Глава 19 Распад

Глава 19

Распад

Только тогда, когда я ненадолго возвращалась во внешний мир, далекий от войны, я по-настоящему почувствовала себя подавленной. В нем все без исключения жаловались, критиковали, ужасались. И все это было проявлением слабости, бессилия. Неудачно выбранный курс внутренней политики был не только причиной, но казалось, и оправданием, основанием для бездействия. Я всегда с радостью возвращалась в свою больницу или в дом своего отца в Царском Селе.

По крайней мере, казалось, что его поддерживают мужество, мудрость и умение абстрактно мыслить. Настроения толпы оставляли его равнодушным. Он внимательно следил, хотя и не без волнения, за разворачивающимися событиями и за изменившейся психологией при дворе. Императрица полностью посвятила себя заботе о раненых; император совершал бесконечные поездки на фронт. Их популярность в народе падала, в то время как влияние Распутина росло, и волны слухов о них распространялись все шире с каждым днем. Все эти сплетни способствовали популярности Распутина, особенно в глазах нечестных людей, которые стремились с его помощью получить важные государственные посты.

Императрицу критиковали со всех сторон и постоянно обвиняли – совершенно несправедливо – в том, что она хочет сепаратного мира.

Моя тетя Элла, сестра императрицы, также подвергалась непрекращающимся нападкам. Во время антигерманских демонстраций в Москве перед ее монастырем собралась толпа, которая выкрикивала оскорбления и угрозы.

Эти новости, когда я узнала их, впервые, как мне кажется, заставили меня серьезно задуматься о своеобразной неустойчивости общественного мнения в России. В Швеции, размышляла я, настроение толпы всегда развивалось в какой-то мере в соответствии со здравым смыслом, не поддаваясь только инстинктивному недоверию к правящему классу, которое здесь было очевидным. Жизнь моей тети, ее работа, ее лояльность были очевидны для всей Москвы. Она прожила здесь много лет, все знали ее в лицо. Она сделала очень много добра, ее благодеяниям не было числа, некоторые из них носили общественный характер. И почти до самого момента этого страшного всплеска ненависти толпы она была объектом всеобщего уважения и воодушевления.

Но русские по самой своей природе, видимо, быстро переходят от восторга к полному унынию и недоверию. Они предаются своим настроениям совершенно искренне и до конца, абсолютно забывая о своих вчерашних чувствах. Они не усматривают никакой непоследовательности в таком поведении, а если и видят, то охотно находят оправдания. Неисправимые пессимисты, они на самом деле не любят смотреть вперед с надеждой и предпочитают не ждать от будущего ничего, кроме бед. Подняться, бороться, предотвратить беду кажется им таким трудным делом, что все усилия представляются тщетными; и, замирая в бездействии, они со слезами ожидают, пока все дурные предчувствия оправдаются. Энергичные действия, сопротивление судьбе, кроме того, едва ли оставили бы им достаточно времени для их излюбленного времяпрепровождения: разговоров, анализа, критики.

За эти несколько месяцев войны общественное настроение полностью изменилось. Энтузиазм исчез; казалось, нет больше порыва объединиться для одного общего дела. Воодушевление, которое вначале двигало нами, иссякло.

Наша движущая сила – огромная проржавевшая машина русской государственной жизни – работала на высоких оборотах, но ее никогда не чинили и даже не смазывали. И теперь, когда она разваливалась, никто не знал, что делать.

Самые опытные и пользовавшиеся наибольшим доверием лидеры ничего не предпринимали и зловеще качали головами. Более молодые люди, малосведущие, но исполненные надежд, торопливо прилаживали новые рычаги или старались заменить старые колеса новыми. Но бесполезно; двигатель был слишком стар, он разваливался на куски.

Российскую промышленность возглавляли московские предприниматели, которые видели неспособность старого государственного механизма соответствовать современным требованиям. В начале того лета они предложили последовать примеру Запада и мобилизоваться для объединенных действий. Но и на это тоже было мало надежды. Что могли наши мануфактуры, находившиеся в зачаточном состоянии! Испытывая недостаток в технике, мы вынуждены были бросить в огонь войны человеческие ресурсы, и такие огромные, что равновесие в стране было поколеблено.

В какой-то момент блеснул луч надежды на более взвешенное отношение со стороны главы правительства. Пост обер-прокурора Синода был передан Самарину, умному и образованному человеку, пользовавшемуся всеобщим уважением и к тому же сердцем и душой преданному самодержавию. По настоянию Самарина, которого на этот раз терпеливо выслушали, Распутина отправили домой в Сибирь. Более того, был сформирован новый, более либеральный кабинет министров и созвана Дума.

Но наши военные неудачи продолжались, мы несли ошеломляющие потери. Солдаты шли в атаку без винтовок, а у артиллерии не было боеприпасов.

Когда, наконец, пришло донесение о падении Варшавы, Дума открыто обсудила ситуацию на фронтах и обвинила командование в тактической безграмотности и общей некомпетентности.

Так как штаб фронта находился в Пскове, я всегда имела точную информацию относительно степени наших военных неудач, а слухи о внутренних разногласиях властей, которые достигали нашей провинции, мне казались вдвойне удручающими; оттого что были такими неясными, их невозможно было проверить. Например, мы вновь и вновь слышали, что император намеревается взять на себя верховное командование всеми армиями. Говорили, что к этому шагу его побуждали императрица и Распутин, ненавидевший великого князя Николая, который был тогда командующим, и подозревавший его в чрезмерных амбициях.

Распутин, снова вернувшийся ко двору, впервые подвергся нападкам прессы, хоть и завуалированным. Среди тех, кто находился ближе всех к трону во времена, предшествующие фактическому правлению Распутина, весть об этом его последнем совете вызвала особенные опасения. Каким бы полезным поступком ни оказалось для императора его решение вступить в игру, это, по всей вероятности, дало бы лишь кратковременный эффект, который обошелся бы в результате слишком дорого. Возлагая на себя непосредственное командование, император брал на себя и прямую ответственность за каждое поражение в будущем, и каждый новый критический отзыв становился бы прямым ударом по его престижу.

В сложившейся ситуации поведение двора становилось все более непонятным. Все их мысли и поступки стали туманны и необъяснимы. Например, императрица пожелала узнать мнение Палеолога, посла Франции, о ее плане послать своего мужа на фронт. Она знала, что мой отец и его жена были в дружеских отношениях с Палеологом, поэтому она попросила их дать в его честь обед и отправила туда свою советницу мадам Вырубову. Мадам Вырубова была по-своему искренне и бескорыстно предана императрице, но из-за своей ограниченности вообще и слепого поклонения Распутину в частности она не вызывала уважения. Господин Палеолог был ошеломлен тем, что такая важная миссия была возложена на такую глупую женщину Он дипломатично сказал ей, что, видимо, уже слишком поздно и бесполезно давать какой-либо совет со стороны, не соответствующий ожиданиям. Запинаясь, она повторила одну за другой его гладкие фразы и сказала, что постарается передать императрице все, что он сказал. Эта беседа произошла 2 сентября 1915 года.

В тот же день Дмитрий помчался специальным поездом из Генерального штаба. Его миссия, предпринятая исключительно под влиянием его собственного порыва и без ведома великого князя Николая, состояла в том, чтобы отговорить императора брать на себя верховное командование.

В то время император еще относился к Дмитрию как к сыну. Он всегда был самым желанным гостем в Царском Селе, и император любил беседовать с ним. Но на этот раз Дмитрию по приезде в Петроград пришлось несколько раз телефонировать в Царское Село, прежде чем император оказался готов принять его. Раньше такого никогда не случалось. В конце концов император пригласил его на обед, а после него предложил партию в бильярд. И Дмитрий, используя шанс, начал излагать то, ради чего приехал. Он прекрасно осознавал ответственность, которую брал на себя, но считал своим долгом высказать царю не только личное мнение, но и мнение большинства людей как на фронте, так и в тылу. Он чувствовал, что не может позволить себе думать о том, как откровенность может повлиять на его судьбу.

Этот разговор был труден для обоих. Император выслушал внимательно, без тени нетерпения все аргументы моего брата. Сначала он иногда еще отвечал что-то, потом замолчал. Казалось, что он ясно видел, чему подвергнется, если возьмет на себя командование. Тем не менее, услышав подтверждение своим страхам, он словно был в нерешительности. В конце беседы Дмитрий уверился, что донес до него свою точку зрения и сумел отговорить императора. И вместо того, чтобы навлечь на себя неудовольствие царя, получил благодарность за свою преданность и откровенность. Прежде чем вернуться в будуар царицы, двое мужчин, глубоко взволнованные и тронутые почти до слез, молча обнялись. Когда Дмитрий рассказывал впоследствии об этом, он сказал, что они никогда не были так близки друг к другу, как в тот момент. В тот же вечер он покинул Александровский дворец с чувством радостного и глубокого облегчения.

Через два дня император взял на себя верховное командование армиями, а Дмитрий, находившийся еще в Петрограде, узнал об этом из газет.

Вскоре после этого сообщения и отъезда императора в Могилев, где теперь располагался Генеральный штаб, случилась отставка князя Орлова, начальника императорской полевой канцелярии, а затем Джунковского. Первый был глубоко и искренне предан императору, но не скрывал своего мнения о Распутине, и за это императрица не могла простить его. С увольнением Орлова во дворце не осталось никого из тех самостоятельно мыслящих и смелых, кто мог бы противостоять влиянию заурядных и беспринципных людей, которые теперь были на коне. Джунковский был помощником министра внутренних дел и курировал полицию. Причиной его увольнения стало расследование в Москве нескольких дебошей Распутина, которое несколько раньше провела полиция с неосмотрительной скрупулезностью.

В сентябре же, несмотря на весь риск, который влек за собой этот шаг, было объявлено о роспуске Думы. За этим немедленно последовали забастовки на Балтийском и Путиловском заводах, которые занимались исключительно производством боеприпасов и боевой техники для обороны.

Забастовка распространилась на другие фабрики Петрограда и продолжалась всего три дня вполне мирно. Еще не было такой цели, как «революция», но эта забастовка все-таки, по пророческим словам, стала «генеральной репетицией».

Дмитрий был вызван в штаб, чтобы принять обязанности адъютанта императора. Приблизительно в это время в Москве состоялся съезд земских и городских союзов – организаций с многочисленными филиалами, охватывающими и тыл, и всю армию. Съезд принял политическую резолюцию, в которой в достаточно вежливой форме было указано на трудности и испытания, переживаемые Россией, и отсутствие тесной связи между правительством и народом. В ней подчеркивалась необходимость принятия срочных мер, и прежде всего – назначения кабинета, который пользовался бы общественным доверием, и нового созыва Думы.

В своей телеграмме император наотрез отказался принять делегацию с таким докладом. Эту телеграмму царь лично вручил Дмитрию для отправки. Дмитрий, зная о ее содержании, отнес ее к себе в комнату и не отослал. Он чувствовал, что эта необдуманная вспышка императора вызовет слишком серьезные последствия. На этот раз дерзость моего брата была не так хорошо принята. На некоторое время его перевели из штаба вместе с адъютантом Дрентельном, с которым он обсуждал свой шаг. Делегация от земств не была принята. С того времени началась более или менее открытая война между царем и мыслящей частью населения.

Император более чем когда бы то ни было представлял собой психологическую загадку. Лично почти равнодушный к власти, он, тем не менее, не терпел никаких посягательств на верховную власть как таковую. Он считал священным долгом сохранить в целости самодержавие – наследство, переданное ему предками. Эта убежденность была внедрена в его сознание примером предшественника – Александра III, искусного во внутренней политике, и укрепилась со временем сначала при помощи тех, кто отвечал за его воспитание и образование, а затем благодаря его заурядному окружению.

На протяжении поколений Россией правили цари, чья воля осуществлялась при посредничестве совершенно обособленной касты людей. В понимании этих хранителей самодержавного идеала – культа, на котором мы все во главе с нашим императором были воспитаны, Россия была носителем неких особых идеалов, чистоту и возвышенность которых Западу никогда не понять и конечно же никогда не достичь. Таким образом, России, в нашем представлении, было «позволено» на века отставать от прогресса и при этом неизменно быть выше.

Но оказалось совершенно невозможно этой западной культуре проникнуть в какой-то степени к нам. Те, кто был у руля государственного управления, относились к ней с подозрением или категорически отвергали ее. Они могли бы приспособить эти новые веяния к нашим национальным особенностям, но к этой задаче они отнеслись с презрением. В результате эти западные веяния, вместо того чтобы получить естественное и постепенное распространение, клубились в тесных кружках интеллигенции, новые мысли и идеи были сконцентрированы внутри одного класса.

Получив свободу и простор для своей русской привычки к теоретизированию и дискуссиям, эта тема могла бы исчерпаться в процессе разговоров и предложений. Но все это извне сурово подавлялось или презрительно отвергалось правящей кастой. По их мнению, ничего не изменилось. Они полностью отказывались принимать в расчет появление общественного мнения и всеобщий, постоянно растущий интерес к государственным делам. При каждом удобном случае они спешили столкнуть на нелегальную основу медленное движение России к самосознанию.

Лишенная в то время права направлять умственные силы на благо своей страны, всячески отстраняемая от участия в поисках пути развития общества, постоянно подозреваемая в желании подорвать основы государства, интеллигенция была оттеснен к открытой и активной оппозиции. Таким образом было установлено основное непримиримое разногласие между этими двумя классами, которые могли бы разделить ответственность за управление государством. Император верил в божественное происхождение своей власти. Он считал себя ответственным за благосостояние страны только перед Богом и ни в коем случае перед самой страной.

Мнение, выраженное не советчиками из его окружения, не принималось в расчет; оно считалось безответственным, неуместным и, кроме того, причиняющим беспокойство. Эти депутаты съезда земских и городских союзов, возглавляемые князем Львовым, появились перед императором как самозванцы, виновные в революционных действиях, воспользовавшиеся трудностями военного времени, чтобы вмешаться в то, что не имеет к ним ни малейшего отношения.

Чтобы такие инциденты впредь не повторялись, император решил немедленно уволить либеральных министров, которых он еще недавно сам выбрал, и полностью вернуться к прежней реакционной системе. Это решение императрица горячо поддерживала и всячески поощряла.

Отступление армии, которое продолжалось по всему Северному фронту, постепенно сократило дистанцию между Псковом и линией фронта. Тем летом мы были вынуждены вытеснить церковную школу из принадлежавшего ей здания и увеличить число коек почти до шести сотен, но мы должны были довольствоваться тем же числом врачей, а Красный Крест мог дать нам только еще пять медсестер. В результате у нас по-прежнему было много работы, и мы очень уставали.

Той же зимой 1916 года я организовала общежитие и промежуточную станцию для медсестер, едущих на фронт и с фронта. Это общежитие стоило мне массы трудов и неприятностей. В то время в медсестры шли женщины, занимающие разное общественное положение. Некоторые из них были выдающимися личностями, особенно некоторые девушки из провинциальных отделений Красного Креста, но довольно часто авантюристки надевали форменное платье медсестры и пробирались на фронт, где, похоже, никому и никогда не приходило в голову проверить их документы. Много таких дел попадало ко мне из штаба или от военного коменданта железнодорожной станции.

Опять же по просьбе местных властей я также стала передавать свой практический опыт многочисленным молодым девицам, которые решили получить подготовку медсестры Красного Креста. Они всегда падали в обморок при виде крови, делали массу ошибок, путались под ногами – в общем, внесли столько беспорядка в нашу больницу, что врачи уговорили меня выставить их вон.

Как-то в октябре я стояла в церкви и протянула руку, чтобы подвинуть стул, и внезапно почувствовала такую боль под левой лопаткой, что замерла с протянутой рукой, поясь пошевелиться. Это оказался сухой плеврит с небольшой температурой, и Тишин просил меня лечь в постель, но я отказалась. В тот вечер через Псков проезжал император в сопровождении моего отца и Дмитрия, который к этому времени был более или менее прощен. Меня пригласили пообедать в царском поезде, и я не собиралась пропускать это приглашение. Я отправилась на этот обед, густо намазанная йодом и обмотанная ватой.

После очень оживленного обеда, в то время как император принимал доклад командующего Северным фронтом, отец и Дмитрий пошли вместе со мной в госпиталь. Все мы втайне надеялись, что император может нанести нам визит, и никто еще не спал. Заметив всеобщее разочарование, отец пошел в палату офицеров и поговорил с ними. Я была счастлива иметь возможность показать ему свой госпиталь. Но он, так глубоко привязанный к красивой обстановке, не мог понять, как я могу выдерживать это. С вежливым удивлением и некоторой скрытой брезгливостью он слушал мои рассказы о работе и восклицал, что у меня нет даже удобного стула, чтобы сидеть. Казалось, он и Дмитрий заполнили мою комнату своим ростом и шириной плеч, и все, что меня окружало, в их присутствии казалось особенно скромным и неказистым.

В то время моего отца беспокоило плохое здоровье, которое вместе с возрастом не позволило ему принять активное участие в войне. Позднее он настолько поправился, что принял командование армией, состоявшей из гвардейских полков, и провел несколько месяцев на фронте, но в течение всей той зимы он был так болен, что однажды мачеха спешно вызвала меня в Царское Село.

Я никогда не забуду, как потрясена я была его болезненным видом и как остро чувствовала свою любовь к нему. Войдя в комнату и увидев его изможденным и слабым, я бросилась к себе и долго плакала. Возможность потерять его казалась невыносимой, он слишком много значил для меня. И все же много раз с тех пор мне было жаль, что он не умер тогда.

Мой плеврит не отпускал меня. На протяжении всей зимы у меня была повышенная температура, и в течение двух лет я подвергалась периодическим приступам воспаления и боли. Но я оставалась на своем посту. С самого начала войны я не снимала свое серое хлопчатобумажное форменное платье и белый головной убор, даже когда уезжала из госпиталя.

Для удобства я коротко подстриглась. Это было в 1916 году и привело в ужас моего отца. Мои руки загрубели от постоянного мытья и ополаскивания в дезинфицирующих средствах. Лицо знало только прикосновение холодной воды, так как я давно уже забыла о пудре и кремах. Никогда не уделяя своей внешности особого внимания, я теперь совсем не думала о ней. Мои серые платья поблекли от стирок, каблуки туфель стоптались. У меня не было никаких развлечений, и я по ним не скучала. Я была полностью довольна своим существованием и больше ничего не просила у жизни.

Когда я сейчас оглядываюсь назад, могу сказать со всей искренностью, что годы, проведенные мной на этой работе, были самыми счастливыми в моей жизни. Каждый день приносил мне новые контакты, свежие впечатления, освобождение от искусственных ограничений и рост. Мало-помалу я расправляла крылья и испытывала силы. Стены, которые так долго отгораживали меня от реальности, наконец рухнули.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.