«Образ врага» в условиях войны как предмет историко-психологического исследования

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Образ врага» в условиях войны как предмет историко-психологического исследования

Взаимодействие стран, государств, народов неизбежно ведет к формированию определенных представлений друг о друге, которые тем ярче, отчетливее и детальнее, чем более масштабны, разносторонни и интенсивны контакты. Чем больше объективных противоречий между государствами и их народами, чем более напряженны их отношения, тем больше в этих представлениях накапливается негативного, которое, актуализируясь в конфликтных ситуациях (необязательно военных), перерастает в образ врага.

Войны и военные конфликты представляют собой один из крайних вариантов межгосударственного взаимодействия, в котором противоречие интересов приобретает радикальную форму вооруженного насилия, используемого для достижения своих целей путем нанесения максимального ущерба или даже полного уничтожения другой стороны. Естественно, что такие обстоятельства «взаимодействия» порождают и особые формы взаимовосприятия, в которых образ противника предельно упрощается, схематизируется, насыщается почти исключительно негативными характеристиками.

Подобное восприятие носит сугубо прагматический характер: в экстремальной ситуации вооруженной борьбы «на взаимоуничтожение» имеет ценность только то, что способствует уничтожению противника, то есть всё, обеспечивающее мобилизацию собственных сил, в том числе и морально-психологических. Эта мобилизация, помимо всего прочего, предполагает непременное возбуждение в массовом сознании сильных негативных эмоций по отношению к противоборствующей стороне, вплоть до чувства ненависти к врагу.

Однако столь острые чувства в широких слоях народа обычно не могут возникнуть и распространиться сами по себе. Как правило, в их формировании участвует мощный пропагандистский аппарат государства и различные общественные институты, средства массовой информации и т. д. Причин несколько: и существование довоенных стереотипов государств и народов-противников, которые редко бывают настолько негативными, насколько это необходимо для ведения войны, а потому требуют «корректировки»; сжатые сроки, в которые необходимо создать соответствующие представления о неприятеле; массовый характер тех категорий населения, которые должны «усвоить» новый стереотип; искусственность конструкции «образа врага», даже если он опирается на реальные характеристики страны, народа, армии противника, поскольку в нем символически выделяются и подчеркиваются особо значимые и специфические для данного противника элементы, и др. «Образ врага» из стихийного стереотипа (всегда в той или иной степени мифологизированного) приобретает свойства идеологемы.

Так формируется искусственный, пропагандистский образ врага. Причем, он может формироваться и заранее, в ходе и в результате пропагандистской работы против «потенциального противника», задолго до начала войны, которая, впрочем, как вооруженное столкновение, может и не начаться. Пример — пропаганда взаимного недоверия и враждебности двух социально-экономических систем (и военно-политических блоков НАТО и стран Варшавского договора) в период «холодной войны». Пропагандистская обработка населения может вестись превентивно и «по всем азимутам» — против всех стран — близких и дальних соседей, как это было в Советской России и СССР в межвоенный период 1920-х — 30-х гг. В этом случае в массовое сознание внедрялись определенные мобилизующие идеологемы: «враждебное капиталистическое окружение», «страна — осажденная крепость». Причем, эта идеологема хотя и содержала немало мифологического, опиралась на недавний исторический опыт и в целом адекватное представление об отношениях с внешним миром: молодая послереволюционная Советская Россия стала жертвой иностранной интервенции с участием всех ведущих мировых держав, способствовавшей разжиганию Гражданской войны. Советская страна бросила вызов капиталистическому миру не только идеологически, но и самим фактом своего существования; от военной обороны перешла к политическому и идеологическому наступлению, провозгласив идеи экспорта революции и сделав немало в этой области практических шагов; испытывала постоянную враждебность Запада в многочисленных формах и сферах взаимоотношений, в том числе и военно-политическое давление. Постоянно висящая над страной угроза внешнего вторжения, более или менее реальная, неоднократно актуализировавшаяся и нагнетаемая извне и изнутри, превращала образ внешнего врага в устойчивый элемент массового советского сознания того периода, выполнявшего функцию социальной мобилизации и дополнявшего образ «внутренних классовых врагов» — стойкого наследия периода революции и Гражданской войны.

Последний выразился в идеологическом клише «враги народа», который конкретизировался и персонифицировался в зависимости от задач и этапов внутренней политики сталинского режима, и использовался для консолидации общества в мирное время, особенно в условиях радикальных трансформаций конца 1920-х — 1930-х гг. В этой связи следует заметить, что в период Великой Отечественной войны, когда стала реальной не только ранее абстрактная внешняя угроза, но и опасность уничтожения самого государства, идеологема «враги народа» практически исчезла из употребления: в целях мобилизации власть перешла от классовых к преимущественно патриотическим установкам, подчеркиванию внутреннего единства народа, всенародному, отечественному характеру войны.

В научной литературе по-разному ставился вопрос о механизмах формирования образа врага. Приведем один из вариантов: «Моделирование процессов возникновения «образа врага» во взаимоотношениях различных стран и народов привело исследователей к пониманию того, что в основе этих процессов находится неверное восприятие — «взаимная мисперцепция». Механизм ее действия в упрощенном виде выглядит следующим образом: неверные образы внешнего мира, как правило, навязываются «сверху», проникая затем в массовое сознание. Считается, что тоталитарная система, аналогом которой являлся сталинский режим, в большой степени была подвержена стереотипному мышлению, а поэтому более склонна к мисперцепциям».[45] На наш взгляд, такой подход упрощает существо дела. Во-первых, воздействие «сверху», преимущественно пропагандистское, никогда не бывает единственным механизмом формирования образа врага: существует немало каналов восприятия (в том числе и военного противника) помимо манипулятивных воздействий власти. Тем более в обществе, где развиты культурные, гражданские и коммуникативные институты (система образования, разделение властей, средства массовой информации, искусство и т. д.). Во-вторых, даже пропаганда, безусловно, оперируя искусственно сконструированными стереотипами, далеко не только искажает реальность, но вынуждена использовать в значительной степени адекватную информацию — тем в большей степени, чем более образованным и критичным является население. Наконец, степень подверженности стереотипному мышлению западного «демократического» обывателя, а значит и склонность его к мисперцепциям была (и остается) отнюдь не меньшей, чем в «тоталитарном» советском обществе, в том числе и при сталинском режиме. Такое «комплиментарное» отношение автора цитаты, например, к населению США, отнюдь не соответствует многочисленным социологическим исследованиям западного менталитета, да и развитость и эффективность манипулятивных технологий на Западе явно преуменьшает (при переоценке их на Востоке). Да и более универсальным закономерностям социальной психологии, в том числе и политического мышления, эта позиция противоречит. В этом контексте, говоря о генезисе «образа врага» как структурного элемента общественного сознания, можно согласиться с рассуждениями И.Б.Гасанова: «Для обеих сторон характерны самооправдание и обвинение другой стороны по образцу: мы невиновны — они виноваты; мы говорим правду — они лгут; мы информируем — они пропагандируют; мы лишь обороняемся — они нападают; наши ракеты предназначены для сдерживания — их ракеты предназначены для первого удара. Таким образом, логика традиционного политического мышления неизбежно приводит к формированию особой психологии «гомо хостилис», человека враждебного, который воспринимает окружающий мир априори как враждебный, полный врагов. Такая деформированная картина мира подкрепляется двойным стандартом в оценке своих и чужих действий. Кроме того, сознание «гомо хостилис» находится под властью того, что в психологии называется когнитивным диссонансом, когда «образ врага» понуждает к заведомо неразумным и неоправданным действиям, которые в свою очередь оправдываются тем, что «врагу» приписываются еще более злостные намерения, в результате чего возникает заколдованный круг враждебности».[46] Пропаганда в этом процессе, конечно же, играет свою роль, но не всегда решающую. Корни этих явлений восходят к древним социокультурным и психологическом механизмам: «В различных обществах и культурах, у различных народов «образ врага» приобретает некоторые общие черты. При всех различиях в причинах и обстоятельствах конфликтов и войн, на протяжении истории существует повторяющийся набор изображения противника — некий «архетип» врага, который создается, как мозаика, по частям. Враг изображается: чужаком, агрессором, безликой опасностью, богоненавистником, варваром, ненасытным захватчиком, преступником, садистом, насильником, воплощением зла и уродства, смертью. При этом главное в «образе врага» — это его полная дегуманизация, отсутствие в нем человеческих черт, человеческого лица. Поэтому «абсолютный враг» практически безличен, хотя может и персонализироваться. Восприятие чужака в качестве врага уходит корнями в родоплеменное общество человечества. Именно тогда закладывались социально-психологические механизмы «образа врага», как правило, вне своей микросреды. Появились антитезы «мы — они», «свои — чужие», «племя — враг племени»».[47] Эти древние механизмы продолжают действовать, хотя их действие и видоизменяется соответственно эпохе, нации, культуре.

Пропаганда как инструмент формирования «образа врага» даже в «тоталитарном обществе» отнюдь не всесильна. Например, классовый «интернациональный» подход, приведший к мифологизации в оценках внешнего потенциального противника в лице «пролетариата Германии, сочувствующего СССР» или «обманутого немецким капиталом», в общем-то, не особенно ввел в заблуждение советское население. Политически конъюнктурные пропагандистские колебания относительно германского фашизма в 1930-е годы (от вражды к «дружбе» и далее к войне), хотя и внесли некоторую сумятицу в умы, но также не особенно дезориентировали массовое сознание советских людей. Слишком доверчивые к пропаганде были быстро отрезвлены — в первые же часы фашистского нападения.

Пропагандистский образ врага является далеко не единственным, бытующим в любом конкретном обществе. Так, государство в целом как аппарат управления и отдельно его специализированные структуры, которые должны принимать адекватные решения, стремятся к максимально полному и точному знанию о противнике, к пониманию его, без чего невозможна не только победа, но и сколько-нибудь эффективное ведение войны вообще. На центры принятия военно-политических решений работают многочисленные разведывательные, информационно-аналитические и другие подобные структуры разных уровней. Они создают свой «образ», который существенно более адекватен, но и он может содержать (по разным причинам) не только неверные факты и оценки, но и мифологические элементы — как следствие влияния тех же стереотипов и идеологем.

Есть в обществе и другие субъекты восприятия противника, — те категории населения, которые непосредственно соприкасаются с ним. С одной стороны, это гражданское население, оказавшееся в зоне ведения боевых действий и на оккупированной неприятелем территории (в тех случаях, когда война ведется в границах собственной страны). С другой стороны, субъектом такого восприятия всегда является действующая армия. Как правило, армия является самым массовым субъектом прямого взаимодействия с противником. Весьма специфический характер этого взаимодействия (вооруженная борьба на взаимное уничтожение), безусловно, влияет на механизмы, формы и содержание восприятия противника.

Конечно, опыт такого взаимодействия различен у видов и родов войск, представителей разных военных профессий, да и у конкретных военнослужащих. Однако в ходе войны формируется некий общеармейский коллективный опыт восприятия противника и соответствующий ему «образ врага», который может существенно отличаться и от представлений государственных аналитических служб высоких уровней, и от пропагандистского образа, внедряемого в общество, и от некоторых иных образов, формируемых, например, у гражданского населения. В «армейском» образе значительно меньше пропагандистских штампов и идеологических клише, мало в нем и обобщающей «информационной аналитики». Зато доминируют непосредственный прагматический опыт, здравый смысл и связанные с ними эмоциональные компоненты.

Синхронное восприятие противника в действующей армии, — в отличие от структур, принимающих решения, — не опосредовано многочисленными промежуточными звеньями. Весьма важно, что именно этот непосредственный опыт и формируемый на его основе «образ врага» участники боевых действий впоследствии доносят и до «гражданского» общества, и именно их воспоминания становятся основой коллективной исторической памяти, а пропагандистские клише времен войны постепенно стираются и уходят в прошлое. Конечно, механизм формирования исторической памяти общества очень сложен, но «пассионарность» ветеранов войн, их социальная энергетика выплескивается в различных формах, интенсивно формирующих образ военного прошлого, — в произведениях литературы, искусства, кинематографа, в мемуаристике, общественно-пропагандистской деятельности ветеранских организаций и т. д.

Именно по этим причинам действующая армия как субъект восприятия противника, хотя и является частью совокупности таких субъектов в обществе и государстве, представляется нам наиболее важным и интересным объектом изучения в этом ряду. Поэтому именно армия, в наибольшей степени определяющая синхронное и ретроспективное восприятие противника всем обществом, поставлена нами на первое место в названии этой книги.

Следует также подчеркнуть, что широко используемый сегодня и в журналистике, и в различных научных дисциплинах термин «образ врага», — во многом затертый, размытый и потерявший свое отчетливое содержание, — используется нами отнюдь не как идеологическое клише, не как идеологема (что делается, как правило, в околонаучной «демократической» публицистике),[48] а как синоним разнопланового, многообразного, в том числе и адекватного восприятия противника.

* * *

Итак, «образ врага». Для конкретно-исторического анализа проблемы необходимо предварительно очертить ее границы и раскрыть содержание основных понятий. В литературе представлено немало вариантов смыслового наполнения, определений этого термина.

Немало есть сторонников позиции, что «образ врага» — это всего лишь искусственная пропагандистская конструкция, своекорыстно формируемая в массовом сознании «сверху». Она получила распространение в перестроечный и постсоветский период в контексте атаки на коммунистическую систему, которую обвиняли во всех смертных грехах, в том числе в продуцировании «образа врага» как инструмента консолидации «тоталитарного общества». В этом было немало правды, но далеко не вся правда, поскольку подход был основан на «двойных стандартах» в оценке «демократического» Запада и «тоталитарного» Востока.

Например, создатели выставки «Скажи мне, кто твой враг» отстаивали простой тезис: «Настойчиво формируемый «образ врага», в действительности является пропагандистским мифом, «пустышкой», политическим приемом, призванным отвлечь людей от реальных проблем, предъявить им вымышленных виновников их тяжелого положения. Образ врага — это социально-политический миф, который зиждется на эгоистическом интересе и имеет в своей основе стремление отдельных политических групп к расширению влияния, сохранению или захвату власти».[49] Безусловно, в образе врага может содержаться мифологический компонент, но им это явление массового сознания никогда не ограничивается. Это подтверждает и сам автор позиции: «Образ врага наполняется конкретным содержанием в зависимости от социальных и культурно-исторических условий… Образ врага впитывает в себя традиционные предрассудки в отношении представителей определенных национальностей и государств. Путем наложения искусственно создаваемого мифа на издавна существующие стереотипы появляется необходимый кому-то «образ врага».[50] Эти утверждения, в основном, верны: действительно, образ врага исторически конкретен, он зависит от социокультурных условий, он сочетает пропагандистские мифы и стереотипы. Но уже этим он шире «пропагандистской мифологии», поскольку стереотипы, наряду с мифологическими, почти всегда включают и адекватные элементы — фактические и оценочные. А кроме того есть индивидуальный и коллективный текущий опыт, почти всегда есть и разнообразные источники более или менее объективной информации (научные, справочные сведения, система образования, СМИ, в которых «просачиваются» факты и т. д.).

По мнению А.В.Фатеева, «образ врага» — идеологическое выражение общественного антагонизма, динамический символ враждебных государству и гражданину сил, инструмент политики правящей группы общества…».[51] С этим определением можно было бы в значительной степени согласиться, если бы оно не претендовало на универсальность и при этом также не сводило бы определяемое понятие к идеологеме. В действительности «образ врага» не выражает, а отражает восприятие и оценку одного социального субъекта другим, причем этот субъект не обязательно «государство или гражданин». Безусловно, образ врага имеет символический характер, является динамичным, изменчивым, но далеко не всегда выступает инструментом «политики правящей группы общества» (например, субъект восприятия может как раз противостоять этой группе, и она сама быть «врагом»).

Весьма значим вопрос о роли «образа врага» для возникновения войн и в ходе самих войн. «…Человек фиксирует окружающий мир в своем сознании в виде различных образов, которые могут не точно либо вовсе неверно отражать действительность, окружающую его. При этом создаваемые в человеческом сознании образы в значительной степени определяют его поведение. Отсюда следует, что поведением человека можно управлять, формируя в его сознании нужные образы-представления, поддерживая одни, затеняя другие».[52] Безусловно, таким способом можно влиять и на массовое сознание, и на сознание людей, принимающих государственные решения. Но нельзя и переоценивать значение «образов» в реальной политике.

Однако и здесь также существует позиция, согласно которой субъективный фактор, роль массового сознания, в том числе утверждение негативных стереотипов, и особенно, «образа врага» явно преувеличивается: «Образ врага обладает собственной инерцией и может становиться так называемым «самоосуществляющимся пророчеством», которое ведет к спиралевидной эскалации напряженности и враждебности».[53]

На наш взгляд, адекватна позиция И.Б.Гасанова: «Большинство войн и конфликтов было порождено не ложными представлениями и отнюдь не негативными национальными стереотипами, а реальными экономическими, политическими, социальными причинами, различными интересами и противоречиями, и сводить конфликты и войны лишь к неправильному восприятию окружающего мира или какой-либо страны, отдельного народа было бы неправомерным. Вместе с тем, сама ситуация напряженности, особенно ведущая к вооруженным конфликтам, порождала и одновременно подкреплялась «образом врага».[54] То есть причинами конфликтов, в том числе военных, всегда являются реальные интересы и противоречия, а не национальные стереотипы и образы врага. «Не «образы врага» или «негативные национальные стереотипы» рождают конфликты, а ситуация конфликта, напряженности, взвинченности являет собой почву для возникновения, становления и развития «образа врага».[55]

Таким образом, не следует упрощать ни механизм формирования «образа врага», ни его содержание (сводя к некой «матрице»), ни его структуру и т. д.

Образ врага — это представления, возникающие у социального (массового или индивидуального) субъекта о другом субъекте, воспринимаемом как несущий угрозу его интересам, ценностям или самому социальному и физическому существованию, и формируемые на совокупной основе социально-исторического и индивидуального опыта, стереотипов и информационно-пропагандистского воздействия. Образ врага, как правило, имеет символическое выражение и динамический характер, зависящий от новых внешних воздействий информационного или суггестивного типа.

Образ врага никогда не формируется произвольно, на чисто ментальном уровне, а потому и не может быть сведен к «пропагандистскому продукту». Он не может быть и постоянной величиной: ни в структурном, ни в смысловом, ни в аксеологическом (ценностно-оценочном) отношениях. «Враждебность есть определенное общественное отношение, которое возникает не на пустом месте, а основывается на объективно данных материальных предпосылках, определяющих характер отношений даже внутри отдельной человеческой группы, так что об их внешнем выражении в виде определенных, устойчивых общественных форм связи одной группы с другой говорить не приходится».[56]

Проблема формирования «образа врага» являет частью более широкой проблемы «мы и они». «Проблема «свой-чужой», «мы и они» относится к сфере массового сознания и является универсальной для социальной психологии и культуры. Смысл ее заключается в самоидентификации социальной общности путем соотнесения с другими и выработке отношения к «иному». Предметом осознания своего является некий набор качеств членов социума, который может быть различен в зависимости от типа и масштабов общности. Поэтому набор признаков «инаковости» всегда зависит от параметров, по которым происходит сопоставление».[57] Поэтому содержание и структура образа врага, при всем их упрощении и схематизации, во многом зависят от качеств самого социума, его структуры, ключевых ценностей и др. Например, в средние века, когда религиозный фактор играл столь весомую роль в общественной жизни, и внешний враг-иноверец нередко оценивался в первую очередь именно по этому параметру: «язычники», «нехристи», «неверные» и т. п. — в зависимости от религиозной принадлежности социума.

В условиях вооруженного конфликта проблема «мы и они», «свой-чужой» обостряется до предела, выступая в гипертрофированных формах: потенциально опасный «чужой» превращается в реального смертельного врага. «Они», всегда «чужие», иные, не до конца понятные и уже потому являющиеся источником мнимых или реальных опасностей, в экстремальной ситуации противостояния «не на жизнь, а на смерть» становятся прямым источником угрозы самому существованию общности «мы» и составляющих ее индивидов. Расплывчатый образ оборачивается вполне конкретными проявлениями несчастий, исходящих от «чужого». Отсюда и преобладание эмоционально-субъективного начала в оценках противника: те его качества, которые у своих оцениваются как исключительно позитивные, применительно к врагу рассматриваются, как правило, в негативном ключе. Весьма точно характеризует это явление ветеран Великой Отечественной, бывший командир взвода разведки П.В.Бучумов. Отвечая на вопрос «Как вы оценивали моральный дух противника?», он сказал: «Я знаю случаи, когда немцы, попадая в безвыходное положение, отстреливались до последнего патрона. Притом в одиночку, когда, кроме нас, не было свидетелей их отчаянного боя. По воинским меркам свои бы назвали таких героями, а у нас для них было другое слово — головорезы. Такова война».[58]

Враг должен быть «плохим», потому что иначе война в нравственном (и психологическом!) отношении вообще оказывается невозможной: убийство человека находится за пределами общепринятых норм человеческой морали, религиозной этики и здоровой психики. Однако врага нужно и можно убивать, потому что он как бы изначально выносится за рамки категорий, на которые эти нормы распространяются. В общественном сознании (в том числе и в массовом бытовом) враг наделяется свойствами, «противными человеческой натуре». Действительно отрицательные его качества гипертрофируются, а качествам, по обычным «мирным» меркам оцениваемым положительно, придается негативный смысл. При этом механизм конструирования образа врага, как правило, универсален: он направлен на обоснование своей правоты в войне (подчеркивание агрессивности противника, его жестокости, коварства и т. п.), а также собственного превосходства, которое должно стать основанием для победы над неприятелем. И то, и другое достигается путем противопоставления своим собственным качествам, которые рассматриваются как позитивные ценности.

Конкретный набор этих ценностей различен для разных народов, культур, исторического времени и даже этапов одной и той же войны, хотя их диапазон, в общем-то, ограничен и достаточно традиционен. Так, в зависимости от исторической эпохи и конфессиональной принадлежности воюющих сторон, в качестве таких ценностей доминируют или, напротив, исчезают религиозные мотивы и соответствующая оценка противника с их позиций («язычники», «нехристи», «неверные», «безбожники» и т. п.). Исторически более устойчива оценка противника по критерию «цивилизованности»: враг почти всегда «варвар», причем конкретный смысл в этот оскорбительный термин может вкладываться разный (от нечеловеческой жестокости до несоблюдения правил гигиены). «Принижение» врага происходит путем приписывания ему всех человеческих слабостей: подверженности пьянству, разврату, воровству, мародерству и др. Наконец, почти всегда присутствует оценка таких качеств, которые имеют действительно существенное значение в ходе военного противостояния: собственной смелости противопоставляется трусость врага, а мужественные и даже героические его поступки оцениваются как бездумный фанатизм под действием пропаганды или пьяного угара. Собственной смекалке противопоставляется глупость врага, а его военная хитрость и находчивость воспринимаются как коварство, и т. д.

Интересно отметить тот факт, что в русском национальном сознании, нашедшем отражение в фольклоре и литературном творчестве разных эпох (начиная с былинного времени и кончая Первой мировой войной), а значит, представленном в концентрированной символической форме, враг «всегда силен, многочислен, жесток и коварен, но зачастую глуп и обязательно некрасив». Причем, победы русских объясняются их естественным превосходством в смекалке, силе духа и воинском умении, тогда как поражения — невезением или Божьим наказанием за грехи.[59] Впрочем, такой подход к оценке врага в условиях военного противостояния вненационален и присущ не только массовому сознанию, но и пропагандистским институтам любых воюющих государств.

В психологическом контексте войны слово «враг» более точно, нежели его нейтральные синонимы, отражает восприятие противника или неприятеля, так как содержит определенную эмоциональную составляющую, оно более «психологично». Что касается категории «образ», то это достаточно многозначный термин. Главное, что можно в нем выделить, — это обобщенность представления о чем-то, некоторая схематичность, хотя и с элементами конкретного, индивидуального восприятия, сильной эмоциональной окраской. Его можно рассматривать как определенную психологическую конструкцию, из чего следует, что у каждого человека был свой образ врага, во многом основанный на собственном опыте или своих «источниках информации». Кроме того, это категория социальная, так как противник всегда воспринимался через стереотипы общественного, в том числе национального сознания, его образ формировался под влиянием государственных идеологий, непосредственного пропагандистского воздействия на население и армию.

Образ врага — категория динамичная. И у каждого человека, и у армии, и у общества в целом он менялся под влиянием множества факторов. Прежде всего, факторов восприятия. Их можно подразделить на несколько основных групп, а именно, — относящиеся: 1) к субъекту восприятия; 2) к объекту восприятия; 3) к условиям и обстоятельствам восприятия. Наша задача представить обобщенный образ врага, насколько его можно реконструировать из индивидуальных образов, отраженных в исторических источниках.

Субъект восприятия. Образ врага формировался в процессе восприятия, через конкретный опыт каждого человека, и личностные факторы имели здесь огромное значение. Социальное положение военнослужащего, уровень его образования и культуры, национальная и религиозная принадлежность, непосредственный служебный статус в армии не только накладывали на это восприятие отпечаток, но и во многом его определяли, решающим образом воздействуя на сферу мировоззрения, а значит, и на оценочно-аналитическую часть этого образа. Следует отметить, что образ противника у каждого военнослужащего в определенной мере складывался еще до войны, а непосредственно в ходе боевых действий менялся, переходя от абстрактно-обобщенных очертаний к более конкретным, приобретая глубоко личностную, эмоциональную окраску.

По-разному виделся противник из солдатского окопа, через орудийный прицел, смотровую щель танка или из кабины самолета. Не только род войск, но и принадлежность к рядовому, младшему и старшему командному составу влияла на это восприятие. И уж тем более расстояние до передовой. Здесь прослеживается следующая тенденция: чем выше были должность и звание, тем, как правило, большей, но опосредованной информацией о противнике располагал человек, и в его индивидуальном образе врага сильнее было представлено не эмоциональное, а аналитическое начало. Чем ближе к линии фронта и особенно переднему краю, тем больше в этой информации было представлено личного или коллективного, но непосредственного опыта, тем сильнее чувства и эмоции накладывались на отношение к неприятелю и представления о нем.

Весьма дифференцированным было восприятие противника и гражданским населением. Социальная принадлежность, уровень образования и культуры, демографические параметры (пол, возраст и др.), место жительства (город — деревня), — все это и многое другое влияло на формирование стереотипа и дальнейшее складывание «образа врага» в ходе самой войны.

Но и сам объект восприятия, то есть противник, не был однородным и статичным. Далеко не одним и тем же выступал он в начале и в конце войны. Кроме того, на формирование образа у каждого конкретного человека влияло то, с каким именно недругом, хотя бы в одной и той же войне, лично ему приходилось иметь дело. Например, по-разному воспринимался неприятель на русско-австрийском, русско-германском и кавказском фронтах в Первую мировую войну; или в боевых действиях против немецких, финских, румынских, итальянских, венгерских и других частей в Великую Отечественную. Вместе с тем, сам противник также по-разному воспринимал членов неприятельской коалиции, выражая большую или меньшую антипатию к России и ее союзникам. Поэтому, говоря о взглядах и представлениях своей стороны, нельзя игнорировать соответствующие взгляды на нее со стороны неприятеля.

В качестве объекта данного исследования по мировым войнам мы рассматриваем преимущественно образ врага-немца. И в Первую, и во Вторую мировые войны у Германии было немало союзников-сателлитов разных национальностей, и на них естественно переносились основные негативные характеристики противника в целом, хотя и в ослабленной, по сравнению с главным врагом — Германией, форме. Немцы и их союзники в сознании российских участников обеих войн воспринимались дифференцированно. Но на тех участках фронта, где приходилось иметь дело непосредственно с союзниками Германии, негативных моментов в отношении к ним было больше, чем в других местах.

Третья группа факторов, определяющих формирование образа врага, — условия и обстоятельства восприятия противника. В этой связи необходимо сказать об общих чертах и специфике двух мировых войн. Безусловно, они имели много общего: обе были мировые, отличались от всех предшествующих войн вовлечением в боевые действия огромных масс населения, высокой степенью ожесточенности, многочисленностью жертв, длительностью, особой ролью технических факторов. Вместе с тем, чрезвычайно велика была их специфика. Прежде всего, эти конфликты характеризуются столкновением разных типов государств: в первом случае — империй, во втором — праворадикального и леворадикального тоталитарных режимов. Первая мировая война имела преимущественно национально-государственную окраску, Вторая — мощную классово-идеологическую. Отличались они и по тяжести, количеству жертв, степени ожесточения, — Великая Отечественная была для СССР войной на выживание, причем не только государственное, но и национальное. Различались эти войны и по типу: первая была преимущественно позиционной, вторая — мобильной. Соответственно, разной была и степень взаимного проникновения стран-участниц в глубь национальных территорий. Таким образом, Первая мировая была преимущественно войной армий, окопной войной, а Вторая — войной тотальной, войной народов, с уничтожением огромных масс не только живой силы противника, но и гражданского населения, с развертыванием со стороны СССР массового партизанского движения в тылу врага. Иными были формы борьбы, а значит, и взаимодействия, контактов с противником и его восприятия. Наконец, различной была динамика, ход и результаты войны: первая для России развивалась от ситуационных побед к общему поражению, вторая для СССР — от временных поражений к конечной победе.

Но условия и обстоятельства восприятия врага были не только общими для всех, но и индивидуальными для каждого из участников войны. Это и место в боевых действиях, и включенность в них на том или ином этапе войны, и участие в конкретных операциях, и принадлежность к роду войск, и многое другое. К этим обстоятельствам можно отнести и моменты личной биографии: например, были ли погибшие от рук врага в семье, остался ли кто-нибудь из близких на оккупированной территории, побывал ли человек в плену и т. п.

Аналогично и гражданское население делилось на тех, кто имел опыт непосредственного соприкосновения с противником (проживание в прифронтовой зоне или на оккупированной территории, опыт общения с военнопленными и т. д.), и то, чьи представления складывались только из вторичных источников информации, в т. ч., и по преимуществу, пропагандистских.

Типология образа врага. Тот факт, что существовало многообразие субъектов, условий и обстоятельств восприятия противника, определяло и многообразие образов врага, которые формировались в общественном сознании. Среди них (по времени возникновения) выделяются две больших категории, которые, в свою очередь, можно условно подразделить на несколько основных типов, хотя в индивидуальном сознании они, как правило, сливались и присутствовали в разной пропорции. Так, обобщенный образ врага, формировавшийся в ходе самой войны (условно его можно обозначить как «синхронный»), включал в себя официально-пропагандистский, служебно-аналитический и личностно-бытовой образы. А ретроспективный, послевоенный образ соединял в себе индивидуальный образ-воспоминание ветеранов-участников событий, художественно-обобщенный, историко-аналитический и другие типы образа. Официально-пропагандистский элемент преобладал до приобретения человеком личностного опыта общения, контакта с врагом; служебно-аналитический, как правило, доминировал у командного состава и разного рода спецслужб, которым требовался адекватный образ врага на основе объективной и большой по объему информации для принятия оперативных и стратегически важных решений; наконец, личностно-бытовой тип образа оказывался самым распространенным и присутствовал как основной на всех армейских уровнях, непосредственно вовлеченных в боевые действия.

Можно говорить и об определенной эволюции образа врага на протяжении войны с точки зрения пропорций этих типов в индивидуальном сознании. Основной тенденцией в его развитии был переход от доминировавших пропагандистских стереотипов накануне и в начале войны к личностно-бытовому, эмоционально-конкретному образу, формировавшемуся в результате индивидуального опыта.

* * *

«Образ врага» — даже если рассматривать его на уровне представлений отдельного человека — принадлежит сфере массового сознания: каждый человек — член социума, и индивидуальная психология на уровне смыслового наполнения неизбежно отражает менталитет общества в целом.

Массовое сознание — явление чрезвычайно сложное и противоречивое, в нем переплетаются элементы социальной психологии, нравственные и мировоззренческие установки. При этом оно представляет собой синтез явлений, уходящих корнями в национальные традиции, в обыденную жизнь людей, с идеологическими установками, целенаправленно формируемыми структурами власти.

Война как экстремальное состояние общества в его противостоянии внешним силам предъявляет к массовому сознанию особые требования. В условиях войны особое значение имеет моральный дух армии и народа, в формировании которого важную роль играет совокупность факторов: убежденность в справедливом характере войны, вера в способность государства отразить нападение врага при всех трудностях и даже временных неудачах, наличие духовных и нравственных ценностей, ради которых граждане страны готовы стать солдатами и отдать свою жизнь.

Свое место в ряду этих факторов занимает и «образ врага» — в той его части, которая целенаправленно, идеолого-пропагандистскими средствами формируется властью и элитами.

Идеологическая и психологическая составляющая в любой войне теснейшим образом взаимосвязаны. Целью любой войны является победа, а достичь ее невозможно без определенного морально-психологического состояния населения страны в целом и ее армии в особенности. При этом и народ, и армия должны быть убеждены в своем, прежде всего, моральном превосходстве над противником, и, разумеется, в конечной победе над врагом. Все это относится не только к умонастроениям, но и к области собственно массовых настроений, чувств народа. Однако, как можно заметить, смысловое содержание этих психологических явлений принадлежит к сфере идеологии. Поэтому любая морально-психологическая подготовка к войне, а также обеспечение определенного морального духа в ее ходе, осуществляются прежде всего идеологическими средствами и инструментами.

Важнейшим среди них является пропаганда официальной мотивации войны. Каждая война имеет свое идеологическое оформление, своеобразную идеологическую мотивацию, которая может выражаться как в официальном определении войны высшими политическими и идеологическими институтами, так и в непосредственных лозунгах, используемых в пропагандистской работе в войсках и среди населения. «Образ врага» является составной частью системы этой мотивации как до, так и в ходе войны, а также ретроспективно, для закрепления государством своих позиций не только в мировой исторической памяти и особенно в памяти своего народа, но прежде всего — в международных отношениях.

Таким образом, формируемый по отношению к военным противникам «образ врага» имеет важное значение не только в предвоенный и собственно военный период, но и в после того, как война давно уже закончилась, влияя не только на массовую психологию населения страны, но и на ее внутреннюю и внешнюю политику и социальную практику.