Родина аплодировала нам

Родина аплодировала нам

Перед самым отлетом я вспомнил, что необходимо взять с собой ту часть сварочного аппарата, которую предполагал доставить Галышев. Я подсчитал нагрузку и подумал со страхом: будет лишних 500 килограммов. Аэродром не совсем ровный, и вряд ли с такой нагрузкой я сумею оторваться. Подумал немного и решил рискнуть. Надо во что бы то ни стало ввести в строй машину Ляпидевского.

Взял я из самолета Галышева карбид и горелки и пошел на старт. Пробег был более полутора километров, и каждый удар в небольшой ледяной надув был ударом в сердце.

„Вот взял нагрузку, — думаю, — и угроблю машину. Какое я имею на это право, моя машина ведь так нужна!"

Скорость нарастает, нарастает… Оторвался. Машина не поломалась, но все же в дальнейшем я поплатился за перегрузку. Да где еще поплатился?! На самой льдине, в самом лагере Шмидта!

Лечу, сердце радуется. Погода хорошая. Аппарат с оборудованием в самолете. Цель близка. Пролетел залив Кресты. Подхожу к Чукотскому хребту. Погода резко меняется. Сильно треплет ветер мою перегруженную машину.

Чувствуется сильный снос влево. Все бело, ориентироваться трудно, и только около острова Колючина я полностью восстановил ориентировку. Лечу больше четырех часов. Показалась лагуна. Что-то зачернело. Подлетаю ближе — база Ванкарема. У нескольких разбросанных яранг видны самолеты. Делаю два круга, — все благополучно. Иду на посадку. Через минуту радостная встреча. Сильные рукопожатия. Срочно начали готовить мою машину к полету на завтра. Сняли добавочные баки и вообще выбросили все лишнее, чтобы облегчить полет в лагерь Шмидта. В этот же вечер прилетел из лагеря Отто Юльевич Шмидт. Я передал ему газеты, которые привез на самолете. Отто Юльевич радостно меня встретил, поговорили мы с ним немного, так как он вследствие болезни чувствовал себя плохо.

Утром в Ванкареме туман. Из лагеря сообщают о хорошей погоде. Решаю вылететь, надеясь на то, что туман невысокий и можно будет лететь над ним. Туман был только в береговой полосе, дальше погода хорошая. Лагерь определил по дыму, который был виден за 30 километров. Сделав два круга над льдиной, благополучно произвел посадку. Первым к моему самолету подбежал гидролог т. Хмызников. Радостно поздоровались.

— Вы меня помните? — спрашивает он. Действительно, лицо его показалось мне знакомым.

— Да ведь я с вами летел из Якутска в Иркутск! Мы обнялись.

Но терять время было нельзя. Погода хорошая, и надо ее использовать. Посадил я четырех человек, положил их вещи, пошел на старт. Только дал газ, как машина чуть подпрыгнула и сразу склонилась на бок. Я моментально выключил контакт, чтобы мотор перестал работать, дал правой ногой в обратную сторону крена, убрад штурвал, и машина остановилась. Оказалось: поломана стойка. По всей вероятности она была надломлена еще в Анадыре от перегрузки. Я загрустил.

— Сейчас починим, — говорит дядя Яша.

— Конечно починим, — бодро подхватывают челюскинцы.

Мы убрали самолет на край площадки, чтобы не мешал работе других самолетов. Начинаем ремонт. Хочу помочь своему механику. Челюскинцы не дают.

— Отдохните, — говорят, — товарищ Доронин. Мы сами сделаем.

— Да я не устал совсем.

— Говорим вам, сами сделаем. Посмотрели бы вы, как мы машину Бабушкина отремонтировали, в лучшем виде. Слепневу тоже. Вы лучше пойдите, посмотрите, как мы живем.

Быстро разыскали они какой-то ломик, начали его пилить ножовкой, приспосабливая к стойке вместо кольчуг — алюминиевых труб. В костыль тоже вогнали ломик да еще трубку, перевязали проволокой. Не прошло и трех часов, как машина была готова.

За это время я побывал в палатке аэродрома. Там меня угостили шоколадом, чаем. Стали рассказывать о том, как они жили, какие у них были приключения. Я же рассказал о нашем перелете и о той заботе, которая была проявлена к ним всей страной, партией, товарищем Сталиным и правительством.

Стойка была сделана не совсем крепко. Поэтому я взял с собой только двух человек с вещами и пошел на взлет. В самом конце починенная стойка опять сломалась, но самолет был уже в воздухе. Теперь задача состояла в том, чтобы при посадке в Ванкареме не поломать самолет.

— Не вижу лыжи, — крикнул я своему механику.

— Брось пугать, — отвечает он, а сам смеется, думая, что я шучу.

Нагнувшись, насколько можно, я увидел лыжу, висящую на амортизаторе. Ясно, что сломалась только одна стойка. Перед посадкой в Ванкареме я сделал четыре круга, желая выбрать самую ровную полоску. Сделал посадку на одну лыжу очень удачно. На следующий день самолет был хорошо отремонтирован, но лететь к лагерю не пришлось, так как на льдине уже никого не было.

Перед нами была поставлена новая задача: перебросить людей в Уэллен, в бухту Лаврентия и дальше — в бухту Провидения.

В первый рейс я взял трех человек, полет был удачный. Вернулся в Ванкарем. Моя машина была очень удобна для перевозки больных — она пассажирская. Больные могли спокойно лежать в ней. Я взял трех больных и одного здорового.

Полетел. Минут через пятьдесят, когда дошел до острова Колючина, отказалась работать бензиновая помпа. Сел у Колючина. Ничего не поломал. Осмотрел местность и увидел, что взлет рискован. Помпа перестала работать оттого, что была забита снегом. Вытащил фильтр. Долго копался, заводил мотор раз пять-шесть и страшно волновался за больных. Вместе со здоровым пассажиром выбрал взлетную дорожку шириной метров в десять, длиной метров в четыреста. На этой дорожке мы ногами разбили все твердые снежные заструги и взлетели удачно.

Прилетел в Уэллен. Стал рулить. Помпа опять забилась. Мотор отказал. Но все кончилось благополучно.

В дальнейшем я из Уэллена в бухту Провидения сделал пять полетов и перевез человек двадцать. Благодаря удобной кабине самюлета я брал главным образом слабых.

Многие люди даже за долгую жизнь не испытывают и сотой доли той радости, которую привелось мне испытать за несколько дней: я награжден орденом Ленина; я — один из семи героев Советского союза; я беседовал с нашим родным и великим Сталиным.

Я — летчик и смело могу сказать, что неплохо знаю нашу великую родину. Она часто лежит у меня под крылом. Она хорошо видна мне. Не раз с высоты я любовался ее заводами, лесами, посевами. Но по-настоящему я узнал ее во время замечательнейшей поездки Владивосток — Москва.

Мы ехали по нашей стране, и она аплодировала нам. Наш поезд объединил все станции и полустанки, все города и колхозы.

На одной маленькой станции около Свердловска ко мне подошел старик-колхозник. Он похлопал меня по плечу и сказал:

— Молодец, парень, молодец!

На глазах у него были слезы. Вряд ли за всю жизнь я когда-нибудь так волновался, как в тот момент. Я хотел многое рассказать старику. Я хотел сказать ему, что я тоже крестьянский сын, что только наша великая партия может выпестовать забитого деревенского мальчугана так нежно, так мудро; что только она в состоянии создать из него настоящего человека; что этот человек готов отдать свою жизнь в любой момент за великую партию, за великое ее дело. Но я ничего не сказал старику: от волнения я не мог говорить.