ГЛАВА VII Императорский титул

ГЛАВА VII

Императорский титул

Россия при Петре сделалась великой державой. Общим итогом стараний его в области внешней политики было превращение чуждого Европе Московского царства в состоящую в самой тесной связи с Европой Всероссийскую империю. В 1715 году Петр уже писал: «Воинским делом мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают». Царь был прав. Россию почитали, России боялись. Недаром Куракин писал из Гааги в конце царствования Петра о других «потенциях»: «Что могут делать? — токмо пациенцию иметь». Недаром, однако, в то же время английский посол в Турции говорил: «Русский государь не в дружбе ни с одним из европейских государей: все они ему злодеи».

Усилению России, изменившемуся совершенно положению ее в ряду государств должно было соответствовать принятие императорского титула.

Не раз этот титул употреблялся и в прежнее время. В начале XVI века он встречается в договоре, заключенном между императором Максимилианом I и великим князем Василием Ивановичем. В начале XVII века Лжедимитрий в переговорах с польскими послами требовал употребления этого титула. В 1702 году папский нунций в Вене сообщил Голицыну, что папа готов признавать царя восточным императором «за цезаря ориентальского» [802].

В 1710 году в одной грамоте английской королевы Анны царю был дан титул императорский; Головкин потребовал тогда, чтобы этот титул был вперед постоянно употребляем, и английский посол изъявил на это согласие [803]. При всем том, однако, русское правительство тогда еще не рассчитывало на общее признание этого титула и потому, например, в 1713 году предписало Матвееву для избежания бесполезных столкновений не называть в своих мемориалах к венскому двору царя императором [804].

Зато после окончания Северной войны Петр торжественно и формально принял императорский титул. Спрашивалось: как отнесутся к этой перемене прочие державы.

Пруссия и Нидерланды тотчас же признали царя императором.

Совсем иначе известие подействовало на австрийское правительство. Когда русский дипломат Ланчинский уведомил в аудиенции Карла VI, что Петр принял императорский титул, император устроил дело так, что вопрос о признании нового титула оставался открытым. Ланчинский доносил: «Его величество мою речь спокойно выслушал и потом изволил мне ответствовать, но толь невнятно и толь скоро, что я ни слов, ни в какую силу не выразумел; но не мог я требовать у его величества экспликации для того, что многие примеры есть, что когда в чем не изволит себя изъяснять, то и повторне невнятно же ответствовать обык, и в таковых случаях чужестранные себя адресуют к императорскому вице-канцлеру». Вице-канцлер все извинялся, что не имел времени говорить с цесарем; другие министры отмалчивались; между ними была рознь: одни говорили, что лучше заранее признать титул и тем одолжить царя, нежели со временем последовать примеру других, что первенство между императорами все же останется за цесарем священной римской империи. Другие говорили, что если признать императорский титул царя, то и король английский потребует того же под предлогом, что англичане издавна свою корону называют императорской, а потом и другие короли, у которых несколько королевств, будут искать того же; таким образом, императорское отличие уничтожится. В конце 1721 года отправлены были от цесаря две грамоты к новому императору, и обе с старым титулом. Решение дела было отложено [805].

Во Франции регент сказал о признании титула за русским государем Долгорукому: «Если бы это дело зависело от меня, то я бы исполнил желание его величества; но дело такой важности, что надобно о нем подумать» [806].

И в Польше встретились затруднения. Когда в начале 1722 года русский посол обращался с этим делом к некоторым доброжелательным сенаторам, те отвечали, что Речь Посполитая согласится, если король не будет препятствовать; только одно сомнение: не даст ли этот титул будущим государям русским претензий на русские области, находящиеся под польским владычеством? Паны говорили, что можно дать императорский титул только под условием письменного удостоверения, что император и его преемники не будут претендовать на эти области. Вопрос и здесь оставался открытым [807].

Дания опасалась России тем более, что в то время герцог Голштинский сватался за дочь Петра Анну. Алексей Бестужев писал из Копенгагена в 1722 году, что датский двор признает Петра императором всероссийским, но с условием гарантии Шлезвига или, по крайней мере, удаления герцога Голштинского из России [808].

Таким образом, со стороны разных держав обнаруживались в отношении к новому титулу Петра сомнения, затруднения, недоброжелательство. Мало того: явились в печати брошюры, заключавшие в себе протест против превращения бывшей Московии во Всероссийскую империю. При этом публицисты особенно подробно разбирали вопрос о значении и истории императорского титула вообще и приходили к заключению, что новый титул царю не подобает [809].

Уже в 1718 году Петр велел напечатать послание императора Максимилиана к великому князю Василию Ивановичу, в котором придавался царю титул императора. Теперь же в одной направленной против России брошюре была заподозрена подлинность этой грамоты. Впрочем, явились и брошюры, защищавшие принятие царем нового титула. Некоторые из них были напечатаны в нескольких изданиях [810].

В решениях подобных дел не может иметь какого-либо значения вопрос о подлинности того или другого документа, или мнение того или другого юриста или публициста. Значение России принудило все державы ранее или позже помириться с мыслью об империи Всероссийской. Признание нового титула состоялось со стороны Швеции в 1723 году, Турции в 1739 году, Англии и Австрии в 1742 году, Франции и Испании в 1745 году, Польши в 1764 году.

В конце своего царствования Петр думал об обеспечении значения России через вступление в родственные связи с разными царствующими домами. Племянница Петра, как мы видели, вышла за герцога Мекленбургского; дочь Петра сделалась невестой герцога Голштинского; другая племянница Петра вступила в брак с герцогом Курляндским, но скоро после свадьбы овдовела. Любимой мыслью Петра в последние годы его жизни было выдать дочь Елизавету за французского короля Людовика XV. Зато во Франции в это время была речь о браке сына регента герцога Шартрского с Елизаветой, причем надеялись, что Петр успеет доставить своему зятю польскую корону. Говорили и о герцоге Бурбонском, как о женихе или для Елизаветы Петровны, или для Прасковьи Федоровны. Все это оставалось проектом, мечтой. Также не осуществилось предположение выдать дочь Петра Наталью (родилась в 1718 году) за испанского инфанта Фердинанда. Переговоры об этом происходили в 1723 году, когда царевне было не более пяти лет. Два года спустя она скончалась. Таким образом, при Петре не было заключено особенно важных в политическом отношении браков между царствующим домом в России и иностранными династиями. Женитьба внука Петра на принцессе Ангальт-Цербстской состоялась через два десятилетия после кончины Петра.

Сношения между Россией и западноевропейскими державами в последнее время царствования Петра были довольно оживленными. Весьма часто Россия вмешивалась в дела прочих государств и через своих дипломатов влияла на общий ход политики в Европе.

В особенности жалкое состояние Польши доставляло широкий простор действиям русского посла в Варшаве князя Григория Федорович Долгорукого. Вопрос о диссидентах, остававшийся на очереди до самой эпохи разделов Польши, давал возможность ко вмешательству России во внутренние дела этого государства. Русские деньги играли весьма важную роль на польских сеймах. В большей части случаев Россия действовала в Польше заодно с Пруссией. Можно было ожидать, что и предстоявший выбор короля не состоится без участия Пруссии и России [811].

Несмотря на старания Саксонии и Англии поссорить Пруссию с Россией, союз между этими державами поддерживался в полной силе; Фридрих Вильгельм I до кончины Петра оставался верным союзником последнего, хотя в сношениях между обоими государями и бывали иногда случаи недоразумений, не имевших, впрочем, особенного политического значения [812]. Только во время царствования дочери Петра совершенно изменились, хотя и ненадолго, отношения России к Пруссии. Участие Елизаветы в Семилетней войне привело Пруссию на край бездны.

Австрия оказалась гораздо легче доступной внушениям нерасположенного к России английского правительства. Англия не переставала говорить об опасностях чрезмерного могущества России. К тому же и мекленбургские дела содействовали некоторой натянутости отношений между Россией и Австрией [813].

Дания, так долго находившаяся в союзе с Россией, была чрезвычайно недовольна перевесом Петра. Датские министры сильно перепугались, когда однажды русский посол Бестужев требовал, чтобы русские суда были освобождены от платежа зундской пошлины. Сближение России с Голштинией сильно не понравилось Дании, опасавшейся снабжения будущего зятя Петра герцога Голштинского судами и войсками. Возникла даже мысль о заключении наступательного и оборонительного союза со Швецией против России. Однако влияние Петра в Копенгагене оставалось весьма сильным. Русский посол в тайных аудиенциях умел действовать на короля; далее, он успевал задабривать министров подарками; таким образом, Дания при Петре оставалась в некоторой зависимости от России [814].

Еще гораздо успешнее Россия стала вмешиваться в борьбу партий в Швеции. Члены сейма и министры отличались продажностью. Россия успешно поддерживала сохранение шведской конституции, ограничивавшей монархическую власть. Жалкое состояние Швеции продолжалось до царствования короля Густава III.

Что касается отношений к Англии, то Петр и в последнее время своего царствования поддерживал связи с претендентом Яковом III и его приверженцами. В июне 1722 года Яков III в письме к Петру сообщил план высадки русских войск в Англию и просил как можно скорее привести его в исполнение.

Поверенный претендента Томас Гордон вступил в переговоры об этом проекте, который, однако, оказался неудобоосуществимым [815].

Сношения Петра с стюартистами, или якобитами, содействовали некоторому сближению России с Испанией. К тому же Петр надеялся на большие выгоды от развития торговых сношений с Испанией. С 1723 года там находился постоянный русский резидент князь С. Голицын. Довольно часто была речь о совместных действиях России и Испании против Англии [816].

Таково было значение России в области нынешней политики в последние годы царствования Петра. Авторитет России главным образом поддерживался личностью государя, его постоянным участием в делах. На Западе поэтому надеялись, что перемена на престоле России лишит это государство значения, приобретенного при Петре. В этом отношении чрезвычайно любопытны следующие данные.

Еще в то время, когда Петр был жив, в Польше разнесся слух о его кончине. Из Могилева Рудаковский, не зная еще о кончине государя, в феврале 1725 года написал на имя Петра следующее донесение: «В здешних краях от злоковарственных и злозамышляющих врагов публикуются сердце и утробу мою проникающие ведомости, что будто ваше величество соизволил переселиться в небесные чертоги, чему я, раб ваш, не имея известия от двора вашего величества, весьма веры дать не могу. Слыша об этом, мухи мертвые нос поднимать начинают, думают, что русская империя уже погибла, всюду радость, стрельба и попойки, и мне от их похвальбы из Могилева выезжать нельзя, да и в Могилеве жизнь моя небезопасна».

Узнав о кончине Петра, русский резидент в Стокгольме М.П. Бестужев поехал ко двору и «увидал короля и его партизан в немалой радости». Новой государыне Екатерине I Бестужев писал: «Двор сильно надеялся, что от такого внезапного случая в России произойдет великое замешательство и все дела ниспровергнугся… намерение здешнего двора было в мутной воде рыбу ловить» и проч.

Когда в Копенгагене получено было известие о кончине Петра, то оно произвело неописанную радость; по словам русского резидента А.П. Бестужева: «Из первых при дворе яко генерально и все подлые с радости опилися было». Королева в тот же день послала тысячу ефимков в четыре церкви для нищих и в госпитали под предлогом благодарности Богу за выздоровление короля; но в городе повсюду говорили, что королева благодарила Бога за другое, потому что король выздоровел уже неделю тому назад, да и прежде король часто и опаснее болел, однако королева ни гроша ни в одну церковь не посылала. Только король вел себя прилично и сердился на тех, которые обнаруживали нескромную радость. Радость происходила оттого, что ожидали смуты в России; восторг прекратился, когда следующая почта привезла известие, что Екатерина признана самодержавной императрицей без всякого сопротивления.

Все за границей радовались, доказывая этим, что были «злодеями Петру», как выразился английский посланник в Константинополе. Только прусский король Фридрих Вильгельм I по случаю кончины Петра откровенно называл его «дражайшим другом» и стал носить траур даже в Потсдаме, чего никогда не делывал; он всем велел носить траур четверть года, тогда как по другим государям носили только шесть недель. На вопрос своего посланника в Петербурге Мардефельда, как ему носить траур, король отвечал: «Как по мне».

Обстоятельство, что и после Петра Россия сохраняла то значение, которое ею было приобретено Северной войной, доказывало прочность результатов стремлений царя-преобразователя и свидетельствовало о том, что царствование Петра было эпохой не только для России, но и для всего политического мира.