[95]. Когда поток известий и слухов о побоище увеличился, ШаХ страстно писал: «Православные, называемые казаками — мерзкий народ жалких негодяев, разбойников и злодеев… Проклятая страна, называемая Украина»[96]. Известия о жестокостях прибывали отовсюду. Уцелевшие рассказывали о нападениях и грабежах, о том, как людей предавали в руки убийц, как погребали заживо.
Постепенно стиралась грань между свидетельствами и слухами. Ходили абсолютно идентичные рассказы о событиях, которые якобы происходили в разных местах. Впрочем, такие события действительно могли происходить в нескольких местах (как, к примеру, убийство детей[97] и «испытание их мяса на кошерность»[98], или удушение еврейских детей скамейками из синагоги в Тамошове и Бершади)[99].
Описания жестоких убийств 1648-49 гг. содержатся во всех еврейских описаниях события, в хрониках и молитвах. Вот только одно из описаний, иллюстрирующих грандиозность и ужас трагедии, постигшей еврейские общины. Те из евреев Заднепровья, кому не удалось спастись, присоединившись к отступающим войскам Вишневецкого, «погибли смертью мучеников от различных жесточайших и тяжких способов убиения: у некоторых сдирали кожу заживо, а тело бросали собакам, а некоторых — после того, как у них отрубали руки и ноги, бросали на дорогу и проезжали по ним на телегах и топтали лошадьми, а некоторых, подвергнув многим пыткам, недостаточным для того, чтобы убить сразу, бросали, чтобы они долго мучились в смертных муках, до того, как испустят дух; многих закапывали живьем, младенцев резали в лоне их матерей, многих детей рубили на куски, как рыбу; у беременных женщин вспарывали живот и плод швыряли им в лицо, а иным в распоротый живот зашивали живую кошку и отрубали им руки, чтобы они не могли извлечь кошку; некоторых детей вешали на грудь матерей, а других, насадив на вертел, жарили на огне и принуждали матерей есть это мясо; а иногда из еврейских детей сооружали мост и проезжали по нем. Не существует на свете способов мучительного убийства, который бы они ни применили; использовали все четыре вида казни: побивание камнями, сжигание, убиение и удушение»[100].
Сообщения уцелевших жертв, естественно, крайне редки. И снова Натан Ганновер дает нам свидетельства из первых рук, личные и человечные, трогающие своей безыскусностью. Беззащитная, приходящая в движение от слухов и надежд, управляемая сильнейшей из эмоций — страхом — такой нам предстает человеческая масса, среди которой оказался Ганновер во время бегства из Заслава. «Мы не были уверены, что местные жители — сплошь православные — не нападут на нас сами… У кого была своя телега — уезжал на ней; у кого не было ни лошади, ни телеги — хоть у него и были средства, чтобы приобрести их, — не успевал это сделать, и с женой и детьми уходили пешком, оставив все добро дома».
Три всадника нагнали толпу беглецов, сообщив ложные известия, будто их преследует враг: «Сейчас же наступило невероятное смятение среди евреев. Все они побросали со своих телег серебро, золото, платья, книги, подушки, перины — для того, чтобы быстрее бежать, спасая свои жизни… Некоторые бросали все — и лошадь, и телегу со всем, что было на ней, даже жен и детей — и бежали в страхе в леса, а многие мужчины и женщины, когда наступило это смятение, побросали своих детей и спасались по лесам и оврагам»[101].
Но их никто не преследовал. Разве что страх, дурные известия и память о страшной судьбе собратьев, поглощенных пламенем ненависти. Они продолжали двигаться, каждое утро благодаря Господа за еще одну ночь, проведенную в нееврейском постоялом дворе. Когда беженцы достигли собственно Польши — к западу от Вислы, — они стали жертвами голода и болезней и потеряли остатки своего имущества. Когда пришла весть о польском наступлении, они вернулись вслед за войсками, но не пошли далее Заслава. Ни один еврей или польский пан не отважился двинуться дальше на восток.
Это свидетельство беженца, в панике покинувшего свой город, свой дом и имущество, является уникальным. Судьба же тех, кому не удалось покинуть осажденный город (Люблин в 1655 году), описана в книге, опубликованной в 1669 году в Амстердаме раввином Шмуэлем Кайдановером (МаГарШак): «Все мое имущество было взято у меня, деньги, золото и домашние мои. Две моих дочери были убиты для святости Имени… И все мои святые писания отняли проклятые православные… И бросили меня на улице избитого, и мазали меня кровью убитых… Голоден и алчущий, наг и бос я, ибо сорвали с меня одежду и сейчас, в одной лишь рубахе, гол я. И много раз выводил враг меня на смерть и протягивал я шею свою, как скот на бойне»[102].
Зять Меира из Щебржешина, Цви, вместе со своим братом, Давидом, пытались похоронить тела убитых во время резни. Когда они это делали, их захватил отряд мятежников. У Давида не было денег, чтобы откупиться от пленивших его, и он был зверски убит. Цви же смог откупиться и дожил до вечера, когда его «владелец» стал играть в карты с приятелем. На кону стояла жизнь еврея. Если бы он проиграл, он убил бы его собственными руками. К счастью, он выиграл, и Цви смог сам рассказать о своих приключениях.
Авторы хроник и молитв писали о несчастьях еврейских общин в восточном пограничье Речи Посполитой. В западных провинциях, в еврейских общинах, которые вскоре тоже пострадают от шведов и поляков, книги записей зафиксировали подробности событий и имена убитых[103]. В восточных общинах таких записей не сохранилось.
Только молитва «Эль мале рахамим» («Боже милосердный») и заметки аббата местного монастыря свидетельствуют об избиении евреев, изгнанных из Могилева московской армией, которая должна была бы их защитить (1655 г.)[104]. Лишь судебные записи[105] содержат данные о борьбе и судьбе евреев, изгнанных из Витебска.