Глава вторая. ЗАСТЕНКИ МИЧМАНА ДАЛЯ

Глава вторая.

ЗАСТЕНКИ МИЧМАНА ДАЛЯ

Власть управительницы Черноморским флотом Леи Грейг была поистине безгранична. Месть могла настигнуть кого угодно. Попал в опалу к сожительнице командующего и знаменитый в будущем собиратель русского языка Владимир Даль. История отношений Владимира Даля с Леей Грейг и самим адмиралом Грейгом весьма показательна в понимании всей ситуации тогдашнего времени на Черноморском флоте.

Мичман Владимир Даль служил в 28-м флотском экипаже, плавал на фрегате «Флора» и бриге «Менгрелия».

Поводом к расправе с молодым мичманом стала некая эпиграмма, сочиненная Далем, в которой он весьма нелицеприятно и остроумно прошелся по нравственным качествам Юлии Михайловны, не была забыта там и ее национальность. Упоминался в эпиграмме и «глупый рогоносец» Грейг.

Биограф Владимира Даля Майя Бессараб в своей монографии «Владимир Даль» «Московский рабочий», 1968) так, в несколько завуалированной форме, передала суть происшедшего: «Единственный друг, с которым в это время Владимир мог отвести душу, был Карл Кнорре, астроном Николаевской обсерватории. Володе очень нравилась эта профессия, он жаждал знаний, душа требовала постоянных, полезных занятий — а между тем он носил ее с собою в караул, на знаменитую гауптвахту в молдаванском доме, иногда на перекличку в казармы у вольного дока, и сам видел, что этой пищи для него было недостаточно».

Друзья засиживались допоздна в обсерватории, а потом долго гуляли по городу. Они любили ходить по бульвару вдоль Ингула или по главной улице. Теплыми летними вечерами здесь собиралось все местное общество. Знакомые и незнакомые барышни заглядывались на красавца мичмана.

— Вашему брату, моряку, и старость нипочем, — сказал однажды Карл. — Грейг — ходячие мощи, а туда же, завел красотку.

— Так это правда? — удивился Володя. — Наш Алексей Самуилович?

— Он самый. Командующий Черноморским флотом, николаевский севастопольский военный губернатор Алексей Самуилович Грейг.

— Оно, конечно, это его личное дело, да зачем же тогда разыгрывать из себя такого святошу? — возмутился Даль.

— Да. Домик ей купил на главной улице.

В этот вечер они больше не говорили об адмирале, а наутро Владимир принес Карлу сатирическое послание Грейгу. Карл расхохотался.

— Здорово, брат! Дай-ка я перепишу.

Через три дня стихотворение повторял весь город. Встречаясь на улице, люди спрашивали друг друга: «Слыхали?»

Дошли стихи и до Грейга. Адмирал рассвирепел, его чуть не хватил удар. Он приказал немедленно выяснить имя автора.

Кому же писать стихи, как не «сочинителю»? К Далю пришли с обыском, но ничего не нашли. Мать, провожая полицмейстера, который перерыл у нее весь дом, чтобы унизить его, ткнула ногой в ящик комода, где лежала старая обувь, и сказала:

— Тут еще не искали.

— Что ж, поищем, — ответил полицмейстер.

И можно себе представить ужас бедной женщины, когда он вытащил из ящика случайно завалившийся туда черновик злополучной эпиграммы, написанный рукой ее сына.

В сентябре 1823 года по приказанию Грейга Даля арестовали. Адмирал Грейг предал Даля военному суду. Год тянулось дело Владимира Ивановича. Его замучили бесконечными допросами, а затем разжаловали в матросы «за сочинение пасквилей».

В судебном деле на мичмана Даля № 26 имеется 53 документа на 85 листах. Вот что там значится: «В ночь с 19-го на 20-е апреля 1823 года в разных частях города кто-то расклеил анонимные стихи, которые взбудоражили николаевских жителей, но на следующий же день они были сняты полицией.

С дозволения начальства

Профессор Мараки сим объявляет,

Что он бесподобный содержит трактир,

Причем всенароднейше напоминает

Он сброду, носящему флотский мундир,

Что теща его есть давно уж подруга

Той польки, что годика три назад

Приехала, взявши какой-то подряд.

Затем он советует жителям Буга

Как можно почаще его навещать,

Иначе, он всем, что есть свято, клянется,

Подрядчица скоро до них доберется».

Стихотворение Даля было не в бровь, а в глаз, потому что ярость Грейга была неописуемой. Куда подевалась маска европейского либерала! Наверное, если бы Даля можно было повесить, то Грейг это проделал бы с преогромным удовольствием. Но Даль был дворянином, и его надо было судить. Грейг и здесь требовал от судей немыслимого — лишить Даля чина и записать в матросы! Морской аудиторский комитет не утвердил приговор Грейга, признав достаточным пребывание Даля под арестом и судом в течение восьми (!) месяцев. Мичмана тут же перевели с Черного моря на Балтику. Однако было очевидно, что мстительный Грейг и его «подрядчица» доберутся до Даля и там. Для молодого офицера выход был один — подавать в отставку, и как можно быстрее.

Современный грейгофил Ю.С. Крючков в своей книге «На грани веков» пишет: «Стишки эти не выдерживали никакой критики с точки зрения стиля, формы, рифмы, грамматики и прочих тонкостей поэзии, да и не в этом дело. Главное — их нравственная (вернее, безнравственная) сторона. Они оскорбили не только Мараки и всех моряков, но бросили неприличную тень на жену Грейга Юлию Михайловну. Намек был слишком прозрачным: год появления в Николаеве, национальность (Юлия после первого замужества, как мы помним, выдавала себя за польку), покровительство трактирщице, подрядчица, сила Юлии и власть и т.д.). Прижатый уликами Даль, однако, не растерялся и заявил, что он этот пасквиль не писал, а раз стишки написаны от имени Мараки, то он, очевидно, их и написал. Следуя букве и духу закона, полиция вызвала на дознание учителя (профессора) итальянского языка в Николаевской штурманской роте (училище) — губернского секретаря Александра Данжело Мараки. Учитель дал расписку, что он не сочинял (сам на себя) пасквиль, случайное — они куплены в одной и той же лавке и т.д. На предъявленный в качестве обвинения его собственный пасквиль Даль возразил совсем уж оригинально: первый пасквиль он не писал и, возмущенный его содержанием, якобы, выступил в защиту оскорбленного Мараки, написав “Антикритику”. Трудно сказать, чего тут больше, наивного нахальства или самоуверенной наглости. Как видим, Даль лицемерил и в приведенной выше автобиографии, заявив, что он не писал пасквиль, что не было названо ни одного имени, что в стишках он касался только “городских властей”, что без всяких доказательств он был привлечён к суду. Однако, почему всё же в конце автобиографии он признаёт свой “проступок”, достойный наказания? Одно из двух: или виноват, тогда наказан за дело, а если не виноват, тогда как же понимать признание за собой “проступка”, за который Даль, по его же словам, “пострадал довольно”? Видимо, Даль, запутывая в своей автобиографии дело, всё же не мог отречься совсем от того, что было на самом деле. А была далеко не “шалость”».

В конце концов Даль сознался лишь в том, что его авторству принадлежит стих, написанный в защиту преподавателя итальянского языка в штурманской роте Мараки. Вот этот стих:

Без дозволения начальства

Антикритика

Дурак, как Мараки над ним забавлялся,

Марая Мараку, он сам замарался

На всех, как Мараки пасквили писать.

Ума хоть не станет, бумаги читать.

Та полька — не полька, а Лейка жидовка,

Сатирик в герольдии знать не служил:

Сестра ее, мать — такие торговки.

Подрядами ставят, чем Бог наградил.

В таком-то местечке меня уверяли.

Что Лейку прогнали и высекли там,

Я право же, верю, из зависти лгали:

Наш битого мяса не любит и сам!

Стихотворение отчаянно смелое, ставящее все точки над «и». Что же могло подвигнуть молодого мичмана к такому отчаянному шагу, как открытое и прямое обвинение грейговской клике. По-мальчишески нелепо? Возможно, да! Но что еще мог сделать мичман? Он вышел на бой с кликой с открытым забралом и уже только за это достоин нашей памяти.

В течение нескольких месяцев суд под председательством вице-адмирала Языкова добивался признания мичманом Далем своей вины за стихи. Языковым были составлен лист вопросов к арестованному мичману. Этот лист сохранился. Вот перечень изложенных на нем вопросов:

«1-й. Где и у кого видал он сочиненный пасквиль, противу которого сделал он возражение, соображаясь во всех словах оного, в своей им так называемой “Антикритике”, ибо Комиссии суда известно, что все листы, приклеенные по разным частям города, были на другой же день Николаевскою градскою полициею со всех мест оторваны, следовательно, ни у кого оного пасквиля не долженствовало оставаться.

2-й. На кого он относит слово: “та полька не полька, а Лейка жидовка”; и почему он мог знать мысль сочинителя, на кого он именно разумел называть полькой, какая именно ее сестра и мать “такие торговки, подрядами ставят, что Бог подарил”.

3-й. В каком местечке, кто и при ком именно его “уверяли, что Лейку прогнали и высекли там” и почему он может ссылаться на г. полицмейстера насчет написанного им в его “Антикритике”: “Та полька не полька, а Лейка жидовка”, тогда как Комиссия спрашивала его о сем, а ни кого другого, зная, что он верно известен о сей женщине, потому что пасквиль был написан прежде, чем он у него взят».

Несмотря на почти ежедневные допросы и моральное давление, Даль категорически отказался дать показания. Почти через месяц мичман официально заявил: «О женщине Лейке произносил слова в присутственном месте г. полицмейстер Федоров, который показал, что ему известно, о какой именно женщине в приклеенном пасквиле речь идет…»

Прошло еще несколько месяцев, и Даля все же заставили написать ответы на составленные вице-адмиралом Языковым. Вот что написал мичман Даль:

«1. Ежели сам сочинитель не известил о числе им прибитых пасквилей, то никак нельзя полиции ручаться в том, чтобы она успела захватить оные все до одного; кому случилось выйти на улицу раньше служителей полиции, тот мог увидеть и снять один или несколько из прибитых по углам листов. Доказательством сего служит то, что он видел упомянутую пасквиль на другой день публикования оного в руках у двух канцелярских служителей, читавших оную на улице против квартиры капитана I ранга Гаи-тани, имена коих он не знает. Догадка его в рассуждении мыслей сочинителя пасквиля основывается единственно на слухах.

2. Кто же такая “Лейка жидовка” г. полицмейстер подполковник Федоров может подать подробнейшие всем известия, ибо когда он допрашивал, для чего он в листах с найденными у него стихами взял партикулярное письмо, писанное к нему из Польши, не думал ли он найти в оном что-либо касательно сей “польки или жидовки”, то он отвечал: происхождение и дурное поведение сей женщины столько известно, что было бы излишним чинить подобные разыскания. Следовательно, он знал, о какой именно особе речь идет в прибитой пасквиле.

3. Выражение “в каком-то” он… не помнит. Под словом “наш” разумел он “наш Николаев”. Он, не смеючись говорит, не верит, чтобы здесь находилась жидовка Лейка, которая была бы высечена и выгнана из другого местечка, не верит, чтобы наш Николаев дал бы пристанище такой распутной женщине».

Что ж, Владимир Даль держится весьма достойно. Он не только храбро защищается, но еще и сам переходит в атаку на самого полицмейстера.

Из показания полицмейстера Николаева Федорова: «Николаевский полицмейстер Федоров отозвался, что он не находит надобности объясняться вместо подсудимого тем более, что г. мичман Даль (как может припомнить), бывши в присутствии на другой день по взятии в доме пасквильных листов, не открыл ему до кого относились ругательства, в “Антикритике” его написанные».

Решением Комиссии военного суда мичман Даль был разжалован в матросы на шесть месяцев. Адмирал Грейг, разумеется, с большой радостью утвердил приговор. Впрочем, Даль сдаваться не собирался и написал письмо императору Николаю I. Теперь дело о всесильной подрядчице вышло на всероссийский уровень. Приговор Черноморского суда был рассмотрен главным Аудиторским департаментом, и столичные юристы пришли к выводу, что мичман понес слишком суровое наказание за свою мальчишескую шалость. Решением Аудиторского департамента годовое заключение на гауптвахте было зачтено за отбытие наказания. Таким образом, можно считать, что Петербург фактически отменил репрессивные меры к мичману со стороны Грейга и в определенной мере оправдал. Однако нам не известно, было ли это сделано из приверженности к букве закона и справедливости или в отместку грейговскому клану, которым в столице были давно недовольны.

Летом 1824 года мичман Даль перевелся в Кронштадт. И хотя дело он свое знал и служил неплохо, вскоре вынужден был с морской службой расстаться. У Грейга и в Кронштадте было немало влиятельных друзей, которые сделали пребывание Даля на флоте невыносимым. Из указа об увольнении В. Даля: «…уволить, согласно прошению, за болезнью, в отставку, с мундирным полукафтаном».

Позднее историки выдумают историю о том, что Даль уволился с флота по собственной инициативе ввиду того, что «плохо переносил качку на море». Даже спустя столетия история расправы черноморской мафии над молодым мичманом была не желательна для публикации. Почему? Может потому, что в эпиграмме Даля присутствовало юдофобское начало? Может, наоборот, потому, что именно после расправы он и стал ярым юдофобом? Историк флота Ф.Ф. Веселаго в «Общем морском списке» относительно эпиграммы писал так: «Это было собственно юношеское, шутливое, хотя и резкое стихотворение, но имевшее важное местное значение, по положению лиц, к которым оно относилось». Известно, что само стихотворение называлась «С дозволения начальства» и велось от имени некоего преподавателя итальянского языка.

Как бы то ни было, но после изгнания с флота бывшему офицеру Далю пришлось начинать полуголодную учебу в Дерпте на врача. К слову сказать, Грейг до конца своей жизни не забыл о Дале и, уже став сенатором, сделал все, чтобы помешать его карьере. В течение тридцати лет за Далем следовала мрачная тень Грейга и его любовницы. Лишь в 1859 году, когда старик Даль собирался выходить в полную отставку, указом императора Александра II было велено «не считать дальнейшим препятствием к получению наград и преимуществ беспорочного служащим предоставленных дело о “сочинительстве пасквилей мичманом Далем”». Впрочем, как мы в дальнейшем увидим, с Далем поступили все же достаточно мягко. С флота он был изгнан, но, по крайней мере, остался в живых. А ведь могло быть и многим хуже…

В 1841 году, поступая на службу в Министерство внутренних дел, Владимир Даль написал автобиографию, в которой описал и свое видение давнего «николаевского дела»: «Воспитан будучи в Морском кадетском корпусе, я с 1819 года служил во флоте, в продолжение семи лет. В Николаеве написал я не пасквиль, а шесть или восемь стишков, относившихся до тамошних городских властей; но тут не было ни одного имени, никто не был назван, и стихи ни в коем смысле не касались правительства. Около того же времени явился пасквиль на некоторые лица в городе, пасквиль, который я по сию пору не читал. Главный местный начальник (адмирал Грейг. — В.Ш.) предал меня военному суду, требуя моего сознания в сочинении и распространении этого пасквиля, тогда как я увидал его в первый раз на столе военного суда. Дело тянулось с лишком год, не было никакой возможности изобличить меня в деле, вовсе для меня чуждом, и несмотря ни на что, я был. Этот второй пасквиль написан был на жившую в доме адмирала Алексея Самуиловича Грейга, близкую к нему личность, наконец обвинен, без всяких доказательств, и приговорен к лишению чинов. Прибегая к единственному пути спасения, предоставленному в таком случае законом, я подал на высочайшее государя императора имя просьбу с объяснением всех обстоятельств дела. Вследствие просьбы этой, несмотря на силу главного морского начальника и мое пред ним ничтожество, генерал-аудиториат меня защитил: мне возвращен был чин лейтенанта, со старшинством противу товарищей, и сам я переведен на Балтийский флот. Не хочу оправдываться в проступке своем, но смею думать, что я пострадал за него довольно, и что это для молодого человека, едва только оставившего корпус, есть достойная наказания и забвения шалость».

Современный защитник Грейга и ее сожительницы Леи николаевский инженер Ю.С. Крючков издал немало книг и написал немало статей в защиту своих любимых героев, попутно обвиняя во всех грехах всех, кто воевал с черноморской мафией (Лазарева и его сотоварищей, Даля и иных). Любопытно, что в «деле Даля» Крючков пытается самым бессовестным образом извратить причину, по которой молодой мичман мог решиться на столь отчаянный поступок, как сатира на адмирала и его любовницу. Истинная причина весьма прозрачна — фантастическое воровство и беспредел грейговской банды, вдохновляемой и направляемой его любовницей. Уж не знаю, кривит душой Ю.С. Крючков или на самом деле верит в собственную блажь, но в своей книжке «На грани веков» (Николаев: Издательство Ирины Гудым, 2007) он пишет следующее: «Вся эта история как-то выпадает из рассуждений здравого смысла. В самом деле, два брата, Владимир и Карл Дали, оба моряки самого низшего чина, оба служат в Николаеве. С младшим Карлом в дружеских и творческих отношениях находится Главный командир Черноморского флота и военный губернатор города вице-адмирал Грейг, их самый старший начальник. Карл вхож в дом адмирала, вместе с ним и с главным астрономом Кнорре они по ночам проводят астрономические наблюдения в домашней обсерватории Грейга, вместе делают открытия и публикуют их. Владимир Даль также дружен с Кнорре. Не может быть, чтобы он также не был в числе желанных персон в доме адмирала, тем более, что Дали дружат также с Анной Зонтаг, женой Егора Зонтага, американца на русской службе, флаг-капитана Грейга, командира его яхты. Зайцевский, друг Даля и Пушкина, братья Рогули — все эти молодые моряки окружают Грейга; их объединяет общий интерес к литературе и поэзии, который, по-видимому, разделяет и Грейг—человек высокой культуры, знакомый с Пушкиным и встречавшийся с ним в Одессе у Воронцова. Все они прекрасно служат и при поддержке Грейга продвигаются по службе, сделав впоследствии заслуженную карьеру (кроме Карла Даля, который рано умер). И вдруг один из них пишет мерзкие стишки на жену своего главного начальника, с которой он и хорошо знаком, и которого она принимает в доме адмирала (неспроста полиция добивалась у Даля ответа, знает ли он “ту женщину”). В чем же причина? Нет, не желание “изобличить” порядки на флоте, безобразия и прочее. Их ведь в стишках нет, этих изобличений. Почему-то и мимо Порудоминского (биограф Даля, автор книги о нем в серии ЖЗЛ. — В.Ш.) прошло незамеченным, что Мараки понадобился в обоих пасквилях только в качестве зацепки, что стишки направлены против одного лишь человека — Юлии Михайловны. Несмотря на их низкий профессиональный уровень, они крепко сбиты одной идеей и всем строем выводят к Юлии. Писал их не “графоман-самородок”, а умный человек, причем с аналитическим умом. И по стилю оба стишка совпадают. И писались они, по-видимому, одновременно и по одной программе. Писал их не столько поэт, сколько ученый, который всё «мерзопакостное» содержание пасквилей умело разложил по полочкам. Таким умом обладал В.И. Даль — будущий составитель словаря, аналитик и синтезатор. Так что же его заставило это сделать? Я сейчас выскажу естественную мысль, которая до сих пор никем еще не излагалась. Даль и Юлия были почти одногодки (разница около полугода). В год появления пасквилей им было по 22. Она еще не Юлия Михайловна Грейг, жена адмирала, а “полька — не полька”, “Юлька — не Юлька”, Лейка, тайная сожительница с намеками на темное прошлое, обворожительно красивая, но окруженная ореолом сплетен и догадок. Даль — молодой самоуверенный мичман с некоторыми литературными задатками и острым критическим взглядом на окружавшее его николаевское общество. У него уже небольшое реноме поэта, писателя-сатирика, чьи пьески ставит молодежь Николаева. В его возрасте мечтают о любви, добиваются расположения женщин, хвастают своими победами в узком кругу друзей (вспомним Пушкина в эти годы). Возможно, Владимир Даль был влюблен в Юлию, как это часто бывало, когда молодые адъютанты влюблялись в жен и дочерей своих генералов и адмиралов, Юлия не отвечает ему взаимностью, храня верность адмиралу. А возможно, что Даль мог и просто решить, что добьется близкого расположения Юлии, наслышавшись о ее якобы легковесном прошлом. Можно лишь предположить, что в обоих случаях Юлия дала отпор самовлюбленному мичману, а в последнем варианте — и очень резкий. Нездоровое честолюбие Даля было задето. Молодости свойственен максимализм. Он решил отомстить, и сделал это продуманно, жестоко и мерзко. Это только версия. Но она имеет право на жизнь больше, чем другие. Чтобы оскорбить молодую, красивую женщину, близкую к адмиралу, самому высокому своему начальнику, не задумываясь над последствиями для нее и для себя, нужны были мотивы, и очень серьезные. Иначе просто так, ни за что оскорбить женщину мог только троглодит, ущербный ублюдок (каков стиль! — B.Ш.), но Даль им не был. Следовательно, должна быть причина, которая заставила его мстить, невзирая ни на что. А это — только неудача на любовной почве, это чувство унижения, связанное с отказом в притязаниях».

Итак, в версии Ю.С. Крючкова, Владимир Иванович Даль — будущий знаменитый лингвист, почетный академик, «Казак Луганский», автор великого «Толкового словаря живого великорусского языка», человек, имя которого навечно будет произноситься с благовением каждым русским человеком, представляется всего-навсего злобным параноиком, который стремится ни за что ни про что оклеветать и оскорбить идеальную женщину Лею, только за то, что она отвергла его грязные домогательства. За такие необоснованные и мерзкие обвинения в былые времена били канделябром… Увы, теперь можно вполне безопасно, сидя в незалежном Николаеве, поливать грязью и великих русских флотоводцев лазаревской школы, и великого собирателя русского слова только за то, что они встали в свое время на защиту государственных интересов России.

Кстати, история с Далем была далеко не единственной. Время от времени молодые офицеры пытались что-то предпринять, хотя практически всегда их благие намерения выходили им боком. Весьма характерной выглядит история с мичманом Александром Спицыным. Молодой офицер отличался принципиальностью. В 1830 году он служил на брандвахтенной бригантине в Сухумском порту. В один из дней командир послал его проверить документы и фактический груз пришедшего в порт турецкого судна. Спицын не ограничился формальным отношением к заданию, а «вывернул турок наизнанку». В результате в трюмах судна были обнаружены три черкесских эмиссара, пробиравшихся к Шамилю, и контрабандный груз для имама: сталь, сера, оружие. За проявленную бдительность и ревность к службе Спицын был поощрен и переведен на брандвахту в Николаев. И тут-то разразился скандал. Когда в порт пришло очередное иностранное судно, Спицын отправился его досматривать и обнаружил груды контрабанды. На судно немедленно примчался таможенный аудитор, некто Михайлов, который вначале пытался уговорить Спицына закрыть глаза на контрабанду, а затем стал угрожать расправой. Спицын в долгу не остался и, отлупив аудитора, выбросил его за борт. После этого Грейг с подачи своей супруги немедленно арестовал не в меру ретивого мичмана. Следствие длилось полтора года, и в конце концов Спицын был осужден на два месяца содержания в крепости. Спицыну просто повезло, так как именно в это время на Черноморском флоте произошла смена руководства, и адмирал Лазарев буквально вытащил мичмана из тюрьмы.

В данной истории любопытна личность самого Спицына. Впоследствии этот блестящий офицер будет блестяще командовать фрегатом «Кагул» в Синопском сражении, а во время обороны Севастополя станет командиром самого страшного 4-го бастиона, на котором получит четыре ранения, но не покинет поля боя. Впоследствии А.П. Спицын в течении двадцати лет будет исполнять должность керченского градоначальника и дослужится до чина полного адмирала. При этом на всех должностях современники отмечали его большую личную храбрость, честность и обостренное чувство справедливости.

Интересна и еще одна деталь. Фамилия пытавшегося спасти контрабанду николаевского аудитора была Михайлов. Хорошенько запомним эту фамилию! С этим человеком нам еще придется встретиться.

Что же касается Владимира Даля, то время все расставило на свои места. Кто ныне помнит адмирала Грейга и его сожительницу Лею? Почти никто! Память же о великом патриоте России и собирателе русского языка Владимире Ивановиче Дале будет жива, пока будет жива Россия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.