ГЛАВА IV Продолжение Северной войны и дипломатические сношения во время путешествий Петра за границу в 1711—1717 годах

ГЛАВА IV

Продолжение Северной войны и дипломатические сношения во время путешествий Петра за границу в 1711—1717 годах

Англичанин Перри, писавший о России и Петре Великом в 1714 году, замечает, что Петр своими частыми поездками отличается от всех прочих государей. Петр, говорит Перри, путешествовал в двадцать раз более, нежели другие «потентаты». Во множестве поездок царя обнаруживается исполинская сила и энергия; его личное присутствие всюду оказывалось необходимым. Оно оживляло работу, поддерживало стойкость его сотрудников, устраняло разные препятствия успеха в делах, водворяя в подданных царя ту неутомимость, которой отличался он сам. Путешествия царя свидетельствуют о той предприимчивости, которая не нравилась большей части его подданных, любивших сидеть дома и посвящать себя домашним занятиям.

Целью большей части путешествий Петра было руководство военными действиями. Первыми заграничными путешествиями его были Азовские походы. Затем события Северной войны заставляли Петра часто и долго находиться то в шведских, то в польских провинциях. Здесь он занимался осадой крепостей, руководил движениями войск, участвовал в битвах. Заботы во время разгара войны не давали царю возможности быть туристом, наблюдать особенности посещаемых им стран, изучать нравы и обычаи их жителей. Однако и эти походы должны были сделаться общеобразовательной школой для царя, столь способного всюду учиться, везде сравнивать русские нравы и обычаи с иноземными и заимствовать для своей родины полезные учреждения. Один из современников царя Алексея Михайловича замечает, что участие его в польских походах во время войн за Малороссию, пребывание его в Лифляндии и в Польше оказались весьма важным средством образования и развития царя и что по возвращении его из-за границы обнаружилось влияние этих путевых впечатлений. В гораздо большей степени Петр должен был пользоваться своим участием в походах, как школой для усовершенствования своего образования вообще.

Заграничные путешествия Петра после Полтавской битвы имеют свою особенность. Царь, встречаясь с государями Польши, Пруссии и проч., ведет с ними лично переговоры о мерах для продолжения войны и об условиях заключения мира. Таково свидание Петра вскоре после Полтавской битвы с Августом II в Торне, с Фридрихом I в Мариенвердере. На пути в турецкие владения в 1711 году он в Ярославле, в Галиции, занят переговорами со Шлейницем об условиях брака царевича Алексея; в Яворове он обедает вместе с князем Семиградским, Ракоци, затем он знакомится с Кантемиром и проч.

Особенно частым посетителем Западной Европы Петр сделался после неудачного Прутского похода. Как бы для отдыха после этого опасного и богатого тяжелыми впечатлениями периода царь отправился через Польшу и Пруссию в Дрезден и Карлсбад, и тут уже он после страшного напряжения военной деятельности мог посвящать себя лечению, отдыху, мирным занятиям, развлечениям. Скоро, однако, оказалось необходимым самоличное участие Петра в военных операциях и дипломатических переговорах.

Путешествия Петра в 1711 и 1712 годах

В августе 1711 года мы застаем Петра в Польше. Оттуда он отправился в Дрезден, где, впрочем, не было короля Августа [655]. При этом саксонский дипломат Фицтум старался узнать кое-что о политических видах Петра и особенно тщательно расспрашивал его о намерении вступить в близкие сношения с Францией. Царь уверил Фицтума, что пока нет ни малейшего соглашения между Россией и Людовиком XIV, и что он желает более всего окончить войну со Швецией к собственному и его союзников удовлетворению [656].

Во время пребывания своего в Карлсбаде Петр, между прочим, переписывался с Шафировым и Шереметевым о турецких делах, вел переговоры о браке царевича Алексея и проч. В Торгау, где в октябре 1711 года происходило бракосочетание царевича, Петр впервые видел Лейбница, который в это время был занят составлением разных проектов о распространении наук в России, об устройстве магнитных наблюдений в этой стране и проч. «Умственные способности этого великого государя громадны», — писал Лейбниц, лично познакомившись с царем [657].

Затем в Кроссене Петр имел свидание с прусским кронпринцем Фридрихом-Вильгельмом, который двумя годами позже вступил на прусский престол и во все время своего царствования, до кончины Петра, оставался верным союзником и другом России. Здесь происходили переговоры о способах продолжения войны. Уже до этого союзники осаждали Стральзунд, однако же безуспешно, вследствие раздора между русскими, саксонскими и датскими генералами, участвовавшими в этом предприятии [658].

Именно эти неудачные военные действия в Померании и заставили Петра в 1712 году после краткого пребывания в Петербурге отправиться за границу, к русскому войску, находившемуся около Штетина. Тут он был весьма недоволен образом действий датчан, не поддерживавших достаточно усердно операции русских.

В раздражении он писал королю Фридриху V: «Сами изволите рассудить, что мне ни в том, ни в другом месте собственного интересу нет; но что здесь делаю, то для вашего величества делаю». Не было точно определенной программы действий союзников. Петр писал русскому резиденту в Копенгагене: «Наудачу, без плана, я никак делать не буду, ибо лучше рядом фут за фут добрым порядком неприятеля, с помощию Божиею, теснить, нежели наудачу отваживаться без основания» [659].

В этих местах, в Грейфсвальде, Вольгасте, Анкламе, на берегу Померанского залива, Петр пробыл несколько недель. Он смотрел здесь датский флот, на котором был принят с особенной честью. Несмотря на то, что датский король отдал свой флот в распоряжение царю, датские адмиралы не исполняли приказаний Петра. Спор об артиллерии, необходимой для осады Штетина, начавшейся уже в 1711 году, продолжался. Петр был крайне недоволен. 16 августа он в Вольгасте имел свидание с королем польским; было решено брать остров Рюген, бомбардировать Стральзунд, но при недружном действии союзников нельзя было ожидать успеха. В раздражении Петр писал Меньшикову: «На твое письмо, кроме сокрушения, ответствовать не могу… что делать, когда таких союзников имеем, и как приедешь, сам уведаешь, что никакими мерами инако сделать мне невозможно; я себя зело бессчасным ставлю, что я сюда приехал; Бог видит мое доброе намерение, а их и иных лукавство; я не могу ночи спать от сего трактованы» [660]. В этом же тоне Петр писал и к Долгорукому: «Зело, зело жаль, что время проходит в сих спорах»; и к Крюйсу: «Желал бы отсель к вам о добрых ведомостях писать, но оных не имеем, понеже многобожие мешает; что хотим, то не позволяют, а что советуют, того в дело произвести не могут» и проч. [661]. Переговоры с королями прусским, польским и датским, переписка с разными вельможами, неудача в военных действиях — все это лежало тяжелым бременем на Петре.

К Екатерине он писал в это время: «Зело тяжело жить, ибо я левшею не умею владеть, а в одной руке принужден держать шпагу и перо; а помощников сколько, сама знаешь» [662].

На пути в Карлсбад, куда Петр опять поехал лечиться, он два дня пробыл в Берлине; нет сомнения, там происходили более или менее важные переговоры о делах. К сожалению, об этих конференциях мы не имеем сведений [663].

В Карлсбаде к государю приехал цесарский граф Вратислав «для трактования царского величества». Туда же прибыл Лейбниц, составивший записку, в которой излагал необходимость участия России в окончании войны за испанское наследство. Битва при Деневе (Denain) доставила Франции некоторый перевес. Лейбниц, желал усиления союзников, надеялся на царя. Содержание бесед знаменитого философа с царем лишь отчасти сделалось известным; Лейбниц старался узнать кое-что о намерениях царя относительно Лифляндии, но царь был осторожен и не сообщал ничего по этому вопросу [664]. Возникла мысль употребить Лейбница в качестве дипломата для сближения между Австрией и Россией.

Из Карлсбада Петр через Дрезден и Берлин отправился в Мекленбург для участия в происходивших там военных действиях. Тут он опять виделся с королем Августом, который после этого, отправляясь в Польшу, поручил свои войска царю.

2 декабря 1712 года Петр писал Екатерине: «Время пришло вам молиться, а нам трудиться… мы сего моменту подымаемся отсель на сикурс датским. И тако на сей неделе чаем быть бою, где все окажется, куда конъюнктуры поворотятся» [665].

Результат не соответствовал желаниям царя. Не дождавшись русского «сикурса», датский король и саксонский фельдмаршал Флемминг были разбиты при Гадебуше. Петр, несколько раз просивший союзников не вступать в битву до прибытия к ним на помощь русского войска, был чрезвычайно недоволен и сожалел о том, что «господа датчане имели ревность не по разуму» [666].

Подобного рода события свидетельствуют о том, что датчане по возможности желали действовать без помощи русских. Однако после поражения при Гадебуше датский король просил Петра о помощи и изъявил желание видеться с ним. Свидание это состоялось 17 января 1713 года в Рендсбурге; совещания продолжались несколько дней: происходили смотры войск датских, саксонских и русских. 22 января оба государя отправились в поход. Через Шлезвиг и Гузум Петр приближался к Фридрихштадту, где ему удалось нанести сильный удар шведам. В этой битве (30 января) он сам руководил действиями, принудил шведов уйти из города и занял его.

После битвы царь опять встретился с королем датским. Постоянно повторялись «консилии» о военных действиях, которые, впрочем, на некоторое время остановились, так как шведский генерал Стенкбок с войском заперся в голштинской крепости Тэннигене. Он сдался не раньше 4 мая 1713 года [667]. Меньшиков заставил города Гамбург и Любек заплатить значительные суммы денег за то, что они не прерывали торговых сношений со шведами; Петр был очень доволен и писал Меньшикову: «Благодарствуем за деньги… зело нужно для покупки кораблей» [668].

Военные действия продолжались и после возвращения Петра в Россию. Штетин сдался Меньшикову 19 сентября 1713 года, после чего, в силу договора, заключенного в Шведте, Рюген и Стральзунд были отданы в секвестр прусскому королю.

Настроение умов в Западной Европе

Сближение с Пруссией было делом особенной важности, потому что другие державы в Западной Европе, почти без исключения, были весьма недовольны значением, приобретенным Россией после Полтавской битвы. В Германии появились русские войска; русские дипломаты и полководцы стали действовать смелее; Куракин, Матвеев, Долгорукий, Меньшиков и др., по случаю переговоров с представителями иностранных держав, обнаруживали самоуверенность, до того времени не замечавшуюся в русских дипломатах, находившихся на Западе.

В Польше еще до Полтавской битвы опасались, что Петр сделается фактическим владельцем этой страны и станет распоряжаться в ней безусловно самовластно; в Германии было высказано мнение, что царь не только завладеет Польшей, но даже сделается чрезвычайно опасным и для Германии, и для императора [669].

Отправление русских войск сделалось необходимым для военных операций против Швеции. Появление русских войск в Польше с той же целью оказалось чрезвычайно опасным для этого государства; того же можно было ожидать от подобного образа действий царя в Германии. Даже в Пруссии, нуждавшейся более других держав в союзе с Россией, были высказаны такого рода опасения. Меньшиков в бытность свою в 1712 году в Берлине говорил там от имени царя, как рассказывали, в тоне диктатора; намерение русских занять Стральзунд и Штетин привело в ужас государственных людей, окружавших короля Фридриха I. Они были готовы протестовать решительно против такого вмешательства России в дела Германии [670].

Живя в Лондоне, Матвеев еще до Полтавской битвы тайным образом проведал о внушениях прусского и ганноверского дворов, что всем государям Европы надобно опасаться усиления державы московской; если Москва вступит в великий союз, вмешается в европейские дела, навыкнет воинскому искусству и сотрет шведа, который один заслоняет от нее Европу, то нельзя будет ничем помешать ее дальнейшему распространению в Европе. Для предотвращения этого союзникам надобно удерживать царя вне Европы, не принимать его в союз, мешать ему в обучении войска и в настоящей войне между Швецией и Москвой помогать первой. Англия, цесарь и Голландия подчинились этому внушению и определили не принимать царя в союз, а проводить его учтивыми словами. Постоянно Матвеев повторял, что на союз с Англией нельзя надеяться [671].

После Полтавской битвы в Англии с большим неудовольствием смотрели на вступление русских войск в Померанию. Утверждали, что в Карлсбаде между царем и английским посланником Витвортом произошел по поводу этого предмета очень крупный разговор, так что посланник счел благоразумным удалиться. Английский министр С. Джон (знаменитый Болингброк) говорил русскому послу фон дер Лигу: «Союзники в Померании поступают выше всякой меры: сначала уверяли, что хотят только выгнать оттуда шведский корпус Крассова, а теперь ясно видно, что их намерение выжить шведского короля из немецкой земли: это уж слишком!»

В 1713 году английский посланник в Голландии лорд Страффорд объявил Куракину: «Англия никогда не хочет видеть в разорении и бессилии корону шведскую. Намерение Англии — содержать все державы на севере в прежнем равновесии; ваш государь хочет удержать все свои завоевания, а шведский король не хочет ничего уступить. Ливонии нельзя отнять у Швеции; надеюсь, что ваш государь удовольствуется Петербургом», и проч. Страффорд внушал влиятельным людям в Голландии, что если царь будет владеть гаванями на Балтийском море, то вскоре может выставить свой флот ко вреду не только соседям, но и отдаленным государствам. Английское купечество, торговавшее на Балтийском море, подало королеве проект, в котором говорилось, что если царь будет иметь свои гавани, то русские купцы станут торговать на своих кораблях со всеми странами, тогда как прежде ни во Францию, ни в Испанию, ни в Италию не ездили, а вся торговля была в руках англичан и голландцев; кроме того, усилится русская торговля с Данией и Любеком.

Эти враждебные заявления были остановлены угрозой Петра. Возвратился в Голландию бывший в Дании посланник Гоус и донес своему правительству о разговорах, бывших у него с царем. Петр объявил ему, что желает иметь посредниками цесаря и голландские штаты, ибо надеется на беспристрастие этих держав; не отвергает и посредничества Англии, только подозревает ее в некоторой враждебности в себе. «Я, — говорил Петр, — готов, с своей стороны, явить всякую умеренность и склонность к миру, но с условием, чтобы медиаторы поступали без всяких угроз, с умеренностию; в противном случае я вот что сделаю: разорю всю Ливонию и другие завоеванные провинции, так что камня на камне не останется; тогда ни шведу, ни другим претензии будет иметь не к чему». Передавая эти слова, Гоус внушил, что с царем надобно поступать осторожно, что он очень желает мира, но враждебными действиями принудить его ни к чему нельзя. «Сие донесение, — писал Куракин, — нашим делам не малую пользу учинило» [672].

В разных политических брошюрах, появившихся в это время, в 1711и1712 годах, обсуждался вопрос, насколько усиление Московского государства может сделаться опасным для западноевропейских держав, в особенности же печатались памфлеты с жалобами на образ действий русских войск в Померании и Мекленбурге [673].

Таким образом, настроение умов на Западе вообще оказывалось враждебным царю и России. Союзники царя — Дания, Польша, Пруссия — не особенно много могли сделать и довольно часто обнаруживали даже неохоту быть полезными России. Другие державы мечтали о лишении царя выгод одержанных им побед. О Франции узнали, что эта держава тайком действовала наперекор интересам России, что, например, в Штетине находился отряд в 500 французов, воевавших против русских [674]. Окончание войны за испанское наследство грозило царю новой опасностью. Те державы, которые до этого были заняты упорной борьбой против Людовика XIV, теперь могли обращать большее внимание на Россию. К счастью для царя, он при случае имел возможность сделаться союзником той или другой державы, так как, в сущности, не прекращалась вражда между Францией и германскими странами, между императором и Пруссией, между ганноверским и берлинским кабинетами и проч. В одно и то же время на Западе боялись России, ненавидели ее и искали союза с ней. Недаром Лейбниц в письме к курфюрсту ганноверскому, выставляя на вид необходимость сближения с Россией, говорил: «Я убежден в том, что Россия будет на севере иметь то самое значение, которое до этого имела Швеция, и что даже она пойдет еще гораздо дальше. Так как этот государь весьма могуществен, то, по моему мнению, должно считать большою выгодою пользоваться его расположением и доверием» [675].

Отношения России к Австрии оставались холодными, хотя в Вене в 1710 году серьезно думали о браке одной из эрцгерцогинь с царевичем Алексеем. Сношение между царем и семиградским князем Рагоци сильно не понравилось императору. Зато Австрия не могла не сочувствовать России по поводу несчастья на Пруте, так как всякое усиление Турции представляло собой опасность для императора. При всем этом ни барон Урбих, бывший резидент царя в Вене, ни приехавший туда из Англии Матвеев, не могли склонить Австрию к заключению союза с Россией. В Вене опасались сближением с царем возбудить против себя Порту [676]. К тому же Австрия не могла желать развития могущества России и скорее сочувствовала Карлу XII, особенно когда после окончания войны за испанское наследство не было более повода опасаться союза Швеции с Францией. Для Австрии должно было казаться большей выгодой сдерживать Пруссию Карлом XII, и поэтому успехи оружия союзников в Померании сильно не понравились императору.

Совсем иначе Россия относилась к Пруссии. Еще в то время, когда Фридрих Вильгельм был лишь кронпринцем, Петр (в 1711 году) задобрил его подарком нескольких «великанов» («lange Kerle»). Такого рода подарки повторялись и впоследствии, когда Фридрих Вильгельм сделался королем. При всем том, однако, переговоры были особенно успешными.

В феврале 1713 года Петр, пребывая в Ганновере, узнал о кончине прусского короля Фридриха I. Это обстоятельство заставило его отказаться от предполагавшегося посещения прусской столицы. Однако состоялось все-таки свидание между Петром и новым королем Фридрихом Вильгельмом I в местечке Шёнгаузене, близ Берлина. Говорили о делах, однако царь не был особенно доволен впечатлением, произведенным на него этим государем. Он писал Меньшикову: «Здесь нового короля я нашел зело приятна к себе, но ни в какое действо оного склонить не мог, как я мог разуметь для двух причин: первое, что денег нет, другое, что еще много псов духа шведского, а король сам политических дел не искусен, а когда дает в совет министрам, то всякими видами помогают шведам, к тому еще не осмотрелся. То видев, я, утвердя дружбу, оставил» [677].

Для русского посла в Берлине была приготовлена подробная инструкция об условиях, на которых Петр желал заключить договор с Фридрихом Вильгельмом I. Предметом переговоров было пребывание русских войск в Германии и продолжение военных действий в Померании.

В Берлине не хотели вступить в открытую войну со Швецией, но не хотели также, чтоб эта держава сохранила прежнюю свою силу. Король сам скорее был сторонником Петра, как видно и из следующего, впрочем, несколько загадочного эпизода, случившегося за обедом у Фридриха Вильгельма 10 августа 1713 года. На этом обеде присутствовали посланники, русский, шведский и голландский. Король предложил тост за здоровье русского государя, потом Голландских штатов и забыл о шведском короле ( ?! ) [678]. Шведский посланник Фризендорф отказался пить за здоровье царя ( ? ! ) , вместо того выпил за добрый мир и при этом просил короля, чтоб он был посредником и доставил Карлу XII удовлетворение, возвратил ему Лифляндию и другие завоевания, ибо король прусский не может желать усиления царя. Король отвечал: «Удовлетворение следует царскому величеству, а не шведскому королю, и я не буду советовать русскому государю возвращать Ливонию, рассуждал по себе, если бы мне случилось от неприятеля что завоевать, то я бы не захотел назад возвратить; притом царское величество добрый сосед и других не беспокоит; а что касается посредничества, то я в чужие дела мешаться не хочу». Фризендорф напомнил о дружбе, которая была всегда между Швецией и Пруссией при покойном короле Фридрихе I; в ответ Фридрих Вильгельм припомнил тесный союз Швеции с Францией. «Одного только не достает, чтоб французский герб был на шведских знаменах», — сказал между прочим король. Фризендорф начал уверять, что такого союза нет между Швецией и Францией. «А хочешь, расскажу, что ты мне говорил шесть недель тому назад?» — сказал король. Фризендорф испугался. «Я это говорил вашему величеству наедине как отцу духовному», — сказал он и прибавил, что король все шутит. «Говорю, как думаю, — отвечал король, — и никого манить не хочу» [679].

При всем своем расположении к царю король прусский не хотел обещать решительных действий, указывая на необходимость привести прежде всего в надлежащее состояние финансы своего государства. Сам король желал Петру добра и был ему от души благодарен за отдачу в секвестр Пруссии завоеванных шведских областей и городов [680]. Министры Фридриха Вильгельма, однако, не переставали опасаться чрезмерного перевеса России. В декабре 1713 года Ильген передал королю мемориал, в котором говорилось о выгодах союза с Швецией и о необходимости восстановления прежнего равновесия на севере. Соглашаясь с некоторыми мыслями Ильгена, король, однако, при прочтении мемориала, написал на полях его: «Хорошо, но царь должен удержать за собою Петербург с гаванью и со всеми принадлежностями, исключая Лифляндии и Курляндии» [681]. В мемориале было сказано далее, что Лифляндия не может представить собой какого-либо затруднения, так как царь обязался отдать эту провинцию польскому королю; Ильген предвидел, что дело не обойдется без затруднений, и даже считал возможной войну между Пруссией и Россией [682].

Столкновение между Петром и Пруссией было немыслимо. Напротив, отношения обеих держав становились все более дружескими. Петр особенно радушно принял приехавшего в Россию прусского посланника Шлиппенбаха и в беседе с ним весной 1714 года заметил, что готов гарантировать королю приобретение Штетина и всей Померании до реки Пеене, в случае гарантирования королем России приобретения Карелии и Ингерманландии [683]. Столь же дружелюбно беседовал король Фридрих Вильгельм IV с Головкиным в Берлине, замечая между прочим: «Теперь я ни на кого так не надеюсь, как на царское величество, а главное, питаю особенную любовь к персоне его царского величества» [684].

Таким образом, важнейшим союзником Петра оставалась Пруссия. Дальнейшие успехи России в борьбе с Карлом XII содействовали все более и более сближению обеих держав.

Гангеут

Около этого времени Финляндия сделалась особенно важным театром военных действий.

Находясь в Карлсбаде, Петр уже в октябре 1712 года писал Апраксину о необходимости энергических действий в Финляндии: «Идти не для разорения, но чтоб овладеть, хотя оная (Финляндия) нам не нужна вовсе; удерживать по двух ради причин главнейших: первое было бы что, при мире, уступить, о котором шведы уже явно говорить починают; другое, что сия провинция есть матка Швеции, как сам ведаешь; не только что мясо и прочее, но и дрова оттоль, и ежели Бог допустит летом до Абова, то шведская шея мягче гнуться станет» [685].

Тотчас же после возвращения в Петербург, ранней весной 1713 года, царь занялся приготовление к походу в Финляндию. 26 апреля 16 000 войско на галерном флоте, состоявшем из 200 судов, отправилось туда. В качестве «шаутбенахта», или контрадмирала, сам Петр командовал авангардом флота. Без боя шведы уступили русским города Гельсингфорс, Борго и Або. Таким образом, в короткое время весь южный берег Финляндии был занят русскими войсками. Не раньше как в октябре происходило столкновение с шведами; при реке Пенкени, у Таммерфорса, шведский генерал Армфельд был разбит Апраксиным и князем Мих. Мих. Голицыным; следствием победы было то, что вся почти Финляндия, до Каянии, находилась в руках русских.

Подобно тому как Карл XII в 1708 и 1709 годах обращался к малороссиянам с разными манифестами, теперь царь такими же грамотами старался действовать на жителей Финляндии [686].

Военные действия продолжались и зимой. В феврале 1714 года князь М.М. Голицын еще раз разбил Армфельд при Вазе. Выборгский губернатор Шувалов занял крепость Нейшлот. Но самым замечательным делом была победа, одержанная русским галерным флотом под начальством Апраксина при Гангеуте, причем был взят в плен шведский контр-адмирал Эреншёльд (27 июля).

Петр, участвовавший в этом деле, писал лифляндскому губернатору тотчас же после битвы: «Объявляем вам, коим образом Всемогущий Господь Бог Россию прославить изволил; ибо, по много дарованным победам на земли, ныне и на море венчати благоволил» [687]. В тех же самых выражениях Петр писал Екатерине, описывая подробно ход дела и посылая ей «план атаки».

Впоследствии в переписке Петра с Екатериною память о Гангеугской битве занимает столь же видное место, как воспоминание о Полтаве. Так, например, 31 июля 1718 года Екатерина в письме к царю желает ему «такое ж получить счастье, как имели прошлого 1714 года: будучи шоутбейнахтом, взяли шоут-бейнахта». И в 1719 году, в день Гангеуского сражения, Екатерина в письме к Петру вспоминала о «славной победе», в которой царю удалось взять в плен «камарата своей в то время саржи» (charge — должность). Находясь в Финляндии в 1719 году, Петр в письме к Екатерине выразил надежду «праздники взять в Ашуге, в земле обетованной» [688]. И на современников Гангеутская битва произвела глубокое впечатление. Вольтер сравнивает Гангеут с Полтавой [689].

После Гангеутской битвы русский флот отправился к Аландским островам, что навело ужас на Швецию, ибо Аланд находился только в 15 милях от Стокгольма. Царь с небывалым торжеством возвратился в парадиз и был в сенате провозглашен вице-адмиралом. Однако военные действия 1714 года кончились неудачно. Апраксин с галерным флотом много потерпел осенью от бури, причем потонуло 16 галер, а людей погибло около 300 человек [690].

Между тем началась осада Стральзунда союзными войсками. В 1715 году этот город сдался, несмотря на то что сам Карл XII, наконец покинувший турецкие владения, прибыл в Стральзунд для защиты столь важного места. В 1716 году сдался союзникам Висмар.

Участие Петра в делах Западной Европы становилось все более и более успешным. Прежние понятия о ничтожности России превратились в совершенно противоположную оценку гениальной личности Петра и сил и средств, находившихся в распоряжении России при царе-преобразователе.

Данциг. Пирмонт

Путешествие Петра за границу в 1716 и 1717 годах отличается от поездок 1711 и 1712 годов и продолжительностью, и дальностью. Никогда Петр так долго не находился за границей, как в это путешествие, относящееся к самому блестящему времени его внешней политики.

Накануне этого путешествия происходили довольно важные военные действия в Померании. Успехи русских войск сильно озадачивали даже союзников России, не говоря уже о ее противниках. Только прусский король оказался весьма довольным торжеством России, надеясь на получение значительных выгод при посредстве царя.

Достойно внимания случившееся около этого же времени первое знакомство Петра с английским адмиралом Норрисом. Летом 1715 года царь находился в Ревеле и много крейсировал в окрестностях этого города. Туда же прибыл Норрис с эскадрой, и царь несколько раз, иногда даже в сопровождении Екатерины, бывал гостем адмирала. Последний был также приглашаем к царю [691]. Знакомство с Норрисом возобновилось в 1716 году, в пребывание Петра в Копенгагене.

Уже с 1712 года завязались сношения между Россией и Мекленбургом. Затруднительное положение, в котором находился герцог Карл-Леопольд, заставило его искать покровительства у самого сильного из союзных государей, у царя. Чтоб упрочить себе это покровительство, герцог решился предложить свою руку племяннице Петра Екатерине Ивановне. В начале 1716 года в Петербурге был заключен брачный договор. На Западе стали подозревать, что Петр намеревался назначить в приданое племяннице кое-какие завоевания. Начали говорить о Висмаре. Куракин представлял Петру, что все эти планы «противны» двору английскому и что на Западе не желают, чтобы Россия имела сообщение с Германией посредством Балтийского моря [692].

27 января 1716 года Петр выехал из Петербурга. В Риге происходили переговоры между Петром и адъютантом прусского короля Грёбеном о военных действиях в Померании, в особенности же о городе Висмаре [693]. Затем Петр отправился в Данциг, куда прибыл и король Август. Уже до этого король испытывал превосходство России, содержавшей в Польше свои войска и нередко обращавшейся с ней, как с завоеванной страной. В Данциге Петр распоряжался, как у себя дома. Он был встречен русскими генералами; там было много русских войск; около Данцига находился русский флот. Король Август производил на современников скорее впечатление вассала, угождавшего своему ленному владетелю, нежели хозяина дома, принимавшего у себя почетного гостя. Видя, с какой надменностью Петр в Данциге обращался с королем Августом, современники в Западной Европе ужаснулись [694]. Прусские министры опять представляли своему королю опасность, грозившую ему со стороны Петра, но король выразил надежду, что Пруссия всегда будет в состоянии доказать России, какая разница существует между Польшей и Пруссией [695]. Во всяком случае, устраиваемые Петром в Данциге смотры казались демонстрациями, имевшими целью внушить современникам высокое понятие о значении России.

Петр был чрезвычайно недоволен настроением умов в Данциге и строго требовал прекращения всех связей между этим городом и шведами. Вопрос об отношениях царя и русского войска к Данцигу наделал довольно много шуму. Данциг обратился к Нидерландской республике и к английскому королю за помощью.

И осада Висмара не обошлась без неприятностей. Между русскими, прусскими и датскими генералами происходило разногласие. Князь А.И. Репнин, командовавший русскими войсками, явился поздно, так сказать, накануне сдачи города. Датский генерал Девиц объявил Репнину, что не может впустить русских в сдавшийся город. Дело чуть не дошло до насилия, но русские войска не были впущены в Висмар, и Репнин был принужден вернуться назад. Петр, имея в виду высадку в Шонию, что, по его мнению, должно было иметь решительное влияние на ход войны, не хотел ссориться с Данией и ограничился сильными представлениями королю насчет поступка генерала Девица [696].

Все это происходило во время пребывания Петра в Данциге, где 8 апреля отпраздновали свадьбу племянницы царя с герцогом Мекленбургским. На пути из Данцига в Мекленбург, Петр в Штетине встретился с прусским королем. К сожалению, не сохранилось сведений о переговорах при этом случае [697]. На пути в Шверин Петр в разных местах встречал отряды русских войск. Во время пребывания Петра в Шверине происходили переговоры об условиях брака герцога, о городе Висмаре, об удовлетворении герцога за военные убытки, и, как считается вероятным, о проекте промена Мекленбурга на Курляндию.

Царь и его спутники, как видно из разных случаев произвольных действий, чувствовали себя в Мекленбургской области, как у себя дома, и не стеснялись нисколько распоряжаться по своему усмотрению. Насильственные меры герцога по отношению к дворянству были, по-видимому, одобрены царем. Такой образ действий русских раздражал не только противников, но и союзников царя. Германский император не переставал убеждать царя вывести свои войска из Мекленбурга. И Англия заявляла о своем неудовольствии по поводу действий русских [698].

Во время пребывания Петра в Гамбурге царь вел переговоры с приехавшим туда же королем датским и условился с ним о нападении на Шонию [699]. Вскоре оказалось, что другие союзники, Ганновер и Пруссия, были весьма недовольны этим соглашением. Королю датскому представляли, в какой мере должно было казаться опасным появление в Германии, по пути в Данию, тридцатитысячного русского войска, и указывали, что русские войска будут содействовать разорению Мекленбурга, Померании, Голштинии и Дании, что царь, по всей вероятности, намерен взять себе или Висмар, или какую-либо укрепленную гавань в Померании, и что, допустив раз к себе столь опасных гостей, чрезвычайно трудно сбыть их с рук [700].

После свидания с Фридрихом IV Петр отправился в Пирмонт для лечения. Здесь он пробыл от 26 мая до 15 июня. Сюда приехал и Лейбниц, который несколько дней провел в беседах с царем о разных проектах, задуманных им для России. В письмах к разным знакомым Лейбниц восхвалял громадные способности царя, его опытность, многосторонние познания, его страсть заниматься механикой, астрономией, географией и проч.

Лечение, развлечения, беседы с Лейбницем не мешали Петру заниматься политическими делами. Дипломатические переговоры не прекращались. При царе были его министры. В Пирмонте явились представители различных держав и побывали у царя, чтобы пожелать ему успешного пользования минеральными водами. Между этими дипломатами находился императорский посол граф фон Меч, которому было поручено Карлом VI от имени императора просить Петра, чтоб он оставил свое намерение сделать высадку в Шонию и вывел свои войска из Меклен-бургской области [701].

Гораздо важнее были переговоры, веденные гессен-кассель-ским дипломатом, обер-гофмаршалом и тайным советником фон Кетлером. Сын ландграфа гессен-кассельского Карла был женат на сестре шведского короля Карла XII. Поэтому ландграф желал взять на себя роль посредника между Карлом XII и Петром. Кетлеру было поручено разузнать в Пирмонте, на каких условиях царь согласился бы заключить мир с Швецией. Посредством предварительного соглашения между Петром и шведским королем ландграф надеялся принудить и прочих противников Карла XII к заключению мира. Отношения Петра к союзникам, однако, требовали крайней осторожности, и потому царь не дал решительного ответа [702].

Таким образом, в Пирмонте начались переговоры, которые затем продолжались в Гааге. Летом 1716 года Куракин в Гааге имел свидание с генерал-лейтенантом Ранком, бывшим шведским подданным, вступившим на службу ландграфа гессен-кассельского. Ранк передал следующие слова Петра, сказанные в Пирмонте в ответ на предложения Кетлера: «Можно ли со шведским королем переговариваться о мире, когда он не имеет никакого желания мириться и называет меня и весь народ русский варварами?» Передавая эти слова Петра, Ранк заметил Куракину, что царю несправедливо донесено об отзывах о нем Карла XII. «Я, — говорил Ранк, — был при шведском короле в Турции и в Стральзунде с полгода, и во все время Карл отзывался о царском величестве с большим уважением: он считает его первым государем в целой Европе. Надобно всячески стараться уничтожить личное раздражение между государями, ибо этим проложится дорога к миру между ними» [703].

Несмотря на представления императорского двора, несмотря на уверения ландграфа гессен-кассельского относительно склонности Карла XII к миру, Петр был убежден в необходимости продолжать военные действия и именно сделать высадку в южной части Швеции. Для такого морского похода Петр нуждался в свежих силах и потому был особенно доволен успехом лечения в Пирмонте.

Из Пирмонта Петр отправился в Данию. Между тем как он поехал через Росток и оттуда с галерным флотом приближался к Копенгагену, 5 000 человек конницы двигались из Мекленбурга через Голштинию, Шлезвиг, к острову Фюнен. Таким образом, Петр явился в Данию со значительными военными силами.

От успеха десанта в Шонию можно было ожидать окончания войны. «Кризис на севере» помешал этому успеху.

Кризис на Севере

Мысль о десанте в Швецию занимала Петра с давних пор. Для этой цели было необходимо содействие Дании. Уже в 1713 году царем было сделано предложение атаковать Карлскрону [704]. Затем в 1715 году был составлен проект о совместном действии русского и датского флотов.

Нападение на Швецию Петр считал необходимым средством принудить Карла XII к заключению мира. Король Фридрих IV при этом, однако, жаловался на недостаток в деньгах, рассчитывал на русские субсидии, медлил, извинялся разными затруднениями, в которых он сам находился, необходимостью прикрывать берега Норвегии и проч. Петр был очень недоволен и старался действовать на короля через русского посла в Копенгагене князя В.Л. Долгорукого.

Желая сосредоточить свои войска и свою эскадру в Дании, чтоб оттуда напасть на Швецию, царь принимал разные меры, для перевозки и прокормления солдат и моряков. При этом происходили частые столкновения с Данией. Долгорукий постоянно должен был хлопотать о том, чтобы Дания исполнила обещания, данные в мае 1716 года в конвенции, заключенной между царем и Фридрихом IV близ Гамбурга. Одним из важнейших; условий удачного исхода имевшегося в виду предприятия было число транспортных судов для перевозки значительных масс русских войск из Мекленбурга в Данию. Многое зависело от исполнения этого обещания со стороны датского короля.

Со всех сторон начали сосредоточиваться в Копенгагене значительные военные силы. Из Англии туда прибыл Бредаль с русской эскадрой, снаряженной в Англии. Из Ревеля ожидали прибытия большого русского флота; из Мекленбурга сухопутные войска должны были отправиться в Данию; галерный флот берегов Померании приближался к Варнемюнде. Таким образом, Петр, отправляясь в Данию, мог ожидать исполнения ближайшем будущем своего желания нанести сильный удар самой Швеции и этим принудить Карла XII к миру. Первым условием успеха было согласие союзников.

Надежды Петра не сбылись. Военные действия сделались невозможными вследствие разлада между союзниками. Опасения чрезмерного могущества Петра росли. Сам Петр не доверял союзникам. До настоящего времени, впрочем, при недостаточном материале закулисной дипломатической истории, остается невозможным разъяснить вопрос, что было причиной неосуществления десанта в Шонию: царь обвинял союзников в неохоте к действиям, в умышленном замедлении хода дел; союзники же обвиняли царя в том, что он, серьезно думая о заключении сепаратного мира с Швецией, сам не хотел действовать. Дело в том, что интересы союзников шли врознь. Особенно Англия не желала чрезмерного унижения Швеции и возвышения России. И англичане, и датчане в это время относились к Петру враждебно, хотя их внутреннее озлобление и прикрывалось внешними формами приличия, учтивости и даже дружбы [705].

Петр мог быть доволен оказанным не только ему, но и царице Екатерине в Копенгагене приемом. Саксонский дипломат Лос писал барону Мантейфелю: «Король датский всячески старается угодить царю; королева отдала первая визит царице» и проч. Но в то же время Лос сообщил о некоторых случаях недоразумений, происходивших между Фридрихом IV и Петром. Царь хотел чаще видеться с королем, оставляя в стороне все правила этикета, король же иногда бывал недоступным, избегал встреч с Петром [706]. К тому же датчане объявили, что нельзя приступить к экспедиции в Шонию до прибытия адмирала Габеля, находившегося с датской эскадрой тогда у берегов Норвегии [707].

22 июля наконец царь, не вытерпев, отправился на шняве «Принцесса» в сопровождении двух судов для рекогносцировки шведского берега к северу от Копенгагена до Ландскроны и дальше. Тут Петр увидел, что неприятель укрепил все удобные для десанта места. На третий день он возвратился в Копенгаген. Даже и после приезда Габеля старания Петра склонить датчан к ускорению действий не имели успеха. Петр писал к Апраксину: «Все добро делается, только датскою скоростью; жаль времени, да делать нечего».

Наконец в начале августа на копенгагенском рейде происходила торжественная церемония отправления соединенных эскадр «в поход». При этом Петр играл первенствующую роль. Он казался душой всего предприятия. Ему принадлежала инициатива похода. Он был главнокомандующим. Ему было оказываемо особенное уважение как начальнику.

Не прошло еще двух десятилетий, как Петр в Голландии учился морскому делу. С тех пор Россия сделалась сильной морской державой, первоклассным государством. Царь находился во главе союза, составившегося против Швеции, и, в качестве моряка и воина, как специалист в морской войне, он стоял возле адмиралов Англии, Голландии, Дании. Положение России, значение царя заставляли иностранных адмиралов признать Петра начальником экспедиции. В память этого события была выбита медаль, на которой царь был представлен окруженным трофеями с надписью: «Петр Великий Всероссийский, 1716 год», на другой стороне изображен Нептун, владеющий четырьмя флагами, с надписью: «Владычествует четырьмя» [708]. Барон Шафиров писал к князю Меньшикову: «Такой чести ни который монарх от начала света не имел, что изволит ныне командовать четырех народов флотами, а именно: английским, русским, датским и голландским, чем вашу светлость поздравляю» [709].

Однако при всех любезностях, при всей торжественности морского этикета, скоро обнаружилось некоторое несогласие между начальствами союзных эскадр. Морской поход не повел ни к какому результату. Высадка на берега Швеции не состоялась. Нигде союзники не встретили шведского флота, благоразумно скрывавшегося в удобной и сильной шведской гавани Карлскроне. Весь поход, таким образом, остался простой рекогносцировкой в больших размерах и обратился в прогулку, имевшую значение политической демонстрации [710].

Чрезвычайно рельефно Петр в письме к Екатерине характеризовал странное положение, в котором он находился. 13 августа он писал ей с корабля «Ингерманландия»: «О здешнем объявляем, что болтаемся туне, ибо что молодые лошади в карете, так наши соединения, а наипаче коренные сволочь хотят, да пристяжные думают; чего для я намерен скоро отсель к вам быть» [711].

Очевидно, царю надоело «болтание туне», так как от подобных военных действий нельзя было ожидать никакого успеха; он, по всей вероятности, скорее надеялся на дипломатические переговоры. На союзников нельзя было полагаться; нужно было думать о мире со Швецией помимо союзников. Мы знаем, что уже в Пирмонте царю было сделано предложение заключить сепаратный мир. Переговоры, происходившие в Голландии после пребывания царя в Дании, а немного позже съезд русских и шведских дипломатов на одном из Аландских островов заставляют нас считать вероятным, что уже во время пребывания в Дании при нерадении союзников царь мечтал о сепаратном мире.

Поэтому Петр должен был думать о возвращении в Копенгаген, где он предполагал сосредоточить все находившиеся в его распоряжении сухопутные силы. Для этого он нуждался в транспортных судах датчан. Как видно, царь все еще на всякий случай был занят мыслью о продолжении военных действий, о сильном ударе, который нужно нанести Швеции для окончания войны. Однако датчане медлили доставлением транспортных судов, и вследствие этого росло раздражение царя. Петр, еще находясь на флоте, прямо говорил адмиралам о нерадении: «Если датчане того не исполнят, то они будут причиною худого Северного союза» [712].

Приехав в Копенгаген 24 августа, Петр тотчас же спросил о причинах замедления в отправке транспортных судов. Есть основание думать, что объяснения по этому поводу не были особенно дружескими. Союзники были недовольны друг другом.

В конце августа царь опять предпринимал поездки с целью рекогносцирования шведских берегов. При одной из этих поездок дело дошло до перестрелки. С русских кораблей стреляли по шведским батареям; одним из выстрелов с шведских батарей шнява «Принцесса», на которой находился Петр, «была ранена», как сказано в «Походном Журнале».

«Генеральный консилиум» у царя с министрами и генералами 1 сентября решил: отложить десант в Шонию до будущего лета. Особенно Меньшиков, как видно из его писем к царю, считал такой десант делом чрезвычайно опасным. Именно на эти опасности и затруднения было обращено внимание в конференциях Петра с королем датским и с русскими и датскими генералами и министрами. Существенный вопрос состоял в том: как перевезти в такое позднее время на неприятельские берега тайком значительное войско; высадившись, надобно дать сражение, потом брать города Ландскрону и Мальмэ, но где же зимовать, если взять эти города не удастся? Датчане указывали, что зимовать можно при Гельзинегэре, в окопах, а людям поделать землянки. Но от такой зимовки, возражали русские, должно пропасть больше народу, чем в сражении. Наконец Петр велел объявить датскому двору решительно, что высадка невозможна, что ее надобно отложить до будущей весны [713].

После этого датчане, весьма недовольные Петром, начали требовать немедленного удаления русских войск из Дании [714]. Отношения между союзниками становились все более и более натянутыми. Петр должен был действовать осторожно: он боялся измены со стороны датчан. Зачем такая медленность с их стороны? Зачем дана неприятелю возможность укрепиться? Получались известия, что министр английского короля Георга Бернсторф с товарищами ведет крамолу, что генерал-кригскомиссар Шультен подкуплен и нарочно медлил транспортом, чтобы заставить русских сделать высадку в осеннее, самое неудобное время, «ведая», по словам Петра, «что когда в такое время без рассуждения пойдем, то или пропадем, или так отончаем, что по их музыке танцевать принуждены будем» [715].