Дорогами примирения ( часть вторая)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Дорогами примирения

(часть вторая)

Завещание Фогта

«Прошу похоронить меня в русском городе Холм» – такое завещание оставил бывший немецкий солдат.

Имя этого немецкого ветерана войны выпало из памяти. А вот фамилия, звучная и короткая, – Фогт – осталась. Был он высокого роста, худой, с бледным лицом тяжелобольного человека. Так оно, впрочем, и оказалось, но выяснилось в ходе совместной поездки в Холм совершенно неожиданно.

Признаться, до этого я никогда не слышал о населенном пункте с таким простым русским названием. Узнал о нем благодаря этому немцу. Потом уже довелось прочитать многочисленную литературу на немецком языке о страшных боях 1942 года за этот районный центр сегодняшней Новгородской области. Советские войска неоднократно пытались развивать здесь свои наступательные операции, окружая немецкие дивизии. Старинные укрепления, построенные некогда для отражения набегов кочевников, вновь превратились в крепость, в которой роль защитников по парадоксальному стечению обстоятельств была уже уготована немецким оккупантам. Среди них был и Фогт. Видимо, досталось ему там крепко, так как уже в автомобиле он вел себя довольно нервно: жестикулировал, показывая карты и схемы того времени.

С нами был еще один попутчик, немец по имени Михаэль. Фамилию свою он так и не назвал. Потом я задумался: отчего так? Видимо, были у него на то причины. Запомнился он своим великолепным русским языком. Он говорил намного чище сегодняшнего поколения русских, на том изысканном языке, которым изъяснялись персонажи Тургенева, Куприна и других писателей второй половины девятнадцатого века. При встречах с русскими местными жителями во время нашей совместной поездки просил называть его попросту – Мишкой. Передвигался он на костылях, волоча ноги за собой. Скорее всего, имел серьезные проблемы с позвоночником. Не исключено, что он происходил из остзейских немцев, которые проживали в России до революции и в одинаковой степени свободно владели обоими языками. В войну часть из них использовалась в качестве переводчиков в немецких ротах пропаганды при штабах армий. Но он мог быть и разведчиком, и даже палачом из айнзатц-команд, оставивших страшный след своими карательными операциями. Разумеется, это были лишь мои предположения, но до сих пор у меня сохраняется чувство, что Мишка имел веские причины скрывать свое военное прошлое.

Как бы там ни было, но ехали мы к Холму, приветливо общаясь. Не было мыслей о том, что я везу «недобитых фашистов», как незадолго до этого немецких ветеранов охарактеризовал Александр Невзоров в телевизионной передаче «600 секунд». Он извратил смысл встречи в Совете ветеранов Санкт-Петербурга с немецкими солдатами, воевавшими под Ленинградом. Спровоцированная Невзоровым акция вылилась не только в митинг протеста с красными знаменами у стен германского консульства, но и привела к отставке руководства Совета ветеранов во главе с генералом Виктором Рожковым. По существу, Рожков стал первой жертвой в нелегком процессе примирения между бывшими врагами.

Ни Фогту, ни Мишке я не стал об этом рассказывать, понимая, что такая информация не добавит им положительных эмоций. Они и без того уже были измучены ухабистой дорогой, которая началась сразу же за Старой Руссой, когда мы повернули на Холм. Правда, Фогт вначале попытался пошутить, заметив, что это не дорога, а, скорее, направление. В войну, по его словам, немецкий строительный батальон содержал ее в исправном состоянии, так как она обеспечивала подвоз живой силы и техники. Не знаю, как у меня это вырвалось, но я сказал, что самые тяжелые работы немцы взваливали на бесплатную рабочую силу: русских женщин и подростков из прилегающих деревень. Фогт сразу же осекся, поняв, что память о войне жива и в современной России.

В Холм мы въехали под вечер. Этот старинный городок-карлик, давно уже утративший всякое хозяйственное значение, после развала советской власти, как тысячи ему подобных, оказался брошенным на самовыживание. Некогда прекрасный дворянский парк с усадьбой пребывал в запустении, на бронзовом памятнике местным партизанам давно облупилась краска. Редкие прохожие, почему-то это были исключительно мужики самого работоспособного возраста, нетвердой походкой перебирались от одного питейного заведения к другому. Некоторые из них сидели у своих деревянных домов, покосившихся от ветхости, и молча курили, провожая взглядом наш автомобиль.

Внезапно Фогт произнес фразу, которая повернула всю нашу поездку в неожиданное русло: «Хочу поговорить с русским ветераном войны». Сделать это оказалось даже проще, чем я вначале предполагал. Первый же из встреченных мужиков сказал, что дома бывших советских солдат украшены маленькими красными звездочками,? прибитыми к входным дверям. Сразу же вспомнилась прочитанная в детстве книга Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». Там мальчишки-тимуровцы шефствовали над домами, откуда на фронт уходили красноармейцы. Когда я сказал об этом немцам, то увидел в их глазах неподдельное уважение к делам тимуровцев и возросший интерес к тому, что их могло бы теперь ожидать.

Действительно, буквально тут же нам на глаза попался один из таких домов. Казалось, никого в нем не было, уж больно все выглядело безжизненно. На всякий случай я все же несколько раз крепко постучал. Послышались шаркающие шаги, и на порог вышел пожилой человек. Правая рука у него отсутствовала по самое плечо. Интуитивно я понял, что ситуация может получить нежелательное развитие, и хотел уже, извинившись, уйти. Однако, сам не знаю даже почему, стал объяснять ветерану, что стоящий рядом со мною человек – немец. Он тоже солдат и воевал как раз в этих самых местах.

Лучше бы я этого не говорил. Ветеран побагровел и раздался столь знакомый каждому трехэтажный русский мат. В промежутках угадывался смысл, сводившийся к тому, что если бы у него была правая рука, которую ему оторвало в боях, то он ею сейчас бы врезал этому фашисту от всей души.

Фогт вначале недоуменно переводил взгляд с него на меня в расчете на перевод, потом понял, что не дождется его. Но смысл до него дошел: уж больно разъяренным было лицо у хозяина дома. Красноречивые интонации тоже говорили сами за себя. Немец опустил голову, весь сжался, но не уходил, а терпеливо дожидался, пока не иссякнет запал у русского ветерана. После этого тихо, но внятно и твердым голосом произнес то, что, видимо, годами откладывалось в его душе:

– Переведите, – попросил он меня. – Я пришел в Россию второй раз, он же будет и последним. Пришел, чтобы не только повидать места, где была изломана войной моя молодость, но и для того, чтобы попросить у жителей Холма прощение за то, что здесь мне пришлось стрелять и убивать русских солдат. После нескольких лет плена я по-новому узнал Россию и бескорыстность русских людей, делившихся с нами, пленными, последним куском хлеба. Своего сына я воспитывал противником всяческих войн, не позволил ему идти в бундесвер, и он выбрал альтернативную службу без оружия. Мне самому осталось жить не более полугода. Так сказали врачи, обнаружив у меня рак. Поэтому я решился на эту поездку, понимая, что если сейчас не сделаю, то этого уже не будет никогда. Я хотел бы попросить прощения за то, что был инструментом войны и искренне верил тогда в то, что хорошо поступаю, освобождая Россию от большевизма. Потом, уже воюя под Ленинградом, убедился, что политика «крестовых походов» никогда не приводит к успеху. Я хотел бы пожать вам руку, но даже этого не могу сделать, видя, как война жестоко обошлась с вами.

Немец замолчал, переводя дух. Чувствовалось по его покрасневшему взволнованному лицу, как тяжело дались ему эти слова. Возникла неловкая пауза. Я уже начал искать способ, чтобы поскорее закончить этот разговор, как вдруг произошло невероятное. Русский ветеран молча протянул немцу свою левую руку, тот потянулся к нему, неожиданно они обнялись и, не стесняясь, заплакали. Два старых человека стояли, обнявшись, как фронтовые друзья. Исчезла стена неприязни, вражды, ненависти, долгие послевоенные годы отделявшая их друга от друга. Сейчас они не были врагами, находившимися в войну по разным сторонам передовой полосы. Стояли, обнявшись, два очень старых человека, заканчивающих свой жизненный путь. Теперь их связывали общие страдания и мудрость прожитых тяжелых послевоенных лет. Их объединяла также и горечь того, что они никогда уже не будут молодыми, полными здоровья и счастливыми. Они стояли и молча плакали.

Мишки рядом с нами не было. Он все еще, гремя костылями, выбирался из машины. Единственным свидетелем этой сцены поневоле оказался я. Но одновременно я почувствовал и какую-то особую сопричастность, так как неожиданно к горлу подступил комок и стало трудно глотать. Мне захотелось тоже заплакать. Это было как при прощании с очень близкими людьми. На моих глазах подводился итог прожитой жизни. Ни слова больше не говоря, старики разомкнули объятия, и каждый пошел в свою сторону: русский ветеран к своему дому, немец – к машине.

Через полгода Фогт скончался. Положили его в семейную могилу под Бременом. Мечта быть похороненным в русском городе Холм осталась неосуществимой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.