Приложение 7. Рюриковичи в русской поэзии.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Приложение 7. Рюриковичи в русской поэзии.

Многие Рюриковичи оставили яркий след в русской поэзии (А. А. Ржевский, И. И. Дмитриев, кн. П. А. Вяземский, кн. А. И. Одоевский, кн. З. А. Волконская, кн. Ф. Н. Касаткин-Ростовский и др.), но также и ряд эпизодов истории Рюриковичей и образов древнерусских князей получили отражение в произведениях русских поэтов. Если материалом для изучения представлений о прошлом может в какой-то степени служить иллюстративный ряд этой книги, то предлагаемая вниманию читателя небольшая антология показывает интерес к тем или иным сюжетам и личностям древнерусской истории у классиков нашей литературы.

1.Харальд Сигурдарсон. Висы радости.

Всего норвежский конунг Харальд Сигурдарсон (Харальд Суровый) сочинил 16 вис, посвящённых своей невесте дочери Ярослава Мудрого Елизавете. Сохранилось лишь 6 вис. Ниже они приводятся в современном прозаическом переводе (Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (середина XI — середина XIII в.). М., 2000. С. 102 — 103):

Корабль проходил перед обширной Сицилией. Мы были горды собой. Корабль с людьми быстро скользил, как и можно только было желать. Я меньше всего надеюсь на то, что бездельник будет нам в этом подражать. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности.

У трёндов[ 13 ] оказалось больше войска; мы выдержали поистине горячий бой; будучи молодым, я расстался с молодым конунгом, павшим в бою. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности.

Нас было шестнадцать на корабле, когда внезапно поднялась буря; нагруженный наш корабль был полон воды, которую мы вычерпывали. Я меньше всего надеюсь на то, что бездельник будет нам в этом подражать. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности.

Я владею восьмью искусствами: умею слагать стихи; умею быстро ездить верхом; иногда я плавал; умею скользить на лыжах; я опытен в метании копья и владении веслом; я также умею играть на арфе и знаю восемь приёмов борьбы.

Я родился там, где уппландцы[ 14 ] натягивали луки; теперь у меня есть корабли, ненавистные населению, которые плавают среди островов; с тех пор как мы спустили его на воду, корабль мой рассекал много морей. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности.

Кроме того, ни женщина, ни девушка не смогут отрицать, что мы у южного города храбро сражались своими мечами: там есть доказательства наших подвигов. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности.

2. К. Н. Батюшков. Песнь Гаральда Смелого.

А вот переложение тех же вис, сделанное Константином Николаевичем Батюшковым с французского перевода швейцарского историка П.-А. Малле (чем и объясняются некоторые расхождения с оригиналом) в 1816 г. Это яркий образец романтической поэзии, хотя сам Батюшков в шутку признавался, что во время работы с французским оригиналом романтический норвежский конунг неожиданно превратился для него в длинноволосого дикаря, разрывающего руками мясо и пьющего вино из черепа поверженного врага. Вероятно, сказалась некая суровость французского перевода, а может быть, и само прозвание Харальда — Суровый. Но романтическая струя всё же взяла верх, и перед читателями предстал прекрасный образец героически приподнятой песни, в которой отразилась и судьба самого поэта — в то время Батюшков тяжело переживал неразделённую любовь к воспитаннице А. Н. Оленина Анне Фёдоровне Фурман. (Батюшков К. Н. Избранные сочинения. М., 1986. С. 101 — 102.)

Мы, други, летали по бурным морям,

От родины милой летали далёко!

На суше, на море мы бились жестоко;

И море, и суша покорствуют нам!

О други! Как сердце у смелых кипело,

Когда мы, содвинув стеной корабли,

Как птицы неслися станицей веселой

Вкруг пажитей тучных Сиканской[ 15 ] земли!..

А дева русская Гаральда презирает.

О други! Я младость не праздно провел!

С сынами Дронтгейма[ 16 ] вы помните сечу?

Как вихорь пред вами я мчался навстречу

Под камни и тучи свистящие стрел.

Напрасно сдвигались народы; мечами

Напрасно о наши стучали щиты:

Как бледныя класы[ 17 ] под ливнем, упали

И всадник, и пеший... владыка, и ты!..

А дева русская Гаральда презирает.

Нас было лишь трое на лёгком челне;

А море вздымалось, я помню, горами;

Ночь чёрная в полдень нависла с громами

И Гела[ 18 ] зияла в солёной волне.

Но волны напрасно, яряся, хлестали:

Я черпал их шлемом, работал веслом:

С Гаральдом, о други, вы страха не знали

И в мирную пристань влетели с челном!

А дева русская Гаральда презирает.

Вы, други, видали меня на коне?

Вы зрели, как рушил секирой твердыни,

Летая на бурном питомце пустыни

Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?

Железом я ноги мои окрыляя,

И лань упреждаю по звонкому льду;

Я, хладную влагу рукой рассекая,

Как лебедь отважный по морю иду...

А дева русская Гаральда презирает.

Я в мирных родился полн?чи снегах;

Но рано отбросил доспехи ловитвы[ 19 ] —

Лук звонкой и лыжи, и в грозныя битвы

Вас, други, с собою умчал на судах.

Не тщетно за славой летали далёко

От милой отчизны, по диким морям;

Не тщетно мы бились мечами жестоко:

И море и суша покорствуют нам!

А дева русская Гаральда презирает.

3. К. Д. Бальмонт. Убийца Глеба и Бориса.

Константин Дмитриевич Бальмонт в своём необозримом творчестве неоднократно обращался к темам русской истории. Как всегда у него, они трактуются в возвышенно-преувеличенном духе: любить — так безоглядно, ненавидеть — так до конца. Летописный сюжет о преступлениях Святополка Окаянного под пером светоча символизма превратился в гневный обличительный приговор. Гипертофированность неприязни выразилась и в преувеличенности преступлений, наслаивающихся одно на другое («обманно захватил престол», «зарезал» Глеба и Бориса, «умертвил» Святослава, «отдал на посрамленье» родную сестру польскому «крулю» и т. д.), и в подчёркнуто экспрессивной лексике, вплоть до крайности утверждений («какому в мире нет подобных»). Конечно, историческая правда при этом теряется, зато с каким мастерством изображены помрачение героя и его «закономерный» конец! Это стихотворение, пусть и в явно преувеличенной форме, отражает распространённый и традиционный взгляд на личность Святополка Окаянного. (Бальмонт К. Д. Стихотворения. М., 1990. С. 126 — 128.)

И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки.

Пушкин.

Едва Владимир отошёл,

Беды великие стряслися.

Обманно захватил престол

Убийца Глеба и Бориса.

Он их зарезал, жадный волк,

Услал блуждать в краях загробных,

Богопротивный Святополк,

Какому в мире нет подобных.

Но, этим дух не напитав,

Не кончил он деяний адских,

И князь древлянский Святослав

Был умерщвлён близ гор Карпатских.

Свершил он много чёрных дел,

Не снисходя и не прощая.

И звон над Киевом гудел,

О славе зверя возвещая.

Его ничей не тронул стон,

И крулю Польши, Болеславу[ 20 ],

Сестру родную отдал он

На посрамленье и забаву.

Но Бог с высот своих глядел,

В своём вниманье не скудея.

И беспощаден был удел

Бесчеловечного злодея.

Его поляки не спасли,

Не помогли и печенеги,

Его как мёртвого несли,

Он позабыл свои набеги.

Не мог держаться на коне

И всюду чуял шум погони.

За ним в полночной тишине

Неслись разгневанные кони.

Пред ним в полночной тишине

Вставали тени позабытых.

Он с криком вскакивал во сне,

И дальше, дальше от убитых.

Но от убитых не уйти,

Они врага везде нагонят,

Они — как тени на пути,

Ничьи их силы не схоронят.

И тщетно мчался он от них,

Тоской терзался несказанной.

И умер он в степях чужих,

Оставив кличку: Окаянный.

4. К. Д. Бальмонт. Смерть Димитрия Красного. Предание.

В основе стихотворения Бальмонта, написанного в 1900 г., лежит реальный летописный рассказ о смерти галицкого князя Дмитрия Юрьевича Красного, младшего брата Василия Косого и Дмитрия Шемяки, умершего в сентябре 1440 г. Бальмонта интересуют прежде всего таинственные обстоятельства кончины князя, то «пограничное» состояние между жизнью и смертью, в котором возможно осуществление неких чудес, приоткрывающих великую тайну ухода человека и пугающих своей загадочностью. Удивление перерастает в ужас перед непостижимостью таинственного — князь обретает облик святого, что корреспондируется и с летописным повествованием: когда гроб с телом князя привезли в Москву, чтобы похоронить, то, открыв его, увидели нетленные останки — «лицо же его было, яко у спящего». (Бальмонт К. Д. Избранное. М., 1990. С. 34 — 35.)

Нет, на Руси бывали чудеса,

Не меньшие, чем в отдалённых странах.

К нам также благосклонны небеса,

Есть и для нас мерцания в туманах.

Я расскажу о чуде старых дней,

Когда, опустошая нивы, долы,

Врываясь в сёла шайками теней,

Тезали нас бесчинные моголы.

Жил в Галиче тогда несчастный князь,

За красоту был зван Димитрий Красный.

Незримая меж ним и небом связь

В кончине обозначилась ужасной.

Смерть странная была ему дана.

Он вдруг, без всякой видимой причины,

Лишился вкуса, отдыха и сна,

Но никому не сказывал кручины.

Кровь из носу без устали текла.

Быть приобщён хотел Святых он Таин,

Но страшная на нём печать была:

Вкруг рта — всё кровь, и он глядел — как Каин.

Толпилися бояре, позабыв

Себя — пред ликом горького злосчастья.

И вот ему, молитву сотворив,

Заткнули ноздри, чтобы дать причастье.

Димитрий успокоился, притих,

Вздохнув, заснул, и всем казался мёртвым.

И некий сон, но не из снов земных,

Витал над этим трупом распростёртым.

Оплакали бояре мертвеца,

И крепкого они испивши мёда,

На лавках спать легли. А у крыльца

Росла толпа безмолвного народа.

И вдруг один боярин увидал,

Как, шевельнув чуть зримо волосами,

Мертвец, покров содвинув, тихо встал, —

И начал петь с закрытыми глазами.

И в ужасе, среди полночной тьмы,

Бояре во дворец народ впустили.

А мёртвый, стоя, белый, пел псалмы

И толковал значенье русской были.

Он пел три дня, не открывая глаз,

И возвестил грядущую свободу,

И умер, как святой, в рассветный час,

Внушая ужас бледному народу.

5. К. Д. Бальмонт. В глухие дни. Предание.

Тем же 1900 годом датируется и следующее стихотворение Бальмонта. Беды, ознаменовавшие царствование Бориса Годунова, поэтом сознательно утрируются, он не жалеет красок, чтобы живописать все ужасы того времени — повествование разворачивается «по нарастающей», заканчиваясь закономерной точкой — началом новой эпохи — восстанием из мёртвых, как перед концом Света. Воскрешение мёртвого царевича, «переселившего» свой дух в Отрепьева, — итог всех народных страданий и природных катаклизмов. (Бальмонт К. Д. Избранное. М., 1990. С. 32 — 33.)

В глухие дни Бориса Годунова,

Во мгле российской пасмурной страны,

Толпы людей скиталися без крова,

И по ночам всходило две луны.

Два солнца по утрам светило с неба,

С свирепостью на дальний мир смотря.

И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!»

Из тьмы лесов стремился на царя.

На улицах иссохшие скелеты

Щипали жадно чахлую траву,

Как скот, — озверены и неодеты,

И сны осуществлялись наяву.

Гроба, отяжелевшие от гнили,

Живым давали смрадный адский хлеб,

Во рту у мёртвых сено находили,

И каждый дом был сумрачный вертеп.

От бурь и вихрей башни низвергались,

И небеса, таясь меж туч тройных,

Внезапно красным светом озарялись,

Являя битву воинств неземных.

Невиданные птицы прилетали,

Орлы царили с криком над Москвой,

На перекрёстках, молча, старцы ждали,

Качая поседевшей головой.

Среди людей блуждали смерть и злоба,

Узрев комету, дрогнула земля.

И в эти дни Димитрий встал из гроба,

В Отрепьева свой дух переселя.

6. И. А. Бунин. Князь Всеслав.

Иван Алексеевич Бунин одно из своих стихотворений посвятил полоцкому князю Всеславу Брячиславичу (Вещему). В основу произведения легли мотивы «Слова о полку Игореве», откуда поэт непосредственно заимствовал и некоторые образы (князь «копьём дотронулся Стола», «звон полоцкой Софии» и др.). Но для Бунина Всеслав — жертва «людской жестокости», а не авантюрист-чародей, хитростью захвативший киевский престол. Стремительность князя и его связь с тёмными силами, отмеченная в «Слове...» («скакнул... лютым зверем в полночь..., объятый синей мглой...», «в ночи волком рыскал...»), подчёркиваются и Буниным («глухие, воровские дороги», «тёмный» князь и морозный ночной Полоцк в противовес светлому Киеву), но приобретают несколько иной смысл. Звон полоцкой Софии, слышимый Всеславом в киевской темнице (по «Слову...»), превращается в звон киевского собора, слышимый в Полоцке и напоминающий князю его мимолётное счастье в сердце «матери русских городов». Промелькнувшая реальность становится призрачной мечтой-воспоминаньем, навсегда сохранённой в душе «ушедшего в ночь» князя. «Темнота» его нынешнего бытия усиливается мифической деталью — князь удалился от мира и принял схиму. Стихотворение Бунина написано в 1916 г. (Бунин И. А. Собр. соч. Т. 1. М., 1993. С. 306.)

Князь Всеслав в железы был закован,

В яму брошен братскою рукой:

Князю был жестокий уготован

Жребий, по жестокости людской.

Русь, его призвав к великой чести,

В Киев из темницы извела.

Да не в час он сел на княжьем месте:

Лишь копьём дотронулся Стола.

Что ж теперь, дорогами глухими,

Воровскими в Полоцк убежав,

Что теперь, вдали от мира, в схиме,

Вспоминает тёмный князь Всеслав?

Только звон твой утренний, София,

Только голос Киева! — Долга

Ночь зимою в Полоцке... Другие

Избы в нём, и церкви, и снега...

Далеко до света, — чуть сереют

Мёрзлые окошечки... Но вот

Слышит князь: опять зовут и млеют

Звоны как бы ангельских высот!

В Полоцке звонят, а он иное

Слышит в тонкой грёзе... Чт? года

Горестей, изгнанья! Неземное

Сердцем он запомнил навсегда.

7. Гр. А. К. Толстой. Роман Галицкий

Несколько исторических баллад принадлежит перу графа Алексея Константиновича Толстого. Он писал в духе народных сказаний, иногда имитируя песенный размер. Одна из таких баллад создана по мотивам «Вис радости» Харальда Сурового. Другая рассказывает о галицком и волынском князе Романе Мстиславиче. В основе сюжета — эпизод из «Истории...» Н. М. Карамзина, проскальзывают летописные речевые обороты (Роман «храбр аки тур и сердит аки рысь» — ср. Ипатьевскую летопись), но, конечно, главное — итог переговоров с папским послом: остроумный отказ князя принять корону ради верности своей Родине и православной вере. Стихотворение написано в 1870 г. (Толстой А. К. Стихотворения. Царь Фёдор Иоаннович. Л., 1952. С. 262 — 263.)

К Роману Мстиславичу в Галич послом

Прислал папа римский легата.

И вот над Днестром, среди светлых хором,

В венце из царьградского злата,

Князь слушает, сидя, посольскую речь,

Глаза опустив, опершися на меч.

И молвит легат: «Далеко ты,

О княже, прославлен за доблесть свою!

Ты в русском краю

Как солнце на всех изливаешь щедроты,

Врагам ты в бою

Являешься Божиим громом;

Могучей рукой ты Царьград поддержал,

В земле половецкой не раз испивал

От синего Дона шеломом;

Ты храбр аки тур и сердит аки рысь —

Но ждёт тебя б?льшая слава:

Лишь римскому папе душой покорись,

Святое признай его право!

Он может по воле решить и вязать[ 21 ],

На дом он на твой призовёт благодать.

На недругов Божье проклятье!

Прийми ж от него королевскую власть,

К стопам его пасть

Спеши — и тебе он отверзет объятья,

И сыном коль будешь его нареком,

Тебя опояшет духовным мечом!»

Замолк. И лукавую выслушав речь,

Роман на свой меч

Взглянул, и его вполовину

Он выдвинул вон из нарядных ножон:

«Скажи своему господину:

Когда так духовным мечом он силён,

То он и хвалить его в?лен;

Но пусть он владеет попрежнему им.

А я вот и этим железным своим

Доволен!

А впрочем за ласку к Червонной Руси

Поклон ему наш отнеси!»

8. В. Я. Брюсов. Разорённый Киев.

Валерий Яковлевич Брюсов широко использовал разнообразные исторические сюжеты в своём творчестве, чему способствовало его блестящее образование, полученное на историческом отделении историко-филологического факультета Московского университета. Небольшое стихотворение «Разорённый Киев» переносит нас в середину XIII века, в эпоху, когда Киев был разгромлен ордами Батыя. Возможно, на тему стихотворения повлияло свидетельство европейского путешественника Иоанна дель Плано Карпини, вкратце описавшего на пути в Орду своё впечатление от разрушенной русской столицы. Брюсов выбирает противоположное движение, взгляд русского человека (не стороннего наблюдателя!), стремящегося с востока (из Орды?) на благодатный запад Руси, также подвергшийся монгольскому опустошению (отсюда весьма неожиданное «ещё спустя три дня открылись нам Карпаты» как точка некоторого успокоения от неизбежности пути, а может быть, кто знает, одновременно и предчувствия новых безрадостных картин). Стихотворение отличается сдержанной экзальтированностью, в духе чисто «брюсовского» раннего символизма, написано в 1898 г. (Брюсов В. Я. Стихотворения. М., 1990. С. 62.)

Четыре дня мы шли опустошённой степью.

И вот открылось нам раздолие Днепра,

Где с ним сливается Десна, его сестра...

Кто не дивится там его великолепью!

Но был нам в тот день не до земных красот!

Спешили в Киев мы — разграбленный, пустынный,

Чтоб лобызать хоть прах от церкви Десятинной,

Чтоб плакать на камнях от Золотых ворот!

Всю ночь бродили мы, отчаяньем объяты,

Среди развалин тех, рыдая о былом;

Мы утром все в слезах пошли своим путём...

Ещё спустя три дня открылись нам Карпаты.

9. В. Я. Брюсов. О последнем рязанском князе Иване Ивановиче.

К 1899 г. относится стихотворение Валерия Брюсова, герой которого - последний великий рязанский князь Иван Иванович. Это стихотворение написано размером, имитирующим стиль народной песни, что должно было придавать ему некоторый фольклорно-исторический оттенок. Несмотря на «балалаечный» запев, оно проникнуто грустью о судьбе последнего независимого князя средневековой Руси, который мог бы быть первым среди русских князей, а теперь как последний вор сидит в темнице. В описании этой судьбы чувствуется некая ирония, данная как бы от лица москвичей (недаром проскальзывает московская лексика - «давеча»), хотя и не без сожаления об участи князя. Ситуацию усугубляет и верно представленная генеалогическая картина - Иван Иванович и действительно был по родовому старшинству выше Мономашичей, к которым принадлежали также и московские князья. Он верно характеризуется как «Святославич», т.е. потомок сына Ярослава Мудрого - Святослава, хотя далее Брюсов допускает ошибку, именуя князя «Ольговичем» (возможно, сознательно), хотя на самом деле Иван Иванович являлся потомком Ярослава - младшего брата Олега Святославича. Реальные события (плен рязанского князя) усилены некоторыми нереальными эпизодами (рязанского князя вряд ли вели по улицам Москвы на глазах у горожан, и уж, конечно, не могла состояться его казнь - московские князья своих родичей, если и убивали, то делали это тихо, а Иван Иванович, как известно, вырвался из плена и потом бежал в Литву). (Брюсов В.Я. Стихотворения. РнД., 1995. С. 83)

Ой вы, струночки, - многозвончаты!

Балалаечка, - многознаечка!

Уж ты спой нам весело

Свою песенку,

Спой нам нонче ты, нонче ты, нонче ты...

Как рязанский князь под замком сидит,

Под замком сидит, на Москву глядит,

Думу думает, вспоминает он,

Как людьми московскими без вины полонён,

Как его по улицам вели давеча,

Природного князя, Святославича,

Как глядел на него московский народ,

Провожал, смеясь, до калужских ворот.

А ему, князю, подобает честь:

В старшинстве своём на злат-стол воссесть.

Вот в венце он горит, а кругом - лучи!

Поклоняются князья - Мономаховичи.

Но и тех любить всей душой он рад,

В племени Рюрика всем старший брат.

Вот он кликнет клич, кто горазд воевать!

На коне он сам поведёт свою рать

На Свею, на Литву, на поганый Крым...

(А не хоче кто, отъезжай к другим!)

Споют гусляры про славную брань

Потешат, прославят древнюю Рязань.

Но кругом темно - тишина, -

За решёткой в окно Москва видна,

Не услышит никто удалый клич.

За замком сидит последний Ольгович.

Поведут его, жди, среди воров

На злую казнь за кремлёвский ров.

Ой вы, струночки, - многозвончаты!

Ой, подруженька, - многознаечка!

Спой нам нонче ты, спой нам нонче ты,

Балалаечка!

10. А. Н. Майков. В Городце в 1263 году[ 22 ].

Замечательный поэт Аполлон Николаевич Майков также не оставил без внимания древнерусскую сюжетику. Она предстаёт в его произведениях исключительно в патриотическом духе, весьма характерном для творчества приверженца классически «чистой» поэзии. Непревзойдённый мастер слова, Майков рисует впечатляющую картину кончины Александра Невского — одной из центральных фигур русского средневековья. Величественность и одновременно удивительная возвышенность ухода Александра из жизни подчёркивается повторяющимся рефреном, предвещающим светлую смерть князя. Классическая ясность стиха и искренность чувства не снижают глубины смысла поэтического творения. Перед умирающим князем предстают картины смерти его отца Ярослава Всеволодовича на пути из Орды в 1246 г., гибели в ханской ставке в том же 1246 г. князя Михаила черниговского, взбунтовавшегося новгородского веча, отказывающегося платить дань татарам, — и каждый раз звучит оправдание поступков самого Александра, пошедшего на внешний союз с Ордой, смирившего свою гордость ради блага своей страны. Майков как бы отвечает обвинителям Александра, раскрывая те идеи, которыми руководствовался князь в своей политике. Как закономерный итог возникает сцена перенесения Петром I мощей прославленного церковью князя из Владимира в Александро-Невский монастырь (лавру) в Петербурге в 1724 г., разворачивающаяся на берегах той самой Невы, где когда-то юный полководец разгромил шведское войско. «Перекличка» эпох — последний миг перед смертью Невского, великолепная концовка стихотворения знаменуется словами русского митропололита, открывающими путь последующей канонизации. Произведение создано в 1875 г. (Майков А. Н. Избранные произведения. Л., 1977. С. 378 — 381.)

Ночь на дворе и мороз.

Месяц — два радужных светлых венца вкруг него...

По небу словно идёт торжество;

В келье ж игуменской зрелище скорби и слёз...

Тихо лампада пред образом Спаса горит;

Тихо игумен пред ним на молитве стоит;

Тихо бояре стоят по углам;

Тих и недвижим лежит, головой к образам,

Князь Александр, чёрною схимой покрыт...

Страшного часа все ждут: нет надежды, уж нет!

Слышится в келье порой лишь болящего бред.

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Сон ли проходит пред ним, иль видений таинственных цепь —

Видит он: степь, беспредельная бурая степь...

Войлок разостлан на выжженой солнцем земле.

Видит: отец! смертный пот на челе,

Весь измождён он, и бледен, и слаб...

Шёл из Орды он, как данник, как раб...

В сердце, знать, сил не хватило обиду стерпеть...

И простонал Александр: «Так и мне умереть...»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Видит: шатёр, дорогой, златотканный шатёр...

Трон золотой на пурпурный поставлен ковёр...

Хан восседает средь тысячи мурз и князей...

Князь Михаил перед ставкой стоит у дверей...

Подняты копья над княжеской светлой главой...

Молят бояре горячей мольбой...

«Не поклонюсь истуканам вовек», — он твердит...

Миг — и повержен во прах он лежит...

Топчут ногами и копьями колют его...

Хан, изумлённый, глядит из шатра своего...

Князь отвернулся со стоном и, очи закрыв,

«Я ж, — говорит, — поклонился болванам, чрез огнь я прошёл,

Жизнь я святому венцу предпочёл...

Но, — на Спасителя взор устремив, —

Боже! ты знаешь — не ради себя —

Многострадальный народ свой лишь паче души возлюбя!...»

Слышат бояре и шепчут, крестясь:

«Грех твой, кормилец, на нас!»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Снится ему Ярославов в Новг?роде двор...

В шумной толпе и мятеж, и раздор...

Все собралися концы и шумят...

«Все постоим за святую Софию, — вопят, —

Дань ей несут от Угорской земли до Ганзы...

Немцам и шведам страшней нет грозы...

Сам ты водил нас, и Биргер твоё

Помнит досель на лице, чай, копьё!..

Рыцари, — памятен им поотаявший лёд!..

Конница словно как в море летит кровяном!..

Бейте, колите, берите живьём

Лживый, коварный, пришельческий род!..

Нам ли баскаков пустить

Грабить казну, на правёж нас водить?

Злата и серебра горы у нас в погребах, —

Нам ли валяться у хана в ногах!

Бей их, руби их, баскаков поганых, татар!..»

И разлилася река, взволновался пожар...

Князь приподнялся на ложе своём;

Очи сверкнули огнём,

Грозно сверкнули всем гневом высокой души, —

Крикнул: «Эй вы, торгаши!

Бог на всю землю послал злую мзду.

Вы ли одни не хотите его покориться суду?

Ломятся тьмами ордынцы на Русь — я себя не щажу,

Я лишь один на плечах их держу!..

Бремя нести — так всем миром нести!

Дружно, чтоб бор вековой, подыматься, расти,

Веруя в чаянье лучших времён, —

Всё лишь в конец претерпевый — спасён![ 23 ]..»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Тьма, что завеса, раздвинулась вдруг перед ним...

Видит он: ?блитый словно лучом золотым,

Берег Невы, где разил он врага...

Вдруг возникает там город... Народом кишат берега...

Флагами веют цветными кругом корабли...

Гром раздаётся; корабль показался вдали...

Правит им кормчий с открытым высоким челом...

Кормчего все называют царём...

Гроб с корабля поднимают, ко храму несут,

Звон раздаётся, священные гимны поют...

Крышу открыли... Царь что-то толпе говорит...

Вот перед гробом земные поклоны творит...

Следом — все люди идут приложиться к мощам...

В гробе ж, — князь видит, — он сам...

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижен лежит...

Словно как свет над его просиял головой —

Чудной лицо озарилось красой,

Тихо игумен к нему подошёл и дрожащей рукой

Сердце ощупал его и чело —

И, зарыдав, возгласил: «Наше солнце зашло!»[ 24 ]

11. К. Ф. Рылеев. Димитрий Донской.

Один из руководителей декабристского движения Кондратий Фёдорович Рылеев получил известность и как талантливый поэт. Ему принадлежит целый цикл исторических «дум», посвящённых наиболее ярким личностям и моментам русской истории. Среди них думы «Олег Вещий», «Ольга при могиле Игоря», «Святослав», «Святополк», «Рогнеда», «Мстислав Удалый», «Михаил Тверской». Здесь приводится дума «Димитрий Донской», написанная в 1822 г. Это яркое, «порывное» стихотворение, окрашенное в романтически приподнятые тона. В нём ощущается задор юности и горячность чувств, но при воплощении героической страницы исторического прошлого Рылеев остаётся верен своим свободолюбивым идеям. Пафос всего произведения — тираноборчество, борьба за вольность, обретение желанной свободы (эти мотивы характерны практически для всех рылеевских дум). В то же время думу отличает и высокое религиозное чувство — русским воинам помог Бог по молитвам преподобного Сергия, именно Всевышнему и возносит Димитрий хвалу после сражения. Искренний религиозный настрой может показаться странным для тех, кто привык видеть Рылеева в образе несгибаемого революционера-борца, идеолога декабризма. Примечательна и лексика думы, некоторые элементы которой (например наименование ордынцев «моголами» — искажённое «монголы», как именовали этот народ в Индии) весьма распространены в русской классической поэтической традиции. (Рылеев К. Ф. Думы. Поэмы. Стихотворения. Проза. М., 1989. С. 52 — 54.)

«Доколь нам, други, пред тираном

Склонять покорную главу

И заодно с презренным ханом

Похорить сильную Москву?

Не нам, не нам страшиться битвы

С толпами грозными врагов:

За нас и Сергия молитвы,

И прах замученных отцов!

Летим — и возвратим народу

Залог блаженства чуждых стран:

Святую праотцев свободу

И древние права граждан.

Туда! За Дон!.. настало время!

Надежда наша — Бог и меч!

Сразим моголов и, как бремя,

Ярмо Мамая сбросим с плеч!»

Так Дмитрий, рать обозревая,

Красуясь на коне, гремел

И, в помощь Бога призывая,

Перуном грозным полетел...

«К врагам! За Дон! — вскричали войски, —

За вольность, правду и закон!»

И. повторяя клик геройский,

За князем ринулися в Дон.

Несутся полные отваги,

Волн упреждают быстрый бег;

Летят, как соколы, — и стяги

Противный осенили брег.

Мгновенно солнце озарило

Равнину и брега реки

И взору вдалеке открыло

Татар несметные полки.

Луга, равнины, долы, горы

Толпами пёстрыми кипят;

Всех сил объять не могут взоры...

Повсюду бердыши блестят.

Идут, как мрачные дубравы —

И вторят степи гул глухой;

Идут... там хан, здесь чада славы —

И закипел кровавый бой!..

«Бог нам прибежище и сила! —

Рек Дмитрий на челе полков. —

Умрём, когда судьба судила!» —

И первый грянул на врагов.

Кровь хлынула — и тучи пыли,

Поднявшись вихрем к небесам,

Светило дня от глаз сокрыли,

И мрак простёрся по полям.

Повсюду хлещет кровь ручьями;

Зелёный побагр?вел дол:

Там русский поражён врагами,

Здесь пал растоптанный могол,

Тут слышен копий треск и звуки,

Там сокрушился меч о меч.

Летят отс?ченные руки,

И головы катятся с плеч.

А там, под тению кургана,

Презревший славу, сан и свет,

Лежит, низвергнув великана,

Отважный инок Пересвет.

Там Белозерский князь и чада,

Достойные его любви,

И ?крест их татар громада,

В своей потопшая крови.

Уж многие из храбрых пали,

Великодушный сонм редел;

Уже враги одолевали,

Татарин дикий свирепел.

К концу клонился бой кровавый,

И чёрный стяг был пасть готов,

Как вдруг орлом из-за дубравы

Волынский грянул на врагов.

Враги смешались — т кургана

Промчалось: «С?лен русский Бог!» —

И побежала рать тирана,

И сокрушён гордыни рог!

Помчался хан в глухие степи,

За ним шумящим враном страх;

Расторгнул русский рабства цепи

И стал на вражеских костях!..

Но кто там бледен, близ дубравы,

Обрызган кровию лежит?

Что зрю?.. Первоначальник славы[ 25 ],

Димитрий ранен... старшный вид!..

Ужель изречено судьбою

Ему быть жертвой битвы сей?

Но вот к стенящему герою

Притек сонм воев и князей.

Вот, преклонив трофеи брани,

Гласят: «Ты победил! восстань!» —

И князь, воздевши к небу длани:

«Велик нас ополчивший в брань!

Велик! — речет, — к нему молитвы!

Он Сергия услышал глас:

Ему вся слава грозной битвы;

Он, он один прославил нас!»

12. М. А. Дмитриев. Мономахи.

В 1849 г. Михаил Александрович Дмитриев создаёт незамысловатое, но искреннее стихотворение, рассказывающее об истории своего древнего, но небогатого рода дворян Дмитриевых, потомков Владимира Мономаха. Дмитриев подчёркивает главное богатство своей семьи — честь и главную идею жизни её представителей — «стоять за правду», быть верным своему долгу, совести и России. Перед нами предстаёт галерея образов предков поэта — здесь и сам Владимир Мономах, и прародитель Дмитриевых — Александр Нетша, и дядя Михаила Александровича — тоже поэт и сановник Иван Иванович Дмитриев. Все они объединены общим родовым именем Мономахи, подчёркивающим общность идеалов на протяжении многих столетий. Стихотворение интересно тем, что рисует типичную судьбу многих старинных дворянских родов — потомков Рюриковичей. (Дмитриев М. А. Московские элегии: Стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1985. С. 125 — 126.)

Мой предок — муж небезызвестный,

Единоборец Мономах —

Завет сынам оставил честный:

Жить правдой, помня Божий страх.

Его потомок в службу немцев

Хоть и бежал от злой Литвы,

Не ужился у иноземцев

И отдался в покров Москвы.

С тех пор мы немцев невзлюбили,

С тех пор взлюбили мы Москву,

Свтую Русь и правду чтили,

Стояли царства за главу!

Мой пращур в бунт второй стрелецкий[ 26 ],

Когда Пётр маленький ушёл,

Свой полк с отвагой молодецкой

Под стены Троицы привёл.

Зато землёй и деревнями

Нас Пётр великий подарил,

Но между новыми князьями

Тит?л наш старый позабыл!

Но дух отважный Мономаха

С княжою шапкой не пропал[ 27 ]:

За правду мы стоим без страха,

И каждый предка оправдал.

Мой дед — сызр?нский городничий,

Прямой Катон в глуши своей —

Был чужд и славы, и отличий,

Но правдой был — гроза судей!

Отец мой — он в руках со шпагой,

Собрав отважнейших в рядах,

Зажжённый мост прошёл с отвагой

Противу шведов на штыках!

Мой дядя — верный страж закона,

Прямой министр, прямой поэт —

Высок и прям стоял у трона,

Шёл смело в царский кабинет!

А я, безвестный стихотворец,

Не князь, а просто дворянин,

В Сенате был единоборец —

За правду шёл на всех один!

13. Слово о полку Игореве. Поэтический перевод Н. А. Заболоцкого.

Бессмертный шедевр русской литературы «Слово о полку (т. е. походе) Игореве», конечно, не могло оставить безучастными многих замечательных поэтов. Известно немалое число поэтических переводов и переложений этого произведения, принадлежащих перу самых прославленных авторов (В. А. Жуковский, А. Н. Майков, Л. А. Мей, К. Д. Бальмонт и др.), здесь же приводится перевод, а вернее, «свободное воспроизведение» (как определил сам поэт) древнерусского памятника Николаем Алексеевичем Заболоцким. Этот перевод можно считать одним из самых лучших: его отличают чёткость, простота и в то же время глубокая передача содержания и смысла всей поэмы. К переводу сделаны краткие примечания, объясняющие некоторые реалии «Слова...» — в основе их лежит комментарий Д. С. Лихачёва. (Заболоцкий Н. А. Столбцы и поэмы. Стихотворения. М., 1989. С. 317 — 345.)

От переводчика:

Моя работа над «Словом о полку Игореве» не претендует на научную точность строгого перевода и не является результатом новых текстологических изысканий. Это — свободное воспроизведение древнего памятника средствами современной поэтической речи. Оно предназначено для читателя, которому трудно разобраться в оригинале, но который хочет иметь о памятнике живое поэтическое представление. По мере своих сил я пытался воспроизвести древнюю героическую поэму русского народа во всей полноте её социального и художественного значения.

Н. Заболоцкий.

ВСТУПЛЕНИЕ

Не пора ль нам, братия, начать

О походе Игоревом[ 28 ] слово,

Чтоб старинной речью рассказать

Про деянья князя удалого?

А воспеть нам, братия, его —

В похвалу трудам его и ранам —

По былинам времени сего,

Не гоняясь в песне за Бояном.

Тот Боян, исполнен дивных сил,

Приступая к вещему напеву,

Серым волком по полю кружил,

Как орёл, под облаком парил,

Растекался мыслию по древу.

Жил он в громе дедовских побед,

Знал немало подвигов и схваток.

И на стадо лебедей чуть свет

Выпускал он соколов десяток.

И, встречая в воздухе врага,

Начинали соколы расправу,

И взлетала лебедь в облака,

И трубила славу Ярославу[ 29 ].

Пела древний киевский престол,

Поединок славила старинный,

Где Мстислав Ред?дю заколол

Перед всей касожскою дружиной[ 30 ],

И Роману Красному[ 31 ] хвалу

Пела лебедь, падая во мглу.

Но не десять соколов пускал

Наш Боян, но, вспомнив дни былые,

Вещие персты он подымал

И на струны возлагал живые, —

Вздрагивали струны, трепетали,

Сами князям славу рокотали.

Мы же по иному замышленью

Эту повесть о године бед

Со времён Владимира княженья[ 32 ]

Доведём до Игоревых лет

И прославим Игоря, который,

Напрягая разум, полный сил,

Мужество избрал себе опорой,

Ратным духом сердце поострил

И повёл полки родного края,

Половецким степям угрожая.

О Боян, старинный соловей!

Приступая к вещему напеву,

Если б ты о битвах наших дней

Пел, скача по мысленному древу;

Если бы ты, взлетев под облака,

Нашу славу с дедовскою славой

Сочетал на долгие века,

Чтоб прославить сына Святослава[ 33 ];

Если б ты Траяновой[ 34 ] тропой

Средь полей помчался и курганов, —

Так бы ныне был воспет тобой

Игорь-князь, могучий внук Траянов:

«То не буря соколов несёт

За поля широкие и долы,

То не стаи галочьи летят

К Дону на великие просторы!»

Или так воспеть тебе, Боян,

Внук Велесов[ 35 ], наш военный стан:

«За Сулою[ 36 ] кони ржут,

Слава в Киеве звенит,

В Новеграде[ 37 ] трубы громкие трубят,

Во Путивле[ 38 ] стяги бранные стоят!»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Игорь-князь с могучею дружиной

Мила брата Всеволода[ 39 ] ждёт.

Молвит буй-тур[ 40 ] Всеволод: «Единый

Ты мне брат, мой Игорь, и оплот!

Дети Святослава мы с тобою,

Так седлай же борзых коней, брат!

А мои, давно готовы к бою,

Возле Курска под седлом стоят».

2

А куряне славные—

Витязи исправные:

Родились под трубами,

Росли под шеломами,

Выросли, как воины,

С конца копья вскормлены.

Все пути им ведомы,

Все яруги знаемы,

Луки их натянуты,

Колчаны отворены,

Сабли их наточены,

Шеломы позолочены.

Сами скачут по полю волками

И, всегда готовые к борьбе,

Добывают острыми мечами

Князю — славы, почестей — себе!

3

Но, взглянув на солнце в этот день,

Подивился Игорь на светило:

Середь бела дня ночная тень

Ополченья русские покрыла[ 41 ].

И не зная, что сулит судьбина,

Князь промолвил: «Братья и дружина!

Лучше быть убиту от мечей,

Чем от рук поганых полонёну!

Сядем, братья, на лихих коней

Да посмотрим синего мы Дону!»

Вспала князю эта мысль на ум —

Искусить неведомого края,

И сказал он, полон ратных дум,

Знаменьем небес пренебрегая:

«Копие хочу я преломить

В половецком поле незнакомом,

С вами, братья, голову сложить

Либо Дону зачерпнуть шеломом!»

4

Игорь-князь во злат стремень вступает,

В чистое он поле выезжает.

Солнце тьмою путь ему закрыло,

Ночь грозою птиц перебудила,

Свист зверей несётся, полон гнева,

Кличет Див[ 42 ] над ним с вершины древа,

Кличет Див, как половец в дозоре,

За Сулу, на Сурож[ 43 ], на Поморье,

Корсуню[ 44 ] и всей округе ханской,

И тебе, болван[ 45 ] тмутороканский!

5

И бегут, заслышав о набеге,

Половцы сквозь степи и яруги[ 46 ],

И скрипят их старые телеги,

Голосят, как лебеди в испуге.

Игорь к Дону движется с полками,

А беда несётся вслед за ним:

Птицы, поднимаясь над дубами,

Реют с криком жалобным своим,

По оврагам волки завывают,

Клик орлов доносится из мглы —

Знать, на кости русские скликают

Зверя кровожадные орлы;

На щиты червлёные[ 47 ] лисица

Дико брешет в сумраке ночном...

О Русская земля!

Ты уже за холмом.

6

Долго длится ночь. Но засветился

Утренними зорями восток.

Уж туман над полем заклубился,

Говор галок в роще пробудился,

Соловьиный щёкот приумолк.

Русичи, сомкнув щиты рядами,

К славной изготовились борьбе,

Добывая острыми мечами

Князю — славы, почетсей — себе.

7

На рассвете, в пятницу, в туманах.

Стрелами по полю полетев,

Смяло войско половцев поганых

И умчало половецких дев.

Захватили золота без счёта,

Груду аксамитов[ 48 ] и шелков,

Вымостили топкие болота

Епанчами[ 49 ] красными врагов.

А червлёный стяг с хоругвью белой,

Чёлку[ 50 ] и копьё из серебра

Взял в награду Святославич смелый,

Не желая прочего добра.

8

Выбрав в поле место для ночлега

И нуждаясь в отдыхе давно,

Спит гнездо бесстрашное Олега[ 51 ] —

Далеко продвинулось оно!

Залетело храброе далече,

И никто ему не господин:

Будь то сокол, будь то гордый кречет,

Будь то чёрный ворон — половчин.

А в степи, с ордой своею дикой

Серым волком рыская чуть свет,

Старый Гзак на Дон бежит великий,

И Кончак спешит ему вослед[ 52 ].

9

Ночь прошла, и кровяные зори

Возвещают бедствие с утра.

Туча надвигается от моря

На четыре княжеских шатра.

Чтоб четыре солнца не сверкали[ 53 ],

Освещая Игореву рать,

Быть сегодня грому на Каяле,

Лить дождю и стрелами хлестать!

Уж трепещут синие зарницы,

Вспыхивают молнии кругом.

Вот где копьям русским преломиться,

Вот где саблям острым притупиться,

Загремев о вражеский шелом!

О Русская земля!

Ты уже за холмом.

10

Вот Стрибожьи вылетели внуки[ 54 ] —

Зашумели ветры у реки,

И взметнули вражеские луки

Тучу стрел на русские полки.

Стоном стонет мать-земля сырая,

Мутно реки быстрые текут,

Пыль несётся, поле покрывая,

Стяги плещут: половцы идут!

С Дона, с моря, с криками и с воем

Валит враг, но, полон ратных сил,

Русский стан сомкнулся перед боем —

Щит к щиту — и степь загородил.

11

Славный яр-тур Всеволод! С полками

В обороне крепко ты стоишь,

Прыщешь стрелы, острыми клинками

О шеломы ратные гремишь.

Где ты ни проскачешь, тур, шеломом

Золотым посвечиая, там

Шишаки земель аварских[ 55 ] с громом

Падают, разбиты пополам.

И слетают головы с поганых,

Саблями порублены в бою,

И тебе ли, тур, скорбеть о ранах,

Если жизнь не ценишь ты свою!

Если ты на ратном этом поле

Позабыл о славе прежних дней,

О златом черниговском престоле,

О желанной Глебовне[ 56 ] своей!

12

Были, братья, времена Траяна,

Миновали Ярослава годы,

Позабылись правнуками рано

Грозные Олеговы походы.

Тот Олег[ 57 ] мечом ковал крамолу,

Пробираясь к отчему престолу,

Селя стрелы и, готовясь к брани,

В злат стрем?нь вступал в Тмуторокани.

В злат стремень вступал, готовясь к сече,

Звон тот слушал Всеволод далече,

А Владимир[ 58 ] за своей стеною

Уши затыкал перед бедою.

13

А Борису, сыну Вячеслава[ 59 ],

Зелен саван у Канина брега

Присудила воинская слава

За обиду храброго Олега.

На такой же горестной Каяле,

Укрепив носилки между вьюков,

Святополк отца[ 60 ] увёз в печали,

На конях угорских убаюкав.

Прозван Гориславичем в народе,

Князь Олег пришёл на Русь как ворог.

Внук Даждь-бога[ 61 ] бедствовал в походе,

Век людской в крамолах стал недолог.

И не стало жизни нам богатой,

Редко в поле выходил оратай,

В?роны над пашнею кружились,

На убитых с криками садились,

Да слетались галки на беседу,

Собраясь стаями к обеду...

Много битв в те годы отзвучало,

Но такой, как эта, не бывало.

14

Уж с утра до вечера и снова,

С вечера до самого утра,

Бьётся войско князя удалого

И растёт кровавых тел гора.

День и ночь над полем незнакомым

Стрелы половецкие свистят,

Сабли ударяют по шеломам,

Копья харалужные[ 62 ] трещат.

Мёртвыми усеяно костями,

Далеко от крови почернев,

Задымилось поле под ногами,

И взошёл великими скорбями

На Руси кровавый тот посев.

15

Что там шумит,

Что там звенит

Далеко во мгле перед зарёю?

Игорь, весь израненный, спешит

Беглецов вернуть обратно к бою.

Не удержишь вражескую рать!

Жалко брата Игорю терять.

Бились день, рубились день другой,

В третий день к полудню стяги пали,

И расстался с братом брат родной

На реке кровавой, на Каяле.

Недостало русичам вина,

Славный пир дружины завершили —

Напоили сватов допьяна,

Да и сами головы сложили.

Степь поникла, жалости полна,

И деревья ветви приклонили.

16

И настала тяжкая година,

Поглотила русичей чужбина,

Поднялась Обида из курганов

И вступила девой в край Троянов.

Крыльями лебяжьими всплеснула,

Дон и море оглашая криком,

Времена довольства пошатнула,

Возвестив о бедствии великом.

А князья дружин не собирают,

Не идут войной на супостата,

Малое великим называют

И куют крамолу брат на брата.

А враги на Русь несутся тучей,

И повсюду бедствие и горе.

Далеко ты, сокол наш могучий,

Птиц бия, ушёл на сине море!

17

Не воскреснуть Игоря дружине,

Не подняться после лбтой сечи!

И явилась К?рна, и в кручине

Смертный вопль исторгла, и далече

Заметалась Ж?ля[ 63 ] по дорогам,

Потрясая искромётным рогом.

И от края, братья, и до края

Пали жёны русские, рыдая:

«Уж не видеть милых лад нам боле!

Кто разбудит их на ратном поле?

Их теперь нам мыслию не смыслить,

Их теперь нам думою не сдумать,

И не жить нам в тереме богатом,

Не звенеть нам с?ребром да залтом!»

18

Стонет, братья, Киев над горою,

Тяжела Чернигову напасть,

И печаль обильною рекою

По селеньям русским разлилась.

И нависли половцы над нами,

Дань берут по белке со двора,

И растёт крамола меж князьями,

И не видно от князей добра.

19

Игорь-князь и Всеволод отважный,

Святослава храбрые сыны, —

Вот ведь кто с дружиною бесстрашной

Разбудил поганых для войны!

А давно ли, мощною рукою

За обиды наши покарав,

Это зло великою грозою

Усыпил отец их Святослав[ 64 ]!

Был он грозен в Киеве с врагами

И поганых ратей не щадил:

Устрашил их сильными полками,

Порубил булатными мечами

И на Степь ногою наступил.

Потоптал холмы он и яруги,

Возмутил теченье быстрых рек,

Иссушил болотыне округи,

Степь до Лукоморья[ 65 ] пересек.

А того поганого Кобяка

Из железных вражеских рядов

Вихрем вырвал, и упал, собака,

В Киеве, у княжьих теремов[ 66 ].

20

Венецейцы, греки и морава[ 67 ]

Что ни день о русичах поют,

Величают князя Святослава,

Игоря отважного клянут.

И смеётся гость земли немецкой,

Что, когда не стало больше сил,

Игорь-князь в Каяле половецкой

Русские богатства утопил.

И бежит молва про удалого,

Будто он, на усь накликав зло,

Из седла, несчастный, золотого

Пересел в кащеево[ 68 ] седло...

Приумолкли города, и снова

На Руси веселье полегло.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

1

В Киеве далёком, на горах,

Смутный сон приснился Святославу,

И объял его великий страх,

И собрал бояр он по уставу.

«С вечера до нынешнего дня, —

Молвил князь, поникнув головою, —

На кровати тисовой меня

Покрывали чёрной пеленою.

Черпали мне синее вино,

Горькое отравленное зелье,

Сыпали жемч?г[ 69 ] на полотно

Из колчанов вражьего изделья.

Златоверхий терем мой стоял

Без конька, и, предвещая горе,

Вражий ворон в Плесенске[ 70 ] кричал

И летел, шумя, на сине море».

2

И бояре князю отвечали:

«Смутен ум твой, княже, от печали.

Не твои ль два сокола, два чада,

Поднялись над полем незнакомым

Поискать Тмуторокани-града

Либо Дону зачерпнуть шеломом?

Да напрасны были их усилья.

Посмеявшись на твои седины,

Подрубили половцы им крылья,

А самих опутали в путины».

3

В третий день окончилась борьба

На реке кровавой, на Каяле,

И погасли в небе два столба,

Два светила в сумраке пропали,

Вместе с ними, за море упав,

Два прекрасных месяца затмились —

Молодой Олег и Святослав

В темноту ночную погрузились[ 71 ].

И закрылось небо, и погас

Белый свет над Русскою землёю.

И, как барсы[ 72 ] лютые, на нас

Кинулись поганые войною.

И воздвиглась на Хвалу Хула,

И на волю вырвалось Насилье,

Прянул Див на землю, и была

Ночь кругом и горя изобилье.

4

Девы готские[ 73 ] у края,

Моря синего живут.

Русским золотом играя,

Время Бусово[ 74 ] поют.

Месть лелеют Шаруканью[ 75 ],

Нет конца их ликованью...

Нас же, братия-дружина,

Только беды стерегут.

5

И тогда великий Святослав

Изронил своё златое слово,

Со слезами смешано, сказав:

«О сыны, не ждал я зла такого!

Загубили юность вы свою,

На врага не вовремя напали,

Но с великой честию в бою

Вражью кровь на землю проливали.

Ваше сердце в кованой броне

Закалилось в буйстве самочинном.

Что ж вы, дети, натворили мне

И моим серебряным сединам?

Где мой брат, мой грозный Ярослав[ 76 ],

Где его черниговские слуги?

Где татраны, жители дубрав,

Топчаки, ольберы и ревуги[ 77 ]?

А ведь было время — без щитов,

Выхватив ножи из голенища,

Шли они на полчища врагов,

Чтоб отмстить за наши пепелища.

Вот где славы прадедовской гром!

Вы же решили бить наудалую:

«Нащу славу силой мы возьмём,

А за ней поделим и былую».

Диво ль старцу — мне помолодеть?

Старый сокол, хоть и слаб он с виду,

Высоко заставит птиц лететь,

Никому не даст гнезда в обиду.

Да князья помочь мне не хотят,

Мало толку в силе молодецкой.

Время, что ли, двинулось назад?

Ведь под самым Римовом[ 78 ] кричат

Русичи под саблей половецкой!

И Владимир[ 79 ] в ранах, чуть живой, —

Горе князю в сече боевой!»

6

Князь великий Всеволод[ 80 ]! Доколе

Муки нам великие терпеть?

Не тебе ль на суздальском престоле

О престоле отчем орадеть?

Ты и Волгу вёслами расплещешь,

Ты шеломом вычерпаешь Дон,

Из живых ты луков стрелы мечешь,

Сыновьями Глеба окружён[ 81 ].

Если бы ты привёл на помощь рати,

Чтоб врага не выпустить из рук, —

Продавали б девок по ногате,

А рабов — по резани на круг[ 82 ].

7

Вы, князья буй Рюрик и Давид[ 83 ]!

Смолкли ваши воинские громы.