Глава десятая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава десятая

Берлинский национал-марксизм

Это обилие организаций, обогнавшее одно время прирост членов, было в свою очередь превзойдено множеством новых идей, которые вырастали из недр национал-социализма. Главным источником этого бурного идейного потока был кружок Грегора и Отто Штрассеров; в устах Геббельса эти идеи получали самую бойкую формулировку. Перед ними отступили на задний план изделия мюнхенских мастеров. Этот северонемецкий национал-социализм, несмотря на все свои старания, не сумел создать «системы» и разделяет в этом отношении судьбу движения 1920–1923 гг., когда партия была определенно мелкобуржуазной; в нем преобладали моменты чувства, а его формулы и лозунги часто противоречили друг другу.

Отсроченный рабочий вопрос

Изобилие идей в партии проистекало из нездоровых условий; в основе этого лежал тот факт, что партия уклонялась от принципиальных решений. По двум важнейшим вопросам она отчасти вообще не установила своей позиции, отчасти установила ее лишь слишком поздно.

Нюрнбергский партийный съезд 1927 г. предложил партии в возможно короткий срок созвать конгресс для обсуждения вопроса о профсоюзах. Конгресс должен был вынести решение, следует ли создавать собственные национал-социалистические профсоюзы или нет. Уже давно раздавались жалобы, что партия слишком равнодушна к интересам рабочих. Сторонники Штрассера проявили и тут большую активность; они однажды высказались даже за плебисцит, требующий запрещения каких бы то ни было отступлений от восьмичасового рабочего дня. В октябре 1927 г. Отто Штрассер требовал «широкого и существенного повышения реальной заработной платы». За это Гитлер назвал его «обманщиком общественного мнения»; нельзя обещать порабощенному народу, что путем повышения реальной заработной платы можно улучшить его участь. Это прямой обман, говорил Гитлер.

Но разногласия остались. Решение Нюрнбергского съезда не было проведено в жизнь. Оно поставило бы партию перед альтернативой: либо основывать «желтые» профсоюзы на платформе «хозяйственного мира», либо вести борьбу против хозяев. Первое еще более усилило бы недоверчивое отношение рабочих к партии, второе подорвало бы политическую опору партии в рядах буржуазии и ее денежную опору среди промышленников. Кроме того, профсоюзники, имевшиеся уже в рядах партии, слишком тяготели к своим старым союзам и вряд ли согласились бы на основание новых, конкурирующих союзов. В результате всего этого 9 августа 1928 г. партийное руководство выступило со следующим заявлением:

«Обращаем внимание общественности на то, что никто не в праве основывать от имени партии профессиональные союзы. При всей желательности и необходимости приступить в определенный момент к созданию национал-социалистических профессиональных союзов партийное руководство считает, что в настоящее время еще нет предпосылок для этого. Партия заранее объявляет, что не имеет ничего общего с попытками создания подобного рода организаций».

Итак, партия не могла и не желала сделать что-либо для рабочих по линии профсоюзов; это тем более побуждало ее обращаться к методам непосредственного воздействия и пытаться таким образом переводить на свою сторону отдельных рабочих из лагеря противника. В конце 1928 г. берлинский национал-социалист Рейнольд Мухов начинает организовывать по примеру коммунистов производственные ячейки на предприятиях. Он понял, что партия еще слишком слаба для выступления перед рабочими на крупных предприятиях и должна поэтому перенести центр тяжести своей работы на средние и мелкие предприятия. Мухов советовал обращаться главным образом к «желтым», предварительно «разъяснив им ложный и предательский характер их идеологии».

Впрочем, если не считать руководства берлинской организации, методы Мухова встретили мало сочувствия. «В партии, — жаловался он, — преобладает тот взгляд, что прорвать марксистский фронт невозможно». Этот взгляд парализовал работу партии против марксизма. Но эта точка зрения не лишена была основания. Ведь владельцы средних и мелких предприятий, где Мухов собирался «защищать» (хотя и по-своему) «насущнейшие интересы» рабочих, были главным оплотом партии. Бороться против них, разбивать их желтые профсоюзы значило рубить сук, на котором сидишь.

Большинство рабочих физического труда до сих пор не пошло к национал-социалистам; лишь экономический кризис бросил часть рабочих в их объятия.

Лицом к деревне!

Итак, в рабочем вопросе партия не заняла определенной позиции. С 1928 г. она подвергает пересмотру свою позицию по отношению к сельскому хозяйству. Точнее говоря, она вообще лишь начинает вырабатывать свою позицию в этом вопросе. Благодаря своему мещанскому происхождению, своим связям с военными, контакту с фронтом и с буржуазным тылом партия еще долго сохраняла свой городской характер, сохраняла некоторую антипатию жителей столицы к «деревне». В пресловутых двадцати пяти программных пунктах не случайно не было ни слова о сельском хозяйстве.

Гитлер долго не менял своей позиции. В 1927 г. он выступал в Гамбурге перед четырьмя тысячами крестьян из Шлезвиг-Голштинии. Они хотели услышать от него, уже имевшего тогда славу самого выдающегося оратора Германии, что-нибудь утешительное относительно снижения ставки процентов и повышения таможенных ставок, ведь он был вождем партии, в программе которой говорилось об уничтожении процентного рабства. Вместо этого Гитлер преподнес им следующее: «Наше несчастье не в том, что то или другое сословие остается в загоне. Не думайте, что налоги, заграничная конкуренция, низкие цены и растущая задолженность — признаки разложения только вашего сословия, нет, они свидетельствуют о разложении всего народного организма». Это было логично, последовательно и с известной точки зрения правильно, но таким образом не добывают крестьянских голосов.

Действительно Гитлер в то время не сознавал еще значения голосов крестьянства для его партии, да и вообще его тактика не основывалась тогда в первую голову на избирательных успехах. «Резервуаром, из которого должно черпать силы наше молодое движение, будет в первую очередь наша рабочая масса», — писал он в своей книге.

Партия пока не могла мобилизовать сельских хозяев, потому что ей нечего было сказать им, а сказать им было нечего потому, что среди партийных главарей слишком еще мало было сельских хозяев. Группа Штрассера первая поняла, какое важное значение представляет для партии крестьянство, изнывающее под бременем долгов и налогов. Но этой группе грезилась крестьянская революция, бомбы и красный петух в зданиях податных управлений. Гитлер еще не мог согласиться на то, чего требовал от него за свой голос избиратель-крестьянин. Он довольствовался пока тем, что время от времени рассеивал недоразумения, возникавшие в связи с названием его партии. Уже в 1923 г. он категорически стал на платформу частной собственности. Федер заявил тогда в комментариях к программе партии: «Национал-социализм принципиально признает частную собственность и ставит ее под защиту государства».

Это противоречило 25 пунктам, а также первому розенберговскому комментарию (от 1923 г.) к программе партии, но не речам Гитлера с того момента, как последний — это было 13 апреля 1928 г., перед выборами в рейхстаг — публично заявил: «В противовес лживым толкованиям 17-го пункта нашей программы противниками необходимо констатировать: так как партия стоит на почве частной собственности, то отсюда само собой вытекает, что слова о «безвозмездном отчуждении» относятся только к созданию законных возможностей для отчуждения, в случае надобности, тех участков, которые приобретены незаконным путем или же не управляются в интересах народного блага; это направлено, таким образом, в первую очередь против еврейских обществ, занимающихся земельной спекуляцией».

Через два года партия сделала еще один шаг назад. Безвозмездному отчуждению подлежали уже только участки, приобретенные незаконным путем; что касается участков, управляемых не в интересах народного блага, то они отнимаются у владельцев только за «соответствующее вознаграждение».

Таким образом партия окончательно продала свою аграрную реформу за голоса крестьянства. Это зафиксировано в разделе 3-м пункта 6-го аграрной программы, опубликованной 6 марта 1930 г. в форме «официального извещения» партии. В своей главной части это «извещение», надо думать, принадлежит новому советнику Гитлера «по вопросам сельского хозяйства» Вальтеру Дарре,[113] основателю учения «фелькише» о «дворянстве» — таким дворянством должно-де явиться крепкое крестьянство, живущее на закрепленных за ним участках. Это «извещение» идет навстречу крестьянству в большей мере, чем все прежние заявления партии. Оно не только признает «выдающееся значение сословия, кормящего наш народ», но видит в «сельском населении залог унаследованной от предков крепости и здоровья нашего народа, вечный источник юности народа и оплот нашей военной силы». Отсюда оно делает вывод: «Одной из основных задач национал-социалистической политики является сохранение мощного крестьянства; численность его должна находиться в соответствии с общей цифрой населения».

Национал-социализм никогда не признается — в этом надо отдать ему справедливость, — что его расчеты являются лишь расчетами. Он мог бы обосновать свою аграрную программу экономическими мотивами, но это не к лицу движению, так решительно отрицающему примат экономики во всех областях. Поэтому крестьянские тезисы партии в первую очередь пекутся о чистоте немецкой крови и лишь во вторую очередь о полноте немецкого желудка. Поскольку речь идет о последнем, национал-социалистическая программа отличается от других программ автаркии разве только неопределенностью своих требований: «До войны мы могли оплачивать ввоз предметов продовольствия из-за границы доходами от вывоза наших промышленных изделий, от нашей торговли и наших капиталов, вложенных за границей. Этой возможности мы лишены, после того как проиграли войну… Освобождение от этого рабства (под этим подразумевается зависимость от иностранного капитала) возможно лишь в том случае, если немецкий народ в состоянии будет в основном питаться продуктами собственной почвы… Наличие экономически сильного сельского населения, обладающего большой покупательной способностью, имеет также решающее значение для сбыта продукции нашей промышленности, которая в будущем будет все более зависеть от внутреннего рынка».

Итак, замкнутое торговое государство в программе национал-социализма располагает рядом лазеек (внутренний рынок выступает на первый план только «в основном», только «все более»).

Раздел аграрной программы, касающийся вопроса земельной собственности, устранил все сомнения насчет того, будто национал-социалисты являются сторонниками аграрной реформы и помышляют об уничтожении собственности на землю. «Земельное владение, законным образом приобретенное лицами немецкого происхождения, признается наследственной собственностью». Это требование, являющееся в имперской конституции только красивой фразой, превращается у национал-социалистов в реальную действительность: «Надзор за выполнением этого обязательства принадлежит корпоративным судам, состоящим из представителей всех земледельческих профессий и представителя от государства».

Это вводит нечто аналогичное принудительному севообороту, применявшемуся в старину. С этим должен мириться и самый упрямый индивидуалист-крестьянин; ведь он сам вместе со своими товарищами будет решать в сословном суде вопрос о порядке землепользования.

Решительнее те пункты программы, которые устраняют земельную спекуляцию, запрещая закладывать участки и предоставляя государству предпочтительное право купли земельных участков в случаях их продажи. Несколько поверхностный характер носит брошенное вскользь замечание, в котором крестьянину обещаются необходимые производственные кредиты на благоприятных условиях — их должно давать государство или официально признанные товарищества, причем земля не должна обременяться долгами.

Большое значение имеет следующее выступление программы в пользу крупного землевладения: «Что касается величины сельскохозяйственных участков, то здесь регулирование по той или иной схеме невозможно. С точки зрения роста народонаселения важнее всего большое число жизнеспособных мелких и средних крестьянских хозяйств. Но наряду с ними крупное хозяйство тоже выполняет свои особые, необходимые задачи и имеет право на существование при нормальном соотношении к средним и мелким хозяйствам».

Прекращается ли процентное рабство?

Весьма любопытно, как изображается в этой аграрной программ» «уничтожение процентного рабства» в сравнении с комментариями Федера.

Федер назвал свою идею «сердцем» всей программы. Но на самом деле она могла получить некоторое значение в партии только благодаря своей абсолютной бессодержательности в той ее формулировке, которую она официально получила. Уже 25 пунктов никоим образом не обещают реальной отмены процентного ига, не обещают также устранения тех или иных конкретных видов его или даже конкретного снижения процентных ставок. Они обещают буквально только «уничтожение процентного рабства» и ничего больше. В 1920 г. Федер желал заменить «вечный процент» постепенной амортизацией — так заявлял он в своем «Манифесте об уничтожении процентного рабства», амортизации должны были подлежать главным образом облигации и ипотеки. Возможность получения процента по личному кредиту Федер уже тогда впускал через другие двери. Ссуды под товары и рабочую силу могли выдаваться «свободной корпорацией посредников», построенной на «строгой сословной дисциплине». Корпорация могла взимать по своим ссудам также «сборы»; размер последних «устанавливается главной государственной кассой». Фактически это было не что иное, как регулирование уровня процента, осуществляемое в настоящее время Рейхсбанком с помощью его учетной политики и без каких-либо принудительных мероприятий.

В позднейших писаниях Федера процентный кредит в значительной мере отмирает благодаря уничтожению государственных долгов. Государственные предприятия — Федер вовсе не пытается передать их в частные руки — финансируются с помощью беспроцентных казначейских облигаций; выпуская последние, государство пользуется своим правом «творить деньги». Покрытием облигаций служат реальные ценности, которые государство собирается создать: гидроэлектрические станции, дороги и др. Для частного строительства средства тоже представляются беспроцентно. Строительный и земельный банки выпускают с этой целью беспроцентные «строительные билеты». Итак, эти «федеровские деньги», как их окрестила публика, должны были постепенно освободить от бремени процента государственные предприятия и жилищное строительство, сделав каждое отдельное лицо сберегателем поневоле, не пользующимся выгодой процента. В самом деле, всякий, кто вынужден принимать в оплату «федеровские деньги», тем самым создает из-под палки капитал для вышеупомянутых предприятий; нельзя себе представить, чтобы это так или иначе не сократило его реального заработка или дохода.

В настоящее время Федер сам оставляет открытым вопрос, будет ли в его новом хозяйстве еще существовать процент; фактически вся широкая область личного кредита остается нетронутой. И уж совершенно очевидно, что аграрная программа национал-социалистической партии сохраняет процент. Она требует лишь следующего: «Необходимо задержать дальнейший рост зaдoлжeннocти сельского хозяйства, снизив в законодательном порядке процент на ссудный капитал до довоенного уровня и приняв самые решительные меры против ростовщичества».

«Уничтожение процентного рабства» сводится здесь, таким образом, к постановлению, что размер процента не должен превышать 3,5–5.

Собственно программа защиты сельского хозяйства выдержана в самых общих тонах и могла бы фигурировать в любой приветственной речи на празднестве какого-нибудь местного земледельческого общества: «…сельское хозяйство необходимо защитить путем пошлин, государственного регулирования ввоза и целеустремленного национального воспитания (ешьте больше ржаного хлеба?)… переход крупной торговли в руки сельскохозяйственной кооперации… государство должно вмешаться и добиться существенного снижения цен на искусственное удобрение и на электрическую энергию». Для сельских рабочих программа требует «социально справедливых трудовых договоров и возможности перейти на положение поселенца». Улучшение жилищных условий и повышение заработной платы программа ставит в зависимость от улучшения общего положения сельского хозяйства. Привлечение иностранных сезонных рабочих воспрещается.

Аграрная программа партии, как и прочие ее программы, оставила открытым ряд вопросов. Можно было подумать, что это сделано нарочно, по великой мудрости. Программа, дающая ответ на все вопросы, оставляет мало простора для воображения, поэтому она скучна и быстро забывается. Напротив, национал-социалистическая аграрная программа давала пищу для дальнейших размышлений. Она не разрешала всех сомнений, но не в этом была ее соль, а в том, что она привлекала и манила избирателя. Она обещала защиту собственности, снижение процента и поддержание цен, а главное — она ставила крестьянство во главе немецкой нации, причем это казалось логическим выводом из всего миросозерцания национал-социализма. Геббельс провозгласил новоявленным дворянством пробужденный пролетариат, Розенберг сделал то же со средним сословием, Гитлер объявил студентов сливками нации, теперь явился Дарре и обещал крестьянству, что оно станет со временем дворянством «крови и земли». Чем более партия развивала свою идеологию, тем более она оказывалась любезным и гостеприимным хозяином, мешающим карты таким образом, чтобы каждый гость мог выиграть.

Между буржуа и пролетарием

«Отсрочка» рабочего вопроса и приурочивание аграрной программы к желаниям заинтересованных слоев показывают, что идейный порыв партии постепенно ослабевал и не в силах был претвориться в дело. Когда Гитлер в Гамбурге похвалялся перед слушателями-крестьянами: «Мы больше чем политическая партия, у которой нет ничего за душой, кроме нескольких пунктов ее программы», то он и сам не подозревал, в какой мере он втирает очки. У партии в то время не было даже этих нескольких программных пунктов, потому что у нее не было достаточно сведущих лип. Поэтому она выжидала, расширялась и при расширении натолкнулась на желания заинтересованных слоев; эти слои, которыми обросла партия на своей периферии, и дали ей видимость программы. Итальянский фашизм сделал из этого отсутствия программы догму и назвал это «динамикой»; эту догму, по-видимому, усвоил Гитлер, когда сказал в 1927 г., что народ, в сущности, не желает ничего иного, как знать, что есть на свете человек, который им правит.

Личный состав партии рекрутировался до 1930 г. в результате целого ряда случайных обстоятельств; один слой партии знал о другом очень мало, борьба не была объединена. На основе высказываний штрассеровского кружка можно показать, что эти люди были мало знакомы даже с писаниями вождя, а то малое, что они знали, ценил невысоко. В свою очередь мюнхенцы видели в северянах только «путаных литераторов»: кружок Штрассера не останавливался перед неприятными выводами, додумывал свои идеи до конца, и это было особенно неприятно. Все эти «вожди» были пока чем угодно, только не мощной группой, а тем паче не системой таких групп или политических школ. Даже еще в 1928 г. они, в сущности, представляли собой только несколько расширенный застольный кружок политических дилетантов со скромными бюро где-нибудь на задворках мюнхенской Шеллингштрассе, в Шарлоттенбурге или Ленице, близ Берлина. Правда, их собственная жизнь стала в материальном отношении несколько легче. Осенью 1929 г. Гитлер переехал со своей старой квартиры из трех комнат на новую квартиру из девяти комнат напротив дворца баварского министра-президента.

Этот круг первоначально имел намерение завоевать рабочих, но мало-по-малу события направили его больше в сторону крестьянства. С течением времени он стал отдавать себе отчет в том, что базис его разваливается: он заметил развал германской буржуазии. Этот горный обвал сдвинул с места небольшую часовенку национал-социализма, которую ее строители считали воздвигнутой на гранитной скале. Гитлер вместе с Дитрихом Эккартом и Дрекслером строил первоначально свои планы на германской буржуазии, которая должна была «вернуть рабочего в лоно нации». Теперь он вынужден был (в сентябре 1927 г.) с грустью констатировать, что эта буржуазия сама с каждым годом все больше пролетаризируется. «Толпа и не подозревает, сколько здесь переживается горя и печали». Однако в отличие от Гитлера в кругу Штрассера не проливали слез по этому поводу.

В феврале 1928 г. «Берлинская рабочая газета» с ликованием возвещает о «смерти буржуа»:

«Буржуа умер, раздавлен. Личность — некогда его идеал — импонирует ему теперь только тогда, когда сидит на набитых золотом мешках. Это дрянной человек без убеждений».

«Мы уважаем бойцов Ботропа и заводов Лейна, борцов Мюнхена и Гамбурга. Конечно, среди пуль, разивших вас, были и наши пули, потому что тогда нам еще застилал глаза туман. Но теперь мы знаем: и мы и вы были обмануты».

«Что есть истина»

Однако и эти северогерманские национал-социалисты, кадившие во внутрипартийной борьбе божку социализма, должны были убедиться, что боги умирают и оставляют по себе лишь одно воспоминание. Уже в 1926 г. Штрассер начинает отходить от социализма своего брата не только на словах и на деле, но и в собственных своих взглядах. Он уже считает, что надо «преодолеть дух материализма» и развить совершенно новое экономическое мышление; надо понять, что в народном хозяйстве речь идет не о доходности и прибыли, а исключительно об удовлетворении потребностей народа, не о сверхпродукции, а о душах людей; надо понять, что труд выше обладания материальными благами.

В 1926 г. Штрассер требует, чтобы каждый немец один год работал на государство, причем не на дорожных работах и т. п., а изучая какое-либо ремесло. Лучшие же должны поступать добровольно на военную службу, причем этим воинам полагается на выборах по десять дополнительных голосов. Штрассер, видите ли, глубоко убежден в том, что люди не равноценны; солдаты для него — самые ценные люди. Иллюзия равенства угрожает убить культуру; священный порядок вытекает из той дистанции, которую создает между людьми их неравенство, но это неравенство не имеет ничего общего с нынешним строем, так как должно покоиться единственно на деятельности и заслугах людей. Фактически люди не равны от рождения: неравенство растет в их последующей жизни, и поэтому их положение в обществе и государстве должно быть неодинаковым. Это государство не знает свободы, «мы желаем заменить капиталистическую свободу социалистической связанностью!» — восклицает Штрассер, но зато оно печется о гражданах, точнее — об их душах. «Знают ли еще люди нашего века, что такое жизнь? Они мечутся и бьются, как рыба об лед, надрывают свои силы, изводят себя, несут непосильную барщину — и все это только для того, чтобы жить жизнью, пустота которой может привести в ужас… Мы должны уразуметь, что понятия «мировое хозяйство», «торговый баланс», «расширение экспорта» относятся к отживающей эпохе. Мы должны понять всю ложность спекулятивного производства, создающего искусственный спрос всеми средствами разнузданной рекламы, мы должны понять, что это обман и издевательство над человеком и его жизнью. Хозяйства могут преследовать только одну цель — удовлетворение потребностей людей, они должны отказаться от производства продуктов, спрос на которые вызван искусственно, должны отказаться также от стимула и бича доходности и прибыли».

Это, конечно, не социальные требования социал-демократии, а между тем было время, когда Штрассер готов был «в полной мере сохранить» эти последние. Это также не социализм его брата Отто. Возможно, что кто-либо из этого круга читал «Республику» Платона и это отразилось на его взглядах с той разницей, что во главе штрассеровского государства, берущегося изменить человеческие страсти, стоят не философы, а солдаты. Этот идеал государства под стать любому гарнизонному священнику. Это не социалистическое государство грядущего человечества и не государство-опекун эпохи абсолютистского прошлого. Это, так сказать, государство духовных пастырей во главе с генеральным штабом армии.

«В понятие освобождения рабочего, — утверждает тем не менее Штрассер, — должно входить участие в прибылях, в собственности, в руководстве». С другой стороны, однако: «Если не остановиться на этом и не подчеркнуть значения той революции умов, которая толкает нас против духа нынешнего строя, то это значило бы мерить все старой мерой. Мы сознательно противопоставляем критерию собственности критерий дел и заслуг, равным образом у нас венчают человеческие стремления не богатство и роскошь, а чувство ответственности. Это — новое мировоззрение, новая религия хозяйства, и из нее вытекает, что отвратительное царство золотого тельца пришло к концу».

Итак, здесь все же так или иначе затрагивается вопрос о частной собственности. Но уже довольно робко.

Здесь в лоне партии борются два воззрения. Даже под антисемитизмом они понимают нечто разное. Гитлер в феврале 1928 г. дошел до следующего обещания евреям: «Если они будут себя хорошо вести, они могут остаться; если нет, вон их!» На этой платформе партия может в один прекрасный день бесшумно ликвидировать весь «еврейский вопрос»; но другое дело — точка зрения штрассеровского кружка, сформулированная несколько месяцев спустя: «Буйствующий антисемитизм умер, эта детская болезнь преодолена и не повторится. Примитивные проявления ненависти к евреям, мало убедительные публикации прежнего времени (под этим, очевидно, разумеются протоколы «сионских мудрецов»), все это — дело прошлого. Растет новый антисемитизм, да здравствует антисемитизм!» Это звучало как предостережение Гитлеру: не продавать ненависти к евреям за чечевичную похлебку преходящей политической ситуации данной минуты.

Партия против закона причинности

В то время как Гитлер вел свою колеблющуюся и, в сущности, не пронизанную каким-нибудь определенным мировоззрением политику, кружок Штрассера выработал за годы своей идейной работы политическую идеологию, в иных отношениях менее замечательную, чем многие речи Гитлера, но зато более цельную. Плоды этой идейной работы использовал впоследствии пропагандист Гитлер среди интеллигенции и молодежи. Незадолго до последнего большого съезда партии в Нюрнберге в 1929 г. кружок Штрассера обнародовал манифест, названный им «14 тезисов германской революции». В манифесте, между прочим, говорилось:

«8. Германская революция отвергает индивидуалистическую хозяйственную систему капитализма; ее свержение является предпосылкой успеха германской революции. Столь же твердо германская революция стоит за корпоративную хозяйственную систему социализма, исходя всецело из того, что смысл хозяйства состоит исключительно и единственно в удовлетворении потребностей, а не в богатстве и барыше.

9. Поэтому германская революция провозглашает свое верховное право собственности на землю и недра, их собственники — лишь ленники нации, обязанные отчитываться перед ней и служить ей, между тем как вся нация защищает эту собственность.

10. На основании того же права германская революция провозглашает участие всех занимающихся созидательным трудом в собственности, доходах и достижениях нации; последней служат также те немцы, чья личная доля во владении, доходах и руководстве приобретена или обусловлена большими заслугами или большей ответственностью.

11. Германская революция усматривает благо нации не в накоплении материальных ценностей, но в беспричинном повышении уровня жизни, а исключительно в оздоровлении, в здоровом состоянии богом данного организма нации; только с помощью этого оздоровления возможно выполнение задач, предначертанных судьбой германской нации.

12. Эту задачу германская революция видит в полном развертывании неповторяемого своеобразия нашей нации и поэтому всеми средствами борется против вырождения расы, против засасывания чуждой культурой, за национальное обновление и чистоту расы, за немецкую культуру. По существу это есть борьба против еврейства, которое в союзе с интернациональными силами масонства и ультрамонтанства — частью по своей расовой природе, частью с умыслом — разлагает немецкую душу».

По своему языку эта «программа» является недоступным пониманию народа фельетоном и не годится для политической борьбы.

Гитлер в речи на тему о «большевизме в искусстве» выступает перед студентами, как завсегдатай пивной: «Я предпочитаю один-единственный немецкий военный марш всей дряни какого-нибудь современного композитора; этим господам место в санатории; мы капитулируем перед нахальными еврейскими композиторами, рифмоплетами и художниками, преподносящими нашему народу свою отвратительную грязь». Гитлер пережевывает здесь старую жвачку, протесты против давно канувшего в Лету экспрессионизма. Напротив, северогерманские национал-социалисты действительно прилагали старания, чтобы выработать новое мышление. Когда физик Эрвин Шредингер,[114] один из основателей новейшей механики по принципу волнообразного движения, выразил осенью 1929 г. сомнения в действительности законов причинности в физике, «Берлинская рабочая газета» Штрассера писала: да, идея причинности рушится, миром снова начинает править вера в судьбу, в неповторяемое; мир рационализма трещит по всем швам, и это относится не только к физике, но и ко всем процессам жизни. Не умея найти действительного объяснения, люди заменяют логику чувством. Та же газета пишет далее: «Национал-социализм является сильнейшим орудием против принципа причинности, он штурмует этот принцип».

Статья была озаглавлена: «Да здравствует необразованность!»

Процесс из-за принца Рупрехта

Штрассер все эти годы искал поводов, чтобы сразу поднять на ноги широкие массы. Однако борьба против плана Дауэса, против Локарно, против господства марксистов при Брауне и Зеверинге и за свободу выступлений для Адольфа Гитлера — все это не было достаточно конкретно и мало говорило массам. Этой пропаганде не хватало достаточно ярких поводов. У нее было много теорий, отчасти противоречащих друг другу, но не было ясной цели.

В глазах избирателей национал-социалисты были партией, борющейся против республики. А между тем такой видный представитель партии, как Штрассер, вдруг заявляет, что партия вовсе не борется против республики, а приемлет ее. Это не могло не создавать путаницы.

В действительности республику вовсе не встречали с распростертыми объятиями, по крайней мере в кругу Гитлера. К семидесятилетию Вильгельма II 27 января 1929 г. Розенберг написал первую статью, в которой защищал бывшего кайзера от нареканий, обычно взводимых на него в среде национал-социалистов.

«Не следует, — писал Розенберг, — лицемерно возлагать на Вильгельма вину, которая падает на все поколение». Розенберг требовал для бывшего кайзера разрешения вернуться в Германию в качестве частного лица. Статья заканчивалась характерными словами: «Мы приветствуем (в лице экс-кайзера) добрые старые традиции чести и долга старой Германии. На них должны покоиться и устои Третьего Рейха».

Годом позже сам Гитлер воспользовался случаем и излил перед общественностью те противоречивые чувства, которые возбуждает в его груди вопрос о монархии. Он выступил с нападками на бывшего баварского кронпринца Рупрехта. Принц отказался поддержать плебисцит против плана Юнга, и это стало достоянием гласности. Тогда Гитлер поместил резкую статью в своем «Иллюстрированном наблюдателе». «До сих пор, — писал он, — мы умышленно обходили молчанием вопрос о монархии и республике, но теперь, возможно, придется коренным образом пересмотреть нашу установку в этом вопросе. Если сами монархи так мало ценят мнение партии, то нет никакого смысла оставлять открытым вопрос «монархия или республика?» и таким образом давать республиканским властям основание для преследования партии. При таких обстоятельствах я считаю безусловно правильным, чтобы и мы открыто признали республиканский образ правления».

Это опять-таки был сказано весьма дипломатически. Ударение делалось не на «пересмотре мнения», а на признании партии монархами — «мнение» ставилось в зависимость от этого признания. Гитлер еще больше раскрыл свои карты на судебном разбирательстве, которым окончился его выпад против Рупрехта. Он подал в суд за оскорбление на мюнхенскую газету, ставшую на сторону принца. В мягком и откровенном тоне Гитлер говорил на суде о том, как больно ему, старому солдату, быть вовлеченным в конфликт со старой Германией. Правда, эта старая Германия отошла в вечность, с этим надо считаться и примириться, «но нас эта старая Германия ничем не обидела. Я не мог 11 ноября осуждать то, чему я поклонялся 9 ноября, в чем я видел воплощение всего самого великого на свете. Мы не поносили республику; я не желаю, чтобы поносили нынешнее знамя — оно тоже было одно время символом великой немецкой веры, но я не могу забыть старое знамя, оно остается для меня безусловной святыней, и я считаю невыносимым, чтобы какая-нибудь придворная канцелярия вбивала клин между нашей новой Германией и старой Германией. В лагере этой старой Германии находятся миллионы уважаемых людей, которые не понимают нас; это самые лучшие представители лучшей эпохи. Мы не хотели бы быть оторванными от них, от старой консервативной Германии, имевшей свою огромную ценность».

На этом процессе и в этой речи Гитлер, можно сказать, объявил вопрос о форме государственного управления «частным делом» для членов партии, вопросом, до которого массам нет дела. «Подлинное решение» проблемы оставлено было для дипломатических ходов и для застольных разговоров; партия не связана в этом вопросе и может вести торг за свою позицию в вопросе о монархии, как ей покажется более целесообразным. В этом смысл гитлеровской речи.

Издевательство над избирателем

Партия не могла также ясно сказать общественности, как, собственно, она намеревается прийти к власти. Вряд ли могла обрадовать избирателей презрительная речь, произнесенная Гитлером 1 сентября 1928 г. на общем собрании членов партии в Мюнхене. «Мы, — сказал он, — соберем историческое меньшинство; оно составляет в Германии, возможно, от 600 тыс. до 800 тыс. человек. Когда мы привлечем их в партию, мы таким образом создадим центр тяжести в государстве. Но если к нам с криком «ура» придет широкая масса, нам от этого не поздоровится. Поэтому мы проводим грань между членами партии и ее приверженцами. Приверженцы — это весь немецкий народ, членов партии — от 600 тыс. до 800 тыс. человек. Только эти последние — пригодный для нас материал; все остальные — только попутчики, которые идут за нами, когда мы выступаем сомкнутыми колоннами. Это не личности, а единицы, просто голосующие номера».

Несмотря на свою неудачу на выборах 1928 г., Гитлер снова настроен более оптимистически, с тех пор как в сентябре этого года ему разрешены были публичные выступления в Пруссии. За снятие запрета высказался с трибуны рейхстага также социал-демократический председатель рейхстага Лебе. Он заявил, что не следует обращаться с иностранным подданным немцем, четыре года служившим во время войны в германской армии, хуже, чем с германским гражданином. С отменой запрета сносные отношения между партией и правительством установились, по всей видимости, даже в Пруссии.

Новые раздоры с рейхсвером

Если бы только Пфеффер не портил каждый раз дело своей игрой в солдатики! В сентябре 1928 г. на общем собрании членов партии Гитлер уверял недовольных руководителей гражданских окружных организаций, что штурмовые отряды нужны ему в первую очередь как централизованное орудие для выполнения его распоряжений. «Поймите, — говорил он, — что штурмовые отряды служат для обеспечения единства партии». Но это были пустые фразы. Под начальством Пфеффера штурмовые отряды скорее нарушали единство партии. Как некогда Рем, а также руководители всех других военных организаций, Пфеффер желал организовать под видом штурмовых отрядов некую нелегальную государственную армию. В этом отношении Гитлер среди едва ли не всех прочих политических деятелей правого лагеря занимал особую позицию и относился к этой идее отрицательно.

«У национал-социалиста, — заявил он в то время, — нет ни малейшего повода палец о палец ударить для нынешнего государства. Мы должны отдавать свои силы только борьбе за новую империю. Как наши ораторы борются только за эту империю, так и наш штурмовик должен защищать только нашу пропаганду этой империи и сознавать себя пропагандистом грядущего государства».

Этот принцип, переведенный на точный язык приказов, заслужил впоследствии в партии упрек в том, что она занимается государственной изменой.

Новые директивы Гитлера внесли полную путаницу в дело обучения штурмовиков. Он упрямо стал на ту точку зрения, что его распоряжения ставят, вне всякого сомнения, невоенный характер штурмовых отрядов. Однако на деле Пфеффер продолжал давать последним инструкции военного порядка. В конце концов вождь партии вынужден был пререкаться на суде со своим главным начальником штурмовых отрядов о том, кто из них может приказывать последним. В декабре 1929 г. суд в Швейднитце разбирал дело о нарушении общественного спокойствия; обвиняемыми были члены штурмовых отрядов. В качестве обвинительного материала прокурор привлек также приказы Пфеффера, в которых между прочим по старой традиции, СА назывались штурмовыми отрядами (Sturm-Abteilung). Обвиняемые отвечали, что эти приказы недействительны. В качестве свидетелей вызваны были Гитлер и Пфеффер. Гитлер тоже показал, что приказы в настоящее время устарели; СА основаны были в качестве охранных отрядов (Schuts-Abteilung). Но тогда выступил Пфеффер и с еле скрываемой враждебностью заявил, что СА означает именно штурмовые отряды и ничто другое. Кроме того, он показал, что упомянутые приказы еще вполне сохраняют свою силу.

Гитлер уже давно охотно готов был сбыть с рук Пфеффера, который оказался еще хуже Рема. Со старым другом он помирился. В октябре 1928 г. Рем торжественно явился во главе своих старых товарищей из «Имперского флага» на одно национал-социалистическое собрание и произнес речь, в которой выражал надежду, что «наш день» не за горами. Гитлер хотел снова передать Рему руководство штурмовыми отрядами, но Рем колебался и остался пока в распоряжении вождя. В 1929 г. Рем принял предложение правительства Боливии и поступил к нему на службу в качестве военного инструктора; очевидно, он не рассчитывал, что «наш день» придет очень уж скоро. Впрочем, через год он вернулся, так как его день действительно наступил: в конце 1930 г. он заменил Пфеффера на посту начальника штаба, т. е. фактически главнокомандующего штурмовыми отрядами.

По существу дела разногласия в вопросе о роли штурмовых отрядов вытекали из неудовлетворительных взаимоотношений между партией и рейхсвером. Со времени путча 9 ноября 1923 г. обе стороны официально «не знали» друг друга, хотя Гитлер в своем заключительном слове на процессе о государственной измене выразил желание, чтобы ему пришлось снова когда-нибудь бороться вместе с рейхсвером под одним и тем же знаменем. Министерство рейхсвера считалось главной опорой ноябрьской республики; в сущности оно представляло в глазах национал-социалистов еще большую опасность, чем прусская позиция противника. В этом отношении боевая позиция партии была отлична от позиции «Стального шлема», который в первую очередь стремился к завоеванию Пруссии, одобрял лояльное отношение рейхсвера к конституции, сам был сторонником политической реформы и отказался от мысли о перевороте. Желая включиться в государственную машину, «Стальной шлем», разумеется, не мог быть в претензии на рейхсвер, уже включившийся в нее; «Стальной шлем» потому и отказался от революционной тактики, что желал усиления военной мощи государства. Напротив, национал-социалисты не видели пока возможности заключить мир с этим руководством рейхсвера. Отношения снова обострились, в частности, в результате процессов о тайных политических убийствах (так называемых фемеморд: феме — средневековое тайное судилище, морд — убийство. — Перев.). Министерство рейхсвера отказалось признавать этих убийц солдатами и таким образом проводило различие между собой и черным рейхсвером[115] или по крайней мере его методами. Национал-социалисты были особенно задеты процессом в Штетине о так называемом розенфельдском убийстве. Главным обвиняемым на этом процессе был Гейнес; он был приговорен (в мае 1928 г.) за убийство к пяти годам тюремного заключения, но в начале 1930 г. был освобожден по амнистии. Гитлер снова с почетом принял его в партию, хотя в 1927 г. исключил его за бунт; он провел его в рейхстаг и даже поставил впоследствии во главе штурмовых отрядов в Силезии. А министерство рейхсвера открыто объявило опалу национал-социалистической партии, «так как эта партия поставила себе целью насильственное свержение существующего в германской империи государственного порядка».

«На виселицу Шлейхера!»

Гитлер решил теперь взять быка за рога. В 1930 г. он повел систематическую борьбу за рейхсвер. Штурмовики — возможно, что Гитлер и не вполне одобрял это, — связывались со своими старыми товарищами, поступившими в рейхсвер, и через них распространяли среди солдат рейхсвера газеты и листовки. Сам Гитлер взывает в одной своей речи к министерству рейхсвера в следующих выражениях: «Господа генералы! — говорил он (в марте 1929 г.). — С войском в сто тысяч человек, конечно, нельзя вести внешнюю войну, но можно ввести новый порядок в стране. От армии в значительной мере зависит, какое направление победит в Германии: марксизм или мы? Если победит левое направление, то вы можете навсегда надеть шапку якобинца и из офицеров стать полицейскими вахмистрами!» Гитлер заклинает генералов возобновить добрые отношения с национал-социалистической партией. Но в тот же день Штрассер произнес в рейхстаге страстную речь, в которой присоединялся к предложению коммунистов выразить недоверие министру рейхсвера Гренеру; он закончил эту речь словами: «Нам до черта надоели эти генералы от канцелярии, все эти Шлейхеры, Штюльпнагели и т. п., которые представляют на Бендлерштрассе (в министерстве рейхсвера) господствующую ныне систему и которых уже полностью раскусили также в кругах революционных националистов…Грядущий трибунал, за который мы боремся, в свое время вынесет свой приговор всем этим изменникам, разлагающим волю народа к обороне, и приговор этот будет: «На виселицу их!»

Эти дикие лозунги, провозглашавшиеся под прикрытием парламентской неприкосновенности, никого не испугали кроме Гитлера. Тех же генералов, которых Штрассер обещал повесить, Гитлер хотел убедить добром: ведь он сам пришел к убеждению, что победа национал-социализма зависит от доброй воли генералов. Гитлер протягивал — пока-что только в воздухе — тонкую, совсем тонкую нить; быть может, когда-нибудь из нее образуется сеть вроде той, которая некогда связывала его с рейхсвером? Он чуть не задохся в этой сети, но что поделаешь — без рейхсвера нельзя построить Третий Рейх.

Партия стояла перед обломками своих гигантских планов. Правда, оставшись в одиночестве, она сумела усилить свою чисто партийную организацию и уберечь ее от притока нежелательных для себя элементов. Но не казалась ли она после выборов 1928 г. осужденной на безнадежно комическую роль прежней партии антисемитов на пороге этого столетия? Противники ее определенно считали, что это так. Однако эти противники видели только неуспехи у Гитлера, но не замечали медленного, но верного развала в недрах республики, которая, казалось, была на вершине могущества.