Глава 9 Контрнаступление под Волховом

Глава 9

Контрнаступление под Волховом

Март — август 1942 года

В начале декабря 1941 года Красная Армия развернула крупномасштабное контрнаступление, которое отбросило обратно на запад части немецкой группы армий «Центр», пытавшейся захватить Москву. Вместе с этой боевой операцией русские развернули еще несколько операций по всему фронту.

13 января 1942 года советские войска начали наступление на позиции вермахта на реке Волхов, южнее Ленинграда. Оно было предпринято для того, чтобы разомкнуть кольцо блокады, сжавшейся вокруг бывшей столицы Российской империи. Через несколько дней оно распространилось на половину расстояния до Ленинграда, однако группа армий «Север» преодолела создавшийся кризис и вскоре стабилизировала линию фронта. Верховное командование вермахта отдало приказ 58-й пехотной дивизии и другим частям отправиться на Волховский фронт и отрезать передовые части наступающей группировки советских войск от их тылов.

Покинув в начале марта Урицк, пехотинцы нашей дивизии на машинах направились прямо на юг. Тем временем наша рота и другие артиллерийские подразделения на поезде выехали в южном направлении окольным путем протяженностью примерно 300 километров. Ни одна из групп не знала, что место назначения — река Волхов. Нам было известно лишь то, что мы должны остановить наступление русских войск. Прибыв на железнодорожную станцию, расположенную к югу от места боев, наша рота оказалась на передовой на неделю позже пехотинцев.

Немецкое контрнаступление началось 15 марта. В условиях минусовой температуры пехотинцы нашей дивизии и другие немецкие части выдвинулись на север вдоль западного берега широкой реки Волхов. Одновременно с нами другие части вермахта направились на юг, чтобы соединиться с нами и блокировать передовые части Красной Армии. Это произошло 18 марта. Мы взяли в клещи или, как еще говорится, «загнали в котел» 180 тысяч красноармейцев.

Несмотря на то что бой кипел примерно в миле от нас, наша рота и другие артиллерийские подразделения брели по пояс в снегу, продираясь сквозь густой лес, чтобы занять огневые позиции, выбранные нашим полковым передовым дозором. Выбор был удачен — они находились на господствующей над равниной высоте, и весной местность вокруг нее превратилась в непролазную топь. Будучи корректировщиком огня, я разместился неподалеку от нашей пехоты на соседнем участке передовой, действуя за сложенными из бревен укреплениями, окружившими «котел» по периметру.

Как только наши гаубицы произвели первые пристрелочные выстрелы, стало понятно, что верхушки деревьев густого леса создадут нам проблемы, скрыв от наших глаз перемещения противника. Если один из наших снарядов преждевременно попадет в дерево, то оно упадет или поранит дождем щепок наших солдат, находящихся неподалеку. При падении снаряд должен находиться на достаточно крутой траектории, чтобы беспрепятственно попасть в цель, движущуюся среди лесов. Чтобы преодолеть подобные препятствия, стволы пушек должны быть подняты на максимально возможную высоту под углом примерно 45 градусов к поверхности земли.

Попав в окружение, советские войска мгновенно отреагировали на это. Хотя части Красной Армии, взятые нами в клещи, численно превосходили нас и имели превосходство в танках, им пришлось вести ожесточенные бои, чтобы вырваться из «котла». В конце еще одной недели мощных боев главная ось их контратак прорвала наши позиции примерно в 800 метрах к северу от того места, где я находился. Русским удалось сомкнуться со своими частями на восточном берегу Волхова через коридор шириной в полтора километра. Используя старые, мощенные бревнами дороги, которые образовывали по форме нечто вроде решетки, окруженные нами части Красной Армии теперь имели потенциальную возможность получать подкрепления. В этом коридоре имелись три главные дороги, протянувшиеся с востока на запад, которые мы называли соответственно «Фридрих», «Эрика» и «Дора». Под прямым углом их пересекали следующие дороги — «Запад», «Центр», «Крейпе» и «Юг».

После того как линия фронта стабилизировалась, я занял место в 700–800 метрах к югу от «Доры». Теперь главная задача нашей роты заключалась в поддержке пехоты, занимавшей оборонительные позиции. Вторая задача состояла в ведении беспокоящего огня по проходящим через коридор частям Красной Армии. Это должно было помешать русским расширить коридор, обе стороны которого мы обстреливали из ста двадцати 105-мм орудий. Для этой цели командование также использовало бомбардировщики «штука», беспощадно бомбившие красноармейцев.

В отличие от Урицка, где возникали долгие перерывы в боях, воздух над Волховом день и ночь был наполнен гулом артиллерийских снарядов и свистом пулеметных очередей.

Бои на болотах

Апрель — июнь 1942 года

Когда в начале апреля началась оттепель, весь Волховский фронт стремительно превратился в огромное топкое болото. Теплая погода сначала нас обрадовала, однако позднее мы обнаружили, что боевые действия в жарких болотных испарениях — скверная вещь.

Несмотря на бомбардировки нашей авиации, русским каким-то чудом всего за месяц удалось соорудить узкоколейку прямо посреди коридора. После этого она стала нашей главной целью, однако ураган немецких бомб и снарядов мог лишь помешать передвижению советских войск, но никак не остановить его. Тем не менее наши усилия существенно замедлили скорость продвижения вражеских войск по этому пути.

Обычно мои ежедневные обязанности корректировщика протекали следующим образом. Я находился примерно в 50 метрах от передовой и направлял огонь наших орудий на цели, двигавшиеся по дороге «Дора», однако добиться эффективности стрельбы было трудно из-за деревьев, скрывавших противника. Наши гаубицы обстреливали ближние участки этой дороги, оставляя дальние дивизионной артиллерии.

По меньшей мере раз в день возникало какое-нибудь подозрительное движение в кустарнике, росшем вдоль вражеских позиций, от которых местами нас отделяло всего 50 метров. В таком случае я просил обрушить на такое место пять-десять снарядов из наших 75-мм гаубиц. Это делалось для того, чтобы помешать сосредоточению вражеских войск и предотвратить их атаку. После этого наши пехотинцы начинали пулеметный обстрел, чтобы уничтожить еще оставшегося в живых врага.

Подобные скопления советских войск возникали относительно редко, однако существовала постоянная опасность проникновения противника на наши позиции.

Внимательно осматривая высокую траву и кустарник позади меня, я всегда оставался начеку, опасаясь красноармейцев, которые могли прорваться через линию фронта поодиночке или небольшими группами. Желая обезопасить себя, мы стреляли по ночам в разные стороны, даже если не раздавалось подозрительных звуков.

Находясь на заболоченной местности, нам было трудно защищаться от вражеского огня из-за нехватки нормальной системы траншей и подземных блиндажей. Вместо них приходилось ограничиваться стеной из толстых бревен высотой в полтора метра, протянувшейся вдоль передовой.

Снабжение продовольствием и боеприпасами из обоза, которые подвозились артиллерийским расчетам, находившимся позади меня, осуществлялось под покровом темноты.

Чтобы не угодить в болото, передвигаться приходилось по особой сети «вельветовых тропинок», которые получили свое название потому, что представляли собой положенные рядом бревна. Такие узкие проходы соединяли периметр передовой с огневыми позициями орудий, располагавшимися в 800 метрах от нас, в тылу, где наша рота спала и принимала пищу. Шагнув с подобной тропинки в сторону, можно было сразу угодить в жидкую грязь почти по колено.

Ходя по «вельветовым тропинкам», я не выпускал из рук автомат и был готов в любую секунду открыть огонь по врагу, просочившемуся на наши позиции. Для прячущегося в траве противника я мог бы стать легкой целью. Психологическое напряжение, вызванное постоянной опасностью, на Волхове было даже сильнее, чем боязнь стать жертвой советского снайпера в Урицке.

В тылу я часто виделся с Шютте и Зауке, однако обстановка была такая сложная, что нельзя было даже мечтать о коротком отдыхе за игрой в карты или перекуре в обществе друзей. Поскольку мое присутствие на передовой было жизненно необходимо для наших артиллеристов, ночевать мне приходилось на линии фронта. И там, и в тылу мы устанавливали непромокаемые палатки на бревенчатый настил, чтобы они не утонули в грязи. Оставаться чистым или сухим в таких условиях, разумеется, никому не удавалось.

Местные болота кишели комарами, от которых невозможно было скрыться. Они проникали даже через специальные сетки, натягиваемые поверх палаток. Это усугубляло наши мучения, вызванные вечными вшами, и не давало спокойно спать. Горячий суп стал роскошью, наши пайки состояли главным образом из галет и консервированного тунца или колбасы. Хотя мы не теряли бодрости духа, недостаток сна и скверное питание, а также чудовищное напряжение, вызванное боями, доставляли нам бесконечные физические и моральные страдания.

В середине мая Красная Армия отказалась от попыток возобновить наступление на Волховском фронте. Воспользовавшись этим, 22 мая мы начали наступление по всему периметру «котла». В конце месяца 58-я дивизия и другие части вермахта сломили сопротивление советских войск и снова взяли их в клещи.

По мере сжимания границ «котла» русские стали отчаянно сопротивляться, и их и без того отчаянное положение еще больше ухудшилось. Советская артиллерия продолжала обстреливать нас с восточного берега Волхова, однако окруженные красноармейцы испытывали серьезный недостаток в боеприпасах и военном снаряжении и поэтому не могли дать нам достойный отпор.

Попавшие в «котел» русские солдаты предпринимали отчаянные, самоубийственные атаки на наши позиции, испытывая сильное моральное давление со стороны своих политических комиссаров или политруков. При сильной нехватке винтовок советские командиры заставляли рядовых идти в бой без оружия, чтобы они могли подобрать оружие своих убитых товарищей. Однажды я собственными глазами наблюдал подобную картину, когда прямо на меня бежал безоружный русский солдат.

От пленных бойцов противника наша разведка выяснила, что позади атакующих советских частей, шедших на верную смерть, стояли специальные заградительные отряды с пулеметами, готовые стрелять в тех своих соотечественников, кто не выдержит и побежит назад. Противнику удалось организовать пару мощных атак, которые ненадолго прорвали линию фронта, однако он понес при этом огромные потери, не добившись поставленной цели. Мы видели убитых русских солдат, чьи бесчисленные тела устилали открытое пространство перед нами.

Вернувшись одним июньским утром на фронт, я занял свой обычный наблюдательный пост в нескольких футах справа от него вместе с нашим солдатом, вооруженным новым мощным пулеметом MG-42. По причине своей высокой скорости стрельбы MG-42 производил характерный звук, напоминающий треск разрываемой ткани. Главное его достоинство состояло в высокой надежности даже в условиях Волхова с вечной влажностью и грязью.

Как это часто бывало, пулеметчик был со мной незнаком, и мы постепенно завязали разговор, вместо того чтобы следить за перемещениями противника. Спустя полчаса после моего прихода русские предприняли атаку на наши позиции на ничейной земле, густо поросшей кустарником. Пулеметчик тотчас же открыл по ним огонь, а я попросил наших артиллеристов обстрелять из 75-мм орудий цели, находившиеся в 25 метрах передо мной.

Когда красноармейцы подошли к нам еще ближе, я поддержал пулеметчика выстрелами из автомата. Несмотря на то что ответных выстрелов не последовало, а противник был плохо виден среди кустов, мы продолжали простреливать пространство перед собой. Вскоре на противника обрушились снаряды наших артиллерийских орудий.

Когда ствол пулемета раскалился от непрерывной стрельбы, мой новый товарищ сбросил его в лужу, и над водой тут же поднялась струйка пара. Поставив новый ствол, он продолжил стрельбу. Вскоре его окружали кучи отстрелянных гильз.

Наша беспрерывная стрельба не прекращалась следующие полчаса. Опустошив третью или четвертую автоматную обойму, я спрятался за деревянным бруствером, чтобы за 15 секунд перезарядить автомат. В это мгновение до меня дошло, что пулемет замолчал. Я подумал, что пулеметчик, по всей видимости, снова меняет ствол.

Посмотрев вправо, я увидел, что он лежит на земле. В следующую секунду я заметил пулевое отверстие в его виске, чуть ниже края каски, из которого вытекала струйка крови. Выстрел, убивший моего товарища, был не слышен в шуме боя, однако точность попадания свидетельствовала о том, что он стал жертвой вражеского снайпера.

В разгар боя времени на раздумья о судьбе убитого у меня не было, однако в моей голове мелькнула мысль о том, что вместо него я мог бы лежать сейчас с пулей в голове, если бы не пригнулся или если бы моя обойма истощилась несколькими секундами позже.

Прячась за бревнами пулеметного гнезда, я бросился к следующей стрелковой ячейке, чтобы сообщить товарищам о том, что пулеметной поддержки на их участке больше не будет. Если пехотинец ни в коем случае не стал бы покидать свой окоп, то мои обязанности корректировщика огня позволяли мне удалиться с уязвимого для вражеского огня участка передовой и избежать судьбы несчастного пулеметчика, имени которого я так и не запомнил.

28 июня суровые сражения на Волховском фронте, в которых мы участвовали три с половиной месяца, закончились победой немецкого оружия. Верховное командование вермахта объявило о том, что мы взяли в плен примерно 33 тысячи красноармейцев и в качестве трофеев — 650 пушек, 170 танков и три тысячи автоматов. Среди пленных был советский генерал Власов, который позднее возглавил так называемую Российскую Освободительную Армию (РОА), состоявшую из пленных, которая позднее воевала на стороне вермахта против коммунистического правительства Советского Союза. После войны советские власти признали Власова изменником и казнили. Немецкие войска, участвовавшие в боях на Волхове, также понесли большие потери. Оставшиеся в живых солдаты находились в состоянии, не намного лучшем, чем советские пленные. Например, я потерял около 10 килограммов веса, который теперь составлял чуть больше 70 килограммов, но в отличие от других моих товарищей особых проблем со здоровьем у меня, к счастью, не возникло.

Проходя вместе с колонной наших солдат по местам недавних боев, я видел на горизонте лишь высокие пни на месте прежних густых лесов. Останки убитых русских солдат, устилавшие землю, издавали жуткое зловоние

Сражение на Волхове проходило в невообразимо тяжелых условиях, однако наши военные успехи укрепили в нас веру в собственные силы и неизбежность победы на Восточном фронте. Начавшееся летом новое наступление в южной России убедило нас в том, что победа не за горами.

Ораниенбаумский котел

1 июля — 11 августа 1942 года

1 июля 1942 года 58-ю пехотную дивизию перебросили на расстояние 120 километров к северо-западу от периметра Ораниенбаумского котла. Мы были в 25 километрах западнее наших старых позиций близ Урицка. Здесь советские войска оказались отрезанными от основной группировки Красной Армии и были окружены нами, точнее, взяты в полукольцо. Они оказались в «котле», за спиной у них были воды Финского залива.

Хотя наша дивизия стояла в Ораниенбауме на расстоянии всего 25 километров от линии фронта, сложившаяся обстановка дала нам относительную передышку от боевых действий. Вскоре после прибытия на новое место командир нашей роты представил меня к награждению значком за участие в боевых действиях. Подобно другим подобным медалям он вручался не за конкретный поступок, а по совокупности боевых заслуг.

Хотя в Ораниенбауме пока не было сильных боев, дивизионные орудия постоянно помогали пехоте отбивать ежедневные попытки русских проникнуть на наши позиции. По словам пленных, целью подобных вылазок был захват наших пулеметов MG-42, действие которых я впервые увидел на Волхове.

Наши фронтовые разведчики, как и в Урицке, также совершали вылазки на ничейную землю. Они уходили на задание группами по двенадцать человек, иногда по сто. Они производили разведку вражеских позиций и старались захватить «языка». В таких случаях мне приходилось оставаться в состоянии готовности в любую минуту попросить у наших артиллеристов огня для прикрытия их отступления при возникновении опасных ситуаций. Чаще всего такой необходимости не возникало, однако пару раз мы приходили на помощь нашим разведчикам.

Несмотря на то что редкие бои в Ораниенбауме все-таки происходили, наше двухмесячное пребывание в этом месте позволило нашей дивизии немного восстановить силы и получить подкрепление. Три с половиной месяца непрерывных боев на Волхове были для нас полной неожиданностью. В обычных обстоятельствах после трех-четырех недель тяжелых боев нашим солдатам разрешался отпуск.

На относительно спокойном фронте вроде Ораниенбаумского солдаты проводили на передовой 80–90 процентов своего времени. Несмотря на то что отправки в тыл были нечасты, нам иногда удавалось найти время для отдыха в блиндаже, игры в карты или написания писем домой. Как и во многих других отношениях, наша минометная рота находилась в лучших условиях, чем любая пехотная рота, особенно в том, что касалось соотношения времени, проводимого на передовой и в тылу.

1 августа мне присвоили звание унтер-офицера, а спустя неделю вручили медаль, которую мы называли медалью за «мороженое мясо», то есть за выживание в условиях свирепых русских холодов. Но самым важным для меня было получение трехнедельного отпуска, отсчет которого велся с 11 августа. Покинув Ораниенбаум, я совершил путешествие в Германию, преодолев 1500 километров пути. В последний раз я виделся со своей семьей и Аннелизой в ноябре 1940 года, и поэтому мне было трудно поверить в то, что я действительно возвращаюсь домой.

Первый отпуск из России

11–30 августа 1942 года

Когда мы прибыли в Тильзит, город в Восточной Пруссии, и достигли границ рейха, военные власти потребовали, чтобы все отпускники прошли санитарную обработку. Нашу одежду и личные вещи отнесли в большую комнату, где обработали особым составом, а нас отправили принимать горячий душ. Освободившись от вшей, мы последовали дальше в Германию. При мысли о том, что хотя бы на время покидаю Россию, я испытал огромное облегчение.

Через три дня после отъезда из Ораниенбаума я прибыл в Пюгген. На этот раз моя семья приняла меня даже еще более тепло, чем в мой приезд домой из Бельгии.

За те 20 месяцев, что я отсутствовал, мои сестренки так сильно выросли, что я просто не узнал их, особенно пятилетнюю Маргариту. Общение с ней, наши игры стали моим самым светлым воспоминанием об отпуске.

Прием, который мне оказали мои близкие, заставил меня почувствовать себя настоящим героем. Например, мать кормила меня лакомствами, которым завидовали мои братья и сестры.

Однако, несмотря на все их усилия порадовать меня, я так и не смог до конца насладиться блаженством домашней обстановки, как в мой приезд домой после Французской кампании. Солдат, вернувшийся на родину в отпуск из России, становится другим человеком. Я так и не смог до конца избавиться от напряжения, присущего тяжелой жизни в боевых условиях.

Хотя хорошо знакомая череда дел на родной ферме немного успокоила меня, мне потребовалось еще много лет, чтобы избавиться от вызванного войной стресса. Тем не менее многие события, которые я пережил на войне, оставили в моей душе и памяти неизгладимый след.

Хотя сама ферма осталась прежней, как и в дни моей юности, в Пюггене произошли некоторые перемены. К этому времени власти начали отправлять на промышленные предприятия и фермы в качестве даровой рабочей силы военнопленных или угнанных из оккупированных стран гражданских лиц. После победы над Польшей в 1939 году в нашей деревне оказалось несколько пленных поляков. В следующем году к ним прибавились пленные из Франции и Бельгии.

В отместку за малую лояльность нашей семьи нацистскому режиму местные власти приказали отцу, ставшему теперь членом фольксштурма, народного ополчения, охранять примерно 20 пленных, проживавших в нашей деревне. Его обязали по ночам дежурить в пивной, располагавшейся на той же улице, что и наш дом, в то время как пленных запирали в зале для танцев.

Моему отцу было уже за пятьдесят, и он вряд ли справился бы с пленными, если бы те задумали бежать. К счастью, он установил с ними нормальные отношения, и поэтому никаких проблем между ними не возникало. Один из бельгийцев часто говорил ему: «Ну что же, герр Люббеке, вам не вечно придется сторожить нас. Придет время, и мы поменяемся местами — вы станете нашим пленником».

На нашу ферму также прислали работника из числа военнопленных, поляка по имени Зигмунд, фабричного рабочего из Лодзи. Моя семья обращалась с ним, как с обычным батраком-немцем, вместе с ним работала на поле и решала общие проблемы. Несмотря на то что согласно правительственным правилам пленные должны были питаться отдельно от немецких семей, мать все равно усаживала Зигмунда за наш обеденный стол, и тот ел вместе с моими родственниками. Власти в конечном итоге разрешили пленным жить на фермах. Получив соответствующее разрешение, моя семья выделила Зигмунду комнату в бывшем домике моего деда. Позднее у нас жили два пленных бельгийца. Несмотря на такие изменения, жизнь в Пюггене казалась вполне нормальной, и ее, похоже, не особенно коснулась война.

21 августа я выехал из Пюггена в Гамбург, чтобы повидаться с Аннелизой. Хотя с нашей последней встречи прошло немало времени, участившийся обмен письмами снова сблизил нас, правда, Аннелиза по-прежнему была обручена с сыном хозяина цветочного магазина.

Прибыв в Гамбург, я встретился с ней неподалеку от ратуши, на другой стороне реки Альстер. Теперь она работала на новом месте, уйдя еще весной из магазина на главном вокзале. В тот день мы легко восстановили былую интимность и сердечность наших прежних отношений, разговаривая обо всем на свете и беспечно гуляя по городу. Именно о таких минутах я мечтал, замерзая в снегах Урицка и ковыляя по топким болотам Волховского фронта.

Увидев ее снова после долгой разлуки, я впервые стал задумываться о том, что Аннелиза могла бы стать мне превосходной женой, несмотря на то что она все еще остается чьей-то невестой.

Будучи не в силах скрыть переполнявшие меня чувства, я сказал:

— Извини, мне не хотелось вмешиваться в твою личную жизнь, но должен признаться — я люблю тебя!

Я думал, что Аннелиза вольна принять любое решение, но мне было важно, чтобы она знала о моих истинных чувствах.

Незадолго до того, как я сел в поезд, отправлявшийся в сторону Пюггена, чтобы провести дома последнюю неделю отпуска, Аннелиза подарила мне золотую безделушку-талисман в форме листа клевера. По ее словам, он должен был принести мне счастье. Я положил ее подарок в нагрудный карман мундира и почувствовал, что мы в любом случае будем вместе.

И все же нам обоим было понятно, что судьба солдата непредсказуема. Даже при самом оптимистическом взгляде на будущее, с учетом надежд на летнее наступление вермахта на Волге и на Кавказе, было ясно, что многим солдатам не суждено вернуться домой к своим возлюбленным.