5. Первый триумвират.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5. Первый триумвират.

Если начало 62 г. было ознаменовано таким событием, как окончательное подавление заговора Катилины, т. е. разгромом повстанческой армии под Писторией (январь 62 г.), то в конце того же самого года, в декабре, произошло другое немаловажное событие — возвращение Помпея с его армией после победоносного Восточного похода.

Этого возвращения ожидали с самыми различными чувствами, но с одинаковым напряжением. Почти никто в Риме не сомневался, что Помпей, опираясь на преданную ему армию, произведет государственный переворот и по образцу своего бывшего покровителя Суллы захватит единоличную власть. Сенатские круги были, конечно, настроены самым решительным образом против и готовились к борьбе. Зато сторонники Помпея, такие, например, как его открытый агент Метелл Непот, народный трибун 62 г., или Гай Юлий Цезарь, вступивший в начале года в обязанности претора, всячески пытались расчистить Помпею дорогу, подготавливая и формируя соответствующим образом общественное мнение.

Однако все произошло совсем не так, как того ожидали. Помпей сумел удивить не только своих сторонников, но и своих врагов: высадившись в декабре 62 г. с войском в Брундизии, он, даже не ожидая какого–либо решения сената или комиций по поводу возвращения с победоносной войны, распустил армию и в самом строгом соответствии с существовавшим обычаем в качестве рядового гражданина направился к Риму, чтобы за городской чертой ожидать разрешения на триумф. Такого законопослушания в Риме не видывали уже давно, пожалуй, со времени господства «обычаев и нравов предков» (mores maiorum), времени, которое сами римляне уже считали полулегендарным.

Тем не менее подобные действия Помпея не только не вплели новых лавров в его венок и не приумножили его славы в глазах современников, но и в значительной степени «испортили» его репутацию в глазах новейших историков. Так, Моммзен со свойственной ему яркостью и безапелляционностью характеристик писал: «Если может считаться счастьем получить корону без труда, то ни одному смертному счастье не улыбалось так, как Помпею, но человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов». Или в другом месте: «Но, когда нужно было сделать решительный шаг, ему опять изменило мужество». Для Моммзена — на фоне гениального Цезаря Помпей — всего лишь человек более, чем посредственный, человек, пытающийся одновременно быть и честным республиканцем, и властелином Рима, с неясными целями, бесхарактерный, уступчивый, нерешительный, у которого были «все качества, чтобы завладеть короной, кроме самого главного, — царственной смелости». Моммзен подчеркивает также его беспринципное отношение к политическим группировкам, его мелкие, эгоистические интересы, его стремление и вместе с тем боязнь сойти с почвы законности. Это «человек совершенно заурядный во всем, кроме своих притязаний».

Другой историк древности, Эд. Мейер, в своей известной работе «Монархия Цезаря и принципат Помпея» старается подойти к Помпею более объективно. Он специально приводит тираду Моммзена о короне и о дарах богов, с тем чтобы ее оспорить. Он считает, что Моммзен в данном случае исходит из неправильной предпосылки, ибо Помпей вовсе и не стремился к короне, наоборот, если бы она ему была предложена, он отверг бы ее с непритворным возмущением.

Свою общую характеристику личности Помпея Эд. Мейер начинает со слов о том, что справедливая оценка побежденного — одна из труднейших задач, которая может быть поставлена перед историком. Характеристику Помпея, данную Моммзеном, он считает блестящей, но не соответствующей действительности. Правда, отмечая такие недостатки Помпея, как его ограниченность, перебежки от одной «партии» к другой, показную преданность законам и т. п., он по существу солидаризуется с Моммзеном, но подчеркивает, что последний глубоко неправ, отказывая Помпею в военных дарованиях, а в особенности извращая его политические цели. В этой связи Моммзен вообще неправильно и даже извращенно оценивает политическую обстановку в Риме в последние десятилетия существования республики.

Эд. Мейер утверждает, что политические взгляды и цели Помпея на всем протяжении его деятельности совершенно ясны и недвусмысленны. Мысль о ниспровержении республики и о том, чтобы самому занять положение монарха, была Помпею совершенно чужда. Он дважды (в 70 и 62 гг.) удержался от искушения возглавить преданную ему армию с целью захвата единоличной власти. Поэтому и война между Цезарем и Помпеем не была вовсе, как это обычно трактуют, борьбой между двумя претендентами на престол, но скорее «состязанием» трех возможных типов государственного устройства: старой сенатской республики (так называемая демократия была окончательно подавлена и не играла ныне никакой политической роли), абсолютной монархии Цезаря и, наконец, той политической формы, выразителем которой и был Помпей, т. е. «принципата». И затем Эд. Мейер развивает свой взгляд на принципат Помпея, который якобы предвосхищал в принципе политический строй, установленный Августом.

Казалось бы, представление о Помпее как о некоем «родоначальнике» нового государственного и политического устройства предполагает признание за ним качеств выдающегося деятеля. Однако Эд. Мейер отказывает ему в подобном признании. Творческая мысль и высокие цели были, по его мнению, Помпею недоступны. В этом смысле его безусловно превосходил Цезарь.

С нашей точки зрения, обе характеристики страдают общим недостатком. В них вольно (как у Моммзена) или невольно (как у Эд. Мейера) Помпей сопоставляется с Цезарем или — в более широком смысле — некий образец посредственности, заурядности с представлением о гении. Причем — и это, пожалуй, самое любопытное — представление о гениальном политическом деятеле целиком оказывается обусловленным для обоих историков уверенностью, что гениален тот — и именно тот! — кто имеет мужество, «царственную смелость» стремиться к захвату единоличной власти. Какой же это выдающийся политический деятель, если в нем нет достаточной примеси политического авантюризма!

Помпей как раз и отличался отсутствием этого качества. Если отвлечься от пресловутого противопоставления «гений» и «посредственность», то его облик вырисовывается для нас примерно в следующем виде. Это был крупный римский вельможа, в меру образованный и просвещенный (его последняя фраза, обращенная к жене и сыну за несколько минут до трагической гибели, была не чем иным, как цитатой из Софокла) и, видимо, с ранних лет воспитанный в духе староримского, аристократического уважения к законам и обычаям. Отсюда — безусловная лояльность, выполнение всего, что должно и как должно. Он действительно дважды — во время войны с пиратами и во время последней войны с Митридатом — пользовался «неограниченным империем» (imperium infinitum), т. е. таким объемом и полнотой власти, каких не имел до него ни один римский полководец, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии со всеми требованиями неписаной римской конституции. Он также дважды — в 70 и 62 гг. — распускал свои войска вопреки всем ожиданиям (во всяком случае, в 62 г.), что опять–таки диктовалось обычаем и традицией. Наконец, он еще раз на протяжении своей политической карьеры получил фактически неограниченную власть, когда был в 52 г. избран консулом «без коллеги» (sine collega). Но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, его избрание было обставлено вполне «законно».

Таким образом, сам Помпей по своей собственной инициативе ни разу не нарушил ни законов, ни традиции. Конечно, ему порой приходилось искать «окольных путей», но он никогда не действовал «антиконституционно», что с удивлением отмечалось еще самими древними. Очевидно, подобная «гипертрофированная» лояльность не может быть признана ни чертой гениальности, ни привилегией посредственности. Она характеризует только самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: «Он… охотно поставил бы себя вне закона, если бы только это можно было сделать, не покидая законной почвы». Вместе с тем Моммзен, конечно, вовсе неправ, рисуя Помпея деятелем и человеком более чем посредственным, бесхарактерным, к тому же лишенным мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне, когда она — по мнению того же Моммзена, отнюдь не самого Помпея! — лежала от него так близко.

Но, с другой стороны, едва ли более прав и Эд. Мейер, считающий, что Помпей отказался бы — да еще без всякого притворства — от царской короны в том гипотетическом случае, если б она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой неправдоподобной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания думать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после законов Габиния (о борьбе с пиратами) и Манилия (о войне с Митридатом) или после предложения Бибула об избрании его консулом sine collega?

Но главное не в этом. Представляется весьма маловероятным основание Помпеем «принципата», если понимать под этим термином некую телеологически организованную политическую систему, ибо в этом плане «принципат» — такая же конструкция новейших исследователей, как и «эллинистическая монархия» Цезаря. Следует иметь в виду, что даже принципат Августа, оформленный, конечно, значительно определеннее, чем политическая «система» Помпея, — и тот представлял собою отнюдь не заранее начертанную или целесообразно измышленную схему, но лишь такое политическое образование, которое сложилось, во–первых, постепенно, а во–вторых, под влиянием совершенно конкретных (и возникших гораздо позднее) факторов.

В заключение можно согласиться с утверждением Эд. Мейера, что Помпей не был политическим мыслителем. Но, с другой стороны, ведь и политические мыслители не столь уж часто оказываются выдающимися государственными деятелями. Помпей же, как человек военный, имел определенное понятие (и чувство) долга, был человеком дела, а не дальних политических расчетов и комбинаций. Он поступал в каждый данный момент так, «как должно», как он в меру своего понимания текущей обстановки считал правильным и нужным, и, вероятно, мало задумывался над тем, что из этого воспоследует для будущего. Если же учесть, что именно так действуют не только «посредственности», но гораздо чаще, чем это принято считать, и самые выдающиеся деятели, «гении», с тою лишь разницей, что поступкам последних историки — мастера vaticinium post eventum — приписывают задним числом провиденциальное значение, то образ Помпея станет для нас более ясным и определенным.

Но как бы то ни было, возвращение Помпея в Италию в конце 62 г. и чрезмерная лояльность его действий имели своим следствием лишь тот факт, что это событие, ожидавшееся с таким напряжением и с такими разнообразными опасениями, было вскоре забыто, а сам Помпей оказался в довольно сложном положении. Дело в том, что он ожидал от сената не только разрешения на триумф, но и ряда, быть может, менее «пышных», но зато имевших для него гораздо более реальное значение постановлений — речь шла в первую очередь об утверждении распоряжений, сделанных им в Азии, и о наделении его солдат землей. Поэтому Помпей в первые же дни после своего возвращения пытался установить контакт с сенатом; недаром его публичные выступления, как свидетельствует Цицерон, были в это время выдержаны в «весьма аристократическом духе».

Однако вскоре ему стало ясно, что, действуя обычным, т. е. «законным», путем, он едва ли добьется чего–нибудь существенного. Сенат, видимо, не прочь сделать такой благородный и вместе с тем ни к чему не обязывающий жест, как разрешение на триумф, но зато от него едва ли можно ожидать благоприятного отношения к остальным, более «реалистичным» требованиям. Ближайшие события полностью подтвердили этот нехитрый прогноз.

В сентябре 61 г. состоялся пышный двухдневный триумф Помпея. Он красочно описан древними авторами. В первый день триумфа в процессии были пронесены две огромные таблицы, на которых перечислялись крупнейшие деяния Помпея: его победы над 22 царями, распространение римских владений до Евфрата, увеличение годового дохода Римского государства (благодаря податям с новых провинций) с 50 до 80 млн. драхм, празднование триумфа за победы во всех трех частях света. За этими двумя таблицами двигались нескончаемым потоком колесницы и мулы, нагруженные военными доспехами, золотом, сокровищами, художественными изделиями, драгоценной утварью, произведениями искусства. На следующий день процессия состояла из «живых трофеев»: сначала были проведены толпы пленных из различных стран, затем шли знатные лица и заложники, среди которых было семь сыновей Митридата, иудейский царь Аристобул с сыном и двумя дочерьми, сын армянского царя Тиграна, вожди пиратов, албанские и иберийские князья. Наконец, окруженный блестящей свитой из своих легатов и трибунов, на украшенной жемчугом колеснице следовал сам триумфатор, облаченный в тунику, которую, по преданию, носил еще Александр Македонский.

Но все это было лишь красочным спектаклем в пышных декорациях. Ни сам Помпей, ни его влиятельные противники из сенатской среды не имели на этот счет никаких иллюзий. Обсуждение требований, выдвинутых Помпеем, состоялось в сенате лишь в начале 60 г. Враждебную кампанию открыл Лукулл, смещенный в свое время с поста главнокомандующего в войне с Митридатом и замененный Помпеем. Теперь он получал возможность свести с ним старые счеты. Поэтому он выступил против суммарного утверждения сделанных Помпеем распоряжений и предложил обсуждать их в отдельности, по пунктам, что открывало простор нескончаемым дискуссиям. Его предложение было немедленно поддержано всеми противниками Помпея (в том числе Катоном).

Убедившись на этом примере, сколь длительной, а скорее всего, и бесплодной будет борьба в сенате, Помпей сделал попытку действовать иным путем, хотя бы в отношении наделения солдат землей. Близкий ему трибун Луций Флавий внес проект аграрного закона. Вопрос ставился так, что земля должна была покупаться в течение пяти лет на доходы от податей и налогов с тех новых провинций, которые были завоеваны самим Помпеем.

В защиту нового законопроекта выступил Цицерон, оговорив в нем, однако, ряд довольно существенных изменений. Но против закона ополчились и вечный оппозиционер из консервативного лагеря Катон, и консул 60 г. Квинт Метелл Целер. Борьба была столь ожесточенной, что Флавий, желая сломить упорное сопротивление Метелла, прибегнул к крайнему средству: заключил консула в тюрьму и запретил ему сноситься с сенатом. В той обстановке это был явный тактический промах. Помпею пришлось не только одернуть своего не в меру ретивого сторонника, но и отказаться, хотя бы временно, от проведения аграрного закона.

Таким образом, увенчанный славой полководец терпел неудачу за неудачей. Положение его становилось критическим. Контакт с сенатскими кругами никак не налаживался, более того — пропасть все расширялась, и, казалось, ничто не может ее заполнить. С другой стороны, он, конечно, никак не мог отказаться от своих требований, реализация которых была тесно связана со всей его репутацией, с его положением в государстве. Помпей, кстати сказать, в этой столь неблагоприятно сложившейся для него ситуации проявил завидную выдержку, политическую осмотрительность, гибкость и целеустремленность. Очевидно, следовало искать каких–то других путей и возможностей. И они были им найдены.

В июне 60 г. вернулся из Испании в Рим — после наместничества в этой провинции — Юлий Цезарь. Он возвратился оттуда богатым человеком, хотя перед отъездом был настолько опутан долгами, что кредиторы не хотели выпускать его из Рима и только поручительство Красса (на сумму в 830 талантов!) дало ему возможность отправиться в провинцию. Однако Цезарь вернулся из Испании не просто разбогатевшим, но и укрепившим свою политическую репутацию, свое общественное положение. Он вернулся с намерением претендовать на консульство.

С этого времени он, собственно говоря, и становится достаточно приметной фигурой не только римского форума, но и римской истории. Однако следует решительно протестовать против попыток — кстати сказать, встречающихся — вплоть до самого последнего времени — придавать деятельности Цезаря в этот период (не говоря уже о последующих этапах!) некое провиденциальное значение. Непредубежденный взгляд на развитие его политической карьеры может оказаться в данном случае и полезным, и необходимым. В этой связи — несколько биографических данных.

Гай Юлий Цезарь родился в 100 г. до н. э. (или, по мнению некоторых исследователей, в 104 г. до н. э.,). Он происходил из старинного аристократического рода Юлиев, который возводил свое начало к легендарным прародителям римлян. Однако по родственным связям Цезарь был близок к видным деятелям, представлявшим интересы демократических кругов, к популярам. Его тетка была женой знаменитого Мария, а первая жена — дочерью одного из наиболее видных соратников Мария — Корнелия Цинны. Кстати, Сулла, вернувшись из восточного похода в Рим, потребовал, чтобы молодой Цезарь развелся со своей женой. Цезарь отказался выполнить требование всесильного диктатора; некоторое время он находился в крайне опасном положении, затем вынужден был уехать в Азию и вернулся обратно в Рим только после смерти Суллы.

С этого времени он и начинает принимать участие в политической жизни. Сначала Цезарь держится чрезвычайно осторожно, избегая участия в наиболее острых политических конфликтах тех лет (например, попытка переворота, задуманного консулом Лепидом), стремясь в первую очередь снискать личную популярность среди широких слоев римского населения. На это он не жалеет ни сил, ни средств, тратя огромные суммы на раздачи хлеба, денег, устройство игр и зрелищ. В 68 г. Цезарь впервые решается на смелую политическую демонстрацию: он использует похороны своей тетки, а затем и собственной жены, для того чтобы в похоронных процессиях открыто пронести изображения Мария и Цинны и в надгробном слове воздать хвалу этим вождям разгромленной при Сулле «партии». И сторонники, и противники Цезаря расценили эту демонстрацию одинаково: как заявку молодого политического деятеля на то, что он попытается вновь сплотить и объединить «демократические» силы.

В 65 г. Цезарь избирается эдилом. Сохраняя верность намеченной им линии, Цезарь ознаменовал свой эдилитет организацией роскошных зрелищ (однажды он вывел на арену 320 пар гладиаторов в серебряных доспехах), а также тем, что восстановил в Капитолии статую и трофеи Мария, убранные в свое время по распоряжению Суллы. В 64 г. он привлекает к суду двух видных сулланцев, обвиняя их в убийстве римских граждан.

Цезаря, как известно, считали замешанным в заговоре Катилины. Его политические противники, в частности Катон, довольно прозрачно намекали на это обстоятельство, но решающая фигура при подавлении заговора — консул Цицерон — отнесся к вопросу с сугубой осторожностью, и Цезарю не было предъявлено никаких обвинений. Более того, в том же 63 г. Цезарь избирается верховным жрецом, а на 62 г. — городским претором.

Именно в это время, он совместно с трибуном Метеллом Непотом ведет открытую кампанию за возвращение Помпея из Азии. Дело доходило до ожесточенных столкновений. Однажды Метелл и Цезарь привели в собрание толпу вооруженных сторонников и даже гладиаторов. Но Катон и его коллега Кв. Минуций Терм, рассчитывая на трибунскую неприкосновенность, предприняли смелую попытку интерцессии. Когда Метелл хотел зачитать предложения, касающиеся Помпея, Минуций Терм зажал ему рот. Произошла свалка, во время которой Катона чуть не убили. Собрание пришлось распустить, не ставя вопрос на голосование.

После этого сенат облачился в траурные одежды. Было принято решение о чрезвычайном положении в государстве; Метелл и Цезарь отрешались от своих должностей. Метелл, выступив с речью против Катона и сената, уехал из Рима к Помпею. Цезарь же, игнорируя решение сената, продолжал исполнять обязанности претора. Но, узнав, что против него готовы применить силу, он распустил ликторов и заперся в своем доме. Когда же к нему явилась возбужденная толпа, готовая любой ценой восстановить его в должности, он уговорил ее разойтись. Сенат, убедившись на этом примере в лояльности, а главным образом в огромной популярности Цезаря и опасаясь новых волнений, выразил ему благодарность, пригласил в курию и восстановил в прежней должности. Более того, когда, используя, как им казалось, благоприятный момент, кое–кто выступил с несколько запоздалыми показаниями относительно участия Цезаря в заговоре Катилины, сенат решительно отклонил эту попытку, и доносчики (редчайший случай!) понесли суровое наказание.

По окончании претуры Цезарь получил назначение в Испанию. Все было бы прекрасно, если бы не фантастические суммы долгов. Но здесь, как уже говорилось, помогли поручительство и денежная поддержка Красса. Можно считать, что к этому времени Цезарь прошел несколько начальных ступеней лестницы своей карьеры: он стал заметной, хотя еще далеко не первостепенной, фигурой, он считался вождем «демократических кругов», хотя эти «круги» не представляли собой ничего целостного и организованного, он — и это, пожалуй, главное — пользовался безусловной поддержкой всех тех, кто был настроен против стоявшего, как всегда, на самых консервативных позициях сената. Цезарю удалось к этому времени завязать также некоторые важные политические связи: умело лавируя между двумя наиболее видными и вместе с тем враждовавшими между собой политическими деятелями — Помпеем и Крассом, — он сумел сохранить близость и к тому, и к другому.

Цезарь вернулся из Испании весьма спешно, не дождавшись даже преемника по управлению провинцией. Причина его торопливости заключалась в том, что он решил выставить свою кандидатуру на предстоящих консульских выборах. Однако существовало одно обстоятельство, которое весьма осложняло этот вопрос: Цезарь, поскольку он после ряда удачных сражений с непокоренными племенами в Испании мог претендовать на триумф, не имел права вступать в город, считался «отсутствующим», а следовательно, не имел возможности баллотироваться на выборах. Стремясь найти выход из такого положения, Цезарь обратился к сенату с просьбой разрешить ему заочно домогаться консульства. Так как в данном случае можно было рассчитывать на благоприятное отношение многих сенаторов, то непримиримый враг Цезаря Катон выступил с явно обструкционистской речью, которая длилась целый день — с утра до заката солнца. Но все сроки истекали, и ждать было уже нельзя. Поэтому Цезарь принял решение отказаться от триумфа, получив таким образом возможность войти в город и выдвинуть свою кандидатуру.

Наиболее враждебная Цезарю группа сенаторов во главе с Катоном выдвинула в качестве противовеса кандидатуру М. Кальпурния Бибула, который уже был коллегой Цезаря по эдилитету и претуре. Их отношения были, мягко говоря, недружественными. Кроме того, желая обезвредить Цезаря на будущее время (и вместе с тем считая, что он наверняка будет избран), сенат принял специальное решение, согласно которому будущим консулам после истечения срока их полномочий назначалось не управление той или иной провинцией, как это обычно делалось, но лишь наблюдение за лесами и пастбищами. Это было неприкрыто издевательское решение. В результате же выборов прошли обе кандидатуры — и Цезарь и Бибул, причем сами кандидаты и их сторонники беззастенчиво занимались покупкой голосов — на сей раз не оказался безупречным даже Катон.

Незадолго до выборов или вскоре после них произошло событие, имевшее решающее значение для дальнейшей политической карьеры самого Цезаря: заключение между тремя политическими деятелями Рима — Помпеем, Цезарем, Крассом — тайного соглашения, известного под именем первого триумвирата. Инициатива этого соглашения безоговорочно приписывается Цезарю. Если это так, то, добившись примирения между старыми соперниками (еще со времени сулланской диктатуры) Помпеем и Крассом, и объединившись с ними, Цезарь, несомненно, совершил удачный тактический шаг, удачную политическую акцию, далеко идущие последствия которой он тогда, очевидно, не мог еще и предвидеть.

Итак, из трех участников названного соглашения, очевидно, только один, а именно Красс, нуждается в дополнительной характеристике. Обычно его считают наименее яркой фигурой тройственного союза, роль его в политической жизни Рима того времени явно недооценивается. На самом же деле он был не только достаточно типичной и колоритной личностью, но и весьма влиятельным политическим деятелем.

Марк Лициний Красс по своему происхождению принадлежал к сенаторской аристократии, к старинному плебейскому роду Лициниев. Политическую карьеру начинал как сторонник Суллы. По словам Плутарха, римляне считали, что блеск его многочисленных добродетелей омрачается лишь одним пороком — жаждой наживы. Сам Плутарх, кстати, не согласен с такой характеристикой: он считает, что корыстолюбие Красса настолько превосходило все остальные его пороки (а не добродетели), что попросту делало их менее заметными. Во время сулланских проскрипций, как уже говорилось, скупая имущество осужденных, он нажил огромное состояние, увеличенное затем путем самых беззастенчивых спекуляций.

Тот же Плутарх подчеркивает следующее характерное обстоятельство: «Он владел еще великим множеством серебряных рудников, богатых земель, обеспеченных работниками, но все это можно считать ничтожным по сравнению с количеством и стоимостью его рабов».

Вместе с тем в Плутарховой биографии отмечаются и такие черты Красса, как его «обходительность и доступность», его выдающиеся ораторские данные, готовность оказать помощь даже в таких случаях, «когда Цезарь, Помпей и Цицерон не решались взять на себя защиту». Одновременно сообщается, что, по слухам, Красс был сведущ в истории и не чужд философии, следуя учению Аристотеля.

Бесспорны крупные финансовые связи Красса. «Деловые круги» Рима в эти годы набирают все большую силу и начинают играть все более значительную роль в политической жизни общества. Быть может, не следует слишком прямолинейно, как это иногда делается, считать Красса как бы «полномочным представителем» всаднических кругов, но, во всяком случае, в какие–то моменты своей политической карьеры он мог отстаивать — и отстаивал на самом деле — их нужды и интересы, будучи в свою очередь заинтересован в поддержке со стороны этих кругов.

Что касается обычно проводимого и даже само собой напрашивающегося сопоставления с Цезарем и Помпеем, то, конечно, имя его перешло в историю, будучи окружено меньшим блеском, но если иметь в виду реальное влияние и даже власть, то к моменту формирования триумвирата, т. е. когда Помпей оказался уже без армии, а Цезарь не ушел еще ее получить, возможно, что именно Красс был фактически наиболее решающей и «опорной» фигурой.

Когда же все–таки возник так называемый первый триумвират? Вопрос о дате этого соглашения чрезвычайно неясен. Он был неясен уже для самих древних. Единственное свидетельство современника событий — Цицерона — настолько лапидарно, что ничего разъяснить не может. Все остальные сведения идут от позднейших авторов, к тому же они довольно противоречивы. Правда, почти все эти авторы (за исключением Веллея Патеркула) высказываются за 60 г., но некоторые считают, что тайное соглашение было заключено еще до выборов Цезаря, другие же стоят за более позднюю дату. Неудивительно, что и в новейшей историографии существуют самые различные точки зрения по поводу этой даты (некоторые даже отодвигают ее к 59 году). Думается, что более всех прав Эд. Мейер, когда указывает на то, что как раз тайный характер соглашения вообще не дает возможности точного решения вопроса. К этому можно добавить следующее: точная датировка «основания» первого триумвирата не только невозможна, но и не нужна, поскольку он складывался постепенно и в тайне — можно определить лишь тот момент, когда этот союз впервые «самообнаружился».

Гораздо, на наш взгляд, существеннее, чем трудности датировки, вопрос о причинах, обусловивших складывание подобного союза, и о его историческом значении. Объединение трех политических деятелей Рима нельзя, конечно, считать случайным явлением, оно диктовалось определенными интересами, причинами, событиями, т. е. определенной политической обстановкой. Эта обстановка оказалась такова, что интересы членов триумвирата в данный момент совпадали.

Помпея привела в триумвират крайне «твердолобая» политика сената. Никакой гибкости, никакого учета реальной обстановки, никакой позитивной инициативы. Это была даже не политика наступления, но лишь политика глухой, упорной обороны, проводимая с помощью интриг, запретов, обструкций. Наряду с этим — резко выраженная, часто даже без нужды подчеркиваемая консервативность под флагом верности mores maiorum, понятию, которое для рядового римлянина давно превратилось всего лишь в красивую фразу.

Помпея подвигла на решающий шаг его затянувшаяся тяжба с сенатом после возвращения из восточного похода. Ничего другого и не следовало ожидать, если только вспомнить и представить себе, каковы были фигуры людей, считавшихся в то время принцепсами сената. Это — старый сулланец Квинт Катул; бездарный и твердолобый коллега Цезаря по эдилитету, претуре, а затем и консулату Марк Бибул; Луций Лукулл, который оживлялся и проявлял интерес к общественным делам лишь тогда, когда мог учинить какую–либо неприятность своему старому сопернику Помпею, и, наконец, Марк Катон, про которого Цицерон, в общем будучи его единомышленником, тем не менее с уничтожающей иронией говорил, что тот забывает, что находится отнюдь не в государстве Платона, но среди подонков Ромула. Это были люди, с которыми невозможно было найти общий язык (попытка Помпея породниться с Катоном, женившись на одной из его дочерей или племянниц, — и та встретила отпор), это была политика, которая не имела никаких перспектив.

Что касается Красса, то на его решение примкнуть к триумвирату должна была в данном случае оказать определенное влияние позиция всадников. Дело в том, что к этому времени наметилось серьезное расхождение между всадниками и сенатом. Тому виною был ряд причин, но особое обострение отношений произошло из–за реакции сената на обращение откупщиков с просьбой отменить существующее соглашение относительно провинции Азии, так как в свое время они, увлеченные алчностью, взяли откуп по слишком высокой цене.

Несмотря на поддержку (и даже инициативу) в этом деле Красса, а также содействие Цицерона, который хоть и считал требования откупщиков постыдными, тем не менее по тактическим соображениям выступал за них, из попытки откупщиков ничего не получилось, а Катон окончательно провалил все дело. Это и привело, по выражению того же Цицерона, к тому, что всадники «отвернулись» от сената, «порвали» с ним. В подобной ситуации Крассу, который вообще никогда не отличался особой лояльностью по отношению к сенату, был прямой расчет примкнуть к намечавшемуся соглашению.

И, наконец, Цезарь. Сторонники телеологического подхода к историческим событиям считают, что Цезарь — инициатор и организатор тайного соглашения — уже в этот период своей деятельности преследовал вполне определенные цели, а именно: цели захвата единоличной, монархической власти. Подобные взгляды высказывались и в древности. Так, Цицерон (но, само собой разумеется, не в период возникновения триумвирата, а уже после смерти Цезаря) уверял, что Цезарь долгие годы вынашивал идею захвата царской власти, а Плутарх писал, что под прикрытием человеколюбивого поступка (т. е. примирения Помпея с Крассом) Цезарь совершил настоящий государственный переворот. В новое время провиденциально–монархические устремления Цезарю приписывал, конечно Моммзен, и не только он, но целый ряд новейших исследователей, вплоть до наших дней. Однако все это, в том числе и оценка самого Цицерона, — лишь позднейшие выводы ex eventu.

У нас нет никаких серьезных оснований предполагать, что, примыкая к союзу трех или даже организуя его, Цезарь, кроме тех насущных и злободневных вопросов, которые подсказывались самой политической обстановкой, еще ставил перед собой какие–то более далеко идущие цели. К первым могут быть отнесены: удовлетворение требований Помпея, умиротворение всадников, стабилизация собственного политического положения. Бесспорно, именно эта задача была для Цезаря наиболее актуальной, но приступить к ее реализации он мог лишь после решения первых двух вопросов.

Однако из всего вышеизложенного отнюдь не вытекает, что «союз трех», созданный, вероятно, как временное соглашение, созданный для решения ближайших тактических задач, не мог эти задачи перерасти. Так оно и получилось на самом деле. Временное соглашение превратилось в постоянное (вернее, длительное), неофициальный и секретный союз — в почти официальное правительство.

Это очень скоро поняли сами древние. Современник событий Варрон выпускает памфлет о «трехглавом чудовище», в биографии Красса Плутарх говорит о том, что триумвират представлял собой непреоборимую силу, лишившую власти сенат и народ, Аппиан называет триумвиров всемогущими. В новейшей историографии это соглашение иногда оценивалось, как союз власти, денег и ума, а иногда — и, на наш взгляд, вовсе неправильно — как объединенное и концентрированное представительство трех основных политических сил Рима: сената, всадничества и демократии.

С нашей точки зрения, историческое значение так называемого первого триумвирата заключалось в том, что он был воплощением — в лице трех политических деятелей Рима — консолидации всех антисенатских сил. Таким образом, его возникновение, независимо от тех целей, ради которых он был создан, действительно оказывается важным и даже переломным моментом в истории Рима I в. до н. э. Если и не правы те, кто считает это событие концом республики и началом монархии — а такая точка зрения существует в историографии, — то, во всяком случае, следует со вниманием отнестись к словам Катона, который в свое время говорил, что не столь была страшна для римского государства внутренняя борьба политических группировок и их главарей или даже гражданская война, сколь объединение всех этих сил, союз между ними. Если вместо слов «римское государство» подставить слова «сенатская республика» — ибо именно ее имел в виду Катон, — то его оценку, пожалуй, можно принять полностью.

Как уже отмечалось выше, вопрос о том, что произошло раньше — организация тайного союза или избрание Цезаря консулом, решить едва ли возможно. Да это и не столь важно; гораздо важнее, что в современной историографии представители телеологической точки зрения склонны видеть не только в организации самого триумвирата, но даже и в консулате Цезаря цепь мероприятий, сознательно проводившихся с «дальним прицелом».

Однако с подобными утверждениями никоим образом нельзя согласиться. Не говоря уже о том, что напряженная политическая обстановка и борьба, развернувшаяся в первые же месяцы 59 г., приковывали все силы и внимание к текущим злободневным вопросам, Цезарь в то время был еще настолько второстепенной фигурой не только среди политических деятелей Рима вообще, но и среди членов триумвирата в частности, что говорить о каких–то мероприятиях, рассчитанных на будущее единовластие, просто не приходится. Да и объективный анализ законодательной деятельности Цезаря за время его первого консулата не дает никаких оснований для подобных выводов.

Цезарь, когда он еще был consul designatus, заявил о своем намерении выступить с проектом аграрного закона. Очевидно, следует говорить о двух аграрных законах Цезаря, на чем настаивает Эд. Мейер, с которым можно согласиться и в том, что эти законы объединяли основные положения проектов Сервилия Рулла с теми требованиями, которые столь неудачно пытался провести в интересах Помпея трибун Флавий.

Несмотря на умеренный характер первого аграрного закона, несмотря на все попытки Цезаря сохранить лояльность по отношению к сенату и его заигрывание с отдельными влиятельными сенаторами, вплоть до Цицерона и Бибула, проект аграрного закона был встречен резко отрицательно. Сенаторов шокировало уже то обстоятельство, что, в нарушение давних традиций, консул вносит аграрные законопроекты (прецедент неслыханный со времен полулегендарного Спурия Кассия), т. е. занимается делами, совершать которые, по словам Плутарха, более подобало бы «какому–нибудь дерзкому народному трибуну, а отнюдь не консулу».

Однако первый аграрный закон Цезаря действительно был умеренным и осторожным. Он имел в виду раздел государственных земель, за исключением земель в Кампании и некоторых других районах. Кроме того, предполагалась покупка земельных участков за счет средств от податей с новых провинций и военной добычи Помпея, но лишь у лиц, согласных продавать ее по цене, установленной при составлении цензовых списков. Земельные наделы, которые могли быть получены по этому закону, нельзя было отчуждать в течение 20 лет. Для проведения закона в жизнь предлагалось создать комиссию из 20 человек (в которую, кстати говоря, Цезарь решительно отказался войти), и руководство ею поручалось коллегии из 5 человек.

Внося свой проект аграрного закона в сенат, Цезарь заявил, что он даст ему ход лишь при условии одобрения проекта сенатом и что он согласен пойти на приемлемые изменения и дополнения к проекту. Вместе с тем, для того чтобы поставить сенат под контроль общественного мнения, Цезарь впервые ввел регулярную публикацию отчетов о сенатских заседаниях и народных собраниях. Однако все эти меры не помогли.

Сенатские круги, верные своей тактике, попытались и в данном случае организовать «глухую оборону». Бибул и трое поддерживавших его трибунов на основании наблюдений за небом говорили о неблагоприятных знамениях и со дня на день откладывали созыв комиций; наконец, Бибул объявил, что вообще все дни текущего года являются feriae, следовательно, не годятся для проведения народных собраний. Цезарю пришлось назначить день голосования вопреки этим запретам. Сенаторы, собравшись в доме Бибула, решили оказать противодействие в самом народном собрании. Однако, когда Бибул появился на форуме, еще в тот момент, пока Цезарь выступал с речью перед народом, произошла свалка: консульские фасции Бибула были сломаны, сопровождавшие его трибуны ранены, а Катона, пытавшегося говорить с трибуны, дважды выносили на руках. После этого закон был принят. Попытка Бибула на следующий день добиться сенатусконсульта, объявляющего на основании формальных моментов закон недействительным, уже не имела никакого успеха. Более того, когда Цезарь обязал сенаторов дать клятву в соблюдении принятого закона, то после недолгого колебания даже самые ярые противники как закона, так и лично Цезаря — в том числе и Катон — вынуждены были поклясться. После этого были проведены выборы комиссии 20, в которую вошли Помпей, Красс, М. Теренций Варрон и др. Войти в состав этой комиссии — даже в ее руководящую пятерку — было предложено и Цицерону, но он, поколебавшись, не дал согласия.

Вероятно, в ходе борьбы, развернувшейся вокруг принятия первого аграрного закона, тайный союз между Помпеем, Цезарем и Крассом «самообнаружился» во всяком случае Красс и Помпей впервые выступили в поддержку Цезарева закона «единым фронтом», причем Помпей даже угрожал применением оружия. Нам известно также, что в апреле 59 г. Цицерон уже писал о «союзе трех» как о само собой разумеющемся и всем известном факте.

В том же апреле был принят второй аграрный закон Цезаря, согласно которому под раздел подпадали и те земли, изъятие которых специально оговаривалось первым законом. При наделении землей предпочтение отдавалось отцам семейств, имеющим трех и более детей, И хотя Цицерон писал, что, узнав об этой новости, он не смог спокойно спать после обеда, второй закон Цезаря прошел, видимо не встретив серьезного сопротивления. Цезарю же благодаря проведению этого второго закона удалось значительно укрепить собственное положение: в первую очередь были удовлетворены Помпей и его ветераны, а затем, по словам Аппиана, Цезарь создал себе таким путем огромное число приверженцев, так как одних только отцов, имевших трех детей, оказалось 20 тыс. человек.

Цезарь довольно энергично воспользовался растерянностью, царившей в сенатских кругах после поражения, испытанного во время борьбы вокруг первого аграрного закона. Бибул, проявивший неожиданное мужество в момент схватки на форуме, теперь окончательно сник, заперся в своем доме, продолжая сообщать о неблагоприятных небесных предзнаменованиях и понося Цезаря в своих эдиктах, на что сам Цезарь не обращал серьезного внимания. В ближайшие дни после принятия первого аграрного закона прошли и некоторые другие законопроекты, которые были внесены Цезарем непосредственно в комиции (минуя сенат). По одному из них, проведенному, несомненно, в угоду Крассу, решался — и весьма благоприятно для публиканов — вопрос, с которым они в свое время безуспешно обращались к сенату: с них снималась треть откупной суммы. Аппиан считает, что благодаря этому ловкому политическому ходу Цезарь завоевал на свою сторону всадников, т. е. политическую силу более значимую, чем «народ».

Вскоре было выполнено последнее обязательство по отношению к Помпею: через народное собрание прошел закон, который, наконец, утверждал столь долго не признаваемые сенатом распоряжения Помпея на Востоке. Попытку Лукулла противодействовать этому закону Цезарь моментально пресек, пригрозив ему возбудить судебное преследование за ведение войны в Азии. Лукулла это так напугало, что, если верить Светонию, он бросился Цезарю в ноги.

Цезарь безукоризненно выполнил все обязательства, взятые им на себя по отношению к своим коллегам. «Союз трех» заметно окреп и из тайного соглашения превратился в весьма существенный и явный фактор политической действительности. Теперь становились реальностью и некоторые мероприятия, рассчитанные на ближайшее будущее, в частности вставал вопрос не только о сохранении уже завоеванных позиций, но и об определенном обеспечении политического положения каждого из членов триумвирата в связи с предстоящими консульскими выборами. Проще всего это можно было сделать, как то и практиковалось почти во все времена, при помощи династических браков.

В связи с этим дочь Цезаря Юлию выдали замуж за Помпея, несмотря на то, что она была обручена с Сервилием Цепионом. Последнему же обещали дочь Помпея, кстати сказать, также уже обрученную с Фавстом, сыном Суллы. Сам Цезарь женился на Кальпурнии, дочери Пизона. В результате этих матримониальных комбинаций наметились и кандидатуры для предстоящих выборов: тесть Цезаря Кальпурний Пизон и фаворит Помпея — Авл Габиний. Катон, который, может быть, теперь всерьез пожалел, что он в своем время так нерасчетливо отверг сватовство Помпея, с тем большим негодованием заявлял, что нельзя выносить этих людей, которые сводничеством добывают высшую власть в государстве и вводят друг друга с помощью женщин в управление провинциями и различными должностями.

Цезарь, удовлетворив все притязания коллег по триумвирату, мог теперь, рассчитывая на их поддержку, подумать и о своем ближайшем будущем. Конечно, то незначащее и даже оскорбительное поручение, которое предусмотрел сенат для консулов 59 года, его никак не устраивало. Вместе с тем сложилась такая ситуация, которая давала возможность с большими шансами на успех ставить вопрос о Галлии.

В 62 г., когда в связи с движением Катилины аллоброги сделали попытку отложиться от Рима, против них был направлен Гай Помптин во главе карательной экспедиции; ему удалось восстановить положение. Однако в Трансальпийской Галлии было неспокойно. В 61 г. в Рим прибыл Дивитиак, вождь эдуев, который обратился в сенат с просьбой о помощи и поддержке против секванов. В 60 г. в Риме вообще опасались войны с галлами и даже был принят ряд предупредительных мер. После этого наступило временное затишье, и по инициативе Цезаря вождь германского племени свевов Ариовист, призванный арвернами и секванами, был даже признан в Риме царем и провозглашен союзником и другом римского народа.

По проекту закона, внесенному трибуном 59 г. Публием Ватинием предлагалось передать Цезарю (в связи со смертью Метелла Целера, который получил эту провинцию по жребию в 60 г.) в управление Цизальпийскую Галлию вместе с Иллириком. Срок управления провинцией определялся в 5 лет (с 1 марта 59 г.), Цезарю разрешался набор трех легионов и назначение легатов в преторском ранге по собственному усмотрению, без согласования с сенатом. Когда закон Ватиния прошел в комициях, сенату пришлось «сделать хорошую мину при плохой игре» и под давлением Помпея и Красса присоединить к Цезаревой провинции также Нарбоннскую Галлию с правом набора там еще одного легиона.