ГЛАВА IV Бунты на юго-востоке

ГЛАВА IV

Бунты на юго-востоке

Уже до Петра беглецы из общества, которое или им не нравилось, или их преследовало, находили убежище на юго-востоке. К степным казакам приставали охотно все недовольные люди с казацким характером. Сюда бежали крестьяне, которым не жилось у своих господ, раскольники, преследуемые церковью, опальные, преступники, рекруты. Отсюда толпы недовольных старались возбуждать низшие классы против высших. Отсюда не раз в продолжение XVII века шли ко всем недовольным в Московском государстве грамоты, в которых вместе с воззванием «стоять за дом Богородицы» встречается приглашение убивать бояр и воевод, грабить богатых, восставать против правительства вообще. Здесь до Петра свирепствовали шайки Стеньки Разина, а после него — полчища Пугачева. Здесь и при нем оказывались неизбежными беспорядки, принимавшие большие размеры и грозившие опасностью самому центру государства. Отсюда мятеж не раз собирался двинуться на Москву в надежде воспользоваться общим неудовольствием и «заколыхать всем государством». До Петра трудно было правительству бороться с этими революционными элементами. Войско состояло из стрельцов, которые легко приставали к казакам; они вышли из тех же слоев общества, как и казаки, привыкли владеть оружием, были недисциплинированны, полуказаки. И в Смутное время, и при Стеньке Разине, и при Петре недовольные в государстве были готовы действовать заодно с мятежными казацкими шайками. Заслышав приближение этих шаек, крестьяне побивали помещиков и их приказчиков, чернь в городах бросалась на воевод и на приказных людей; поднимались инородцы: мордва, чуваши, черемисы, татары, башкиры, калмыки. Со времен Стеньки Разина число недовольных возросло до громадных размеров; раскольников было множество; беглые стрельцы вооружали всех и каждого против ненавистного им правительства. В предводителях мятежа не было недостатка. Постоянно являлись в этих местах похожие друг на друга атаманы вроде Заруцкого, Болотникова, Разина и проч. Здесь усиливались толпы недовольных вследствие строгих мер, принятых правительством после стрелецких бунтов 1682 и 1698 годов. Ко всему этому <…> раздражение по поводу нововведений Петра. Таким образом, дело дошло до астраханского бунта, до казацкого восстания на Дону при Булавине, до мятежей инородцев, между которыми опаснейшими оказались башкиры.

Укажем на некоторые признаки общего брожения на юго-востоке еще до начала этих бунтов.

Уже в 1700 году образовались довольно значительные разбойничьи шайки на Дону и на Медведице. Атаманами были, между прочим, раскольники. Ненависть к боярству, склонность действовать заодно с самозванцами не переставали проявляться на Дону. В августе 1701 года велено было взять в Преображенский Приказ казаков, оказавшихся виновными в непригожих словах, в распущении разных опасных слухов, в возбуждении общего неудовольствия. Один из них говорил: «Царь Иван Алексеевич жив и живет в Иерусалиме для того, что бояре воруют; царь Петр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Пришел некто -Авилка из Иерусалима и сказывал про царя Ивана; Авилку донские казаки почитают за святого, потому что он им пророчествует: в первый Азовский поход сказал, что Азова не возьмут, а во второй сказал, что возьмут; Авилка держится раскола». Другой говорил про Петра: «Он не царь, антихрист; царица Наталья родила царевну-девицу, а вместо той царевны своровали бояре, подменили иноземца, Францова сына Лефорта». Третий говорил: «Азову за государем не долго быть: донские казаки, взяв его, предадутся к турецкому султану по-прежнему». Недовольные казаки говорили: «Теперь нам на Дону от государя тесно становится; как он будет на Дон, мы его приберем в руки и отдадим турецкому султану; а прибрать его в руки нам и малыми людьми свободно: ходит он по Дону в шлюпке с малыми людьми».

Однако пока на Дону не доходило до бунта. Донцы оставались спокойными даже во время астраханского бунта в 1705 г. В половине 1705 года когда царь находился с войском на западе, восстание за старину вспыхнуло в самом отдаленном углу государства — в Астрахани. Место было выбрано самое удобное, и выбрано оно было недовольными из разных городов, вследствие чего астраханский бунт и не носит вполне местного характера. Зачинщиками были: купец Яков Носов из Ярославля, Артемий Анцыферов из Москвы, разные посадские люди из Нижнего Новгорода, Павлова, Углича, Симбирска, а также астраханские жители, стрельцы, солдаты и проч.

Одним из главных разгласителей ложных слухов был пришедший из Москвы стрелецкий сын Степан. Двое дядей Степана были казнены в Москве; он остался с матерью и слышал однажды, как жена какого-то стрельца разговаривала с его матерью: «Стрельцов всех разорили, разослали с Москвы, а в мире стали тягости, пришли службы, велят носить немецкое платье, а при прежних царях этого ничего не бывало; тягости в мире стали потому, что на Москве переменный государь; как царица Наталья Кирилловна родила царевну, и в то ж время боярыня или боярышня родила сына, и того сына взяли к царице [426]. Выросши, Степан отправился в Астрахань; на дороге туда, в Коломне, он зашел к дяде, Сугоняю, который говорил ему: «Сделаешь добро, если в Астрахани людей смутишь; и Дон и Яик с вами же; кому против вас быть противным? государь бьется со шведом, города все пусты, которые малые люди и есть, и те того же желают и рады вам будут; можно старую веру утвердить». Дядя дал Степану письмо, в котором говорилось, что Москвой завладели четыре боярина столбовые и хотят Московское государство разделить на четыре четверти. Приехав в Астрахань, Степан начал разглашать эти слухи; иные унимали его, другие поддакивали; он стал говорить громче и нашел единомышленников.

В июле прошла в Астрахани молва, что государя не стало и для того воевода астраханский Тимофей Ржевский и начальные люди веру христианскую покинули, начали бороды брить и в немецком платье ходить. Недовольные жаловались на новые пошлины. Однажды к толпе, собравшейся у Никольской церкви, вышел пономарь этой церкви, вынул книгу и начал читать о брадобритии. «Хорошо, — говорил пономарь, — за это и постоять, хотя б и умереть: вот о том и в книге написано». Сильное впечатление произвел поступок целовальника, стрельца Григория Евтифеева, который должен был собирать пошлины с русского платья: он пошлин собирать не стал, бороды себе не выбрил и на вопрос воеводы, для чего он это делает, отвечал: «Хотя умру, а пошлины собирать и бороды брить не буду». Воевода велел посадить его под караул.

В конце июля на торгу пошла молва, что запрещено играть свадьбы семь лет, а дочерей и сестер велено будет выдавать замуж за немцев, которых пришлют из Казани. Астраханцы пришли в ужас и решили выдать своих девиц как можно скорее замуж, до указа, чтобы потом не выдавать их за немцев. 29 июля, в воскресенье, было сыграно около ста свадеб; на каждой не обошлось без пира; разгоряченных вином легко было поднять на бунт.

Ночью у Никольской церкви собралось человек с 300, которые вломились в кремль и убили нескольких офицеров, между которыми были иностранцы. Жену одного капитана, Мейера, убили за то, что она за несколько времени до бунта говорила какому-то стрельцу: «Станете и вы в пост мясо есть».

Буйство продолжалось и на следующий день. Раздавались крики: «Надобно идти в Москву проведать про государя, жив ли он?» Другие кричали: «Он жив, да в заточении в Стекольном, закладен в столб, а на Москве не прямой государь». Искали ненавистного всем воеводу Ржевского, который сребролюбием и недобросовестностью навлек на себя общее негодование. Его нашли на воеводском дворе за поварней, в курятнике, привели в круг и убили. Затем введены были казацкие порядки. Как скоро покончили с царским воеводой, приступили к выбору своих начальников. Главным старшиной сделался ярославский гость Яков Носов. Как он, так и его помощник, астраханский бурмистр Ганчиков, принадлежали к раскольникам [427].

Известие о событиях в Астрахани произвело в столице глубокое впечатление. Плейер высказал опасение, что этот бунт может сделаться ужасным и для самой Москвы. Он же узнал кое-что о причинах бунта. По его рассказу, не столько бороды и платье, сколько финансовые притеснения, чрезмерные налоги и поборы послужили поводом к раздражению народа. Он говорит о новой подати, которую должны были платить башкиры, о соляной пошлине, оказавшейся гибельной для рыбного промысла, о разных налогах на печи, бани и мосты, на разные стеснительные распоряжения правительства относительно торговли рыбой, а также и о высокой пошлине на бороды [428].

О причинах бунта начальники мятежников в грамотах, разосланных к казакам для того, чтобы поднять их за старину, говорили следующее: «Стали мы в Астрахани за веру христианскую и брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и что к церквам наших жен и детей в русском старом платье не путали, а которые в церковь Божию ходили, и у тех платье обрезывали и от церквей Божиих отлучали и выбивали вон и всякое ругательство нам и женам нашим и детям чинили воеводы, и начальные люди покланялись и нас кланяться заставляли. И мы за веру христианскую стали, и чинить того, что болванам кланяться, не хотели… а мы у начальных людей в домах вынули кумирских богов. Да на нас брали банных денег по рублю, да с нас же велено брать с погребов со всякой сажени по гривне, да у нас же хлебное жалованье без указу отняли. И мы о том многое время терпели и, посоветовав между собой, мы, чтобы нам веры христианской не отбыть и болванам кумирским богам не поклоняться и напрасно смертной душой с женами и детьми вечно не умереть и за то, что стало нам тягость быть великая, и мы того не могучи терпеть и веры христианской отбыть, против их противились и воеводу Тимофея Ржевского и изначальных людей иных убили до смерти, а иных посадили за караул. Да нам же ведомо чинится от купецких и от иных всяких чинов людей, что в Казани и в иных городах поставлены немцы по два и по три человека на дворы и тамошним жителям, и женам, и детям чинили утеснения и ругательства» [429].

Трудно судить о мере легковерия астраханцев в отношении к «немцам в Казани» или к «кумирским богам начальных людей». Но достойна внимания склонность народа придавать всякому мятежному действию религиозное значение. О способе происхождения таких нелепых слухов, как рассказы о болванах, можно судить по следующему объяснению этого странного недоразумения. В Москве любопытствовали знать, что такое за кумирские боги, о которых писали астраханцы? Один из их посланных объяснил дело: кумирами бунтовщики называли столярной работы личины деревянные, на которые у иноземцев и русских начальных людей накладывались парики для сбережения, чтобы не мялись.

Грамота астраханцев к казакам на Тереке произвела сильное волнение. Там произошли буйства; подполковник Некрасов был убит; мятежники, так же как и в Астрахани, приступили к избранию начальных людей. Но на Тереке далеко не все думали одинаково: казаки и московские стрельцы были за бунт, а терские стрельцы, конные и пешие, с ними не тянули. В Астрахани была получена очень неудовлетворительная грамота от терских атаманов и казаков: «Мы рады за веру Христову и за брадобритие, и за табак, и за немецкое платье, мужеское и женское, и за отлучение церкви Божией стоять и умирать, но вы, все великое астраханское войско и все православные христианство, не прогневайтесь на нас за то, что войска к вам на помощь не послали, потому что, живым Богом клянемся, невозможно нам войска к вам прислать: сами вы знаете, что нас малое число и проч. Зато Красный и Черный Яр объявили себя за Астрахань. Красноярцы взбунтовались всем городом, сковали воеводу за налоги и отправили его в Астрахань с челобитчиками за него, там челобитья были найдены справедливыми и воевода убит.

В других местах астраханцы не находили однако же союзников. Так, например, жители Царицына писали: «Мы к вашему союзу пристать не хотим… вы к нам писали, будто стали за православную веру: и мы, Божьей милостью, в городе Царицыне все христиане и никакого раскола не имеем и кумирским богам не поклоняемся» и проч.

Весьма ловко распорядился Федор Матвеевич Апраксин, находившийся в то время в Воронеже. Узнав об астраханском бунте, он написал в Черкасск, чтобы тамошнее правительство послало от себя во все казачьи городки добрых казаков, человека по два или больше, с подтверждением, чтобы нигде к астраханцам не приставали. Донские казаки дали знать, что у них бунта не будет, потому что им от великого государя никакого утеснения нет, что до сих пор о бородах и о платье им указу не прислано и платье они носят по своему древнему обычаю, как кому из них которое нравится, и проч. [430]

Таким образом, бунт был остановлен в самом начале несогласием донских казаков в нем участвовать; а между тем Петр тотчас же принял энергичные меры к его потушению. Сначала предположили употребить для борьбы с астраханцами донских казаков. В Москве рассказывали, будто калмыцкий хан Аюка с 12 000 калмыков разбил мятежников наголову. На казаков и на калмыков, однако, нельзя было надеяться. Хотя в то время по случаю шведской войны правительство и нуждалось в регулярном войске, но царь, находившийся в Митаве, когда узнал об астраханском бунте, тотчас же решился отправить туда Шереметева с несколькими полками. Эта мера служит свидетельством значения, которое царь придавал беспорядкам на юго-восточной окраине. Из письма Петра к боярину Стрешневу видно, что царь считал положение даже самой столицы далеко не безопасным.

«Советую вам, — сказано тут, — чтоб деньги из приказов собрав, вывезти из Москвы, или бы с верными людьми тайно где положили или закопали, всякого ради случая; також и ружье лучше бы чтоб не на Москве было. Почты, кои ходят за рубеж и к городу (Архангельску), задержать до времени» [431].

Несмотря на утешительное известие, что на Дону все тихо и спокойно, Петр писал Шереметеву: «Для Бога, не мешкай, как обещался, и тотчас пойди в Казань». Однако радостная весть, что казаки отвергли предложение астраханцев, все-таки успокоила царя. Он писал к Апраксину: «Из ваших писем я вразумел, что всемилостивейший Господь не в конец гнев свой пролита, и оным же через 25 лет губительным псам волю и в невинных кровях утеху подать изволил, и чудесным образом огнь огнем затушити изволил, дабы не могли мы видеть, что вся не в человеческой, но в Его суть воле» [432].

Петр сам хотел заняться расследованием причин астраханского бунта и потому распорядился, чтобы некоторые бунтовщики, уже арестованные, были отправлены к нему в Гродно [433].

Между тем еще до прибытия Шереметева в Астрахань были сделаны попытки покончить с мятежниками мирным путем. Петр отправил в Астрахань с тамошним жителем, Киселышковым, грамоту с увещанием к народу отстать от возмутителей и, перехватив главных заводчиков, прислать их в Москву, чем заслужат прощение. Когда Кисельников приехал в Астрахань, там решили написать повинную к государю и для ее донесения выбрали восемь человек, которых и отправили вместе с Кисельниковым.

В повинной изложены были следующие жалобы астраханцев: междоусобие учинилось за брадобритие и немецкое платье и от многих налогов и обид начальных людей. Воевода Ржевский посылал капитана Глазунова до астраханца Евреинова к церквам и по большим улицам, и у мужского и у женского пола платье обрезывали не по подобию и обнажали пред народом, и усы и бороды, ругаючи, обрезывали с мясом. Ржевский стрельцам хлебного жалованья давать не велел, брал налоги с бань, с погребов, подымных, валешных, от точенья топоров и ножей, от битья бумаги, с варенья пив и браг; тех, которым платить нечем, воевода сажал за караул и бил на правеже, и многие дворишки продавали и детей закладывали. Ржевский брал на откуп пошлины и брал вдвое и втрое больше, чем следовало. Служилых людей он посылал зимним путем для рубки дров, и многие от стужи помирали, да и про домашний свой обиход для дров и сена и травы их посылал же; а полковники и начальные люди — немцы, ругаючись христианству, многие тягости им чинили и безвинно били, и в службах по постным дням мясо есть заставляли, и всякое ругательство женам их и детям чинили. Полковник Девинь с иноземцами начальными людьми заставляли их делать самые нечистые работы, били их по щекам и палками, и велели делать безвременно немецкое платье, и усы и бороды брили и щипцами рвали насильством и проч.

Повинная подействовала на бояр в Москве. Головин просил царя о безусловном помиловании бунтовщиков, сознавая, что и со стороны представителей власти было сделано очень много для возбуждения неудовольствия. «В нас не без воров было» [434], — писал Головин царю.

Петр сначала послушался совета Головина. Челобитчиков отпустили с грамотой, в которой заключалось всепрощение [435]. Есть известие, что король польский заступился за астраханцев и упросил царя поступить с ними менее строго [436].

Шереметеву царь писал: «Всех милостию и прощением вин обнадеживать и, взяв Астрахань, отнюдь над ними и над заводчиками ничего не чинить…», «…и зачинщиков причинных ничем не озлоблять и только их препоручить и дать им жить на свободе и всяко тщитися, чтоб лаской их привлечь…», «…и под Астраханью без самой крайней нужды никакого жестокого и неприятельского поступка не воспринимать и то… если они весьма упорно явятся и не покорятся, чего мы, по отпискам их к нам, не чаем» [437].

Вышло именно так, как Петр не чаял. В Астрахани были две партии; одна часть жителей, во главе которой находилось духовенство, была расположена к примирению, другая все еще надеялась на успех в открытой борьбе с властью и, очевидно, рассчитывала на немногочисленность войска, которым располагал Шереметев. Митрополит Самсон и Георгий Дашков, строитель Астраханского-Троицкого монастыря, находились в переписке с боярином.

Когда Шереметев приближался к Астрахани, на встречу к нему явились духовные лица, некоторые стрелецкие пятидесятники и десятники и разные инородцы с объявлением, что весь народ астраханский готов его встретить. Несмотря на это, однако, приходилось до вступления в город вести переговоры с астраханцами, между которыми заводчики бунта пользовались большим уважением. Когда от имени Шереметева в Астрахань к старшине Якову Носову приехал сызранский посадский человек Данила Бородулин, то Носов говорил ему в кругу, при всех: «Здесь стали за правду и христианскую веру, коли-нибудь нам всем умереть будет, да не вовсе бы и не всякий так, как ныне нареченный царь, который называется царем, а христианскую веру порушил; он же умер душой и телом, не всякому бы так умереть». Далее Носов говорил тихонько: «Ведь мы неспроста зачали! Это дело великое: есть у нас в Астрахани со многих городов люди… есть у нас письмо из Московского государства от столпа от сущих христиан, которые стоят за веру же христиан-/скую». Когда Бородулин, взяв ковш вина, сказал: «Дай Боже (благочестивому государю многолетно и благополучно здравствовать!» — на это отозвался старшина, московский стрелец Иван Луковников: «Какой он государь благочестивый, — он, неочесливый, полатынил всю нашу веру!» В кругу раздавались бранные крики на государя: «Не сила Божия ему помогает, ересями Юн силен, христианскую веру обругал и облатынил, обменный »н царь. Идти ли нам, нет ли до самой столицы, до родни его, до Немецкой слободы и корень бы весь вывести; все те ереси от еретика, от Александра Меньшикова». И через несколько дней Яков Носов при подобном же случае говорил о Петре: «Я про его здоровье пить не стану: как нам пить про такого православных христиан ругателя? что вы не образумитесь? ведь вы и все пропали; обольстили вас начальные люди милостью; пропали вы душой и телом». Ко всему этому Носов, наконец, прибавил угрозу: «На весну и мы к вам будем».

Развязка приближалась. Когда Шереметев еще более подошел к Астрахани и послал туда письмо, чтобы перестали бунтовать, ответа не было, но пришло несколько дворян с вестью, что мятежники готовятся к отчаянной борьбе. Приходилось сражаться с бунтовщиками, причем повторилось явление, положившее конец стрелецкому бунту 1698 года близ Воскресенского монастыря. Царские войска дали залп; бунтовщики побежали, покинув пушки и знамена. Сначала они еще намеревались защищаться в кремле, но в тот же самый день вышли оттуда с просьбой о прощении. Шереметев велел всем положить оружие и на другой день занял кремль: на его пути по обеим сторонам улицы астраханцы лежали на земле.

Шереметев в этой схватке потерял 20 человек убитыми и 53 ранеными. В Москве говорили, что убитых и раненых мятежников было до 4 000, но эта цифра едва ли может соответствовать истине. Такому же мнению подлежит рассказ Плейера о немедленной, после взятия кремля, казни 200 человек [438]. Из письма Шереметева к Головину, напротив, видно, что нужно было действовать крайне осторожно, потому что Носов, как писал Шереметев, «великий вор и раскольник, и ныне при нем все его боятся и в шапке с ним никто говорить не может». Замечателен отзыв Шереметева о бунтовщиках вообще: «Я такого многолюдства и сумасбродного люду отроду не видал, и надуты страшной злобой, и весьма нас имеют за отпадших от благочестия. Как надуты и утверждены в таковой безделице!»

Окончание дела совершенно походило на печальный исход стрелецкого бунта 1698 года. Участники бунта были перехвачены и отправлены в Москву: здесь их колесовано, казнено и умерло во время продолжительного розыска 365 человек. Очевидно, правительство, повторяя допросы и пытки, надеялось открыть какую-нибудь связь между астраханским бунтом и каким-либо революционным элементом в центре государства. Шереметев вступил в Астрахань 12 марта 1706 года; два года позже — 8 февраля 1708 года — происходили последние казни: 70 человек были обезглавлены, пять колесованы, 45 повешены; до этого, между прочим, по свидетельству Плейера, 28 ноября 1707 года были казнены 30 человек обезглавлением, 60 человек — повешением. Во все время до окончательной победы, одержанной над мятежниками, Петр сильно беспокоился. Известие об успешных действиях чрезвычайно обрадовало царя. Он писал Шереметеву: «Письма ваши принял, и за неизреченную Божию милость Господа Бога благодарили с изрядным триумфом, которой викторией над сими проклятыми воры вам, яко виновным оной виктории, поздравляем; за который ваш труд Господь Бог вам заплатит, и мы не оставим». А Меньшикову: «Min Bruder! Я не могу оставить вам без объявления, каким образом проклятые астраханцы, после присылки повинные, наглости делали. Бог чудно смирил их: ибо вяще 10 000 человек было, наших же около трех, а так их побили, что Земляной город приступом взяли» и проч. [439]

В 1707 году явилась новая забота — бунт инородцев. Уже с 1705 года между башкирами обнаружилось сильное волнение. Движение приняло большие размеры вскоре после победы над астраханцами. Приходилось отправлять против них войска и сражаться с ними. Не без труда удалось справиться с «башкирским воровством» при помощи оставшихся верными правительству калмыков. И в башкирском бунте, как и в астраханском, важнейшими причинами раздражения были злоупотребления представителей власти [440].

Население по рекам Бузулуку, Медведице, Битюгу, Хопру, Донцу состояло почти исключительно из беглецов. Верховые казачьи городки не могли нравиться правительству, жители их весьма часто были готовы восставать вооруженной рукой против власти. Чем строже к ним относился царь, тем опаснее становились эти противогосударственные элементы на юго-восточной окраине. На донских казаков и в продолжение всего XVII века была плохая надежда. Всегда они отличались своевольностью, некоторой независимостью, иногда буйством. При Петре усиление центральной власти, перемена в отношениях ее к казацким порядкам в духе преобразования, чрезмерная строгость государства, солидарность казацкого элемента со стрельцами, лишенными льгот и отправленных именно в крайние пределы государства могли повести легко к повторению явлений времен Стеньки Разина. Петр требовал то выдачи беглых крестьян, то разных мер для усиления контроля над казацким населением, то более точного исполнения царских указов вообще. Немудрено, что люди на Дону, и прежде иногда склонные к союзу с татарами, турками и Персией, мечтали о бунте и измене. Мы упомянули выше, что Плейер из уст одного казака узнал о готовности его товарищей отложиться от Московского государства и отдаться в подданство султана.

При таком настроении умов на Дону и его притоках неучастие жителей этих мест в астраханском бунте могло считаться особенным счастьем. За это неучастие царь, незадолго до того обращавшийся к казакам со строгими указами о выдаче беглых крестьян и об уничтожении казацких городков, «поселенных не по указу», наградил казаков новыми и драгоценными войсковыми клейнотами и знаменами. В то же самое время, однако, повторялись прежние требования: свесть городки, построенные после Азовских походов не по указу, переписать всех жильцов, выслать новопришлых людей в те места, откуда кто пришел.

Не только эти указы не были приведены в исполнение, но бегство крестьян принимало именно в это время все большие размеры. Бежали не одни крестьяне, но и работники с публичных работ, забравши деньги вперед, солдаты и стрельцы из Азова, множество драгунов из армии Шереметева, когда он шел из Астрахани в Киев.

Царь не хотел терпеть всего этого более, особенно когда нужда в служилых и платящих людях увеличивалась все более и более, и в 1707 году отправил на Дон полковника, князя Юрия Владимировича Долгорукого, с отрядом войска для отыскания беглецов и высылки их на прежние места жительства. Такая мера, однако, считалась как бы нарушением казацких прав и поэтому возбудила сильное негодование во всем местном населении. Начали говорить на Дону, что астраханцы были правы, восставая против государя, и что последний напрасно наказал их. Нашелся и второй Разин. Атаман Кондратий Булавин 9 октября 1707 года на реке Айдаре напал на отряд князя Долгорукого и истребил его вместе с предводителем. Затем Булавин пошел по донецким городкам, рассылал призывные грамоты. Готовых действовать заодно с Булавиным нашлось очень много. В этих местах подвиги Стеньки Разина были еще в свежей памяти. Старики, участвовавшие теперь в булавинском бунте, были когда-то товарищами знаменитого атамана эпохи царя Алексея Михайловича. Булавин хвалился, что к нему пристанут астраханцы, запорожцы и терчане.

Однако нашлись и противники бунта. Они сделали нападение на шайки Булавина, побили многих приверженцев атамана, переказнили взятых в плен и сообщили царю о подробностях своего подвига, так что Петр, успокоившись, писал к Меньшикову: «Итак, сие дело милостью Божией все окончилось».

Однако дело кончилось не так скоро. Хотя Булавин на некоторое время скрылся и поселился у запорожцев, но скоро снова явился на притоках Дона, и около него собралось тотчас же несколько сот «гультяев». В призывных грамотах атамана довольно наивно и простодушно указана цель предприятия: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом, Кондратием Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в черны вершины самарские». Все это, однако, не мешало обычному ханжеству, заставлявшему Булавина в других грамотах говорить: «Стоять со всяким радением за дом Пресв. Богородицы, и за истинную веру христианскую, и за благочестивого царя, и за свои души и головы… а которым худым людем, и князем, и бояром, и прибыльщиком, и немцом, за их злое дело отнюдь бы не молчать и не спущать того ради, что они вводят всех в еллинскую веру и от истинной веры христианской отвратили своими знаменами и чудесы прелестными», и проч. Как на лучших союзников было указываемо, между прочим, на «всяких черных людей», а к тому еще велено было: «А по которым городам по тюрьмам есть заключенные люди, и тех людей заключенных из тюрьмы выпустить тотчас, без задержания» [441].

Бунт мог сделаться особенно опасным для Азова. Булавин велел насильно взять в полки рабочих, которые готовили на Хопре лес, в отпуск к Азову. Таким образом, могла остановиться постройка укреплений и флота в Азове. Это важное место было отрезано бунтом от сообщения с центральной властью.

Азовский губернатор Иван Андреевич Толстой выслал против бунтовщиков войско, на которое, однако, нельзя было надеяться, так как многие из солдат и казаков перешли к бунтовщикам; остальные были разбиты Булавиным на речке Лисоватке (8 апреля 1708 г.). Следствием победы, одержанной бунтовщиками, было то, что за Булавина поднялись три реки — Хопер, Бузулук и Медведица. Между сторонниками мятежа было множество раскольников. Брожение стало распространяться до центральных мест государства. Воры готовились идти к Тамбову, к Туле, к Козлову. В Тамбовском уезде жители некоторых деревень склонились к бунту, выбрали между собой атаманов и есаулов и начали чинить расправу по казацкому обычаю. Разнеслись слухи, что хотят убить всех бояр, прибыльщиков, подьячих.

В другом направлении бунт принимал все большие размеры. В воззвании Булавина к кубанским казакам сказано, между прочим, что бояре решили всю реку Дон разорить «…и стали было бороды и усы брить, так и веру христианскую переменить и пустынников, которые живут в пустынях, ради имени Господня, и хотели было христианскую веру ввесть в еллинскую веру…» О начальных людях сказано: «Многие станицы огнем выжгли и многих старожилых казаков кнутом били, губы и носы резали и младенцев по деревням вешали» и проч. В другой грамоте, к старшинам кубанских казаков, сказано, между прочим: «Ныне на реке у нас казаков в едином согласии тысяч со сто и больше; а наперед что будет, про то Бог весть, потому что русские люди бегут к нам на Дон денно и нощно с женами и детьми от изгоны царя нашего и от неправедных судей, потому что они веру христианскую у нас отнимают. А если наш царь на нас с гневом поступит, и то будет турский царь владеть Азовом и Троицким городами; а ныне мы в Азов и в Троицкой с Руси никаких припасов не пропущаем, покамест с нами азовской и троицкой воевода в согласие к нам придет… а если нам не станет жаловать или станет нам на реке какое утеснение чинить, и мы войском от него отложимся и будем милости просить у Всевышнего Творца нашего, Владыки, также у турского царя, чтобы турский царь нас от себя не отринул, и потому мы от своего государя отложимся, что нашу веру в Московском царстве перевел, а у нас отнимает бороды и усы» и проч. Ко всему этому прибавлена просьба отправить копии с этого письма к одному турецкому паше и к разным татарским мурзам, а подлинное письмо отправить к султану в Царьград. В особой приписке сказано: «По сем писании войсковой атаман Кондратий Афанасьев и все войско донское у тебя, турского султана, милости прося, и челом тебе бью. А нашему государю в мирном состоянии отнюдь не верь, потому что он многие земли разорил, за мирным состоянием и ныне разоряет, также и на твое величество и на царство готовит корабли и каторги, и иные многие воинские суды и всякой воинской снаряд готовит» [442].

Нам неизвестно, узнал ли Негр о таких изменнических сношениях бунтовщиков с турками. Однако он принял решительные меры. Отправляя князя Василия Владимировича Долгорукого, брата убитого бунтовщиками, с войском для борьбы с ними, он писал ему, что нужно «сей огонь за раз утушить». В инструкции Долгорукому было оказано: «Городки и деревни (на Хопре и проч.) жечь без остатку, а людей рубить, а заводчиков на колеса и колья, дабы тем удобнее оторвать охоту к приставанью к воровству людей; ибо сия сарынь кроме жесточи, не может унята быть».

Из разных писем царя к Меньшикову, Долгорукому, Толстому и прочим видно, как сильно он беспокоился и что особенно тяжелой заботой была мысль об Азове. «Смотри неусыпно, — писал царь Долгорукому, — чтобы над Азовом и Таганрогом оной вор чего не учинил прежде вашего приходу»; затем он советовал ласково поступать с теми, которые пристали к бунту, но принесли повинную, и т.д. К Меньшикову он писал: «Ежели сохранит Господь Бог Азов и Таганрог, то им (бунтовщикам) множиться отнюдь нельзя, понеже сверху войска, а снизу сии города; на Волгу и Астрахань нет им надежды, и для того мусят (должны) пропасть» и проч. Петр немного позже, в другом письме к Меньшикову, выразил надежду, что война в Польше не помешает ему на некоторое время отправиться на Дон, «истребить сей огонь и себя от таких оглядок вольными в сей войне учинить».

Между тем Булавин действовал успешно, занял важный город Черкасск и собирал все большие и большие силы. Петр был очень встревожен и писал к Меньшикову: «Вор Булавин Черкасской взял и старшин пяти человек побил до смерти, и писал в Азов войсковую отписку, что они ничего противного чинить не будут; однако же чаю, сие оной дьявол чинит, дабы оплошить в Азове и тайно возмутить, также и к Москве послана от них станица с оправданием, с отпиской; однако же сему в подкопе лежащему фитилю верить не надобно; того ради необходимая мне нужда месяца на три туда ехать, дабы с помощью Божьей безопасно тот край сочинить, понеже сам знаешь, каково тот край нам надобен, о чем больше терпеть не могу» [443].

Однако счастье изменило Булавину. Его шайки несколько раз были разбиваемы отправленными против них отрядами войска. Долгорукий действовал довольно успешно и собирался было вешать 143 взятых в плен бунтовщиков, когда получил письмо от Петра со внушением поступать милостиво, жестокостями не усиливать слухов о том, что Долгорукий мстит за убиение брата.

Булавин сделал ошибку, разделив свои войска на несколько отрядов. Если бы он со всеми силами своей голытьбы бросился на Волгу и пошел вверх этой рекой, то его движение, при не затихшем еще башкирском бунте, при вступлении Карла XII в русские пределы и при внутреннем неудовольствии, возбужденном преобразованиями и тягостями, могло бы сделаться чрезвычайно опасным [444].

Неудачи лишили Булавина доверия. Между казаками всегда находились готовые к измене, к выдаче своих атаманов власти, надеясь через это на выигрыш для себя. Некоторые казаки написали челобитную и отправили ее к царю. В ней они жаловались на страшные насилия Булавина и его товарищей, рассказывали, что сии последние многих людей в воду сажали, по деревьям за ноги вешали, женщин и младенцев меж колод давили и всякое ругательство чинили. При всем том, однако, челобитчики считали себя вправе вступить как бы в формальные переговоры с правительством. В конце челобитной сказано: «Мы желаем тебе служить по-прежнему; но чтобы твои полководцы к городкам нашим не ходили; а буде они насильно поступят и какое разоренье учинят, в том воля твоя: мы реку Дон и со всеми запольными реками тебе уступим и на иную реку пойдем».

Петр, получив челобитную, велел Долгорукому прекратить военные действия. Очевидно, царь надеялся на сделку с мятежниками. Однако положение Долгорукого было чрезвычайно затруднительно. От Толстого он получал из Азова тревожные письма, заставлявшие его действовать; движения Булавина опять становились опасными, особенно для Азова. Петр, наконец, предоставил Долгорукому действовать по усмотрению, «ибо издали так нельзя знать, как там будучи» [445].

После этого царским войскам удалось в разных местах разбить шайки бунтовщиков. Нападение, сделанное последними на Азов, не имело успеха, хотя они ворвались было на мгновение в Матросскую слободу и вся крепость находилась в крайней опасности. Разбитые беглые казаки собрались захватить Булавина для выдачи его правительству. Видя себя окруженным изменниками, атаман застрелился из пистолета (в июле 1708 г.). Мятеж, однако, этим не прекратился. Другие атаманы, Голый, Драный, Хохлач и прочие, продолжали то, что начато Булавиным. Петр опять прислал строгие приказы: разорять городки, казнить жителей их и проч. Долгорукий охотно исполнял, сколько мог, эти приказания. С Волги приближался князь Хованский. Особенно кровопролитной была битва при Паншине на Дону (23 августа), где вместе с казаками-бунтовщиками сражались против царского войска многие беглые драгуны и солдаты, служившие до этого в полках Шереметева. Однако победа была совершенная. Хованский после этого выжег 8 городков; 39 городков били челом и приведены к присяге; столь же успешно действовал, в свою очередь, и Долгорукий. С ворами делалась строгая расправа. Некоторых преступников четвертовали, других, целыми сотнями, вешали, поставив виселицы на плотах и пуская их по Дону вниз для внушения всему на селению о судьбе, ожидавшей его, в случае упорства [446]. Уничтожая разные городки и отправляя всех мужчин в Астрахань для наказания, Апраксин писал к царю о стариках, женщинах и детях: «Те и сами исчезнут», т.е. пропадут голодной смертью, холодом и проч.

Таковы были приемы, употребляемые правительством в борьбе с этими противогосударственными элементами. Кротость считалась невозможной. И действительно, каждое послабление, каждая уступка казались опасными. И без того шайки недовольных продолжали действовать до глубокой осени. Атаман Голый еще некоторое время рассылал грамоты с повторением избитых фраз о том, что-де нужно стоять за дом Богородицы и не допускать введения эллинской веры и проч. Приходилось продолжать борьбу с бунтовщиками до окончательного истребления их. В одном сражении до трех тысяч приверженцев Голого были убиты; многие утонули или погибли во время бегства. Победа государства над казачеством была делом необходимости. Казачество, как замечает Соловьев, усиливалось за счет государства, вытягивая из последнего служебные и производительные силы. Государство, усиленное при Петре личностью государя и нуждаясь в служебных и производительных силах для собственных целей, не могло позволить казачеству похищать у себя эти силы. Если казачество было побеждено уже при царе Алексее Михайловиче, то подавно оно оказалось слабейшим при Петре: царское войско при Петре было иное, чем при отце его; эта перемена давала возможность горсти царского войска разбивать вдвое сильнейших казаков; притом, если бы дело затянулось, Петр сам хотел ехать на Дон, чего бы не сделал отец его [447]. Победа царя над казаками, отрицавшими возможность, необходимость преобразования и представлявшими собой протест против начал цивилизации и прогресса, была необходима для дальнейших успехов в области внешней политики и для продолжения дела реформы. Хотя и впоследствии именно в этом юго-восточном крае повторялись явления, похожие на разинский и булавинский бунты, все-таки пока Петр мог спокойнее продолжать работу дальнейшего преобразования.

Оставалось, однако, бороться с опасностью, угрожавшей государству с совсем иной стороны.

Когда в Москве была получена весть о самоубийстве Булавина и о разбитии его войска, царевич Алексей, сообщая об этом князю Меньшикову, поздравил его «с сею викторией» [448].

В ту пору еще нельзя было предвидеть той борьбы между царевичем и Петром, которая могла сделаться еще гораздо опаснее столкновений со стрельцами, астраханцами и казаками.