Глава третья

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья

Папен выступает из мрака неизвестности

В качестве нового канцлера генерал фон Шлейхер избрал политического деятеля партии центра Франца фон Папена, которого Гинденбург пригласил на свое совещание. Папен происходил из вестфальской католической дворянской семьи, был прежде офицером, а затем во время Первой мировой воины военным атташе германского посольства в Вашингтоне. Там он не только себя скомпрометировал, но и стал посмешищем в глазах людей благодаря участию в политических заговорах против Соединенных Штатов, вступления которых в войну с полным основанием опасалось германское правительство. Ибо политические интриги, которые становятся известны всему свету из выкраденных папок, вызывают скорее смех, чем возмущение.

Благодаря женитьбе он стал крупным промышленником Саарской области. Под знаком угля и железной руды, а также под знаком ключа апостола Петра этот националист проводил политику немецко-французского соглашения, которое должно было обеспечить хотя и основанный на расчете, но устойчивый мир в Европе. Его сердце было доступно довольно варварскому национализму и весьма культивированному господскому католическому универсализму. При этом он не был достаточно глубок, чтобы осознать эти противоречия или даже сделать выбор между ними. За свои политические ошибки в меньшей степени несет ответственность он сам, чем те, кто насильно после многих лет политического ничтожества извлек его из мрака неизвестности. Много лет подряд «Францхен» пытался добиться разрыва своей партии с левыми и направить ее на путь консервативной католической политики; он терпел при этом исключительно неудачи, вызывая скорее презрительное, чем возмущенное эхо. Напрасно пытался он снова поступить на дипломатическую службу, хотя бы на пост посланника в Люксембурге. Папен — страстный любитель, а не счастливый любовник политики. Когда он говорит, испытываешь чувство, будто человек небольшого роста становится на цыпочки.

Шлейхер извлек Папена из политической неизвестности и рекомендовал его президенту. С помощью Папена он надеялся либо перетянуть на свою сторону, либо расколоть центр. Привлечение центра на свою сторону сразу же оказалось несбыточной мечтой, ибо оскорбленный центр немедленно перешел в оппозицию к бывшему члену партии, который позволил использовать себя для свержения достопочтенного Брюнинга. Не произошло также и раскола, наоборот, центр в борьбе против Франца Папена собрал большее количество голосов.

В данный момент гораздо важнее было перемирие на другом участке фронта. Гитлер обещал как генералу фон Шлейхеру, так и советнику Гинденбурга статс-секретарю Мейснеру толерировать кабинет Папена. В виде ответной услуги Папен отменил запрет штурмовых отрядов. Они тотчас же снова появились на улицах, сохраняя при этом выправку, которая свидетельствовала, что они не прекращали своего существования и во время запрета. Их обмундирование за это время несколько изменилось и приблизилось к военному покрою.

Второй уступкой со стороны Папена явился роспуск рейхстага, чтобы дать возможность Гитлеру удвоить число мандатов в соответствии с возросшим числом его сторонников. Обе уступки способствовали усилению позиций национал-социалистского вождя, и поэтому он сохранял доброжелательный нейтралитет в отношении правительства, которое вскоре проявило себя как консервативное, чуждое народу и реакционное. Быть может, случайностью являлся тот факт, что все министры, за исключением двоих, были дворянами. Тем не менее эта случайность была теснейшим образом связана с миром идей и кругом знакомых господина фон Папена. Часть этих министров, как и сам канцлер, принадлежала к Клубу господ, консервативной политической организации, название которой раздражающе действовало в эту демократическую эпоху, хотя ее политическое значение и переоценивалось. Папен начал свое правление весьма неудачным заявлением, разработанным, очевидно, в холодной тиши кабинета. В нем он, между прочим, упрекал все прежние германские правительства в том, что они пытались превратить государство в благотворительное учреждение и этим ослабили моральные силы народа. Трудно было придумать нечто более бестактное в момент, когда шесть миллионов людей не по своей вине были лишены работы и выброшены на улицу.

Тем не менее Гитлер продолжал толерировать «правительство баронов», несмотря на сопротивление таких людей, как Штрассер и Геббельс. Наступил поворот в германской внутренней политике: впервые национал-социализм не был вполне враждебен правительству. Подобные явления не имели места с тех пор, как в декабре 1924 г. Гитлер предложил тайный союз баварскому премьеру Гельду. Теперь наконец он снова вступал на путь, на который его всегда влекло тактическое благоразумие: на путь союзов и дружбы с государственной властью, которая таким путем постепенно размягчалась. Троянский конь переступил одной ногой через стену.[127]

Гитлеру приходилось бояться последствий этого союза для исхода избирательной кампании. Настроения в Германии были таковы, что свержение любого правительства ослабляло авторитет государства и усиливало авторитет Гитлера, независимо от того, были ли свергаемые правительства правыми или левыми. Это был один из тех фактов, которых не замечали правящие круги. Замена Брюнинга Папеном, как и замена Мюллера Брюнингом в 1930 г., оказалась на пользу национал-социализму.

Папену сразу же удалось добиться большого внешнеполитического успеха. В данном случае он явился лишь наследником Брюнинга. В Лозанне было достигнуто окончательное урегулирование репарационных платежей, причем Германия обязалась уплатить лишь 3 млрд. марок. Однако Папену не удалось добиться далеко идущего соглашения с Францией. Это соглашение было одним из излюбленных планов Папена, по поводу которого он поддерживал контакт со своими католическими и промышленными друзьями во Франции. Это была политика, которая добивалась солидарности христианской Европы против антихристианских Советов.

Зеверинг уступает силе

Самостоятельнее и оригинальнее по своему замыслу были внутриполитические мероприятия Папена: насильственное устранение социал-демократического правительства Брауна — Зеверинга в Пруссии. Несмотря на толерирование правительства со стороны Гитлера, новый канцлер никак не мог отказаться от попытки помешать дальнейшему росту национал-социализма. Для этой цели он сам должен был повести энергичную борьбу против марксизма в обоих его видах. Нападение на коммунизм и социал-демократию можно было даже под разными предлогами объединить. Папен упрекал правительство Брауна — Зеверинга, на которое коммунисты нападали как на своего смертельного врага, что оно якобы недостаточно энергично борется с коммунистами. Главным свидетелем в подтверждение этих обвинений был привлечен один из чиновников Зеверинга, оберрегирунгсрат Диль, который позднее, при Геринге, был назначен в Пруссии начальником тайной полиции. Целью этих обвинений было придать по возможности популярный характер походу против Пруссии. Более серьезным политическим основанием служил аргумент, что Пруссией управляет кабинет, не пользующийся авторитетом в парламенте, формально смещенный, кабинет, против которого парламентское большинство вело яростную борьбу. Правда, база самого Папена была еще уже, тем не менее рейхсканцлер, казалось, чувствовал себя прекрасно и проводил в жизнь обширные политические проекты.

Именно этого не делали Браун и Зеверинг. Они довольствовались тем, что продолжали вести дела. Так поступали они уже задолго до своего падения. Считаясь с множеством мельчайших интересов партий большинства, они не занимались никакой конструктивной работой, не считая двух-трех полицейских законов и соглашений с церковью. К тому же министр-президент Браун, после того как он был формально смещен, получив вотум недоверия, был против сохранения власти и ушел в отпуск. Уже давно шли толки о том, что имперское правительство назначит в Пруссии комиссара для контроля над деятельностью прусского кабинета. Зеверинг в душе уже давно был готов к такому назначению и рассчитывал, очевидно, что сумеет все же сохранить и дальше свой пост.

Утром 20 июля Папен внезапно вызвал к себе трех наиболее неудобных в политическом отношении прусских министров: Зеверинга, министра финансов Клеппера и министра общественного призрения Хиртзифера — и заявил им, что Зеверинг, равно как и отсутствующий министр-президент Браун, должны считать себя отставленными. Он, Папен, берет на себя обязанности министра-президента на правах имперского комиссара, а эссенский бургомистр Брахт, человек, принадлежащий к правому крылу центра, вечный претендент на высокие посты, назначается комиссаром по внутренним делам. Зеверинг ответил на это, что уступит только силе, после чего Папен спросил, какую именно форму насилия он считал бы желательной. Папен полагал, что речь идет лишь о жесте для сохранения апарансов (видимости). Зеверинг ответил, что речь идет не об апарансах, а о праве. На этом разговор был прекращен. Три прусских министра вернулись в свои министерства, а Папен, по соглашению с Шлейхером, немедленно объявил страну на исключительном положении.

В послеобеденные часы к Зеверингу явился новый министр внутренних дел Папена, Брахт, и потребовал, чтобы тот передал ему дела. Зеверинг снова повторил, что уступит только силе, и Брахт удалился, выразив сожаление по поводу того, что теперь ему действительно придется применить силу. В это время в здании Всеобщего объединения германских союзов собрались политические вожди германской социал-демократии, профсоюзов и союза имперского флага. Нужно ли обороняться? Ведь это был именно тот случай, во имя которого в течение ряда лет они сохраняли прусские «позиции», несмотря на всю непопулярность такой политики, обучили полицию и напоследок преобразовали союз имперского флага в «Железный фронт». Оглядываясь назад, можно сказать, что продолжительное сопротивление было, вероятно, невозможно, ибо рабочие технически, а значительная часть полиции морально не смогли бы устоять против рейхсвера. Одни из них были бы разбиты, в то время как другие в лучшем случае сохраняли бы нейтралитет. Социал-демократические вожди, вероятно, считали, что отступление перед Папеном дело плохое, однако если они окажут сопротивление, на сцену могут выступить штурмовые отряды, и путч правящей «дворянской клики» превратится в революцию национал-социалистов, а это была куда большая опасность. Против не имеющего никакой опоры в народе Папена можно было с успехом заниматься оппозицией, но против Гитлера с его 13 миллионами избирателей такая оппозиция была бесполезна. Наконец социал-демократические вожди не хотели поставить под угрозу выборы 31 июля и дать этим повод Папену отсрочить их.

Все эти соображения вполне соответствовали духовному складу социал-демократического руководства. Разумеется, можно было рассуждать и иначе: можно было предпочесть славную смерть позорной капитуляции, можно было превратить конец республики в памятный день борьбы и славы, который, подобно 18 марта 1848 г.,[128] в течение десятилетий сохранился бы в памяти людей, в день воспоминаний о славном конце, который затмил бы все позорные полумеры истекших 13 лет. Только такая гибель обеспечивает бессмертие в истории и служит залогом грядущего воскресения.

Но, разумеется, кто уже мертв, тот не может умереть славной смертью. Люди, которые 20 июля заседали в берлинском доме профсоюзов, были слишком трезвы для подобных фантазий. Их не хватило даже на жест, о котором заявил ранее Зеверинг. Когда вечером Брахт появился у него с парой полицейских и учтиво попросил очистить помещение, Зеверинг беспрепятственно удалился на свою частную квартиру. Точно так же берлинский полицей-президент Гжезинский вместе со своим вице-президентом Вейсом[129] и полковником Хеймансбергом спокойно дали арестовать себя. Двор полицей-президиума гудел от прощальных приветствий полицейских чиновников, которые были политически близки к своему арестованному начальнику. «Свобода!» — восклицали они. Это было приветствие «Железного фронта». Таково было прощание с веймарской свободой.

Всех трех арестованных вежливо отвели в полицейскую камеру, где они пользовались хорошим уходом. Там они, очевидно, пришли к выводу, что незачем было, собственно, идти под арест, после того как даже Зеверинг не был насильно удален из министерства. Чтобы положить конец этому зрелищу, они дали подписку, что больше не будут вмешиваться в полицейские дела, пока верховный суд в Лейпциге не вынесет решения по этому вопросу. Браун и Зеверинг, благоразумно уступив силе, вспомнили под конец о том, что есть еще судьи в Лейпциге, и возбудили жалобу против Папена. Этот процесс, тянувшийся много месяцев, в котором дело шло, собственно, о канцеляриях и служебных автомобилях, был достойным завершением этого режима, который хотел быть популярным, а в действительности стал еще бюрократичнее старого, кайзеровского правительства.

20 июля положило конец тому выродившемуся социал-демократическому господству в Германии, которое представляло собой не что иное, как полицейский социализм. Во имя борьбы за бессмысленную, самым бесполезным образом используемую власть это правительство годами оттачивало и полировало полицейскую саблю. Когда же наконец пришло время пустить ее в ход, оно побоялось затупить ее.

Пакт Гитлера с Шлейхером

Гитлер между тем вел борьбу на два фронта. Как было упомянуто — и о чем еще напомнят нам будущие события, — он обещал Шлейхеру и Мейснеру, что будет толерировать Папена. Разумеется, он дал это обещание не с тем, чтобы сохранить кабинет Папена на вечные времена. Напротив, он надеялся, что сам Папен очистит ему в один прекрасный день место рейхсканцлера. Во всяком случае Гитлер из дипломатических соображений готов был в избирательной борьбе пощадить Папена. Совершенно явно щадил он в этой избирательной кампании генерала Шлейхера. Возможно, что Гитлер считал его в то время своим другом. Во всяком случае он понимал, что в своем кабинете он должен будет примириться с Шлейхером в качестве министра рейхсвера, ибо за Шлейхера твердо стоял Гинденбург. Своей прессе он уже давно приказал щадить Шлейхера. Он выкинул вон руководителя одной из окружных организаций, когда тот не подчинился этому приказу. Глава вооруженных сил, лишь недавно в интересах штурмовых отрядов свергший Брюнинга и Гренера, и в самом деле не мог служить предметом нападок.

Избирательные небеса полны иллюзий

Избирательные кампании в 1932 г. проходили под знаком великого стремления, которое Грегор Штрассер назвал «антикапиталистическим» стремлением и которое в устах народа получило следующее простое и меткое выражение: «Дела должны пойти по-иному». Этот проникший в массы лозунг, эта разменная монета, в виде которой распространялась патетическая программа Гитлера, оказал влияние на исход весенних и летних выборов 1932 г. В то время как из уст в уста передавалось это простейшее из всех волшебных слов, национал-социалистская пропаганда пускала в воздух мыльные пузыри утопий. Так, например, Федер опубликовал 2 апреля в «Фелькишер беобахтер» хозяйственную программу, в которой для верующих — а таких было бесчисленное множество — иссохшая земля превращалась в прекраснейший мираж.

Предстоящее великое преобразование, писал этот теоретик движения, разумеется, нельзя провести в один день, нельзя также сразу создать работу, но то, «чего можно достигнуть одним ударом, после того как национал-социализм переступит порог политической власти, это немедленное предоставление работы. С этой целью предусмотрено большое количество разного рода работ, о которых в настоящий момент нельзя, да и не следует подробно говорить. Все же можно утверждать, что каждый, кто внимательно занимается этими вопросами, должен был почувствовать и убедиться в том, как серьезно и добросовестно соответствующие отделы имперского руководства национал-социалистской партии заняты разрешением проблемы создания работ. Одним из первых мероприятий явится практическое осуществление идеи трудовой повинности. Без каких бы то ни было трудностей в кратчайший срок по крайней мере 500 тыс. человек могут быть охвачены трудовой повинностью… Вторым мероприятием, которое также может вовлечь в хозяйственный процесс по крайней мере полмиллиона людей, является технически простая налоговая мера: вовлечение квартирного налога в хозяйство таким образом, что до 75 % квартирного налога будут слагаться, если финансовым управлениям будут представлены расписки о произведенных ремонтных работах в собственных домах. Несомненно, во всей Германии на следующий же день раздастся стук молотков, начнется побелка, покрытие крыш, укладка полов и проводка электричества, штукатурка и окраска».

Еще большее впечатление произвела на избирателей официальная «немедленная хозяйственная программа» национал-социалистов, которая разошлась в стране в 600 тыс. экземпляров. Это брошюра в 32 странички во все времена будет служить примером того, как можно с помощью беспардонной агитации обмануть отчаявшийся народ. Первое из обещаний этой брошюры касалось работ по улучшению почвы, которые должны были повысить доходность германских полей на 2 млрд. марок в год. Подумать только, увеличение доходов народного хозяйства на 2 млрд. марок, а явно преступное правительство до сих пор отказывалось даже приступить к этому полезному делу! План этот, как утверждала брошюра, исходил якобы от испытаннейших специалистов, ибо он опирался, как можно было прочесть в примечании, на печатные издания союза германских обществ обработки земли. Народ, разумеется, не знал, что эти товарищества по обработке земли представляли собой организацию землевладельцев, а не лиц, занятых обработкой земли, и что план этой организации, опубликованный год назад, был отвергнут всеми действительно сведущими людьми как несомненная утопия. Не моргнув глазом, авторы этой «немедленной программы» утверждали далее, что расходы на эти мероприятия должны составить 10 млрд. марок. Они забывали, что можно было добиться немедленного расцвета германского хозяйства, притом без всяких немедленных программ, без товариществ по обработке почвы и даже без национал-социалистов, если бы только удалось раздобыть как-нибудь 10 млрд. марок.

Такой же характер имела вся брошюра. В течение одного года должно было быть построено 400 тыс. собственных квартир, это должно было дать на год работу 1 млн. рабочих. Финансировать это предприятие собирались путем искусственного кредитования. Еще более важным пунктом в программе была широко идущая хозяйственная автаркия. Необходимейшее сырье предполагали получать главным образом у дружественных европейских государств. Ту же цену имело требование об отказе по английскому образцу от золотой валюты. Завершением и некоторым образом идейным венцом всей программы была трудовая повинность, которая распространялась на всех молодых людей, достигших определенного возраста. «Не будет допущено никаких исключений для окончивших высшие учебные заведения и прочих людей из имущих классов; каждый должен будет взять лопату в руки», — говорилось в брошюре.

Что же сказали избиратели по поводу всех этих фокусов? Они сказали следующее: 31 июля Гитлер получил в рейхстаге 230 мест из 607, т. е. почти 2/5 всех мест. Что было еще важнее, по крайней мере опаснее для Папена, Гитлер вместе с центром располагал в рейхстаге абсолютным большинством. Это был высший триумф его легальности; сохраняя полную верность конституции, он мог сбросить любого противника, который стал бы на его пути под видом верного конституции правительства. В этом была лишь негативная сторона его успеха; из нее пытался он вывести свое позитивное требование: получить от существующих властей в свои руки правительство, хотя бы и вразрез с законом и конституцией.

Беснующиеся штурмовики

Эту претензию Гитлер обосновывал с невиннейшим видом простака: если вы не предоставите мне власти, то я не смогу дольше держать в узде штурмовые отряды. Этот аргумент, говоривший скорее о его слабости, тем не менее импонировал его оторванным от масс партнерам, которые всегда испытывали тайный страх перед народом.

Уже во время избирательной кампании сказалось раздражение штурмовых отрядов, чьи страсти разжигались в течение нескольких лет с помощью кровожадных речей. Их руководители на случай победы обещали им устроить «ночь длинных ножей», и даже такой влиятельный человек, как Фрик, ухмыляясь, заявил, что с тысячами марксистских функционеров «произойдут неприятности».

Среди штурмовиков постепенно укрепилось представление, что они якобы подвергаются нападениям со стороны коммунистов, хотя исторически верно было противоположное. Старые гитлеровские штурмовики первыми перенесли борьбу на улицу, и Геббельс при вступлении в Берлин учил своих людей, что они должны завоевать улицу силой. По-человечеству понятно, когда все злое приписывается противнику. Поэтому человечностью особого рода была также речь Геринга, с которой он выступил 15 июля 1932 г. в берлинском Дворце спорта:

«Банды убийц рассчитывают на дисциплинированность штурмовых отрядов. Они знают, что существует приказ, запрещающий штурмовикам пускать в ход оружие. Говорю вам: теперь настал конец. Когда в ближайшие дни вождь вернется из Восточной Пруссии, я вместе с другими вождями партии буду просить его, — я знаю, он исполнит нашу просьбу, — чтобы этот приказ был отменен. Трижды по 24 часа права на самооборону и свободы действий коричневых рубашек — и трусливая сволочь расползется по всем щелям». То же примерно сказал Штрассер в Билефельде: если правительство не может или не хочет действовать, то национал-социалистское движение само очистит улицу.

Слухи о путче

«Чистить» — именно это выражение употребляли национал-социалисты, говоря об уничтожении человеческих жизней в рядах противника. После выборов в рейхстаг штурмовые отряды в разных частях страны сами весьма серьезно занялись «чисткой». Много людей пало жертвой этой «чистки», которая в некоторых местах, например в Восточной Пруссии, производилась с помощью бомб. Штурмовики по меньшей мере стали запасаться грузовиками и пулеметами для похода на Берлин. Министерство рейхсвера сочло необходимым самым недипломатическим образом дать понять противной стороне, что оно вовсе не собирается капитулировать из страха перед пролитием человеческой крови: рейхсвер будет стрелять. И армия действительно готова была стрелять, тем более что она считала себя обманутой Гитлером. Вскоре после выборов национал-социалистский вождь в речи перед младшими вождями в Берхтесгадене призывал их, между прочим, к лояльности в отношении рейхсвера. Текст этой части своей речи он официально переслал в министерство рейхсвера, которое также официально сообщило ее содержание армии. Любопытный факт: настроение солдат было, очевидно, таково, что министерство считало полезным обратить внимание своих людей, в каких добрых отношениях оно находится с Гитлером, с тем чтобы армия знала, что с этой стороны ей не придется вступать в конфликт со своей совестью. Теперь, когда штурмовые отряды нарушили эти добрые отношения, когда они угрожали путчем и «чисткой» улиц, высшее руководство рейхсвера почувствовало себя обманутым. Оно сочло поэтому момент подходящим, чтобы внушить некоторую часть этих враждебных чувств армии.

Чтобы не оставить никаких сомнений в своих намерениях, германское правительство издало 9 августа чрезвычайный декрет против террора. Декрет предусматривал драконовские наказания. За проступки, которые до сих пор карались лишением свободы, новый декрет грозил смертью. Можно себе представить, какое настроение вызвал чрезвычайный декрет у штурмовых отрядов! Среди них живо было еще представление о двоякого рода праве, которое по-разному относится к людям национально и ненационально мыслящим. Эту теорию возвестил им в начале своей карьеры Гитлер, заявивший, что правительство должно больше любить тех, кто больше любит его. «Ангриф» требовал, чтобы чрезвычайный декрет не применялся к тем, кто «прибегает к самообороне как последнему средству», т. е. требовал применения двоякого права в отношении левых и правых. В огне таких настроений Гитлер рассчитывал закалить скипетр своей власти. В Германии снова запахло путчем. Однако мы слишком хорошо знаем Гитлера, чтобы быть уверенными, что он не решится на насильственный шаг против рейхсвера.

Памятная доска

Радостный и уверенный в победе, устремился Гитлер к близкой, наконец, цели: к власти. Он не станет добиваться ее силой. Напротив, ему сами передадут эту власть для блага народа, загипнотизированные его успехами. В Фюрстенберге на военном плацу встречается он с генералом фон Шлейхером и снова находит в хозяине рейхсвера рассудительного союзника, который готов употребить все влияние, чтобы провести народного трибуна в рейхсканцлеры. Гитлер так доволен этой беседой, что обращается к генералу со словами: «Нужно на перекрестке прибить доску: «Здесь произошла достопамятная беседа Адольфа Гитлера с генералом фон Шлейхером, благодаря которой…» Достопамятная! Жизнь Гитлера напоминает ленивую, ничем не сдерживаемую реку, которая лишь в отдельные мгновения вскипает в мощных водопадах. Ее же собственному носителю она кажется цепью достопамятных событий.

Разговор с Папеном

В таком приподнятом настроении направляется Гитлер 13 августа в Берлин, куда он был вызван телеграммой, для переговоров с президентом. Он станет канцлером, ибо Шлейхер обещал ему это. Шлейхер — единственный человек в кабинете, который, по мнению национал-социалистов, чего-нибудь да стоит, ибо он единственный, за которым стоят 100 тыс. солдат. Однако какое жестокое разочарование ждет его здесь! Из разговора с Папеном выясняется, что ни он, ни, по всей видимости, Гинденбург и не помышляют о канцлере Гитлере. Причины? Их много. Несомненно то, что президент считает «австрийца» чужаком. Он очень ценит национальное движение, однако с большим недовольством относится к тому, что оно находится в руках «богемского ефрейтора». Для президента Гитлер только честолюбец, которого нельзя обойти и которого можно отблагодарить «в лучшем случае портфелем министра почт и телеграфа». При таких настроениях президент Папен чувствовал себя в полной безопасности. Спокойно объяснил он Гитлеру, каково именно настроение президента, и спросил его, не удовлетворится ли Гитлер постом вице-канцлера. Сюда можно присоединить еще пост прусского министра внутренних дел, т. е. распоряжение полицией в самой крупной германской провинции. У людей с истерическими темпераментами, какой имелся у Гитлера, определенные реплики в состоянии вызвать немедленный взрыв. К этим репликам принадлежало и слово «вице-канцлер», которое Гитлеру приходилось так часто слышать в последние месяцы и которое в данный момент было для него равносильно насмешке и отказу. Фонтаны его красноречия раскрылись, и Папену пришлось на личном опыте познакомиться с тем, с чем до него уже познакомились Лоссов, Гугенберг и Брюнинг: тяжело спорить с человеком, который в состоянии только говорить, но не слушать.

Он объявил господину фон Папену, что требует для себя в кабинете того же положения, которое имел Муссолини после своего похода на Рим. Папен, который не изучал фашистский переворот так подробно, как ученик из Коричневого дома, понял, что речь идет о диктатуре. Гитлер со своей стороны даже не подозревал, что мало сведущий в этих вопросах буржуа не понимает его образной речи: Муссолини вначале был лишь главой коалиции, в которой сам он находился в меньшинстве. Разумеется, про себя он думал о том, что Муссолини спустя некоторое время выбросил своих союзников и стал самодержцем. Вслух же он произнес нечто иное: своей первой задачей он считает «истребление» марксистов. Одновременно он выдвинул требование — «на три дня улица должна «быть предоставлена штурмовикам». Были ли при этом произнесены слова «Варфоломеевская ночь» или они только послышались собеседнику, по существу не имело никакого значения. Папена подрал мороз по коже, как некогда господина фон Кара, когда ему стали известны кровожадные речи Геринга. Он сдержанно посоветовал Гитлеру с божьей помощью попытать счастья у старого господина; пусть он постарается убедить его. Когда Гитлер, заметив ловушку, обратился к Папену с требованием, чтобы не он, Гитлер, а сам Папен расположил фельдмаршала в пользу рейхсканцлера Гитлера, Папен не рассмеялся ему в лицо и не заявил: «Как, я, канцлер, буду защищать дело своего противника?» Нет, он сохранил тот же патетический стиль не совсем искренне звучащего патриотизма, в силу которого хозяин 13 миллионов голосов должен рассматриваться как национальная святыня. Святыня должна сегодня после обеда направиться с визитом к старому господину. И пожимая ему руку — «ведь, собственно говоря, все мы хотим только блага Германии», — Папен расстилает свою сеть у его ног.

Отказ Гинденбурга

В гневе Гитлер покидает рейхсканцлера. Он теперь уверен в двух вещах: что Папен не подал в отставку и не освободил ему место канцлера и что Гинденбург, по-видимому, не хочет назначить его канцлером. Он едет на квартиру к Геббельсу, где находится также Геринг, и слышит от них слова о «расставленных ловушках». В это же время происходят взволнованные разговоры по телефону, из которых выясняется: Гитлер ошибается, президент еще не принял никакого решения. У Гитлера снова появляется надежда. В таком настроении, сохраняя некоторую уверенность, появляется он в 4 часа 15 минут во дворце президента и — своевольный жест! — рядом с ним Рем. Во дворце у них является опасение, что спутник Гитлера может вывести фельдмаршала из себя и Гинденбург может поэтому отказать Гитлеру в приеме. Однако фельдмаршал, который лично осуждает широко известные наклонности начальника штаба штурмовых отрядов, овладевает собой и бережет свои нервы для предстоящей сцены.

Гитлер все еще надеется, что дело все же закончится по церемониалу, надеется, что коммюнике уже подготовлено: «господин президент поручил вождю национал-социалистской партии господину Адольфу Гитлеру образовать кабинет его доверия, опирающийся на национальные силы». Глазами пропагандиста он уже видит себя подымающимся на ступени перед затаившей дыхание Германией: всему свету показывает он, как добывают корону.

Вместо всего этого он встречает почти несговорчивого сердитого старого господина, который ведет беседу с ним стоя и даже не предлагает ему сесть. Стоя вынужден Гитлер выслушать слова старого господина, который развивает перед ним свои планы относительно кабинета Папена и в заключение со строгим видом опрашивает Гитлера, согласен ли он сотрудничать с Папеном. Гитлер ворчит под нос: «он уже изложил свои условия господам фон Папену и фон Шлейхеру; он хочет сказать: «только в качестве канцлера…», хочет сказать: «на вопрос старого господина я отвечаю, нет». Но он молчит. Окружающие надеются, что по старой привычке Гитлер произнесет теперь с божьей помощью длинную речь. В настоящих условиях этот не всегда применимый талант мог бы спасти положение. Но Гитлер чувствует себя бессильным. Старый господин, который уже кое-что слышал от Папена, спрашивает: «Вы хотите получить всю власть?» Гитлер хочет ответить «нет», хочет остановиться на примере Муссолини, но Гинденбург не дает отвлечь себя от сложившегося у него представления. Рассерженный и разочарованный Гитлер молчит. Гинденбург дает беседе крутой поворот, который в официальном коммюнике изложен следующим образом: он весьма определенно отклонил требование Гитлера на том основании, что его совесть и долг в отношении отечества не позволяют ему передать всю правительственную власть исключительно в руки национал-социалистского движения, которое намерено односторонне использовать эту власть. Гинденбург относится с отвращением к Варфоломеевским ночам. В заключение этот восьмидесятишестилетний престарелый господин рекомендовал Гитлеру в будущем проявлять больше рыцарских чувств в борьбе, учительски разнес его и отослал домой.

Меньше чем через 15 минут, которые он провел на ногах, Гитлер оставил помещение рейхсканцлера; в глазах своих сторонников, своих противников, всего германского народа и раньше всего в своих собственных глазах он — человек, понесший поражение. В его душе возникают горячие и вполне обоснованные сомнения насчет того, правильно ли он действовал. Только два человека были, вероятно, вполне довольны исходом этого визита: Геринг и Геббельс. Ведь они уже раньше предупреждали вождя, советуя ему остерегаться ловушек Папена, они оказались правы. Теперь Гитлер еще больше, чем раньше, принадлежал им.

Нарушение слова?

На этом, однако, унижения не кончились. Гинденбург и раньше невысоко ценил национал-социалистского вождя, теперь же он решил, что имеет дело с человеком, который не держит слова. Он сказал ему это со всей резкостью и столь же резко велел внести этот момент в официальное коммюнике о состоявшихся переговорах; он жалеет, что господин Гитлер не считает возможным в соответствии с заявлениями, сделанными перед выборами в рейхстаг, оказать поддержку национальному правительству, облеченному доверием президента. «Нарушение слова», «нарушитель слова» — выражения эти облетели всю прессу. Какое же слово дал Гитлер? Он дал его генералу фон Шлейхеру и статс-секретарю Мейснеру. Он заявил, что согласен толерировать Папена. Теперь Шлейхер и Мейснер узнали от национал-социалистов, что обещание Гитлера имело значение лишь до выборов. Из забвения выступили Кар, Лоссов и Зейсер. Они напомнили, что обещания Гитлера всегда бывают неверно поняты. Эти канувшие в неизвестность после 1923 г. господа не имели больше случая полагаться на обещание Гитлера. Мы не знаем поэтому, решились ли бы они вторично поверить ему. Напротив, фон Папену и, наконец, фон Гинденбургу, еще представится случай показать, как мало человек в состоянии использовать в решающие часы свой собственный опыт.

Послание из Потемпа

Покинув с позором президентский дворец, Гитлер, пылая гневом, вернулся домой в Берхтесгаден и решил двинуть Ахерон[130] против высокомерных господ в Берлине. Он был разбит, это не подлежало никакому сомнению, серия выигрышей прервалась, его подъему был поставлен предел. Он коснулся границы своих возможностей и при блеске молний получил резкий электрический удар. Быть раскрытым — самое опасное для легенды. Теперь легенда его успеха была раскрыта, верхняя граница возможностей Гитлера стала видна всему миру — с небожителями он равняться не мог. Но имелись еще безграничные необследованные пространства внизу. Быть может, перед низвергнутыми с высот раскроются теперь глубины пролетариата, куда до сих пор национал-социалистскому движению не удавалось проникнуть.

Если там, наверху, полагали, что он не нужен больше для того, чтобы успокоить брожение народа, то пусть же они на собственную беду узнают, что он способен с помощью пылающей народной души испепелить всякое сопротивление и всякую государственную власть.

Вскоре после опубликования чрезвычайного декрета о терроре пять национал-социалистов самым зверским образом убили в верхнесилезской деревне Потемпа рабочего Пьетжуха в его же квартире. Чрезвычайный суд в Бейтене присудил всех пятерых к смерти. Смертный приговор привел в неистовство штурмовиков, которое охватило и их верховного вождя. Гитлер обратился к осужденным убийцам в Потемпа со следующей телеграммой:

«Мои товарищи! Перед лицом этого невероятного кровавого приговора я чувствую себя связанным с вами безграничной верностью. С этого момента ваша свобода становится вопросом нашей чести. Борьба против правительства, при котором это было возможно, — наш долг».

Подумать только, убийцы из Потемпа вовсе не были честными парнями, которые в пылу борьбы переступили границы самообороны, по крайней мере один из них не действовал даже в состоянии аффекта, а совершенно хладнокровно и обдуманно подговорил других на убийство. С такими-то людьми национал-социалистский вождь чувствовал себя товарищем, связанным безграничной верностью.

Против двух людей — Папена и Гинденбурга — обратилась теперь ненависть Гитлера. Но не против генерала фон Шлейхера. В нем он все еще видел союзника, стремящегося установить с ним добрые отношения. Но глава государства и его доверенное лицо, который не хотел добровольно освободить пост канцлера, — оба они казались ему заговорщиками, которые хотели лишить его того, что уготовила ему судьба.

Ненависть к Папену после приговора в Бейтене нашла выход в неистовом послании к национал-социалистам, в котором Гитлер писал: «Немцы, всякий из вас, в ком еще живо чувство борьбы за честь и свободу народа, поймет, почему я отказался вступить в это правительство. Юстиция господина фон Папена в конце концов приговорит к смерти тысячи национал-социалистов. Неужели кто-нибудь мог рассчитывать на то, что я прикрою своим именем это пораженное слепотой, провоцирующее весь народ поведение? Эти господа ошибаются. Господин фон Папен, ваша кровавая «объективность» мне известна теперь! Я желаю победы национальной Германии и уничтожения ее марксистских разрушителей и губителей. Я не подхожу в палачи для борцов за национальную свободу германского народа… Пусть господин фон Папен назначает германские кровавые трибуналы для суда над нами! Опираясь на национальное восстание, мы справимся с этой системой и сумеем устранить марксизм, несмотря на все попытки его спасения».

Что за стиль по адресу доверенного лица президента! Неужели уважение к генерал-фельдмаршалу не в состоянии было заставить Гитлера понизить тон? Нет. В это время он произносил речи, в которых совершенно открыто говорил о том, что он еще достаточно молод, чтобы подождать до ближайших перевыборов президента. Перед лицом всей Германии он открыто занимался политическими расчетами по поводу близкой естественной смерти восьмидесятишестилетнего президента. Некоторые же из его друзей не хотели дожидаться даже естественного конца.

Борьба за отставку Гинденбурга

Вспомним теперь на мгновение об оскорбленном центре. Летом 1932 г. он был лишен возможности принять участие в борьбе за власть. После ухода Брюнинга центр был лишь партией, а партии в Германии ничего общего с властью не имеют. Центру пришлось даже быть свидетелем того, как в Пруссии были смещены его собственные министры, находившиеся в коалиционном правительстве Брауна. Правда, при частой смене счастья в политической игре можно было примириться с потерей одной из позиций, однако никак нельзя было примириться с существованием правительства Папена, которое представляло собой смертельную опасность для центра. Ибо с ростом авторитета Папена росла также опасность, что этот ренегат сумеет в один прекрасный день основать новую консервативную католическую партию, что могло подорвать дальнейшее существование центра. Вот почему Брюнинг вел главным образом борьбу против Папена, вел ее со всей страстью низвергнутого. Однако страстность его борьбы едва могла сравниться со страстностью национал-социалистов, вместе с которыми Брюнинг добивался падения Папена. Во время переговоров о коалиции в сентябре 1932 г. выплыло национал-социалистское предложение. Национал-социалисты хотели сместить президента парламентским постановлением, которое впоследствии должно было быть подтверждено народным голосованием. Партия Гитлера рассчитывала при этом на недовольство, которое царило среди левых, после того как Гинденбург так жестоко разочаровал своих избирателей и сместил Брюнинга, готового идти за ним в огонь и воду. Однако Брюнинг с полным основанием отказался поддержать эти авантюристские планы национал-социалистов. Не говоря уже о том, что нападение на героя мировой войны, избранного большинством народа, всегда было непопулярно, самый успех: в лучшем случае мог привести к замене Гинденбурга Гитлером, а этого Брюнинг никак не хотел допустить.

Драматический конец Рейхстага

Двинуть Ахерон можно было однако и тысячью других способов. В начале сентября собрался рейхстаг. Со своими 230 национал-социалистскими и 89 коммунистическими депутатами рейхстаг не являлся больше работоспособной частью государственного аппарата, функционирующей волей народа, а котлом кипящего народного недовольства. Правда, Папен сумел накрыть котел покрышкой.

Хотя национал-социалисты добились избрания Геринга председателем рейхстага, хотя Геринг и Фрик и обсуждали с центром вопрос о смещении канцлера, — у Папена против них имелось все же достаточно острое средство, лежавшее наготове в традиционной красной папке: приказ президента, объявлявший рейхстаг распущенным. Роспуск парламента является прерогативой главы государства. Однако тяжеловатая на подъем практика последних лет сумела использовать это сильнодействующее средство. Президент заблаговременно передает приказ о роспуске в руки канцлера, которого он почтил своим доверием. Последний хранит приказ в красной папке и в случае нужды извлекает его оттуда, нанося дьявольский удар, от которого распадается строптивый парламент. Уже некоторое время господин фон Папен на худой конец владел этой волшебной формулой в красной папке, и когда 12 сентября рейхстаг собрался, он поступил бы очень мудро, если бы сразу извлек этот приказ на свет божий. Ибо было известно, что центр и национал-социалисты из жестокой ненависти к Папену собираются свергнуть его с помощью других оппозиционных партий. Однако действительно ли они намерены были сделать это? Это не было вполне достоверно. И господин фон Папен, очевидно, доверился этой недостоверности. Ибо фигуры на доске были расположены следующим образом: национал-социалисты из одного чувства мести могли попытаться свергнуть Папена, однако если бы канцлер опередил их и распустил рейхстаг, то национал-социалистам предстояла бы избирательная борьба, в которой они могли потерять не только шерсть, но и часть шкуры.

Ибо случившееся 13 августа сильно повредило им в глазах избирателей, и недаром Гитлер приходил в неистовство по поводу поражения, которое Папен сумел превратить во всеобщее зрелище. При попытке захватить власть Гитлер поскользнулся, и это означало не кратковременное, а, очевидно, глубокое падение для партии, застрявшей между вершиной и пропастью. Благодаря своей политике собирания голосов эта партия на деле не стала сильнее, а лишь сильнее нуждалась во власти. Она не могла больше спокойно дожидаться власти. Она не могла, подобно другим партиям, сказать своим избирателям: дайте мне побольше голосов, и я осуществлю ваши требования. Притягательная сила этой партии покоилась не на уверенности избирателей в том, что она уже теперь в состоянии выполнить их требования, а в их доверии к ее грядущей победе. Она должна была проявить свои таланты не в министерствах, а лишь после завоевания власти. Если бы она не в состоянии была в ближайшем будущем добиться власти, то престиж ее неизбежно должен был пасть и она должна была лишиться части голосов. А если бы отход избирателей начался, трудно было сказать, когда он прекратится.

Вот почему партия не могла решиться на новые выборы в близком будущем и должна была всеми способами избегнуть роспуска рейхстага. Таковы были действительно намерения руководителя фракции д-ра Фрика, когда 12 сентября коммунисты внесли вотум недоверия Папену и потребовали немедленной постановки его на голосование. Так можно было свергнуть Папена, но, и будучи свергнут, канцлер, продолжая вести дела и имея ордер президента, мог распустить рейхстаг. Такое толкование конституции было мало приятным для национал-социалистов, однако против него нельзя было выдвинуть никаких возражений.

По требованию Фрика заседание рейхстага было прервано на полчаса, с тем чтобы руководители фракции обсудили положение. Папен использовал перемирие для собственного вооружения: сломя голову он помчался в свою канцелярию за красной папкой с приказом о роспуске рейхстага. Когда национал-социалисты увидят на столе красную папку, думал Папен, у них пропадет охота свергнуть правительство. Он и не подозревал, какой удар готовил ему в это время Геринг.

Заседание рейхстага возобновилось. Совершенно неожиданно Геринг решил, что пришло время поставить на голосование вотум недоверия. Лишь теперь сидящий рядом на министерской скамье канцлер понял, какую игру собирается разыграть Геринг. Он потребовал слова. Геринг сделал вид, что ничего не слышит. Происходило голосование, утверждал он позднее, и поэтому он не мог предоставить слова Папену. Тут Папен молча дрожащей рукой извлек записку из красной папки, на которой в одну строчку был нацарапан пером приказ о роспуске рейхстага, встал и положил помятый клочок бумаги на стол перед Герингом. Торопясь, он быть может положил записку обратной стороной. По крайней мере Геринг утверждал, что не имел никакого представления о том, что именно лежало перед ним на столе. С достоинством продолжал он вести заседание. Тут, с шумом передвигая стулья, члены правительства встали и все как один оставили зал. С этого момента дальнейшее заседание рейхстага было незаконным. Однако это незаконное заседание продолжалось и далее. Голосование было самым торжественным образом доведено до конца, готовя канцлеру лишь мнимое падение.