ГЛАВА 10. КРАСНЫЙ ТЕРРОР

ГЛАВА 10.

КРАСНЫЙ ТЕРРОР

Террор — это главным образом ненужные жестокости, совершаемые испуганными людьми ради собственного успокоения.

Из письма Энгельса к Марксу¹

Систематический государственный террор не был придуман большевиками: задолго до них к нему прибегли якобинцы. Тем не менее, различия между большевистским и якобинским террором столь глубоки, что мы не слишком ошибемся, назвав большевиков изобретателями политического террора. Достаточно сказать, что французская революция пришла к террору в высшей точке своего развития, тогда как российская с него началась. О якобинском терроре говорят как о «коротком эпизоде», как об «издержках» революционных событий². Красный террор был с первых шагов существенным элементом большевистского режима. Порой он усиливался, порой ослабевал, но никогда не прекращался полностью. Как черная грозовая туча, он постоянно висел над советской Россией.

Те, кто выступает от лица и в защиту большевиков, как правило, возлагает вину за террор на их противников — и в гражданскую войну, и при военном коммунизме и во многих других сомнительных проявлениях большевизма. Они полагают, что террор был явлением прискорбным, но неизбежным, что это ответная реакция на контрреволюционные выступления. Иными словами, большевики ни за что не пошли бы на террор, будь у них малейшая возможность его избежать. Типичным в этом смысле является суждение А.И.Балабановой: «К сожалению, обстоятельства сложились так, что большевики вынуждены были прибегнуть к террору и репрессиям под давлением иностранных интервентов и русских реакционеров, стремившихся защитить свои привилегии и восстановить старый режим»³.

Против этого можно выдвинуть несколько возражений.

Если бы большевики в самом деле ввели террор «под давлением иностранных интервентов и русских реакционеров», они отказались бы от него сразу же после решительной победы над этими врагами, то есть в 1920 году. Но ничего подобного не произошло. С окончанием гражданской войны действительно прекратились повальные массовые убийства, происходившие в 1918-1919 годы, однако законы и институты, сделавшие эти убийства возможными, были полностью сохранены. И когда Сталин стал безраздельным хозяином советской России, все инструменты, необходимые для развертывания террора в невиданных до этого масштабах, оказались у него под рукой. Одно только это доказывает, что для большевиков террор был не орудием обороны, а методом управления. Подтверждением этому служит и то обстоятельство, что главный институт большевистского террора — ЧК — был создан в начале декабря 1917 года, то есть до того, как вообще могла возникнуть какая-либо организованная оппозиция власти большевиков, а «иностранные интервенты» все еще усердно искали их расположения. Здесь можно сослаться на авторитет одного из самых жестоких руководителей ЧК, латыша Я.Х.Петерса, утверждавшего, что в первой половине 1918 года, когда чекистские эксперименты с террором уже начались, «контрреволюционных организаций... как таковых... не наблюдалось». [Пролетарская революция. 1924. №10(33). С. 10. Петерс был заместителем председателя, а в июле — августе 1918 г. исполнял обязанности председателя ЧК.].

Как свидетельствуют источники, Ленин, будучи убежденным сторонником террора, считал его необходимым инструментом деятельности революционного правительства. Он был готов ввести террор превентивно, то есть при отсутствии активного сопротивления его режиму. Такая приверженность террору основывалась на глубоком убеждении в правоте своего дела и на нежелании воспринимать политическую ситуацию иначе, как в черно-белых тонах. Теми же мотивами руководствовался и Робеспьер, с которым Троцкий сравнивал Ленина еще в 1904 году. Как и его французский предшественник, Ленин хотел построить мир, населенный исключительно «хорошими гражданами». Эта цель служила для него, как и для Робеспьера, моральным оправданием физического истребления «плохих» граждан⁴.

Уже с момента создания большевистской организации (о которой он с гордостью говорил, как о «якобинской») Ленин настаивал на необходимости революционного террора. Его эссе 1908 года «Уроки Коммуны» содержит удивительные откровения на сей счет. Перечислив достижения и неудачи этой первой «пролетарской революции», он указывает на ее главный просчет — «излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался морально повлиять на них»⁵. Это замечание является, вероятно, одним из наиболее ранних примеров использования в политической литературе термина «истребление» не по отношению к паразитам, а по отношению к человеческим существам. Для обозначения «классовых врагов» своего режима Ленин обычно использовал термины из лексикона борьбы с вредителями, называя «кулаков» «кровопийцами», «пауками» или «пиявками». Уже в январе 1918 года, подстрекая население к погромам, он писал: «Тысячи форм и способов учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее»⁶. Этому примеру затем последовал Гитлер. Говоря в «Mein Kampf» о лидерах немецкой социал-демократии, которых он в большинстве считал евреями, он называл их «Ungeziefer» — «паразитами», достойными только истребления⁷.

Насколько глубокие корни пустила в ленинской душе страсть к террору, показывает эпизод, происшедший в первый же день, когда он стал главой государства. В процессе захвата власти большевиками Каменев обратился ко Второму съезду Советов с предложением отменить смертную казнь для солдат, дезертирующих с фронта, восстановленную в середине 1917 года Керенским. Съезд принял это предложение⁸. Ленин, занятый другими делами, узнал об этом позднее, и, как пишет Троцкий, «возмущению его не было конца». «Вздор, — повторял он. — Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?»

«Ошибка, — повторял он, — недопустимая слабость, пацифистская иллюзия и пр.»⁹. И это говорилось в то время, когда большевистская диктатура была едва установлена, когда она не встречала еще никакого организованного сопротивления (ибо никто не верил, что большевики продержатся у власти), когда не было ничего даже отдаленно напоминавшего «гражданскую войну». По настоянию Ленина, большевики проигнорировали это решение съезда об отмене смертной казни и восстановили ее, более или менее узаконив, в июне следующего года.

Хотя Ленин предпочитал руководить террором, оставаясь в тени, время от времени он давал понять, что будет глух к жалобам по поводу «невинных» жертв ЧК. «Я рассуждаю трезво и категорически, — сказал он в 1919 году рабочему-меньшевику, осудившему аресты невинных граждан, — что лучше: посадить в тюрьму несколько десятков или сотен подстрекателей, виновных или невиновных, сознательных или несознательных, или потерять тысячи красноармейцев и рабочих? — Первое лучше»¹⁰. Так он оправдывал массовые репрессии. [Любопытно сравнить это с тем, что говорил в 1943 г. в Познани, обращаясь к эсэсовцам, Генрих Гиммлер: «Умрут или не умрут 10000 русских женщин на строительстве противотанкового рва, интересует меня лишь с точки зрения того, будет ли построен для Германии противотанковый ров... Когда кто-то приходит и говорит мне: «Я не могу строить противотанковые рвы руками женщин и детей, это негуманно, они умрут», я отвечаю ему: «Ты убийца собственной нации, потому что, если противотанковый ров не будет построен, будут умирать солдаты Германии»».].

Ему вторил Троцкий. 2 декабря 1917 года, обращаясь к новому, большевистскому Исполкому, он говорил: «В том, что пролетариат добивает падающий класс, нет ничего безнравственного. Это его право. Вы возмущаетесь... тем мягким террором, который мы направляем против своих классовых противников, но знайте, что не далее как через месяц этот террор примет более грозные формы, по образцу террора великих революционеров Франции. Не крепость, а гильотина будет для наших врагов»¹¹. Пользуясь случаем, он объяснил (повторив слова французского революционера Жака Хебера), что гильотина — это приспособление, которое «делает человека на голову короче».

В свете всех этих фактов нельзя утверждать, что большевики «вынуждены были прибегнуть» к политике террора «под давлением» внутренних и внешних противников, что он был им навязан. Для большевиков, как и для якобинцев, террор был отнюдь не крайней мерой, но служил заменой народной поддержки, которой им не хватало. Чем более теряли они популярность, тем сильнее становился террор. Осенью и зимой 1918/1919 годов он вырос в массовое побоище, невиданное по размаху. [К 1919-1920 гг., по распоряжению Ленина, в тюрьмах сидело много социалистов. Когда друг Ленина, швейцарец Фриц Платтен, выразил против этого протест, сказав, что они заведомо не являются контрреволюционерами, Ленин ответил: «Конечно, нет... Но именно поэтому они и опасны — потому что это честные революционеры. Что поделаешь...» (Steinberg I. In the Workshop of the Revolution. Lnd., 1955. P. 177).].

Красный террор несопоставим поэтому ни с так называемым белым террором антибольшевистских армий в России, ссылкой на который большевики обычно оправдывали свои действия, ни с якобинским террором во Франции, который они, по их словам, взяли за образец.

Белые действительно казнили большевиков и тех, кто им сочувствовал. Расправы эти были и массовыми и весьма жестокими. Но они никогда не возводили террор в ранг особой политики и не создавали для этого формальных институтов, таких, как ЧК. Обычно такие казни производились по распоряжению армейских офицеров, действовавших по собственной инициативе. Часто они были эмоциональной реакцией на опустошительные картины, которые открывались взору на территориях, отвоеванных у Красной Армии. Будучи вполне одиозным, террор белых армий, в отличие от красного террора, никогда не был систематическим.

Якобинский террор 1793-1794 годов по своей философии и психологии имел много общего с красным террором, но в то же время между ними существовал ряд глубоких различий. Прежде всего, якобинский террор возник в результате давления снизу: его породила улица, голодная толпа, искавшая, на ком выместить свою ярость. В противоположность этому, большевистский террор был навязан сверху — массам, уже уставшим от кровопролития. Как мы еще увидим, Москва вынуждена была угрожать местным Советам серьезными карами за неисполнение директив о терроре. И хотя в 1917-1918 годы в стране было много насилия, ничто не свидетельствует о том, что толпа требовала крови целых классов.

Далее, два этих наиболее ярких в истории периода террора несопоставимы по своей длительности. Якобинский террор продолжался менее года — из десяти лет, которые, по самым скромным оценкам, длилась французская революция.

В этом смысле он действительно был лишь «коротким эпизодом». Сразу же после 9 термидора, когда якобинские лидеры были арестованы и гильотинированы, террор во Франции закончился. Внезапно и навсегда. Но в советской России он был перманентным, хотя и имел порой подъемы и спады. Несмотря на то что в конце гражданской войны была вновь отменена смертная казнь, по-прежнему, с полным пренебрежением к юридическим процедурам, продолжались расправы.

Глубокое различие между якобинским и большевистским террором лучше всего символизирует тот факт, что в Париже нет ни памятника Робеспьеру, ни улиц его имени, в то время как в столице советской России, в самом ее центре, до 1991 года огромная фигура основателя ЧК Феликса Дзержинского гордо возвышалась на площади, названной в его честь.

Большевистский террор не сводился лишь к массовым казням. По мнению некоторых современников, эти казни, как бы ни были они ужасны, вносили малую лепту в общую атмосферу подавленности. Исаак Штейнберг, свидетельству которого вполне можно доверять, ибо он, будучи юристом по образованию, занимал в правительстве Ленина пост наркома юстиции, отмечал в 1920 году, что, несмотря на окончание гражданской войны, террор, ставший неотъемлемым элементом режима, продолжался. Массовые расстрелы заключенных и заложников были, по его мнению, лишь «наиболее яркими объектами на мрачном небосклоне террора, нависшим над революционной землей». Они были «его кульминацией, его апофеозом».

«Террор — вовсе не отдельная акция, не изолированное, случайное, — пусть даже повторяющееся, — выражение гнева правительства. Террор — это система <...> созданный и легализованный режимом план массового устрашения, массового принуждения, массового уничтожения. Террор — это выверенный перечень наказаний, репрессалий, и угроз, с помощью которых правительство запугивает, соблазняет и принуждает выполнять свою волю. Террор — это тяжелый, удушающий покров, наброшенный сверху на все население страны, покров, сотканный из недоверия, потаенной бдительности и жажды мщения. Кто держит этот покров в своих руках, кто с его помощью держит в руках все население страны без исключения? <...> В условиях террора власть находится в руках меньшинства, печально известного меньшинства, сознающего свою изолированность и боящегося ее. Террор существует именно потому, что правящее меньшинство усматривает врагов во все большем числе индивидов, групп и слоев общества <...> Этот собирательный «враг Революции» разрастается, охватывая саму Революцию <...> Понятие это мало-помалу расширяется и в конце концов включает в себя всю страну, все ее население, «всех, за исключением правительства», и тех, кто с ним непосредственно сотрудничает». [Steinberg I. Gewalt und Terror in der Revolution. Berlin, 1974. S. 22—25. Эта книга писалась с 1920 по 1923 г. и была впервые опубликована в 1931-м. Речь в ней идет не о сталинской, а о ленинской России.].

В перечень проявлений красного террора Штейнберг включает разгон свободных профсоюзов, подавление свободы слова, создание плотной сети тайных агентов и доносчиков, пренебрежение правами человека, всеобщий голод и нищету. По его мнению, «атмосфера террора», его угроза, разлитая в воздухе, отравляла советскую жизнь даже больше, чем казни как таковые.

Террор вырастал из якобинского убеждения Ленина, что, находясь у власти и управляя страной, большевики должны физически истребить «буржуазию», сосредоточившую в себе все «порочные» идеи и побуждения. Термин «буржуазия» большевики употребляли расширительно, обозначая с его помощью две группы людей: во-первых, тех, кого по своему происхождению или месту в хозяйственной жизни они считали «эксплуататором», — будь то промышленник-миллионер или крестьянин, имеющий лишнюю сотку земли, и, во-вторых, тех, кто, независимо от своего социального или экономического положения, был не согласен с большевистской политикой. То есть человек мог выступать — объективно и субъективно — как представитель буржуазии из-за одних только своих взглядов. Вспоминая время, когда он работал в Совнаркоме, Штейнберг приводит эпизод, ярко раскрывающий кровожадные наклонности Ленина. 21 февраля 1918 года Ленин представил своему кабинету проект декрета, озаглавленного «Социалистическое Отечество в опасности!»¹² Этот документ был откликом на немецкое наступление, последовавшее за отказом большевиков подписать Брестский договор. Декрет призывал народ вставать на защиту страны и революции. Один из его пунктов предусматривал, по замыслу Ленина, расстрел «на месте» — то есть без суда — весьма широкой и неясно обозначенной категории злоумышленников, в которую входили «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционно агитаторы, германские шпионы». Включая в этот перечень уголовников (спекулянтов, «громил», хулиганов), Ленин рассчитывал получить поддержку декрета в массах, уставших от разгула преступности, но подлинной мишенью были здесь его политические противники, обозначенные как «контрреволюционные агитаторы».

Против этой формулировки выступили левые эсеры, в принципе отрицавшие возможность применения смертной казни в борьбе с политическими противниками. «Я сказал, — пишет Штейнберг, — что эта жестокая угроза перечеркивает весь пафос манифеста. Ленин ответил с усмешкой: Напротив, именно здесь заключен подлинный революционный пафос. Вы что же, считаете, что мы сможем победить, не прибегая к жесточайшему революционному террору?»

Было трудно, — продолжает Штейнберг, — спорить об этом с Лениным, и вскоре наша дискуссия зашла в тупик. Мы обсуждали огромный террористический потенциал этой суровой полицейской меры. Ленина возмущало, что я возражаю против нее во имя революционной справедливости и правосудия. В конце концов я воскликнул раздраженно: «Зачем тогда нам вообще комиссариат юстиции? Давайте назовем его честно комиссариат социального истребления, и дело с концом!» Лицо Ленина внезапно просветлело, и он ответил: «Хорошо сказано<...> именно так и надо бы его назвать <...> но мы не можем сказать это прямо»». [Steinberg In the Werkshop. P. 145. Штейнберг ошибочно приписывает авторства этого декрета Троцкому.].

Главный вдохновитель красного террора, Ленин часто вынужден был обхаживать своих более гуманных коллег, убеждая их в необходимости жестких мер. Однако он правдами и неправдами старался, чтобы имя его никак с террором не связывалось. Обычно он настаивал, чтобы подпись его стояла под всеми законами и декретами, но он избегал этого, когда дело касалось актов государственного насилия. В таких случаях он доверял подписывать документы председателю Центрального Комитета, наркому внутренних дел или какой-нибудь инстанции, например, Уральскому областному Совету, которому была навязана ответственность за убийство царской семьи. Он отчаянно избегал ситуаций, в которых его имя оказалось бы исторически связано со спровоцированными им жестокостями. Как пишет один из его биографов, «он проявлял величайшую осторожность и всегда говорил о терроре лишь отвлеченно, чтобы его имя не ассоциировалось с конкретными террористическими актами, с убийствами в подвалах Лубянки или в каких-то других подвалах... Ленин сумел удержаться на такой дистанции от террора, что возникла легенда, будто он не принимал в нем никакого активного участия, предоставив решать все Дзержинскому. Это маловероятно, ибо он по натуре был неспособен передать кому-либо свои полномочия в решении важных вопросов»¹³. В действительности все решения о репрессиях, касались ли они общих процедур, или уничтожения важных заключенных, требовали санкции Центрального Комитета (позднее Политбюро), постоянным председателем которого de facto был Ленин¹⁴. И красный террор несомненно был его детищем, как бы отчаянно он ни пытался отрицать отцовство.

Попечителем этого непризнанного отпрыска стал Дзержинский, создатель и руководитель ЧК. В начале революции ему было почти сорок. Он родился неподалеку от Вильно в патриотически настроенной дворянской семье. Порвав с семейными религиозными и националистическими традициями, вступил в литовскую социал-демократическую партию и целиком посвятил себя организаторской и пропагандистской работе. Одиннадцать лет он провел в царских тюрьмах и на каторге. Это был суровый опыт, оставивший в его душе неизгладимые шрамы, сформировавший упрямую волю и неутолимую жажду мщения. Он был способен на невероятные жестокости, но совершал их не для личного удовлетворения, а из чистой преданности идее. Тощий, аскетичный, он выполнял распоряжения Ленина с поистине религиозным рвением, посылая на расстрел «буржуев» и «контрреволюционеров» с таким же смирением и чувством исполненного долга, с каким за несколько столетий до этого отправлял бы еретиков на костер.

* * *

Первым шагом на пути к массовому террору в советской России была отмена всех законодательных норм — в сущности, закона как такового, — на место которых было поставлено нечто, названное «революционной совестью». Ничего подобного не совершалось до этого — никогда и нигде: советская Россия была первым государством в мире, поставившим закон вне закона. Это обеспечивало властям полную свободу избавляться от каждого, кто им не нравился, узаконивало погромы любых оппонентов режима.

Ленин намеревался действовать таким образом задолго до того, как пришел к власти. Одним из главных просчетов Парижской коммуны он считал то, что не была отменена система французского законодательства. Этой ошибки он повторять не собирался. В конце 1918 года он определил диктатуру пролетариата как «власть, не связанную никакими законами»¹⁵. Вслед за Марксом он рассматривал законы и суд как орудия, с помощью которых правящий класс защищает свои интересы: так, в «буржуазном» обществе закон, прикрываясь маской беспристрастности, на самом деле стоит на страже частной собственности. Эту точку зрения ясно сформулировал в начале 1918 года Н.В.Крыленко, ставший впоследствии наркомом юстиции: «Одним из наиболее распространенных софизмов буржуазной науки является утверждение о какой-то особой природе суда, как института, который призван осуществлять некую особую «справедливость», как моральную сверхклассовую ценность, независимую в своем существе от классового строения общества, классовых интересов борющихся групп и классовой идеологии господствующих классов... «Справедливость да царствует в судах» — едва ли можно придумать горшую насмешку над действительностью... Параллельно можно привести еще целый ряд подобных софизмов. Суд есть ограждение «права», подобно «господству», преследует высшие задачи обеспечения гармонического развития «личности». Буржуазное «право», буржуазная «справедливость», интересы «гармонического развития» буржуазной «личности»... В переводе на простой язык жизненных фактов это означает, прежде всего, охрану частной собственности»¹⁶. Из этого Крыленко делает вывод, что исчезновение частной собственности автоматически повлечет за собой исчезновение права. Таким образом, социализм «уничтожит в зародыше» сами «психологические эмоции», которые заставляют людей совершать преступления. Иначе говоря, закон, по его мнению, не предотвращает преступлений, а, наоборот, служит их причиной.

Конечно, в период перехода к социализму, считал Ленин, придется сохранить некоторые юридические институты, но они будут служить целям не лицемерной «справедливости», а классовой борьбы. «Нам нужно государство, нам нужно принуждение, — писал он в марте 1918 года. — Органом пролетарского государства, осуществляющим такое принуждение, должны быть советские суды»¹⁷.

Верный своему слову, вскоре после прихода к власти Ленин одним росчерком пера ликвидировал всю систему российского права, сложившуюся после реформы 1864 года. Это было провозглашено декретом от 22 ноября 1917 года, изданным после долгих дебатов в Совнаркоме¹⁸. Первым же пунктом этого декрета были распущены все суды, вплоть до высшей кассационной инстанции — сената. Далее, были упразднены все должности, связанные с судопроизводством, например, прокурора, адвоката и мирового судьи. Нетронутыми оставлены были лишь местные суды, которые рассматривали мелкие иски.

Декрет прямо не аннулировал все законы Российской империи (это будет сделано годом позже), но фактически имел именно такое действие, ибо предписывал местным судам руководствоваться «законами свергнутых правительств лишь постольку, поскольку таковые не отменены революцией и не противоречат революционной совести и революционному правосознанию». В примечании, поясняющем эту туманную формулировку, было сказано, что отмененными являются все законы, противоречащие декретами советской власти, а также «программам-минимум российской социал-демократической рабочей партии и партии социалистов-революционеров». По существу, в исках, все еще подлежащих судебному разбирательству, основанием для установления вины становилось мнение, вынесенное судьей или судьями.

В марте 1918 года местные суды были заменены народными судами. Они должны были рассматривать все преступления, совершенные гражданами против других граждан: убийства, телесные повреждения, кражи и т.д. Заседавшие в них выборные судьи не были связаны никакими формальностями в рассмотрении обстоятельств дела¹⁹. Инструкция, выпущенная в ноябре 1918 года), запрещала судьям в народных судах ссылаться на законы, принятые до октября 1917 года, и еще раз подтверждала, что они свободны от каких-либо «формальных» правил при рассмотрении свидетельских показаний. Выносить приговоры они должны были, руководствуясь декретами советского правительства, а когда этого недостаточно, — социалистическим правосознанием²⁰.

В соответствии с российской традицией, по которой преступления против государства и его представителей обычно рассматривались иначе, чем преступления против частных лиц, большевики учредили (тем же декретом от 22 ноября 1917 года) суды нового типа — революционные трибуналы. Они действовали по образцу, выработанному во время французской революции, и рассматривали дела по обвинению в «контрреволюционных преступлениях», включавших также экономические преступления и «саботаж»²¹. Чтобы направить их работу, наркомат юстиции, руководимый в то время Штейнбергом, издал 21 декабря 1917 года дополнительную инструкцию, где, в частности, было сказано, что «меру наказания революционный трибунал устанавливает, руководствуясь обстоятельствами дела и велениями революционной совести»²². Как надлежит устанавливать «обстоятельства дела» и в чем именно заключается «революционная совесть», — об этом документ умалчивал. [Даже дореволюционное российское право оперировало такими субъективными понятиями, как «добрая воля» и «совесть». Например, статуты, которые регулировали примирительное судопроизводство, содержали предписание судьям выносить приговор «по совести». Та же формула встречалась и в уголовном судопроизводстве. С критикой этого славянофильского правосознания в юридической системе Российской империи выступал один из ведущих правоведов России Леон Петражицкий (см.: Walicki. A Legal Philosophies of Russian Liberalism. Oxford, 1987. P. 233).].

Поэтому революционные трибуналы с самого начала действовали, как «Шемякин суд», вынося приговор на основе субъективной оценки вины подсудимого. Первоначально революционные трибуналы не могли выносить смертных приговоров, но очень скоро ситуация изменилась, ибо неявным образом была вновь введена смертная казнь. 16 июня 1918 года «Известия» опубликовали «Резолюцию», подписанную новым наркомом юстиции П.И.Стучкой, где говорилось: «Революционные трибуналы не связаны никакими ограничениями в выборе мер борьбы с контрреволюцией, кроме тех случаев, когда законом определены меры не ниже определенного наказания». Эта витиеватая фраза означала, что революционные трибуналы получали право выносить смертный приговор, когда считали это необходимым, и были обязаны делать это по требованию правительства. Первой жертвой нового установления оказался командующий Балтийским флотом адмирал А.М.Щастный, которого Троцкий обвинил в заговоре с целью сдать свои корабли немцам. Его пример должен был стать уроком для других офицеров. Судил Щастного и 21 июня вынес ему приговор Специальный революционный трибунал Центрального исполнительного комитета, созданный по указанию Ленина для рассмотрения дел о государственной измене²³. Когда левые эсеры выступили с возражениями против возврата к практике смертной казни, Крыленко ответил: «В вердикте не сказано, что обвиняемый приговаривается к смертной казни через расстреляние, а говорится, что Трибунал «постановил, считая его виновным во всем изложенном, — расстрелять»²⁴.

После изгнания из советских учреждений представителей различных партий — вначале меньшевиков и эсеров, а затем левых эсеров — революционные трибуналы превратились в трибуналы большевистской партии, неубедительно закамуфлированные под общественные суды. В 1918 году 90% занятых в них были большевиками²⁵. Чтобы быть назначенным судьей в революционный трибунал, не требовалось никакой формальной квалификации, кроме умения читать и писать. По данным статистики того времени, 60% судей в трибуналах не имели законченного среднего образования²⁶. Впрочем, как пишет Штейнберг, хуже всех оказывались зачастую не полуобразованные пролетарии, а интеллигенты, которые использовали трибуналы для сведения личных счетов и порой не гнушались брать взятки с родственников обвиняемых²⁷.

Люди, оказавшиеся внезапно под властью большевиков, попали в ситуацию исторически беспрецедентную. Существовали суды для обычных и для государственных преступлений, но не было соответствующих законов. Судьи, не имевшие квалификации, выносили гражданам приговоры за преступления, которые нигде не были определены. Принципы «nullum crimen sine lege» и «nulla poena sine lege» («нет преступления, если нет закона» и «нет наказания, если нет закона»), на которых традиционно основывалась вся западная юриспруденция (а с 1864 года и российская), были выброшены за борт как бесполезный балласт. Многим современникам ситуация эта представлялась в высшей степени необычной. Как отмечал один наблюдатель в апреле 1918 года, в предшествующие пять месяцев ни один человек не был осужден за грабеж или убийство, если только он не был расстрелян на месте или растерзан толпой. Куда же запропастились все преступники, спрашивал он недоуменно, ведь в прежние времена суды работали день и ночь²⁸. Ответ, конечно, заключался в том, что Россия внезапно превратилась в беззаконное общество. Что означало это для среднего жителя, можно понять из заметок Леонида Андреева, относящихся к апрелю 1918 года: «Мы живем при необыкновенных условиях, еще понятных для биолога, изучающего жизнь плесени и грибка, но недопустимых для психосоциолога. Закона нет, власти нет, весь общественный строй без охраны... Кто нас охраняет? Почему мы еще живы, не ограблены, не выгнаны из дому? Старой власти нет; кучка неведомых красногвардейцев сидит на окрестных станциях, учится стрелять <...> делает продовольственные и за оружием обыски и дает «разрешения» на поездки в город. Ни телефона, ни телеграфа. Кто нас охраняет? Остатки разума; случайность, что не приметили и никто не захотел; наконец, некоторые общечеловеческие культурные навыки, порою просто бессознательные привычки: ходить по правой стороне, говорить «здравствуйте», встречаясь, снимать шапку, а не чужую. Музыка давно уже умолкла, а мы, как танцоры, все еще ритмично движем ногами и кланяемся под неслышную мелодию закона»²⁹.

К большому разочарованию Ленина, революционные трибуналы не стали инструментом террора. Судьи работали спустя рукава и выносили мягкие приговоры. Как отмечала пресса, в апреле 1918 года трибуналы всего-навсего закрыли несколько газет и осудили нескольких «буржуев»³⁰. Даже после того как им были предоставлены соответствующие полномочия, они неохотно выносили смертные приговоры. В течение всего 1918 года — года, в сентябре которого был официально объявлен красный террор, — революционные трибуналы осудили 4483 человека. Треть из них были направлены на принудительные работы, еще треть — присуждены к уплате штрафов, и только четырнадцать человек — к смертной казни³¹.

Это было совсем не то, к чему стремился Ленин. Судьи (теперь уже почти исключительно члены партии большевиков) получили инструкции выносить максимально суровые приговоры и были наделены для этого самыми широкими полномочиями. В марте 1920 года трибуналы получили «право отказываться от вызова и допроса свидетелей при ясности их показаний, данных во время предварительного следствия, и право прекращать судебное следствие в любой момент при признании обстоятельств дела достаточно выясненными. Трибуналы имели право отказывать в вызове в суд обвинителя и защитника и не допускать прений сторон»³². Эти меры возвращали российскую процессуальную практику к уровню, на котором она была в XVII веке.

Но даже модернизированные таким образом, революционные трибуналы оказались слишком неповоротливы и громоздки, чтобы стать, по ленинскому требованию, инструментом «власти, не связанной никакими законами». Поэтому он все более и более полагался на ЧК, которой сам выдал лицензию на убийство без суда и следствия.

* * *

ЧК родилась в обстановке исключительной секретности. Решение о создании сил безопасности — по сути, о возрождении царского департамента полиции — было принято Совнаркомом 7 декабря 1917 года на основании доклада Дзержинского о борьбе с «саботажем» (конкретно речь шла о забастовке служащих). [(Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии, 1917-1921 fr. М., 1958. С. 78—79.) Под давлением Крестьянского съезда, который 14 ноября принял соответствующую резолюцию, большевики упразднили военно-революционный комитет (Авдеев Н. и др. Революция 1917 года: Хроника событий. Т. 4. С. 144). Его и заместила ЧК. В недавно открытой секретной части ленинского архива в ЦПА (РЦХИДНИ) обнаружена следующая записка Ленина: «т. Крестинскому. Я предлагаю тотчас образовать (для начала можно тайную) комиссию для выработки экстренных мер (в духе Ларина: Ларин прав). Скажем, Вы + Ларин + Владимирский (или Дзержинский) + Рыков? или Милютин? Точно подготовить террор: необходимо и срочно. А во вторник решим: через снк оформить или иначе. Ленин» (Ф. 2. Оп. 2. Д. 492). Несмотря на то, что эта записка на бланке Совнаркома не датирована, по содержанию ее можно отнести к концу ноября — началу декабря 1917 г. (ст. ст.), «комиссия», о которой в ней говорится, превратилась позднее в ЧК.]. В то время решение Совнаркома не было опубликовано. Впервые его напечатали в 1924 году — в неполном и искаженном виде, а затем в 1926 году — в виде более полном, но также искаженном. Полная первоначальная версия этого документа увидела свет лишь в 1958 году³³. В 1917 году в большевистской печати появилось только краткое, в две фразы, сообщение, что Совнарком учредил Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем, штаб которой будет располагаться в Петрограде, на Гороховой, 2³⁴. До революции в этом здании находились контора градоначальника и местное отделение департамента полиции. Ни о задачах, ни о полномочиях ЧК ничего не было сказано.

То, что в момент создания ЧК не были преданы гласности ее функции и полномочия, имело поистине страшные последствия, ибо дало этой организации возможность претендовать на такие привилегии, которые вовсе не предполагались вначале. Мы знаем, что первоначально ЧК, созданная по образцу царской тайной полиции, имела задачей расследование и пресечение преступлений против государства. Она не могла применять к гражданам никаких юридических санкций и должна была передавать подозреваемых в революционные трибуналы, которым надлежало расследовать дела и выносить приговоры. Соответствующие пункты секретной резолюции о создании ЧК звучали следующим образом: «Задачи комиссии: 1) Пресек[ать] и ликвидировать] все контрреволюционные и саботажнические попытки и действия по всей России, со стороны кого бы они ни исходили. 2) Предание суду революционного трибунала всех саботажников и контрреволюционеров и выработка мер борьбы с ними. 3) Комиссия ведет только предварительное расследование, поскольку это нужно для пресечения»³⁵.

В первых публикациях этой резолюции (1924 и 1926 годов) было изменено лишь одно слово. Как нам теперь известно, в принятом рукописном варианте этого документа слово «пресекать» было написано в сокращенной форме: «пресек.». В первых публикациях это было расшифровано как «преследовать»³⁶. Благодаря подмене нескольких букв ЧК оказалась наделена юридическими полномочиями, правом осуществлять правосудие. Этот подлог, открывшийся только после смерти Сталина, позволил ЧК и организациям, продолжившим ее дело (ГПУ, ОГПУ, НКВД) без суда выносить политическим заключенным приговоры в полном спектре принятых наказаний, включая смертную казнь. Лишь в 1956 году советская тайная полиция была лишена этого права, унесшего к тому времени миллионы человеческих жизней.

Большевики, проявлявшие обыкновенно исключительную пунктуальность в бюрократических вопросах, в случае с тайной полицией совершенно изменили этой привычке. Это учреждение, которому впоследствии была доверена охрана режима, долгое время не имело вообще никакого легального статуса³⁷. «Собрание узаконений и распоряжений» 1917-1918 годов о нем умалчивало, то есть формально оно как бы не существовало. Такая политика проводилась сознательно. В начале 1918 года ЧК запретила публиковать без собственной санкции какую-либо информацию о своей деятельности³⁸. Нельзя сказать, чтобы запрет этот соблюдался очень строго, но он позволяет судить о том, какие представления ЧК имела о себе и о своей роли в обществе. Большевики следовали здесь примеру Петра Великого, который учредил первую в России тайную полицию — Преображенский приказ, — не издавая формального указа по этому поводу. [Это ведомство было создано под покровом такой секретности, что ученые и по сей день не смогли обнаружить указа о его учреждении и даже не сумели установить хотя бы приблизительно, когда этот указ мог быть издан» (Пайпс Р. Россия при старом режиме М., 2004. С. 183).].

Вначале ЧК состояла из небольшого аппарата чиновников и нескольких военизированных подразделений. В марте она переехала вместе с правительством в Москву, где заняла просторное здание страховой компании «Якорь» на Большой Лубянке, 11. По официальным данным, в этот период в ней было только 120 сотрудников, хотя, по мнению некоторых исследователей, число их, скорее, приближалось к 600³⁹. Как признавался чекист Я.Х.Петерс, его ведомство испытывало затруднения при наборе новых сотрудников, поскольку русские, у которых в памяти еще были свежи воспоминания о царской полиции, относились к предложениям о сотрудничестве «сентиментально» и, не слишком различая преследования при старом и при новом режиме, отказывались идти служить в ЧК⁴⁰. [Их смущение может отчасти объясняться тем фактом, что, как свидетельствуют многие современники, сотрудники ЧК, включая тюремщиков, нередко служили в соответствующем ведомстве и при царском режиме.]. В результате среди сотрудников ЧК было много нерусских. Дзержинский был поляком, а в числе его ближайших помощников оказалось немало латышей, армян, евреев. Подразделение, которое ЧК использовало для охраны партийных функционеров и важных политзаключенных, набиралось почти исключительно из латышских стрелков, так как латыши считались более жестокими и неподкупными. Ленин решительно одобрял привлечение к этой работе инородцев. Как вспоминает Штейнберг, перед русским национальным характером Ленин испытывал «страх», считал, что русским недостает твердости: «Мягок, чересчур мягок этот русский, — говаривал он. — Он не способен проводить суровые меры революционного террора»⁴¹.

Привлечение в ЧК инородцев имело еще и то преимущество, что они с гораздо меньшей вероятностью могли оказаться связаны со своими жертвами родственными узами и их не остановило бы осуждение со стороны русского населения. Сам Дзержинский вырос в атмосфере сильнейшего польского национализма и в юности жаждал «уничтожить всех москалей» — за страдания, причиненные ими его народу. [Пролетарская революция. 1926. № 9. С. 55. Позднее Ленин обвинит его и грузина Сталина в русском шовинизме.]. Латыши глядели на русских с презрением. В сентябре 1918 года, будучи ненадолго задержан ЧК, Брюс Локкарт слышал от охранников-латышей, что русские «ленивые и грязные» и в бою «на них никогда нельзя положиться»⁴². Ленинская политика привлечения инородцев для установления террора среди русского населения напоминала действия Ивана Грозного, который также привлекал в свой террористический аппарат — в Опричнину — множество иностранцев, главным образом немцев.

Чтобы смягчить отвращение к политической полиции со стороны населения социалистической страны, кроме главной, политической функции большевики возложили на ЧК дополнительную задачу — борьбу с уголовной преступностью. Советскую Россию терзали убийства, грабежи и разбой, от которых народ не чаял избавиться. Возлагая на ЧК ответственность за ликвидацию преступности, в том числе бандитизма и «спекуляции», режим стремился сделать это ведомство более привлекательным в глазах населения. В июне 1918 года в интервью меньшевистской газете, пытаясь подчеркнуть эту двойственную роль ЧК, Дзержинский говорил, что задача его организации — «борьба с врагами советской власти и нового образа жизни. Такими врагами являются как наши политические противники, так и все бандиты, воры, спекулянты и другие преступники, подрывающие основы социалистического строя»⁴³.

* * *

ЧК было тесно в рамках статуса, определенного при ее основании. В борьбе с политической оппозицией режиму она хотела бы иметь неограниченную свободу действий. Это неизбежно вело к конфликтам с наркоматом юстиции.

С первых дней существования ЧК арестовывала по своему усмотрению лиц, подозреваемых в «контрреволюционной деятельности» или «спекуляции». Пленников под конвоем доставляли в Смольный. Такая процедура не устраивала наркома юстиции Штейнберга — двадцатидевятилетнего юриста-еврея, получившего докторскую степень в Германии за диссертацию о концепции правосудия в Талмуде. 15 декабря он издал приказ, запрещавший впредь доставлять арестованных в Смольный или в революционный трибунал без предварительной санкции наркомата юстиции. Одновременно всех, кто был к этому моменту арестован ЧК, надлежало освободить из-под стражи⁴⁴.

Зная, по-видимому, что Ленин его поддержит, Дзержинский не выполнил этих распоряжений. 19 декабря он арестовал членов Союза защиты Учредительного собрания. Узнав об этом, Штейнберг тут же издал приказ об освобождении заключенных. В тот же вечер спорный вопрос был включен в повестку заседания Совнаркома. Кабинет встал на сторону Дзержинского и объявил Штейнбергу выговор за освобождение людей, арестованных ЧК⁴⁵. Но Штейнберга не остановило это поражение, и он обратился в Совнарком с просьбой урегулировать отношение между наркоматом юстиции и ЧК, представив проект резолюции «О компетенции комиссариата юстиции»⁴⁶. В соответствии с этим документом ЧК запрещалось производить политические аресты без предварительной санкции наркомюста. Ленин и другие члены кабинета поддержали предложение Штейнберга, так как в этот момент большевики не хотели портить отношения с левыми эсерами. В принятой резолюции было сказано, что на всех ордерах на аресты, «имеющие выдающееся политическое значение», должны стоять подпись наркома юстиции. По-видимому, остальные, менее важные аресты были оставлены на усмотрение ЧК.

Но даже и эта довольно сомнительная уступка была почти сразу нейтрализована. Спустя два дня Совнарком, скорее всего в ответ на жалобы Дзержинского, принял совсем другую резолюцию. Подтверждая, что ЧК является следственной организацией, она запрещала наркомату юстиции и другим ведомствам вмешиваться в осуществляемые ею аресты политических лидеров. ЧК вменялось в обязанность информировать о своих действиях постфактум наркоматы юстиции и внутренних дел. Ленин добавил еще разъяснение, что арестованных надлежит либо направлять в суд, либо освобождать⁴⁷. На следующий день ЧК арестовала центр, руководивший забастовкой служащих в Петрограде⁴⁸.

Частью соглашения, заключенного в декабре 1917 года между большевиками и левыми эсерами, было право последних ввести своих представителей в коллегию ЧК. Вообще-то большевики мыслили ЧК как стопроцентно большевистскую организацию, но Ленин пошел на эту уступку, хотя Дзержинский и возражал. Совнарком назначил левого эсера заместителем председателя ЧК и ввел в коллегию еще нескольких членов этой партии⁴⁹. Кроме того, по настоянию левых эсеров утвердили принцип, что ЧК будет осуществлять казни только в случае единогласного решения коллегии. Это давало левым эсерам возможность налагать вето на смертные приговоры. 31 января 1918 года в резолюции, которая не была опубликована, Совнарком подтвердил, что ЧК имеет исключительно следственные полномочия: «В Чрезвычайной комиссии концентрируется вся работа розыска, пресечения и предупреждения преступлений, все же дальнейшее ведение следствий и постановка дела на суд предоставляется Следственной комиссии при трибунале»⁵⁰.

Ограничение полномочий ЧК было отменено месяц спустя декретом «Социалистическое Отечество в опасности!»⁵¹ Хотя в этом документе и не было прямо сказано, кто должен «расстреливать на месте» контрреволюционеров и прочих врагов нового государства, ни у кого не возникало сомнений, что эта обязанность доверялась ЧК. И ЧК подтвердила это на следующий день, уведомив население, что «контрреволюционеры» будут «беспощадно расстреливаться отрядами комиссии на месте преступления»⁵². В тот же день, 23 февраля, Дзержинский, связавшись по прямому проводу с местными Советами, сообщил им, что ввиду нарастания антисоветских «заговоров» надлежит немедленно учреждать на местах собственные ЧК, производить аресты «контрреволюционеров» и расстреливать их на месте⁵³. Таким образом, декрет превращал ЧК официально и отнюдь не на временной основе из следственного органа в хорошо отлаженную машину террора. Превращение это произошло с полного согласия Ленина.