Отцы и дети
Отцы и дети
Его родители были детьми разных народов: мать, Мария Ивановна Юмашева, была русской, а отец был поляком.
Как вспоминал сам К.Э. Циолковский, по семейному преданию его род вел свое начало от известного бунтаря (или, как сказали бы ныне, террориста) Наливайко, восставшего против польской шляхты из-за смерти отца, погибшего по вине владельца села Гусятина.
В 1596 году отряд казаков под его предводительством был полностью разгромлен войсками короля Сигизмунда Ш, сам Наливайко попал в плен, и его отправили в Варшаву, где вскоре он был казнен. Этот фрагмент своего генетического ряда К.Э. Циолковский отметил в автобиографии [171], видимо, в угоду моде того времени, когда все те,, кто выступали против царей, представлялись народными героями. В соответствии с ней он обошел вниманием то обстоятельство, что сам он происходил из древнего дворянского рода. Один из его предков, Яков Циолковский, в 1697 году участвовал в заседании Сейма при избрании польским королем Августа II, а один из ближайших родственников К.Э. Циолковского был царским генералом, занимавшем в конце XIX – начале XX века довольно крупные посты в некоторых провинциальных городах (Вятке, Н.Новгороде) России.
Отец, Эдуард Игнатьевич, слыл умным человеком и хорошим оратором, но характер имел несносный. Его считали красным, нетерпимым, критиканом и отчаянным спорщиком. Окружающих, впрочем, он не обижал и с родными своими никогда не ругался.
Мать была вспыльчивой, но быстро отходила. Любила шутить, часто смеялась и была талантлива от природы. Она вышла замуж в 16 лет за человека старше ее на 10 лет и умерла в 38 лет из-за (как предполагал К.Э. Циолковский) неудачного аборта, родив за свою жизнь 13 детей [126].
Отец был среднего роста, коренастый; черные волосы были всегда аккуратно подстрижены; к одежде относился пренебрежительно. Польским патриотом он особенно не был, в семье все разговаривали по-русски и никто, кроме него, польского языка не знал.
Тем не менее, он предпочитал польское общество, сочувствовал польским бунтовщикам (бандитам), которые всегда находили приют в его доме.
К российскому правительству он относился со скрытой враждебностью и часто в застольных беседах ругал его.
В автобиографии К.Э. Циолковский как-то пренебрежительно оценил уровень образования своего отца. «Был ли отец знающ? – писал он. – По тому времени его образование было не ниже [образования] окружающего общества, хотя, как сын бедняка, он почти не знал языков и читал только польские газеты» [172] [с. 21].
Такая оценка представляется необъективной. Его отец имел редкое по тому времени высшее образование, в 1841 году в возрасте 21 год закончив Петербургский межевой и лесной институт. С 26 января 1846 года он, поменяв несколько раз свое местожительство, стал лесничим Спасского лесничества и жил в селе Ижевском Спасского уезда Рязанской губернии.
С 1851 года у него начались служебные неприятности и совсем не по идеологическим соображениям и не из-за дурного характера, как это следовало из автобиографии его знаменитого сына, а по злоупотреблению служебным положением. Он попросту дарил и продавал лес «налево» и поэтому с 24 ноября 1857 года по собственному желанию, как сказали бы сейчас, он был уволен с лишением офицерского звания – подпоручик.
Родители любили друг друга и жили дружно.
4-го сентября 1857 года стояла холодная сухая погода. Мария Ивановна взяла двух своих сыновей и пошла погулять. Когда она вернулась, начались родовые схватки. Роды протекали тяжело и долго: только на следующий день, 5-го (17-го) сентября, родился мальчик, которого назвали Константином.
Мать рожала довольно часто, но несколько детей или родились мертвыми или вскоре умерли. Костя оказался пятым ребенком в семье, в которой к этому времени было уже четыре мальчика (Александр – 1850 г., Дмитрий – 1851 г., Иосиф – 1854 г., Борис – 1855 г.). Потом у него появились еще брат и две сестры.
Видимо, весной 1858 года в связи с отцовскими служебными проблемами семья переехала в Рязань, где ее глава перебивался случайными заработками. В 1860 году он получил должность делопроизводителя Лесного отделения Рязанской палаты государственных имуществ, но долго здесь не проработал.
19 июля 1861 года он был определен учителем естественной истории и таксации (материальная оценка леса) в землемерно-таксаторских классах при Рязанской гимназии на правах старшего учителя, где и проработал семь лет (К.Э. Циолковский считал, что всего год).
К.Э. Циолковский вспоминал: «Отец был здоров: я не помню его больным. Только после смерти матери у него сделались приливы крови в мозгу (50 лет) и он всю остальную жизнь носил на голове компресс. Это было, мне кажется, результатом его полового аскетизма. Жениться он стыдился, хотя и в эти годы нравился женщинам: в него влюблена была хорошенькая и молодая гувернантка соседей. Лично я считал его некрасивым, но что-то в нем было, нравящееся женщинам» [171].
Под конец жизни он совсем упал духом и никуда не выходил из дома. Однажды утром он проснулся, сел на кровать, несколько раз вздохнул и умер. Было ему 61 год.
Детские впечатления К.Э. Циолковского не представляют особого интереса: в них не было ничего примечательного, и они не отличались в своем принципе от впечатлений всех других людей. Взрослым он, как во сне видел великана (видимо, отца), который вел его за руку по лестнице в цветник. Конечно, его память зафиксировала трагедию в семье, получившей сообщение о смерти его дедушки.
В пятилетнем возрасте стал изучать буквы, поскольку мать давала по копейке за каждую выученную из них. Однажды в семилетнем возрасте попались на глаза сказки, попытался читать и получилось: начал читать бегло. Игрушки были примитивные, и все их он ломал, чтобы понять, как они устроены.
Родители его любили, отец часто сажал на колени, тряс его и приговаривал: «Иде пан, пан, пан, а за паном хлоп, хлоп, хлоп, но конике гоп, гоп, гоп» (едет барин, а за ним батрак на коне).
Подворовывал. Однажды стащил со стола медную монету – оставили без чая, потом стащил кусочек сахара – опять разоблачили: почувствовал разочарование [172] [с. 28].
Мать, как отмечалось, была вспыльчивой, могла и отшлепать, но ее никто из детей не боялся. Отец даже голоса не повышал, но на детей навевал страх.
Ученье шло трудно и мучительно. Однажды мать объяснила ему деление целых чисел – ничего не понял. Она рассердилась, отшлепала его и сразу понял все.
Любил читать и мечтать. Своему младшему брату платил, чтобы он слушал его россказни [172] [с. 33]. Фантазирование, как мы увидим, станет одним из любимых его занятий.
Мечтал быть сильным и ловким, нравилось играть в мяч, лапту, городки, жмурки и прочие известные всем детям игры.
Ребенок, словом, как ребенок: ничего выдающегося и никакой ущербности. Лет в 10-11, в начале зимы 1867-1868 гг., сильно простудился и заболел скарлатиной. Когда выздоровел, оказалось, что оглох. Жизнь разделилась на две части: до болезни и после.
Глухота отделила его от людей, что не могло не сказаться и на особенностях его последующей творческой деятельности.
Осенью 1868 года отец получил назначение на должность столоначальника лесного отделения Управления государственными имуществами Вятской губернии. Семья переехала в Вятку [69] [с. 8-9, 3, 55], где жили его близкие родственники: его старший брат, племянник и другие [55] [с. 115]. Среди родственников, как уже отмечалось, был и генерал, который хоть и покинул к этому времени город, но оставил после себя и хорошие связи, и неплохо устроенных друзей и близких. С их помощью отец держался на императорской службе. Весной 1869 года его назначили на должность управляющего Вятским лесничеством. Но на этот раз и связи не смогли блокировать дурное о нем мнение и министр в этой должности его не утвердил.
В 1869 году Костю с братом Игнатием родители определили в Вятскую гимназию, учебу в которой, носившую гуманитарную ориентацию, он вспоминать не любил. Проучился он в ней четыре года, два из которых во втором классе – из-за глухоты успехи его были скромными.
С 1873 года отец начал работать секретарем Вятского управления госимущества, а в следующем году был произведен в чин надворного советника с окладом 600 р. жалованья и 200 рублей столовых в год [3] [с. 145].
После смерти матери, когда Косте было 13 лет, детей начала воспитывать тетка Екатерина Ивановна и до этого помогавшая сестре вести хозяйство. Она имела склонность все преувеличивать и даже врать [172] [с. 42].
Как впоследствии вспоминал К.Э. Циолковский, у него была склонность к лунатизму. Иногда по ночам вставал с постели, блуждал по комнатам и прятался где-нибудь. У его старшего брата Мити это было выражено еще сильнее [172] [с. 39].
В 14-16 – летнем возрасте он начал понемногу изобретать, прежде всего, игрушки, а однажды изобрел коляску с пропеллером, которая передвигалась в любом направлении под действием ветра. Потом появился музыкальный инструмент с одной струной, клавиатурой и коротким смычком, быстро двигавшимся по струне. Инструмент приводился в движение колесом, а оно – педалью.
В 14 лет решил почитать арифметику и оказалось, что все в ней было ясно и понятно. «С этого времени, – писал он, – я понял, что книги вещь не мудреная и вполне доступная» [172] [с. 47].
Под влиянием чтения он увлекся астролябией. Однажды, не выходя из дома, он определил с ее помощью расстояние до пожарной каланчи. Потом его измерил и оказалось, что вычисление правильное. «Так я поверил теоретическому знанию», – позже написал он.
Когда его отец преподавал в школе, он стал знакомиться с его книгами и под их влиянием начал создавать свои приборы. Но серьезного, конечно, ничего не было.
В 15-16 лет, видимо под влиянием книг, ему пришла в голову мысль о создании металлического дирижабля, с которой он не расставался до своих последних дней.
Отец, увидев склонность сына к технике, в 1873 году отправил его в Москву для поступления в ремесленное училище. Но к этому времени оно стало высшим (в советское время оно было известно как МВТУ им. Баумана), Костя в него, естественно, не поступил, но остался в Москве, что было, вообще говоря, непонятным поступком.
В автобиографии он, много лет спустя, писал: «Но что я мог там ( т.е. в Москве – Г.С.) сделать со своей глухотой! Какие связи завязать? Без знания жизни я был слепой в отношении карьеры и заработка» [172] [с. 50].
Отец присылал ему по 10-15 рублей в месяц. Деньги эти по тем временам были вполне достаточными для безбедного существования. Однако Костя тратил только 90 копеек в месяц на хлеб, отказывая себе даже в картошке и чае, а на остальные деньги покупал книги, трубки, реторты, химреактивы и прочие необходимые для самообразования вещи.
Штаны его были все в желтых пятнах и с дырками от кислоты, волосы не стриг – считал, что на такие пустяки не стоит тратить время и деньги. Тетка прислала связанные ею теплые чулки, а он их продал за бесценок. Потом мерз, но, зато, купил химические препараты.
Первый год жизни в Москве тщательно изучал курс элементарной математики и физики. На второй год занялся высшей математикой: прочитал книги по дифференциальному и интегральному исчислению, аналитической геометрии, сферической геометрии и пр. [172] [с. 52].
О проблемах самообразования хорошо сказал Н.Г. Чернышевский:
«Он самоучка; по каким книгам он учился? Знал ли он, какие книги выбирать, знал ли он, на какие учения обращать внимание, как на учения действительно современные? Her, он учился по книгам, какие попадались ему в руки, а чаще всего попадаются книги, написанные в духе теорий, уже получивших господство в обществе, то есть теорий уже довольно старых и значительно устаревших. Такова судьба всякого самоучки» [174] [с. 180].
Сказано очень точно, а профессор Н.Д. Моисеев эти положения Н.Г. Чернышевского конкретизировал, приблизив их непосредственно к ситуации К.Э. Циолковского:
«…Циолковский был и остался на всю жизнь самоучкой. Те руководства, которые он проштудировал в Москве и Рязани, были только учебниками и учебниками элементарными. Из них не было выхода в специальную журнальную литературу и литературу монографическую…» [40] [с. 17].
К сказанному добавим, что он не смог получить систематического образования. Он сосредоточился лишь на некоторых науках, преимущественно на точных, но среднее образование предполагает знание географии, ботаники, иностранного языка, а высшее техническое – нескольких десятков технических наук, о которых он не имел даже отдаленного представления. Анализ его работ показал, что, разбираясь в элементарной алгебре, он не имел твердых навыков в тригонометрии и в четырех попытках отыскания тригонометрических функций в треугольнике дважды ошибся. Из высшей математики он умел дифференцировать и интегрировать простенькие выражения, а также раскладывать функции в ряд.
Полученные знания он пытался применять к самостоятельно сформулированным вопросам. Он хотел, например, понять нельзя ли практически воспользоваться энергией движения Земли, какую форму принимает поверхность в сосуде, вращающемся вокруг отвесной оси, нельзя ли использовать в паровых машинах высокого давления мятый пар и пр.
Однажды он придумал машину, в которой хотел использовать центробежную силу для полета. Она состояла из закрытой камеры, в которой «вибрировали кверху ногами» два твердых эластичных маятника с шарами в верхних вибрирующих концах. Они описывали дуги и центробежная сила шаров должна была поднимать кабину в атмосфере [172] [с. 54].
Он был в восторге от своего изобретения, несколько часов, воодушевленный, бродил по ночной Москве, обдумывая свою идею снова и снова. Но скоро понял, что машина работать не будет. Восторг творчества был столь силен, что всю свою оставшуюся жизнь он видел ее во сне, поднимаясь на ней в заоблачные выси с «великим очарованием».
Посещал он и Публичную библиотеку («Чертковскую» – вместе с «Румянцевской» она находилась в здании нынешней Российской государственной библиотеки), где занимался точными науками. Один человек произвел на него сильное впечатление:
«…в Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания. Другой библиотекарь сейчас же сурово будил.
Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет (Н.Ф. – Г.С.) Федоров – друг Толстого и изумительный философ и скромник» [172] [с. 61].
Этот Н.Ф. Федоров оказал на мировоззрение К.Э. Циолковского определенное влияние, прежде всего, возбудив у него интерес к космосу, который входил фрагментом в его философию.
Как-то он рассказал К.Э. Циолковскому, что однажды Л.Н. Толстой сказал ему: «Я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг, а остальные выбросил». Федоров ответил: «Видал я много дураков, но такого еще не видывал» [171].
Друзей в Москве почти не было. Пару раз приходил к нему в гости студент-математик и посоветовал прочитать Шекспира. Другой случайный приятель предложил познакомить его с «одной девицей», но он отказался. В автобиографии он вспоминал: «Но до того ли мне было, когда живот был набит одним черным хлебом, а голова обворожительными мечтами!» [172] [с. 56].
Впрочем, романтические чувства не обошли и его. Хозяйка квартиры, где он снимал себе жилье, обстирывала богатую семью, и там рассказывала о своем необычном своей эксцентричностью и застенчивостью жильце. Ее рассказы заинтересовали дочь хозяина и у них началось длительная переписка. Свою пассию он ни разу не видел, а вскоре ее родители нашли эту переписку, не делающей чести их дочери, и она прекратилась.
В своих письмах он уверял ее, что он «… такой великий человек, которого еще не было, да и не будет!» [172] [с. 56]
Н.Д. Моисеев, заметив эту черту характера К.Э. Циолковского, отметил, что «… по натуре своей это – человек исключительно скромный и даже застенчивый и одновременно он же, тот же самый Циолковский, органически ощущает себя великим, почти пророком… Этот скромный человек, как в дальнейшем окажется, одновременно является иногда и попросту нетерпимым. Скромность, проросшая своими разветвлениями в гордость – вот кратко наиболее правдивая характеристика» [40] [с. 14].
Мы согласились бы полностью с этим высказыванием, если бы нам было дозволено заменить в нем слово «гордость» словом «самомнение».
Каждый человек должен прочитать за свою жизнь, а особенно в молодости, очень много книг. Это, конечно, наша точка зрения, в основании которой лежит глубокая убежденность в действенной силе литературы.
К.Э. Циолковский их прочитал откровенно мало: кое-что из Жюль-Верна, Уэльса, Шекспира, Писарева, нигде и ничего не говорит он о знакомстве с работами Пушкина, Толстого, Достоевского, наверное, не воспринимал стихи. Есть, правда, его свидетельство, что он перечитал за несколько лет подшивки журналов «Современник», «Дело», «Отечественные записки». Он отмечал именно журналы, а не авторов.
Поразительно, но человек, который в будущем разработает собственную философию, в московский период «всякой неопределенности и «философии»… избегал». При этом к «философии» он относил все, что ему представлялось непонятным или избыточным.
По этой причине он не признавал «… ни Эйнштейна, ни Лобачевского». Он отверг также и Минковского, назвавшего время четвертым измерением: «Назвать то можно, но слово это нам ничего не открывает и не прибавляет к сокровищнице знаний».
Отвергал он сразу и на всю жизнь. «Под точной наукой или, вернее, истинной наукой, – писал он, – я подразумевал единую науку о веществе, или о Вселенной. Даже математику я причислял и причисляю сюда же» [171].
Три года жизни в Москве были наполнены трудом, одиночеством и мечтами о будущих изобретениях. Именно в эти годы у него сформировалась мечта «… о завоевании Вселенной», а в социальном смысле он преодолел несколько последствия своей провинциальности – робость перед большим городом; самостоятельно получил некоторые знания, и приобрел безграничную уверенность в своих силах.
Все эти годы он переписывался с отцом, который все-таки сообразил, что жизнь в Москве мало что дает сыну, но может привести его к гибели. Под благовидным предлогом он пригласил его вернуться домой, в Вятку, и все увидели «плоды образования»: он был черным от слабого питания («я съел весь свой жир») [172] [с. 64].
Отец помог ему получить частные уроки по математике и физике, а вскоре слухи о его преподавательских способностях распространились и от заказчиков не стало отбоя.
Еще в Москве он, одеваясь «в рубище», должен был как-то реагировать на рефлексию на это окружающих. В принципе, у него мог бы сформироваться некий комплекс неполноценности, или, наоборот, определенное высокомерие, независимость. Сформировалось (или, по крайней мере, укрепилось) последнее, немыслимым образом сочетавшееся с бытовой скромностью и застенчивостью. Трудности детства и московского отрочества привели к сильному и упрямому характеру. Он пренебрегал насмешками окружающих, общественным мнением.
Однажды случайно узнал, что близорук, и стал носить очки: попались большие – перевернул их «вверх ногами» и так и носил их, не обращая внимания на шутки [172] [с. 66].
Простудился, заболел и умер младший брат – Костя даже не пошел на похороны, обнажив, тем самым, отсутствие тесной душевной связи со своими братьями и сестрами.
Снял квартиру под мастерскую и принялся за создание всяких механических устройств. Впрочем, ничего серьезного не было.
В автобиографии он писал, что в Вятке он «из публичной библиотеки… таскал научные книги и журналы» [172] [с. 70] и среди них ньютоновские «Принципы»… Однако при этом остается неясным, как он последние прочитал. Дело в том, что в этот период они были изданы на латыни, английском, французском и на немецком языках [45], которыми К.Э. Циолковский не владел. Возможно, что он просто полистал эту работу.
Печатному слову верил: прочитав статьи о вреде табака, всю жизнь не курил; получив представления о половых болезнях, был крайне воздержан в отношениях с прекрасным полом, впрочем, в этом смысле пользовался взаимностью – Дон Жуан из него не получился. Результатом чтения стало «отвращение к орфографии всех стран» [172] [с. 70].
По-видимому здоровье у него было слабым, поскольку мучили сильные головные боли, причину которых он находил в половом воздержании; а поллюций не было до 20 лет, что он объяснял тем, что вся его половая сила шла на развитие мозга [171].
Однажды знакомый повел его в одно «злачное» место, но было так холодно, что Костя избежал соблазна и вернулся домой.
«Но, – как писал он, – все же я был страстен и постоянно влюблялся. В Вятке был один случай сверх платонического чувства. Я полюбил семилетнюю дочку наших знакомых. Я мечтал о ней, мечтал даже о доме, где она жила и с радостью проходил мимо этого дома. Более чистой любви трудно себе что-нибудь представить» [171].
В 1878 году после смерти своей жены отец вышел в отставку и переехал с детьми в Рязань. Здесь Костю глухого и «слепого», попытались привлечь к воинской повинности, но все обошлось.
В следующем году он сдал соответствующие экзамены, так и оставшиеся единственными в его жизни, и получил звание учителя народных училищ. Ждать места пришлось недолго – уже в январе 1880 года (т.е. через три месяца после экзаменов) он получил должность учителя арифметики и геометрии в Боровском уездном училище.
У одного вдовца с дочерью – Варей Соколовой – снял две комнаты и стол, состоявший из супа и каши. Дом располагался на окраине города, недалеко от реки. Хозяин был человеком неплохим, но выпивал.
Костя решил, что ему пора жениться, и он в 1880 году женился на этой девушке «… без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть, будет работать и не помешает мне делать то же» [171].
Венчаться ходили за 4 версты, пешком, не наряжаясь. «До брака и после него я не знал ни одной женщины, кроме жены» [172] [с. 83-84]. «В день венчания купил у соседа токарный станок и резал стекла для электрических машин…» «С женой мы всегда и всю жизнь спали в отдельных комнатах, а иногда и через сени». «Такая подруга не могла истощить и мои силы : во-первых, не привлекала меня, во-вторых, и сама была равнодушна и бесстрастна. У меня был врожденный аскетизм и я ему всячески помогал».
«Хорошо ли это было: брачная жизнь без любви?.. Кто отдал себя высшим целям, для того это хорошо. Но он жертвует своим счастьем и даже счастьем семьи. Последнего я тогда не понимал… Но потом обнаружилось: от таких браков дети не бывают здоровы, удачны и радостны… Академический брак едва ли сделает вас великим, а несчастным сделает наверно». Супруги не ладили друг с другом, и атмосфера в семье была угнетающей. Ее глава был деспотичен и в принципе не терпел возражений [171].
В домашних условиях он мастерил всевозможные игрушки: электрические машины, извергающие громы и молнии, иллюминации и пр.
Сразу же по приезду в Боровск он начал свои первые научно-исследовательские работы. Было ему в то время 23 года.