8. ПРЕЛЮДИЯ К ВОССТАНИЮ

8. ПРЕЛЮДИЯ К ВОССТАНИЮ

«Бог и моя совесть да будут мне свидетелями: все, кто присутствовал при этих событиях, могли наблюдать, что именно плохое обращение с перуанскими народами подвигло их на восстание и побудило поднять оружие против испанцев, — у туземцев для этого были все основания. Испанцы никогда не обращались с ними достойно и честно, никогда не держали слова, данного индейцам. Напротив, испанцы скорее вознамерились уничтожить всю эту страну — без всяких на то разумных причин и оснований; и в конце концов туземцы решили, что они скорее умрут сражаясь, чем будут и далее продолжать мириться с подобным к ним отношением».

Монах-францисканец Маркос де Ниса, 1535

«К людям следует относиться либо снисходительно, либо полностью сокрушать их, поскольку если вы лишь нанесете им оскорбление, они решат отомстить, но если нанесенная вами рана будет слишком серьезной, они не смогут отплатить вам, поэтому человеку следует наносить такую рану, чтобы можно было не бояться мести».

Никколо Макиавелли, «Государь», 1511

Диего де Альмагро прибыл в Куско в конце января 1535 г., — Писарро дал ему указание занять пост вице-губернатора города. Он привел с собой отряд из 300 новых человек, которых в соответствии с договоренностью отдал ему заместитель Эрнана Кортеса, Педро де Альварадо. Еще до того, как Альмагро достиг инкской столицы, его нагнал королевский посланник с известием о том, что король собирается сделать его губернатором области, простирающейся к югу от владений Писарро. Но в 1535 г. осуществить точное измерение расстояний на перуанской территории был в состоянии только штурман корабля. Соответственно до сих пор никто не пытался точно определить границы территории Писарро. И можно было только догадываться, докуда доходили границы его губернаторства и с какого места начиналась область, подведомственная Альмагро.

Новоприбывшие в инкскую столицу испанцы вскоре поняли, что они явились слишком поздно, чтобы поучаствовать в дележе ее богатств или получить энкомьенды. Несомненно, конкистадоры с завистью смотрели на восемьдесят восемь энкомендеро, которые некоторое время назад приняли решение остаться в столице и теперь стали сказочно богатыми людьми. Многие из них уже сняли с себя доспехи и теперь носили гражданскую одежду: чулки, накидки с капюшонами и шляпы, украшенные модными перьями. Вновь прибывшие же носили заплатанную и заштопанную одежду и не имели ни гроша за душой. Эта последняя группа конкистадоров прибыла в Перу с надеждой, что тут они разбогатеют. Реальность быстро раскрыла им глаза на истинное положение вещей: они осознали, что опоздали по меньшей мере на год, если не больше. Это осознание своего положения довольно сильно ожесточило многих из них.

Ввиду присутствия очень богатого меньшинства испанцев и крайне бедного большинства естественным образом начали возникать политические разногласия и трения. Те испанцы, которым Писарро даровал энкомьенды, естественно, чувствовали себя обязанными ему; те же, кто прибыл вместе с Альмагро, надеялись, что верность этому одноглазому конкистадору, привезшему их сюда, в дальнейшем окупится. Если бы вдруг выяснилось, что Куско располагается на территории новосозданного королевства Альмагро, то тогда те испанцы, которым были пожалованы энкомьенды, потеряли бы на них право. Альмагро наверняка распределил бы их среди своего отряда.

Тот факт, что никто в настоящий момент не знал, какому конкистадору — Писарро или Альмагро — принадлежит город Куско, еще более ухудшал политический климат. Вдобавок присутствие двух самых младших и самых импульсивных братьев Писарро — двадцатитрехлетнего Хуана и двадцатидвухлетнего Гонсало — только создавало дополнительные проблемы. Ввиду того что братья были решительно настроены ни в коем случае не отдавать Куско в руки Альмагро, постоянно растущая напряженность вскоре стала зашкаливать. Летописец XVI в. Педро де Сьеса де Леон писал:

«Хуан Писарро и Гонсало Писарро были более всех остальных возмущены действиями Альмагро, до крайности невзлюбив его… Друзья Альмагро, со своей стороны, уговаривали его не забывать о своих интересах; король сделал его властителем, соответственно Альмагро обладает всеми надлежащими правами, и ему следует как можно быстрее заполучить уже посланные королевские указы и начать распоряжаться территорией, которую король определил ему в губернаторство».

Сьеса де Леон заканчивал словами: «Отныне стали существовать две фракции: одна примкнула к Писарро, другая к Альмагро».

Острые разногласия по поводу того, кто будет контролировать Куско и прилегающую область, возникли примерно через месяц после прибытия Альмагро. Однажды в марте 1535 г., опасаясь, что Альмагро может захватить всю столицу, двое братьев Писарро вместе со своими сторонниками установили несколько пушек в своем дворце, стоявшем на главной площади, забаррикадировали его, а затем «с явным вызовом появились на площади, готовые устроить серьезную ссору». Такое их поведение настолько разозлило Эрнана де Сото, давнего сторонника Альмагро, что между ним и Хуаном Писарро произошла настоящая стычка. По словам кузена Хуана, Педро,

«Хуан Писарро и Сото сначала перебранивались [сидя на своих лошадях]… после чего Хуан Писарро схватил пику и метнул ее в Сото, который, не будь под ним быстрого коня, оказался бы в результате повержен на землю. Хуан Писарро погнался за ним. Они оба достигли дворца, где жил Альмагро, и если бы люди Альмагро не спасли Сото, он [Хуан] убил бы его, — Хуан Писарро был очень храбрым и решительным человеком… Когда Альмагро и его люди увидели мчащегося Сото и преследующего его Писарро, они схватили свое оружие… и погнались за Хуаном Писарро. В результате представители двух противостоящих друг другу группировок собрались на площади, размахивая оружием».

Лишь благодаря вмешательству только что прибывшего представителя короля, Антонио Тельеса де Гусмана, удалось избежать взаимного смертоубийства. «Если бы христиане схватились друг с другом, индейцы напали бы на тех, кому бы удалось выжить», — писал позднее Гусман королю. Вот как описывал все происходившее Сьеса де Леон: «Все они были полны такой зависти и ненависти по отношению друг к другу, что удивительно, что они все не поубивали друг друга… В этот день был явлен первый разряд гнева между враждующими группировками».

Два месяца спустя, услышав о том, что обстановка в столице настолько накалилась, что недалеко до гражданской войны, Франсиско Писарро спешно направился в Куско. Послание короля, в котором детально формулировались условия разделения Инкской империи, все еще не было доставлено, однако Писарро, стремясь разрядить обстановку, решил договориться со своим бывшим партнером. Им обоим к тому времени было известно, что они завоевали лишь около двух третей территории Инкской империи. Обходя стороной вызывающий острые разногласия вопрос о том, кому принадлежал Куско, Писарро выразил Альмагро свою готовность профинансировать масштабную экспедицию по исследованию и завоеванию южной части империи. Она, естественно, территориально должна была относиться к владениям Альмагро. Писарро, таким образом, надеялся, что посредством спонсирования этого завоевания ему удастся избавиться от своего партнера, начинавшего доставлять ему все большее беспокойство, и одновременно разрядить взрывоопасную политическую ситуацию в Куско. В любом случае на юге должно было быть достаточно золота, серебра и крестьян, чтобы удовлетворить запросы и самого Альмагро, и нескольких сотен его новых воинов.

Явно желая как можно быстрее приступить к активному исследованию своего губернаторства, Альмагро согласился на это предложение. С достаточно серьезными основаниями можно было предполагать, что на юге существовали богатые инкские города и плодородные земли, но вообще испанцы знали об этом регионе немного. Что в настоящий момент надлежало сделать Альмагро — это выбрать себе заместителя, на которого он мог бы полагаться в ходе экспедиции и который был бы по-настоящему верен ему, Альмагро, а не Писарро.

Тридцатичетырехлетний Эрнан де Сото выдвинул свою кандидатуру на это место, выразив готовность заплатить Альмагро за эту привилегию огромную сумму в золоте и серебре. Сото сумел оценить выгодность данного положения, и, хотя он был очень богат, у него имелись планы когда-нибудь начать управлять своим собственным королевством. Может быть, ему посчастливилось бы обнаружить какую-нибудь туземную империю к югу или востоку от Инкского государства? В случае занятия должности заместителя командующего Сото имел бы веские основания просить короля о предоставлении ему собственного губернаторства. Но Альмагро отклонил кандидатуру Сото, выбрав вместо него воина по имени Родриго Оргоньес, который за последние пять лет делам и доказал свою верность Альмагро.

Между тем перед Манко Инкой стояли свои собственные серьезные проблемы, которые только обострялись в результате борьбы испанцев за контроль над Куско. Поскольку испанцы открыто демонстрировали, кто в действительности управляет городом, престиж Манко постепенно подрывался. Хуже того, в макиавеллистском мире инкской политики начали циркулировать слухи о том, что некоторые родственники Манко жаждут заполучить императорский трон.

Теоретически можно было ожидать, что его главным соперником может стать его родной брат Паулью; тот был примерно того же возраста, что и Манко, и ему каким-то образом удалось избежать казни во время оккупации со стороны северной армии. Но с того момента, как Писарро определил Манко правителем, Паулью присягнул на верность своему брату. Манко был настолько уверен в Паулью, что, когда отправлялся в военные походы на север, он предоставлял Паулью императорские полномочия в Куско. Как только Манко возвращался, Паулью немедленно освобождал это место. Но Манко питал подозрения по отношению к своему двоюродному брату Паскаку и своему единокровному брату Аток-Сопе. Слухи о том, что Паскак замышляет утвердить на троне вместо Манко Аток-Сопу, циркулировали в среде инкской аристократии. Даже иноземная оккупация не смогла нарушить инкскую традицию плести династические интриги.

Осознавая, что соперничество между инкскими элитами может создать обстановку нестабильности в его новом королевстве, Писарро попытался положить конец борьбе за власть, сведя две инкские стороны за столом переговоров. Однако попытка эта оказалась неуспешной, более того, Манко в приватной обстановке попросил Альмагро помочь ему избавиться от враждебной инкской группировки. За год до этого Манко и Альмагро провели достаточно много времени вместе, участвуя в военных походах, и там они сильно сдружились. Хотя Альмагро и был всецело занят подготовкой экспедиции на юг, он согласился помочь молодому императору. Чем больше он помогал бы Манко, тем более тот должен был быть ему обязанным.

Альмагро послал несколько человек убить единокровного брата Манко, Аток-Сопу. Обнаружив, что в доме Аток-Сопы темно, наемные убийцы пробрались в его спальню и там убили претендента на инкский трон. Однако убийство Аток-Сопы только усилило раскол в семействе Манко — теперь противоборствующие группировки начали организовываться сообразно с линией разлома в испанской среде. Манко и его брат Паулью объединились с Альмагро; а противоположная инкская группировка установила союзничество с Писарро.

Атмосфера враждебности сгустилась до такой степени, что однажды ночью Манко, опасаясь возмездия за убийство своего брата, бежал из своего дома и попросил убежища во дворце Альмагро. Последний спрятал его в своей спальне. Когда испанские сторонники противоположной инкской фракции узнали о том, что Манко покинул свой дом, «они шумной толпой отправились грабить его дом, нанеся ему большой ущерб, — и никто не мог остановить их». По слухам, Манко настолько боялся быть убитым той ночью, что спрятался прямо под кроватью Альмагро.

2 июля 1535 г. Диего де Альмагро покинул Куско с испанским отрядом, состоявшим из 570 кавалеристов и пехотинцев. Также вместе с ним отправились 12 000 инкских носильщиков. Диего намеревался исследовать и осуществить завоевание южной части Инкской империи, ведь ему вскоре предстояло стать губернатором этой области. В знак дружеского расположения Манко предоставил не только носильщиков — он также велел Паулью и его верховному жрецу Вильяку Уму сопровождать Альмагро. Оба они, очевидно, пользовались широкой поддержкой среди южных вождей. Губернатор Франсиско Писарро и испанские энкомендеро вышли проводить экспедицию: многие чувствовали, что ныне пути двух групп расходятся навсегда. Двое бывших партнеров пожелали друг другу удачи, после чего Альмагро со своим отрядом покинул инкскую столицу.

С уходом отряда Альмагро из Куско исчезла большая часть обнищавших испанцев: там остались только местные жители и наиболее богатые испанские энкомендеро. Вскоре после этого Писарро также покинул Куско, в его планы входило продолжить закладку испанских городов вдоль побережья. Он рассчитывал, что его королевство будет продолжать экспортировать в Испанию золото и серебро в обмен на произведенную там продукцию — для этого нужны были города и порты. Кроме того, в случае необходимости приморские поселения можно было усилить военно-морским подкреплением. Города же, расположенные вдали от побережья, — такие как Куско, Хауха и Кахамарка, — в случае военной опасности могли оказаться в изоляции.

Бывший вице-губернатор Эрнан де Сото ныне также готовился покинуть Инкскую империю. Лишившись возможности стать заместителем Альмагро во время его экспедиции, Сото покинул Куско вместе с караваном, груженным золотыми и серебряными слитками, намереваясь на ближайшем корабле отправиться в Испанию. Энергичный кавалерийский офицер, который провел испанское войско через Анды, теперь должен был покинуть Перу навсегда. Оказавшись в Испании, Сото использует свою долю инкских сокровищ для получения королевской лицензии на завоевание малоизвестной области Флориды. Сото надеялся обнаружить там Индейскую империю, подобную тем, которые уже открыли Кортес и Писарро, и стать затем ее губернатором. Но восемь лет спустя, после продолжавшегося три года похода, охватившего территории таких современных штатов, как Флорида, Южная Каролина, Теннесси, Алабама, Арканзас, Оклахома, Джорджия и Миссисипи, Сото, у которого к тому времени полностью истощились припасы, умер от лихорадки на берегу реки Миссисипи. Ему было сорок два года.

После того как город покинули Франсиско Писарро, Альмагро, Сото и большинство новоприбывших испанцев, Куско остался в руках Манко Инки и двух младших братьев Писарро, Хуана и Гонсало. Хотя двадцатичетырехлетний Хуан Писарро имел репутацию крайне импульсивного человека, он пользовался популярностью среди рядовых конкистадоров. Великолепный всадник, Хуан стал капитаном в двадцатидвухлетнем возрасте, вместе с Сото он проехал по территории Перу во главе кавалерийского отряда. В отсутствие Сото и Альмагро Франсиско назначил Хуана новым коррехидором, или вице-губернатором города.

Будучи на год младше Хуана и на тридцать пять лет младше своего брата Франсиско, Гонсало Писарро был высоким, элегантным, очень красивым молодым человеком и имел репутацию ловеласа. Двадцатитрехлетний Гонсало был также «превосходным всадником и… великолепным стрелком из аркебузы», — писал историк XVI в. Агустин де Сарате. Хотя он был неграмотным, «он умел хорошо изъясняться. Правда, его язык был отмечен преизрядной вульгарностью».

У Гонсало было одно характерное свойство: он имел склонность рассматривать других испанцев либо как своих добрых друзей, либо как своих злейших врагов. Это была определенно отрицательная черта, которой суждено было оставить свой след и на биографиях обоих Писарро, и на истории государства Перу. В отличие от Хуана, единственного из всех Писарро, имевшего репутацию щедрого человека, Гонсало был самым скупым членом семейства, к тому времени уже прославившегося своей крайней скаредностью.

Теперь, когда Куско оказался в руках двух молодых братьев-смутьянов — и в отсутствие умиротворяющего влияния Франсиско Писарро, — отношения между испанцами и местными жителями естественным образом начали ухудшаться. Живущие в Куско испанцы, зная о том, что брат Манко, Атауальпа, собрал огромное количество сокровищ, были убеждены в том, что и сам Манко должен был знать, где еще находятся золото и серебро. Вскоре они начали оказывать давление на молодого императора, требуя, чтобы он раскрыл местонахождение сокровищ. Сначала Манко готов был потрафить испанцам, раскрывая один за другим тайники, где были сокрыты золотые и серебряные статуэтки, украшения и другие предметы. Но чем больше он отдавал, тем больше испанцы требовали от него. Сын Манко, Титу Куси, позднее комментировал это в таких словах: «Жадность завладела людьми до такой степени, что… они снова и снова приходили донимать моего отца, чтобы заполучить еще больше серебра и золота, сверх того, что уже было вытребовано ими».

Однако испанцы были заинтересованы не только во власти, высоком статусе и праздной жизни, которую обеспечивало наличие золота и серебра, — в не меньшей степени им было потребно удовлетворение своих сексуальных желаний. С самого момента своего прибытия в Перу испанцы энергично принялись охотиться за местными женщинами. Но поскольку и инкское, и испанское общества проводили четкое разграничение между знатью и простыми людьми, лидеры испанской экспедиции стремились брать себе в любовницы только представительниц инкского королевского рода. К примеру, Франсиско Писарро, пятидесятишестилетний холостяк, который никогда не был женат, взял себе в любовницы дочь императора Уайны Капака, которую Писарро стал называть Инес. Даже некрасивый коренастый пятидесятидевятилетний Альмагро, у которого на месте одного глаза была розовая пульпа, стал спать с красивой сестрой Манко Инки, Маркачимбо, «[которая] была дочерью Уайны Капака и его сестры и которая унаследовала бы Инкскую империю, будь она мужчиной. Она показала Альмагро тайник — яму, в которой находилось большое количество золотой и серебряной посуды. Если бы ее расплавить, получилось бы восемь металлических полос, стоимость которых составила бы 27 000 серебряных марок… Из того количества сокровищ, которое осталось в яме, она дала другому капитану 12 000 кастельяно. Но испанцы не стали на основании всего этого выказывать бедной женщине большее уважение или расположение. Напротив, ее неоднократно бесчестили, поскольку она была очень хорошенькой на вид и имела мягкий характер. В результате она заразилась сифилисом… Но под конец она вышла замуж за испанского гражданина, была ему хорошей женой и умерла христианкой».

Поскольку эти инкские дамы были незамужними, тот факт, что они стали любовницами испанцев, не слишком обеспокоил инкскую знать. Но когда Гонсало Писарро начал проявлять интерес к молодой красивой жене Манко Инки, Куре Окльо, он вскорости обнаружил, что подобные его действия совершенно скандализируют инкское общество. Порывистый, эгоистичный, в отсутствие законов и власти, которые могли бы удержать его от буйного поведения, Гонсало делал все, что только мог пожелать. Он все более демонстративно выказывал свое презрение Манко Инке и индейской элите, требуя от инкского императора, чтобы тот давал ему все больше и больше инкского золота и серебра и к тому же уступил свою жену. Когда один высокопоставленный инкский генерал упрекнул Гонсало за то, что тот домогается жены императора, Гонсало рассвирепел, его лицо пылало, он схватился за эфес своего меча и пригрозил генералу, что убьет его на месте.

«Кто дал тебе право подобным образом разговаривать с коррехидором короля? Разве тебе не известно, кто мы, испанцы, такие? Клянусь жизнью короля, если ты не заткнешься, я прикажу схватить тебя и устрою тебе и твоим друзьям такое, что вы запомните это на всю оставшуюся жизнь. Я клянусь, что если ты не успокоишься, я рассеку тебя одним ударом надвое, а затем порежу на мелкие кусочки».

Инкская знать в отличие от крестьянства была полигамной, в общем кругу жен выделялась «главная». Заключение брака с этой женщиной обставлялось соответствующей ритуальной церемонией. Ей был навечно гарантирован привилегированный статус. Прочих же жен называли «побочными», или наложницами. Были императоры, например, Уайна Капак, у которых число наложниц доходило до нескольких тысяч. Но только дети, рожденные от главной жены, имели «самую чистую кровь» и, следовательно, считались законными. Дети же наложниц считались незаконнорожденными. Если членам высшей инкской аристократии дозволялось жениться на своих сводных сестрах, то только сам император мог взять себе в жены свою родную сестру. Выйдя замуж, она становилась койей, или королевой, — посредством этого сохранялась чистота королевской родословной. Таким образом, Кура Окльо являлась и главной женой Манко Инки, и его родной сестрой. Соответственно нельзя было даже вообразить себе, чтобы какой-нибудь имперский подданный, — не говоря уже о чужеземце, — мог осмелиться просить императора уступить свою жену. То, что двадцатиоднолетний Гонсало Писарро так поступил, шокировало не только инкскую элиту, но и самого Манко Инку.

Надеясь умилостивить брата могущественного Франсиско Писарро, Манко приказал собрать огромное количество золота и серебра. Затем он распорядился доставить его. Император самолично присутствовал при доставке драгоценностей во дворец Писарро. По словам очевидцев, Гонсало, с интересом рассматривая сокровища, но при этом не забывая о своем требовании, воскликнул: «Ну что ж, господин Манко Инка, а теперь доставьте леди койю! Серебро — это, конечно, хорошо, но в первую очередь нам нужна именно она».

Осознав, что Гонсало действительно настроен серьезно, Манко пришел в настоящее отчаяние. После того, что Манко пришлось испытать унижение, прячась от убийц в спальне Альмагро, после того, как его дворец был разграблен, после всех этих ежедневных требований доставлять все больше и больше золота и серебра, от Манко теперь требовали уступить свою жену и сестру надменному чужеземцу. Пытаясь найти выход из своего затруднительного положения, Манко в итоге набрел на достаточно разумную идею: что, если уступить Гонсало не койю, а какую-то другую красивую женщину? Инкская женщина, которая была бы еще краше, чем его королева? Вот как рассказывал о происходившем сын Манко, Титу Куси:

«Мой отец, видя, с какой настойчивостью они требуют от него королеву, и, осознавая, что он не в состоянии обойти это требование стороной, послал за одной очень красивой женщиной, которая очень хорошо одевалась и имела изумительную прическу, с тем чтобы ее доставили во дворец вместо затребованной королевы. [Но] когда они увидели ее, они сказали, что она не похожа на королеву, что это совсем другая женщина… и что он [Манко] должен представить им королеву, а не отнимать у них попусту время».

Все еще отказываясь выдавать свою жену. Манко собрал еще двадцать красивых женщин в надежде, что Гонсало в итоге выберет из них одну или несколько дам и забудет наконец о жене императора. Но Гонсало не проявил к ним никакого интереса; он все более энергично настаивал на том, чтобы ему выдали именно инкскую королеву. Испытывая все возрастающее отчаяние, Манко послал за другой своей сестрой, Ингилль, которая очень походила на его жену. Распорядившись, чтобы ее нарядили и причесали в точности так, как одевается и причесывается койя. Манко выставил перед испанцами свою последнюю «отвлекающую приманку». Император сделал вид, что он пребывает в исключительном унынии ввиду необходимости уступать свою собственную жену. «Когда испанцы увидели ее… такую элегантную и красивую, они с большим энтузиазмом и радостью закричали: „Да, это она, это она. Это леди койя — и никто другая“».

Гонсало Писарро, одержимый идеей заполучить только королеву инков и никого другого, к этому времени уже едва мог сдерживать себя. Вот как описывал происходящее Титу Куси:

«„Господин Манко Инка, если она предназначена мне, то отдайте ее прямо сейчас, потому что я не могу больше ждать“. И мой отец, который уже надлежащим образом ее проинструктировал, сказал: „Мои наилучшие поздравления — делайте с ней все, что только пожелаете“. Так, на виду у всех и забыв обо всем, [Гонсало] подошел к ней, поцеловал и обнял ее, словно она была его законной женой… Ингилль в ужасе от того, что ее обнимает кто-то, кого она не знает, закричала как сумасшедшая и сказала, что она скорее пустится в бега, чем будет общаться с такими людьми… И когда мой отец увидел, что она так дико ведет себя и так настойчиво отказывается идти к испанцам, то он отчетливо осознал, что теперь его собственная свобода зависела от ее повиновения. Придя в совершенную ярость, он приказал сестре идти к ним, и, видя моего отца в таком гневе, она сделала все, что он ей велел, и пошла с ними — больше из страха, чем по какой-то иной причине».

Однако этой обманной уловке не суждено было продлиться долго. Гонсало в итоге понял, что его обманули, он отослал от себя сестру Манко и взял себе в жены его супругу. «Гонсало Писарро… забрал мою жену, — с горечью сказал потом Манко, — и она [все еще] у него».

Манко еще яснее стал понимать, какую цену ему пришлось заплатить, чтобы стать императором инков, когда в Куско неожиданно появился верховный жрец Вильяк Уму. Манко в свое время велел Вильяку Уму сопровождать брата императора, Паулью, отправившегося вместе с экспедицией Альмагро. Однако после трех месяцев, проведенных в экспедиции, Вильяк Уму сбежал; теперь он рассказывал Манко жуткие истории о том, чему он стал свидетелем. По рассказам Вильяка Уму, во всех тех местах, которые они исходили, испанцев интересовали только золотые и серебряные предметы. Если местные вожди не предоставляли немедленно то, чего от них требовали, испанцы обходились с ними с крайней жестокостью. И даже если золото и серебро предоставлялись, испанцы тем не менее требовали, чтобы часть местных селян присоединялась к экспедиции в качестве слуг. «Те [индейцы], которые не хотели идти с ними [испанцами] добровольно, связывались веревками и заковывались в цепи», — писал Кристобаль де Молина, молодой священник, принимавший участие в экспедиции.

«Они уводили их жен и детей. Внешне привлекательных женщин испанцы брали себе, чтобы те лично им прислуживали, а также исполняли и другие прихоти. Когда у кобылиц появлялись жеребята, то испанцы требовали от индейцев, чтобы те несли жеребят в гамаках и носилках».

По словам верховного жреца, даже к тем индейским носильщикам, которых Манко предоставил Альмагро, испанцы проявляли жестокость.

«[Они] работали весь день без отдыха и не получая никакой иной пищи, кроме небольшого количества печеной кукурузы и воды. Ночью индейцев варварским образом заковывали в цепи. В экспедиции был один испанец, который заковал в цепь 12 индейцев и похвалялся тем, что все 12 в результате умерли. Одному умершему индейцу отрезали голову, с тем чтобы устрашить остальных на тот случай, если им придет в голову попытаться открыть висячие замки на цепях. Если какой-то несчастный индеец заболевал или обессиливал, то испанцы обычно избивали его, пока он не умирал от побоев, — по их словам, если бы они продемонстрировали снисходительность к одному, то и среди остальных начали бы проявляться случаи болезней и изможденности».

Испытывая ужас и отвращение ввиду всего увиденного, Вильяк Уму бежал, когда экспедиция находилась на территории современной Южной Боливии, и направился назад в Куско. Вскоре после этого все слуги и носильщики, которых Манко отрядил идти вместе с Альмагро, также покинули экспедицию, оставив испанцев на свое собственное попечение. Тем не менее Альмагро и его люди продолжили свой поход, продвигаясь уже в глубь территории современной Чили. Они разграбляли местные города и убивали тех, кто отказывался подчиняться их требованиям. Вскоре смерть начала косить и самих испанцев, поскольку в горах, через которые они шли, ударили морозы. Кроме того, испанцы начали подвергаться частым атакам со стороны становящегося все более враждебным туземного населения.

В подтверждение рассказов Вильяка Уму вскоре из самых разных областей Тавантинсуйю начали просачиваться сообщения о дурном обращении испанцев с туземцами. Говорили, что туземцам, у которых были привлекательного вида сестры, дочери или жены, приходилось теперь прятать их от бородатых чужеземцев, «поскольку ни одна женщина с симпатичной внешностью не была в безопасности [даже] рядом со своим мужем, и чудом было, если кому-то из этих индианок удавалось избежать домогательств со стороны испанцев». Везде, где только не проходили испанцы, они «возбуждали против себя волну гнева со стороны местного населения, ввиду того что в каждом городе они учиняли его разграбление. Во многих областях индейцы не хотели мириться с этим и начинали восставать, организовываться в группы самообороны. Испанцы, конечно, зашли слишком далеко в дурном обращении с местным населением».

Вскоре после своего прибытия Вильяк Уму и другие высокопоставленные инки начинали устраивать тайные собрания, предварительно убедившись в том, что за ними не следят испанцы или местные шпионы, состоящие на службе у испанцев. Поодиночке и организованно они начинали убеждать Манко Инку в том, что необходимо положить конец этим притеснениям. По словам организаторов собраний, испанцы представляли из себя не освободителей, а оккупантов. На смену оккупационной армии Атауальпы пришла испанская оккупационная армия. Нестерпимы были как первая, так и вторая. «Мы не можем провести всю свою жизнь в такой ужасной нужде и в состоянии порабощенности, когда испанцы обращаются с нами еще хуже, чем со своими черными рабами», — говорили заговорщики Манко. «Давайте же поднимем наконец восстание и умрем за свою свободу, за наших детей и жен, которых они ежедневно забирают у нас и подвергают жестокому обращению».

К ноябрю 1535 г., когда прошло чуть больше года после того, как испанцы заняли Куско, в сознании Манко произошел решительный поворот. Сначала он надеялся, что будет осуществлять независимое управление страной, — число виракочей было невелико, и их можно было легко удовлетворить, предоставляя им то, что они потребуют. Проблема была в том, что запросы испанцев не имели предела, в их число вошла даже койя. С каждым днем становилось все более ясно, кто в действительности осуществляет управление не только Куско, но и всем остальным пространством Тавантинсуйю. На юге Альмагро и его люди грабили местные области, на побережье Франсиско Писарро определял местоположение для будущих городов, которые должны были наводнить испанцы. На далеком севере состоящий на службе у Писарро капитан Себастьян де Беналкасар завоевал и теперь подвергал разграблению область, некогда находившуюся под властью брата Манко, Атауальпы. Даже в Куско, в самом сердце империи, энкомендеро ежедневно требовал и предоставлять им в качестве дани все больше и больше богатств, взамен же они не давали туземцам ничего.

Чем больше Манко думал обо все этом, тем более он осознавал, каким невероятно наивным он был. Все слова Писарро, Альмагро и Сото о восстановлении инкской свободы и о наступившем братстве и дружбе с индейцами были явной ложью. Виракочи явились не за тем, чтобы восстановить фракцию Манко и Уаскара на троне, они пришли, чтобы самим править Тавантинсуйю. Посредством обмана они добились того, чтобы Манко помог им в этом.

Когда Манко испытал прозрение, вся ситуация предстала перед ним словно на ладони. Это было настоящим пробуждением сознания молодого императора, вне всякого сомнения, принесшим ему мало радости. Постигнув суть ситуации, Манко принял решение никогда больше не верить испанцам на слово. Ясно было, что все слова христиан были сориентированы лишь на обман.

В начале 1535 г. Манко Инка сделал первый уверенный шаг в направлении организации восстания: он созвал секретное совещание, на которое были приглашены подчиняющиеся ему вожди и губернаторы из четырех областей империи — Кунтисуйю, Антисуйю, Кольясуйю и Чинчайсуйю. На собрании также присутствовали генералы и верховный жрец Вильяк Уму. Манко произнес речь — это был главный поворотный момент в карьерной траектории молодого императора.

«Я вызвал вас с тем, чтобы в присутствии наших родственников и слуг высказать все, что я думаю относительно тех намерений, которые иноземцы имеют в отношении нас, — так чтобы, прежде чем сюда явится еще значительное число испанцев, мы смогли организовать все дело таким образом, чтобы всем в результате был прибыток. Вспомните, что инки, мои отцы, которые покоятся на небе вместе с солнцем, правили территорией от Кито до Чили, и они столь много делали для тех, кого считали своими вассалами, что последние, казалось, являются их родными детьми. Эти правители [никого] не грабили и не убивали, за исключением тех случаев, когда это служило правосудию, и они поддерживали должный порядок в провинциях. Все это вам хорошо известно. Богатые не предавались гордыне, а бедные не скатывались до состояния крайней нужды; все они жили в размеренности, спокойствии и вечном мире.

Наши грехи сделали нас недостойными таких правителей и стали причиной того, что бородачи явились на нашу землю, находящуюся столь далеко от их собственной. У них нет ни страха бога [Солнца], ни стыда, и они обращаются с нами, как с собаками. Их жадность была столь непомерна, что не осталось ни одного храма или дворца, которые они бы не разграбили. Более того, даже если бы весь снег [в горах] превратился в золото и серебро, этого не хватило бы, чтобы насытить их».

Никто еще до сих пор не слышал, чтобы Манко говорил с таким напором и ясностью о стоящих впереди целях. Манко продолжал:

«Они сделали своими любовницами дочерей моего отца, и то же самое они делают с другими женщинами, вашими сестрами и другими родственницами, будучи одержимы животной страстью. Они хотят распределить между собой, — как они это [уже] начали делать, — все провинции, так чтобы каждый из них в роли управителя мог заняться опустошением вверенной ему области. Они намереваются удерживать нас в порабощенном состоянии, так чтобы нам ничего более не оставалось, кроме как искать для них металлы и обеспечивать их нашими женщинами и скотом. Более того, они увлекли за собой янаконов и многих митмаккун. Эти предатели раньше не были привычны носить красивую одежду и роскошные льяуту.[35] Присоединившись к этим чужеземцам, они ведут себя словно инкские повелители; скоро они станут носить мою королевскую бахрому. Когда они видят меня, они не выказывают мне знаков почтения, и разговаривают они нагло, поскольку они научились этому у тех воров, с которыми объединились».

Янаконы, о которых говорил Манко, представляли собой отдельный класс туземцев, на протяжении всей своей жизни прислуживавших инкской элите. Янаконы не возделывали землю и в некотором смысле представляли собой не укорененный нигде класс, своего рода инкский пролетариат; многие из них поспешили примкнуть к испанцам. Испанцы использовали их в качестве своих слуг, бойцов вспомогательного ряда и шпионов. Митимаес (или митмакуна), к которым Манко относился с крайним ожесточением, это туземное племя, имевшее склонность к мятежам. Инки выселили их из их собственных провинций и определили в те места, где их окружало крестьянство, лояльное императору. Неудивительно, что и они вскорости стали сотрудничать с испанцами. Манко продолжал:

«На каком основании христиане делают все это, и чего еще ожидать от них в будущем? Посмотрите, я прошу вас! Разве мы встречались с ними раньше, и разве мы что-то им должны, или мы кому-то из них причинили вред, что они теперь с этими своими лошадьми и железным оружием повели против нас такую жестокую войну? Они безо всякой причины убили Атауальпу. То же самое они сделали с главнокомандующим Чалкучимой; они сожгли заживо Руминяви и Зопе-Зопауа в Кито, так чтобы их души сгорели вместе с их телами и чтобы они никогда не смогли попасть в рай. Мне не кажется ни честным, ни справедливым то, что мы миримся со всем этим. Напротив, нам следует с предельной решимостью бороться, чтобы либо всем до последнего человека погибнуть, либо уничтожить наших жестоких врагов».

Манко сказал, что вместо того, чтобы продолжать сотрудничать, инкским лидерам следует стать организаторами восстания. Они не будут более подчиняться бородатым чужеземцам, явившимся из-за океана. Либо они вернут себе власть над королевством, которое создавали их предки, либо все они умрут сражаясь.

Тем же вечером Манко незаметно исчез из города. Он взял с собой некоторых из своих жен, личных слуг, представителей знати и местных вождей. Он был теперь решительно настроен на поднятие восстания, на ведение войны против испанцев — любой ценой. За его спиной была тихая, все более теряющая смысл жизнь марионеточного императора; впереди него расстилалась намного более рискованная жизнь инкского властителя, сражающегося за изгнание из своей империи жестоких захватчиков. Когда Манко под покровом ночи спешно покидал город, он, вне всякого сомнения, уже принял решение, что в следующий раз он вступит в Куско только во главе своей победоносной армии.

«Манко Инка… направил гонцов во все провинции, от Кито до Чили, — писал испанский летописец Мартин де Муруа, — требуя от индейцев, чтобы в определенный день все они поднялись на борьбу против испанцев и убили их всех, не щадя никого, в том числе черных [рабов] и никарагуанских индейцев, которые пришли в эти места вместе с испанцами… поскольку только таким образом можно будет избавиться от нынешнего угнетения».

Несмотря на принятые Манко предупредительные меры, шпионы присутствовали на том тайном собрании — они доложили Хуану Писарро о подстрекательском выступлении императора. Молодой вице-губернатор тут же бросился к дому Манко и, не обнаружив его, поднял всеобщую тревогу. Вскоре он, его брат Гонсало и еще несколько испанских всадников были уже в седле, и они ринулись в непредсказуемую глубь темной ночи.

На мощенной камнем дороге, которая вела к югу от Куско в сторону области Кольяо, в нескольких километрах от города испанцы начали нагонять свиту Манко, — они увидели темные фигуры, недвижно стоявшие вдоль дороги. Испанцы потребовали от членов императорского окружения, чтобы те сказали, где находится император, но инки солгали, указав неверное направление. Помчавшись вперед и, однако, не обнаружив никаких следов императора, Гонсало приказал тогда схватить одного высокопоставленного инку и потребовал от него, чтобы тот выдал местонахождение Манко. Когда схваченный инка отказался это сделать, Гонсало «слез со своей лошади и привязал веревку к гениталиям этого человека — в качестве пыточного средства; когда веревку натянули, несчастный орехон громко закричал и признался, что инкский император поехал совсем не по той дороге». Испанцы помчались в противоположном направлении.

Манко ехал на королевских носилках, которые несли туземные носильщики. Когда он и его слуги услышали доносившийся издалека звук лошадиных копыт, молодой император понял, что его предали.

«Манко почувствовал страх и мысленно проклял тех, кто сообщил испанцам о том, что он бежал… Весь трясясь от страха, он слез с носилок и спрятался среди невысоких тростников. Появились испанцы и начали громко окликать его. Вскоре один из всадников приблизился к тому месту, где он прятался, и Манко, полагая, что его обнаружили, вышел, сказав, что он находится здесь, и попросил, чтобы его не убивали. Он солгал, сказав, что Диего де Альмагро послал за ним гонца, с тем чтобы Манко приехал к нему в Чили».

Братья Писарро ни на секунду не поверили в историю Манко. Они доставили его в Куско и заперли его в одном помещении, точно так же, как три года назад они заточили Атауальпу. Человек, отобравший у Манко его жену и не таясь спавший с ней, теперь был озабочен тем, чтобы были искоренены все внешние знаки властных полномочий Манко. «Гонсало Писарро приказал своим людям принести кандалы и цепи, — вспоминал Титу Куси, — в которые и заковали моего отца».

Когда Манко превратился в узника, испанские жители Куско уже более не выказывали ему никаких знаков почтения. Хуан и Гонсало вели себя особенно грубо, угрожая Манко еще худшими для него последствиями, если он немедленно не укажет им, где еще находятся золото и серебро. Как указывал Манко,

«Я дал Хуану Писарро 1300 золотых брусков и 2000 золотых браслетов, чаш и других более мелких предметов. Я также отдал семь золотых и серебряных кувшинов… Они сказали мне: „Собака, давай нам еще золота. В противном случае мы тебя сожжем“ — и начали осыпать меня бранью. Я не лгу, когда говорю, что я встал на путь мятежа в большей степени из-за того жестокого обращения, которому они подвергли меня, чем из-за отобранного у меня золота, они называли меня собакой и били меня по лицу, они забрали моих жен и те земли, которые я возделывал».

Но даже несмотря на те последние дары, которые предоставил испанцам Манко, они не были удовлетворены. В условиях, когда мало что могло обуздать их в этой стране, испанцы становились все более жестокими и по отношению к Манко, и по отношению к другим туземным жителям города, будь то аристократы или простые люди. Испанцы более не пытались скрывать ни того, кто в действительности управляет страной, ни того, какое будущее ожидает жителей Тавантинсуйю. По словам Титу Куси, во время заточения Манко старался урезонить испанцев, напоминая им обо всем том, что он сделал для них прежде.

«Что я сделал вам? Почему вы обращаетесь со мной таким образом и привязываете меня, как собаку? Таким-то образом вы отплачиваете мне за все то, что я для вас сделал, и за то, что я помог вам утвердиться на моей земле?.. И вы являетесь теми, кем вас именуют, — виракочами, посланными [богом-творцом] Текси Виракочаном? Не может быть, чтобы вы являлись Его сыновьями, поскольку вы обращаетесь столь дурно с теми, кто сделал для вас такое добро… Разве не было послано вам в Кахамарку огромное количество золота и серебра? Разве вы не забрали из рук моего брата Атауальпы все те сокровища, которые принадлежали моим предкам и мне?.. Разве я не помогал вам и вашим детям, и разве я не велел всем жителям королевства платить вам дань? Чего же еще вы хотите от меня? Посудите сами, разве я не имею права жаловаться… Я говорю вам, что вы — истинные дьяволы, а отнюдь не виракочи, поскольку вы так со мной обращаетесь без всяких на то оснований».

Испанцы, однако, проигнорировали жалобы Манко. Они продолжали держать его в цепях, уверенные в том, что если бы Манко был освобожден, он немедленно попытался бы поднять народ на восстание против их режима. Они говорили ему:

«Манко Инка, извинения теперь тебе не помогут… Нам хорошо известно, что ты желаешь поднять восстание в этой стране… Нам сказали, что ты хочешь убить нас, и по этой причине мы заточили тебя. Если сведения, что ты хочешь поднять мятеж, не верны, то ты можешь прекратить жаловаться и дать нам еще золота и серебра — то, зачем мы явились сюда. Отдай сокровища нам, и мы освободим тебя».

Под конец Манко осознал, что в его судьбе все это не сыграло бы никакой роли. Сколько бы он ни дал испанцам золота и серебра, они всегда хотели еще. Давал бы он им сокровища или нет, предоставлял бы им женщин или нет, — их обращение с ним все равно ухудшалось бы день ото дня. Если до этого у Манко еще сохранялись какие-то иллюзии в отношении своих тюремщиков, то теперь они совершенно рассеялись. Манко, несомненно, увидел теперь, кем на самом деле являлись испанцы — фальшивыми виракочами, чужеземцами, единственным намерением которых было подвергнуть разграблению империю, которую создало его собственное семейство.

«Они забрали себе все, что он [Манко] имел, так что теперь у него не осталось ничего, — писал молодой испанский священнослужитель Кристобаль де Молина. — Они заточили его на много дней. Они обращались с ним очень оскорбительно — мочились на него, спали с его женами. Его очень угнетала сложившаяся ситуация».

В то время как Манко находился в унизительном заточении, большинству инкских вождей, присутствовавших на подпольном собрании, удалось бежать из Куско в ту ночь, когда император был схвачен. Они сразу же рассеялись по всем провинциальным областям, распространяя призывы Манко начинать подготовку восстания. В инкской системе государственного правления губернатору провинции подчинялись местные вожди (кураки), в свою очередь, у них в подчинении находилось от нескольких сотен до нескольких десятков тысяч семейств простых людей. Поскольку все еще функционировала инкская цепочка управления: император — губернатор — курака — простой обыватель, Манко продолжал сохранять достаточно ощутимую власть над вверенным ему населением. Система социальных приводов, составлявшая Инкскую империю, после длительного бездействия начала постепенно, со скрипом приходить в движение. Теперь, несмотря на смуту последнего времени, многие провинции начали реагировать на решительный приказ императора: «Готовьтесь — пришло время начинать войну против захватчиков».