Ж. Еврейские хроники и борьба различных группировок социальной верхушки феодально-крепостнической Польши

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ж. Еврейские хроники и борьба различных группировок социальной верхушки феодально-крепостнической Польши

Война на Украине XVII века протекала в обстановке острейшей внутренней борьбы разных группировок внутри правящего класса феодальной Польши. Вопрос о тактике по отношению к восстанию вырос в важнейшую проблему внутренней политики. В то время как часть феодалов Польши, в первую очередь, не имеющая непосредственных интересов на Украине, искала путей к компромиссному разрешению конфликта, правильно разгадав такую же готовность со стороны казацкой старшины, использовавшей восстание «хлопов» в своих интересах, магнаты Украины были непримиримы и требовали самых энергичных действий. Это разногласие понятно, ибо всякий сговор с повстанцами мог пойти только за счет некоторого, более или менее далеко идущего ограничения их особых привилегий в крепостнической эксплуатации украинского крестьянства. Подозревая, что король Владислав (он умер в самом начале крестьянской войны) в своем стремлении укрепить позиции королевской власти готов был использовать казацкую старшину, и склонные, таким образом, рассматривать случившееся, как результат «антимагнатских интриг короля», владельцы латифундий на Украине недоверчиво следили за мероприятиями центральных органов власти, действовавших к тому же с обычной для периода «межкоролевья» нерешительностью и медлительностью.

Шляхетство Польши не очень спешило на помощь украинским магнатам. Большинство правящего панства долго недооценивало опасность, угрожавшую со стороны восстания всему феодально-крепостническому строю. Оно рассчитывало на сговор с казацкой старшиной, не понимая, что временами последняя сама была уже не в состоянии противостоять все более грозно вздымающейся волне крестьянской войны. Только следовавшие одно за другим поражения польских войск в войне с Хмельницким, превратившие этот очередной бунт на «крессах» в подлинную войну, непосредственно угрожавшую самому существованию польской государственности, только вырисовывающаяся реальная опасность, что крестьянская война на Украине, распространившаяся уже и на Белоруссию, поднимет против феодалов крестьянские массы «коренной» Польши, заставили позже правящие слои Польши перейти к более энергичным методам борьбы против восставших. Но и тогда еще не прекращаются трения в правящем лагере. Магнаты Украины борются за влияние на руководство военными операциями. Они с горечью отмечают неумение правительства мобилизовать на борьбу все «живые силы» феодально-крепостнической Польши. Они не одобряют стратегических планов командования, осуждают его недостаточную активность, ставя ему в вину военные ошибки и поражения. Магнатство ясно ощущало, что причина поражений польских армий лежала не столько, в бездарности ее командования — эта бездарность была неоспорима, — сколько в том, что многие наиболее влиятельные польские военачальники первого этапа войны принадлежали к той группировке, которая считала возможным и желательным достижение соглашения с Хмельницким. Магнатство в этом видело причину нерешительного характера военных операций и их полной неудачи.

Если к этому добавить происки и интриги всевозможных панских клик, борьбу магнатского честолюбия и претензий, если вспомнить все эти обычные для Речи Посполитой атрибуты политической борьбы, сейчас выступившие в особо подчеркнутом виде, нам станет ясным, почему под пером хрониста-современника, находящегося в контакте с политической жизнью командующих классов Польши, повествование о событиях крестьянской войны не могло не приобрести характера острого политического памфлета.

И с этой точки зрения хроника Ганновера представляет значительный интерес. Она откровенно пристрастна. Излагая военную историю «хмельничины», еврей-хронист не скрывает своих симпатий и антипатий к военным руководителям польской армии, критически оценивает их стратегические планы и дает в результате насквозь тенденциозное освещение событий.

Деятельность главнокомандующего князя Доминика, выдвинутого на этот пост кругами, ориентировавшимися на сговор с верхушкой казачества, получает у хрониста предельно отрицательную оценку. Ганновер считает Доминика прямо-таки злым гением Польши. «Этот князь[70] еще больше увеличил злосчастие евреев и всего королевства польского: он был знаменит своим богатством, и никогда в жизни не участвовал в войнах: он был труслив и мягкосердечен». И дальше по этому поводу Ганновер вспоминает талмудическую поговорку: «Когда пастух сердится на своих овец, то назначает их вожаком слепую овцу». И прибавляет: «И так за прегрешения наши великие случилось и в Польше»[71]. Что казацкая старшина склонна была действительно договориться с панством и что таким образом тактика Доминика не объяснялась только его личной трусостью и не была «бессмысленной», этого Ганновер не понимал. Маневры Хмельницкого, направленные на достижение сговора с панством, изображаются им только как военная хитрость, имеющая шансы увенчаться успехом из-за глупости и трусости польского главнокомандующего.

Но Ганновер был не только очень низкого мнения о военной доблести и политической мудрости Доминика[72].

Ганноверу ясно даже, что несчастный исход военных операций Доминика был обусловлен в значительной степени его примиренческой позицией по отношению к Хмельницкому. Очень показателен в этом смысле рассказ нашего хрониста о битве под Пилявцами. Так же как другой современник-летописец и панегирист князя Вишневецкого поляк Твардовский — Ганновер считает, что единственным виновником поражения был Доминик, заключивший, несмотря на решительные возражения Вишневецкого, перемирие с Хмельницким. Это, убеждает Ганновер, вырвало из рук Вишневецкого неминуемую славную победу. Желая еще нагляднее подчеркнуть тяжесть вины Доминика, Ганновер цитирует фантастическое благодарственное письмо Хмельницкого к Доминику: «Мир тебе, господин наш, великий князь Владислав Доминик, военачальник польского народа. Я и мой народ очень признательны тебе за милость, которую ты нам оказал, милосердно согласившись устроить во вторник перемирие» и т. д. И уже прямым обвинением в сговоре с неприятелем звучала последняя фраза этого вымышленного адресованного Доминику письма. «В благодарность за милосердие, нам тобою оказанное, — писал якобы Хмельницкий, — мы отплатим тебе добром и не разорим подвластные тебе местности, подобно владениям других польских панов»[73].

Но Ганновер идет еще дальше. Он не останавливается и перед прямым обвинением Доминика в предательстве: «Питая вражду к князю Вишневецкому по причине того, что все были очень расположены к князю и имя его было очень прославлено по всей стране, и народ считал, что по своей храбрости и воинскому искусству князь должен был быть гетманом, князь Доминик умышленно задерживал посылку войск на выручку Вишневецкого. Гетман Доминик надеялся, что князь Вишневецкий попадется в руки врагов»[74]. Военные неудачи, которые терпела ка полях Украины руководимая Домиником польская армия, обрекали на разгром и гибель все новые и новые еврейские общины, а всякая попытка сговора с казацкой старшиной могла пойти в первую очередь и главным образом за счет социальной верхушки еврейского населения Украины. Все это достаточно ясно объясняет, почему Ганновер занял такую ярко враждебную позицию по отношению к Доминику и в то же время предопределяет отношение нашего хрониста к другому крупному польскому военному деятелю той поры — к князю Вишневецкому.

Если у Ганновера не оказывается для Доминика ни одного светлого штриха, ни одного оправдывающего слова, то это вызывается стремлением еще рельефнее оттенить все высокие качества героя повествования — Вишневецкого.

Князь Иеремия Вишневецкий, ожесточенно и упорно борющийся с восстанием, совершенно непримиримо и решительно отвергающий всякие компромиссные решения, готовый биться до конца за восстановление «старого порядка» на магнатской Украине, — вот кто в глазах Ганновера олицетворяет воинскую доблесть, ум, благородство и даже высшую справедливость. Мерилом благородства Вишневецкого для Ганновера является, конечно, в первую очередь, его отношение к евреям. И здесь Ганновер впадает прямо-таки в безграничную апологетику. Он безоговорочно причисляет Вишневецкого к сонму «благодетелей Израиля»:

«Князь Вишневецкий (да будет благословенна его память), — повествует летописец, — был грозный в этот час со своим войском в Заднепровье. Он относился чрезвычайно благожелательно к евреям и как военачальник не имел себе равных в государстве. Князь Вишневецкий отступал со своим войском по направлению к Литве, а вместе с ним бежало около 500 хозяев-евреев… Когда грозила опасность с тыла — он приказывал евреям идти впереди; когда опасность была спереди, он выступал вперед, как щит и панцирь, а евреев оставлял позади»[75].

Так, на протяжении всего повествования еврея-летописца, Вишневецкий выступает как мужественный защитник евреев и благородный мститель за них[76]. Жесточайший и кровожадный «князь Ярема» украинских хронистов и народных песен превращается под пером нашего летописца в носителя высшей правды и милосердия. Кровавые «подвиги» Вишневецкого, его карательные экспедиции описываются Ганновером с глубочайшим сочувствием и подлинной радостью. В соответствии со своей классовой позицией он видит в этих расправах с восставшими казаками, крестьянами и мещанами не акт классового террора и мести, а восстановление попранной справедливости. Ганноверу настолько чужда была мысль о возможности оправданий восстания с какой-либо точки зрения, что он готов был даже утверждать, что и сами крестьяне признали кровавую расправу над ними вполне заслуженным возмездием…

Немало внимания уделяет Ганновер и описанию военных операций Вишневецкого. И тут апологетический тон не покидает хрониста. Если ему верить, Вишневецкий не знал ни одного поражения. Если он был вынужден отступить, то это только мудрый стратегический маневр[77]. Если битва, в которой он участвует, кончается поражением польских войск, это случается только потому, что ему помешали (так изображает Ганновер битву под Пилявцами); если Збараж устоял в долгой осаде, это опять-таки исключительно заслуга Вишневецкого[78].

Для Ганновера нет сомнений, что Вишневецкий был крупнейшим польским военачальником и что он по своим воинским талантам превосходил и Хмельницкого. Он убежден, что будь во главе польской армии Вишневецкий, она легко и быстро разбила бы восставших. Отсюда понятно, с какой горечью и раздражением повествует Ганновер об интригах, направленных против Вишневецкого и имеющих своей целью не допустить его к руководству армией. Для него всякий, кто противодействует выдвижению Вишневецкого на пост гетмана, является по существу прямым пособником Хмельницкого. Если верить Ганноверу, самому Хмельницкому удалось ловким маневром отстранить своего опаснейшего врага Вишневецкого от командования польской армией. После защиты Збаража, в которой так отличился Вишневецкий, «король возвеличил князя Вишневецкого над всеми панами и назначил его главнокомандующим всего польского войска». Тогда Хмельницкий уплатил татарскому хану выкуп за пленных гетманов Потоцкого и Конецпольского. «Делал он это не из любви к гетманам, а из ненависти к князю Вишневецкому и из опасения, что тот станет военачальником… Король и все паны были поражены, узнав, что гетманы отпущены татарским ханом, они не знали истинной причины этого, и король восстановил обоих гетманов в их прежних должностях»[79].

Уделив так много внимания коварным интригам, которые плелись вокруг Вишневецкого его многочисленными завистниками и недругами, Ганновер в этом же плане объясняет неожиданную кончину своего героя. «В это время паны преисполнились завистью к князю Вишневецкому, слава которого все время возрастала. И они дали ему отравленный напиток. И умер князь Вишневецкий. Да будет благословенна его память»[80]. В данном случае мы имеем дело не с домыслом нашего хрониста: он повторяет ходившие тогда в широких кругах населения слухи. В самом деле, при острой борьбе противоречивых интересов и честолюбий вокруг поста гетмана с трудом можно было поверить в «естественность» внезапной кончины наиболее удачливого претендента[81].

Князь Вишневецкий под пером Ганновера вырастает в такую эпическую и монументальную фигуру, что рядом с ним представляются совсем мелкими и незначительными другие положительные герои его повествования. Так, Ганновер весьма скупо рассказывает о гетмане Фирлее, хотя он не без удовлетворения сообщает, что тот «нанес православным тяжкое поражение… мстил им, воздавал за все содеянное». О «большом храбреце» Ланцкоронском мы встречаем только несколько слов[82].

Гетман Литвы князь Радзивилл должен был бы привлечь к себе живейшую симпатию Ганновера. Ведь в его позиции было так много схожего с позицией Вишневецкого. Так же как последний, он энергично боролся с хлопами-повстанцами, проводил карательные экспедиции против «мятежников», был непримиримым и не был склонен ни к каким компромиссам. Но здесь чрезвычайно наглядно сказывается «украинский патриотизм» Ганновера и его особое пристрастие к Вишневецкому. Рассказав о расправе Радзивилла с бунтовщиками в Пинске и констатировав с радостью, что «так он отомстил за евреев»[83], Ганновер в дальнейшем больше не вспоминает о грозном литовском гетмане. Герой магнатской Литвы и конкурент его героя — Вишневецкого — не вызывает особых эмоций у нашею хрониста.

Приведенных данных достаточно, надо думать, для того, чтобы судить не только об определенных классовых симпатиях Ганновера, но и об его весьма широкой осведомленности о внутриполитических проблемах Польши тех кризисных лет. Ясно ощущая, как тесно связаны дальнейшие судьбы социальной верхушки еврейского населения Украины с борьбой разных группировок польского панства за выбор той или иной стратегической линии в войне, хронист уделяет этому вопросу особое внимание и оказывается весьма информированным. Чтобы оценить должным образом эту осведомленность хрониста, нужно вспомнить чрезвычайно низкую степень общеполитической информированности еврейского населения Польши и Украины; ведь оно непосредственно не участвует в политической жизни страны и замкнуто в свой обособленный культурный мирок. Тот же Ганновер, очевидно, лучше, чем кто-либо другой из его земляков-современников разбиравшийся в событиях внешнего мира, допускает ряд грубых ляпсусов (хронологического и фактического порядка) в своих немногочисленных экскурсах в область общей истории и политики. Его генеалогические справки о родственных связях польских королей оказываются сплошь ошибочными. Так например, польскую королеву Марию-Людвигу Гонзага, жену Владислава IV и будущую жену Яна-Казимира, наш хронист считает дочерью французского короля[84]; а о самом короле Яне-Казимире Ганновер неверно сообщает, что до его восшествия на престол он был гнезненским кардиналом и примасом Польши, а значит, и так наз. interiex-ом во время «безкоролевья»[85]. Институту interiex-ов Ганновер дает тут же, кстати, интересное объяснение. «Архиепископ в святой общине Гнездо замещает короля, когда тот умирает, чтобы не оставалась Польша без короля, ибо если бы так случилось, люди глотали бы друг друга заживо»[86].

Как мы писали в начале настоящей главы, остальные еврейские хронисты, в полном соответствии с их «философией истории», не уделили внимания рассмотрению непосредственных причин крестьянской войны. У них можно будет найти только самые отрывочные замечания по всему тому, что выходило за пределы изложения «еврейских бедствий». Однако и у этих хронистов то тут, то там оброненные указания могут послужить некоторым материалом для уточнения социальной позиции авторов изучаемых хроник.

Мейер из Щебржешина почти такой же апологет Вишневецкого, как и Ганновер. Он тоже рассказывает много о храбрости «славного князя»[87], говорит о выказанных им «по отношению к евреям доброте и справедливости»[88]. У него мы также встретим известный уже нам из повествования Ганновера рассказ о том, как по наущению Хмельницкого только для того, чтобы не допустить назначения «героя из героев» Вишневецкого на пост гетмана, был отпущен из татарского плена князь Потоцкий[89]. Но восхваление Вишневецкого не сопровождается у этого хрониста отрицательной оценкой его соперников и недругов. Он не отпускает даже по адресу Доминика — этого bete noire современных хронистов — ни одного недружелюбного замечания. И если щедрые эпитеты, отпускаемые Мейером из Щебржешина по адресу Вишневецкого, достаточно ясно говорят об его симпатиях, то все же приходится констатировать его чрезвычайную сдержанность и нарочитую лояльность по отношению к официальным деятелям (наряду с его очевидно недостаточной ориентированностью в политической борьбе среди командующих классов).

Саббатай Гакоген, автор «Послания», сосредоточив все свое внимание на специально еврейских моментах и преследуя главным образом цели информации зарубежных еврейских общин, не счел нужным даже мимоходом задержаться на изображении общеисторического фона событий. Он не только не вспоминает Вишневецкого, но мы у него не встретим даже и простого упоминания о литовском гетмане Радзивилле, несмотря на то, что этот хронист особенно много внимания уделил белорусско-литовским делам. Но зато в полном соответствии со своей уже выше подчеркнутой нарочитой официально-политической лояльностью он посвящает несколько строк памяти умершего короля Владислава. И смерть короля (известие о которой воспринимается, по его словам, еврейским населением, как предчувствие грядущих бед) изображается «первопричиной» всех обрушившихся позже несчастий.

В «Плаче», «Вратах покаяния» и других источниках мы уже не встретим достойных внимания экскурсов в область нееврейской истории и политики.