Глава 24 Бронированная орхидея

Глава 24

Бронированная орхидея

Был получен приказ расположить полевой хирургический госпиталь в поселке Бромзавод, который, по сути дела, представлял из себя фабрику по производству брома; он располагался на берегу Сиваша, Гнилого моря, в самой узкой части Перекопского перешейка, который достигает в длину всего 5 километров. Сиваш крайне мелководен, и, когда дует западный ветер, вода вообще уходит из него. Вдоль берега расположены большие ванны, покрытые цементом, в которых морская вода выпаривается на солнце; во многих из них лежали небольшие кучки соли, из которой, собственно говоря, и добывается бром.

Дома в поселке были частично разрушены огнем нашей артиллерии во время наступления 2 года назад, но через некоторое время управляющий делами сельского хозяйства в этом районе открыл в здании фабрики свою контору и отремонтировал несколько домов. Операционную решено было разместить в большой комнате каменного здания – удобство, которого у нас давно уже не было. Рядом с нами располагался дивизионный склад провизии, и, учитывая, что в течение многих лет мы были в прекрасных отношениях с его начальником, это было весомое преимущество. Однако, с другой стороны, любое скопление крупных строений было желанной целью для русских бомбардировщиков.

Офицерам не было никакой необходимости лично наблюдать за устройством полевого хирургического госпиталя. У наших людей был такой богатый опыт в этом деле, что они вполне могли все сделать самостоятельно, и нам только оставалось прийти на все готовое. Остававшийся в нашем распоряжении час до того, как начнет поступать поток искалеченных тел, можно сравнить с короткой передышкой перед тем, как отправиться в самое пекло пустыни. Мы всегда использовали его для того, чтобы немного подкрепиться. Повар приготовил нам цыплят а-ля Генрих IV, и в этот вечер каждому человеку в роте досталось по отдельному цыпленку – результат взаимовыгодного обмена с сельскохозяйственным чиновником.

Бедняга находился в самом эпицентре предстоящего боя, а у него все еще не было приказа покинуть данную территорию. Когда Крым превратился в поле боя, его начальство исчезло в неизвестном направлении, а о нем в спешке просто позабыли. Если бы он самовольно отправился в путь, не имея на руках надлежащих документов, его запросто могли бы арестовать как дезертира, а затем либо расстрелять, либо направить в пехоту – с некоторого времени людей стали в качестве наказания направлять служить в пехоту. Мы добыли для него пропуск, на котором красовалась печать дивизии, а взамен он предоставил нам целое богатство: 40 коров, 200 овец, 400 цыплят, много центнеров меда, а также несколько бочонков коньяка, изготовленного из крымского вина.

Повара звали Орье, он был родом из Вейзензе, что неподалеку от Берлина. У него была неважная репутация, вполне заслуженная, – он мылся реже, чем кто-либо другой из роты; даже наш старший сержант не выдерживал с ним конкуренции, хотя у него было почти восточное неприятие воды. Орье оправдывался тем, что лярд[6]

был полезной субстанцией, в результате чего он и получил свою кличку Лярд-Орье. Тем не менее он был очень хорошим поваром и демонстрировал просто чудеса кулинарного искусства. Он не признавал никаких трудностей. В те времена, когда мы едва осмеливались выкурить в ночной тьме сигарету, Орье вполне беззаботно хлопотал возле печи, и, невзирая ни на какие обстоятельства, не было такого случая, чтобы у него не нашлось горячего чая для раненых.

Таким образом, Лярд-Орье был уважаемым человеком и ценным союзником медиков. Кроме того, он оказался очень верным парнем. О его подружке Лейшен знала, наверное, вся наша рота. Каждый раз, когда Орье отправлялся в отпуск домой, он собирался на ней жениться, но каждый раз выяснялось, что Лейшен родила ребенка, отцом которого он точно не мог быть, соответственно, каждый раз свадьба откладывалась вновь и вновь. Он любил свою Лейшен, но, когда он в последний раз вернулся из отпуска и его спросили, женился ли он, наконец, на ней, он кратко ответил:

– Я решил отложить это дело до тех пор, пока мы не выиграем войну.

В то время, когда мы сидели за столом, прибыл новый начальник медицинской службы дивизии. Сразу же стало очевидным отсутствие у него опыта, когда он начал возмущаться нашей очевидной безучастностью к его появлению. Но прежде чем он успел наговорить лишнего, Лярд-Орье положил перед ним целого цыпленка, а также поставил целую кружку коньяка. Таким образом нам удалось избежать бессмысленного спора.

Через полчаса мы начали оперировать. Как обычно, по характеру ранений мы пытались понять, что происходит на линии фронта, однако нам это не удалось. Казалось, что там царит полный хаос. Очевидно, в одном месте русским удалось прорвать Татарский вал, и к нам стали поступать раненые словаки, румыны, грузины и венгры. Если от наших раненых мы редко слышали даже сдавленные стоны, то эти крестьяне и пастухи из Пушты и Карпат были на редкость голосистыми. При этом они также молились вслух, что мы крайне редко слышали от немецких солдат.

Спустя несколько часов к нам поступил лейтенант, который командовал батареей 88-миллиметровых зенитных пушек. Он был лишь слегка ранен, но, поскольку на его батарее не было доктора, он хотел, чтобы мы его перебинтовали. Он поведал нам, что его батарея прикрывает большой участок фронта, а также сектор, который одним флангом упирается в Сиваш. Позиции его батареи не прикрывали никакие пехотные подразделения, хотя, конечно, его 88-миллиметровые зенитные пушки были современным оружием, способным вести беглый огонь с большой степенью точности, и поэтому их вполне можно было использовать для стрельбы по наземным целям.

Раненые из нашей собственной дивизии совсем пали духом. Поступило несколько раненых с самострельными ранениями; люди сами себе стреляли в руку. В таких случаях входное отверстие раны окрашено в характерный цвет: вокруг раны видны черные частички пороха, а волосы на коже обожжены. Многие опытные солдаты знали об этом; но время от времени русские разбрасывали листовки, в которых сообщалось, каким образом можно так совершить самострел, чтобы он выглядел правдоподобным. Но на практике это было почти невозможно; опытный специалист всегда мог распознать такую рану. Обо всех таких случаях надо было незамедлительно докладывать командованию, после чего обычно следовал суд военного трибунала, завершавшийся расстрельным приговором.

Первым с таким ранением поступил молодой крестьянский парень, прилетевший из Германии всего 3 дня назад после подготовки, длившейся лишь несколько недель. Я тщательно обследовал его рану; ее края были обожжены и покрыты черными крупинками пороха. Я осторожно прикоснулся к ней тампоном, она не была загрязнена. Затем я взглянул на пациента – на вид около 18 лет, даже еще усы не появились. Было понятно, что он просто впал в отчаяние, сразу же оказавшись в самой гуще сражения. Было также понятно, что он даже не догадывался, что подобный поступок может стоить ему жизни. Я задумался на какое-то мгновение. Германн внимательно на меня посмотрел; сержант Фуш, уже державший наготове маску и бутылку с эфиром, поднял лицо и уставился на руку пациента, чтобы определить область, которую я сейчас буду оперировать. Оба сразу же поняли, чем было вызвано это ранение. В задумчивости я приподнял брови. Если начнется череда самострелов – что, учитывая нынешнюю ситуацию на фронте, было отнюдь не исключено, – тогда нам всем конец.

Я попал в собственную ловушку. С самого начала войны я призывал всех членов нашей операционной бригады следовать принципам гуманизма и быть достойными этих высоких принципов. Я часто называл свой хирургический нож «скальпелем Гиппократа», и с течением времени мои подчиненные настолько привыкли к этой фразе, что сами стали постоянно ее употреблять. Мне также удалось объяснить им, каким великим человеком был Гиппократ.

Мой ассистент и анестезиолог обменялись взглядами. Затем сержант Фуш, почесывая свой громадный нос маской для наркоза, произнес:

– Здесь только древний Гиппократ смог бы рассудить верно, – и начал смачивать маску эфиром.

Германн передал мне скальпель. Я удалил все следы самострела единственно доступным способом, просто вырезав их, после чего рана стала весьма обширной. Таким способом я спас в русской степи жизнь молодому немецкому крестьянину; но последовавшие этой зимой бои оставляли все меньше и меньше возможностей следовать заветам великого Гиппократа.

С короткими перерывами мы оперировали в течение всей ночи, вплоть до следующего полудня. Ситуация на фронте становилась все более и более угрожающей. Иохим, который уже стал лейтенантом, заглянул к нам во время одного из таких перерывов – он прибыл прямо из передового поста по оказанию первой помощи, располагавшегося на Татарском валу. Он также, всегда выглядевший свежим, ухоженным и неизменно пребывающим в добром расположении духа, не спал три ночи и поэтому сейчас выглядел очень подавленным; я понял, что это объясняется не только чисто физической усталостью. Он несколько взбодрился после выпитого кофе, который всегда стоял наготове в операционной, после чего мы присели на ящики.

Он понял, что хочу от него узнать, как обстоят дела на фронте. Ему хотелось рассказать что-нибудь ободряющее, но он не стал меня обманывать, так как я мог сравнить его информацию с той, которая имелась у меня из других источников.

Благодаря виртуозной работе водителей «скорой помощи» мы успевали эвакуировать всех тех людей, которым делали операции, но их места тут же занимали от 40 до 60 новых раненых, которые ожидали своей очереди на носилках возле операционной. Лейтенант Иохим полагал, что, если не произойдет чуда, нынешнюю линию фронта не удастся долго удерживать; он также считал, что русские сосредоточили большое количество танков на противоположной стороне Татарского вала. Когда они нас атакуют, то смогут прорвать нашу оборону за час.

Хотя члены нашей операционной бригады не слышали наш разговор, они точно знали, о чем идет речь. Мы понимали друг друга с первого взгляда. Опасность просто витала в воздухе.

В этот момент вошел сержант Майер и сообщил, что прибыл бронепоезд и остановился на путях, которые вели к фабрике по добыче брома. Мы все побледнели. В сразу установившейся мертвой тишине капрал Кубанке произнес:

– Неплохо было бы узнать, чей это бронепоезд – русский или немецкий.

Напряжение было снято, все начали смеяться. Конечно же это был немецкий бронепоезд.

Я подошел к его командиру, молодому инженер-лейтенанту. Стоял ранний вечер. Я спросил его, что он здесь делает, и он ответил, что не знает. Он получил приказ из штаба дивизии занять позицию перед Бромзаводом и в полной боевой готовности ждать дальнейших распоряжений.

Неужели дела на фронте так плохи? Неужели этот бронепоезд был последней надеждой командования дивизии и с его помощью оно надеялось удержать перешеек хотя бы еще на несколько часов?

Я позвонил Фабрициусу:

– Большое спасибо за бронепоезд.

– Я хотел бы прислать вам орхидеи на самом деле, но в данный момент ничего, кроме бронепоезда, я вам прислать не могу.

– Очень любезно с твоей стороны. Большое тебе спасибо. Но что на самом деле все это означает?

Голосом, которым один приятель мог бы объяснить другому своему приятелю, что он не придет сегодня вечером к нему в гости из-за плохой погоды, Фабрициус сказал:

– По всей видимости, русские собираются высадить десант с помощью небольших катеров на побережье Черного моря, где-то недалеко от вас. Если начнется высадка десанта, то в вашем распоряжении будет не менее двух часов, чтобы эвакуироваться с помощью этого бронепоезда.

– Премного благодарен. Два часа. А как вообще идут дела?

– Пре-крас-но! – Он сделал ударение на каждом слоге.

Фабрициус повесил трубку.

Мы сделали все необходимые для срочной эвакуации полевого хирургического госпиталя приготовления, а затем продолжили делать операции. Но меня не покидало ощущение, что нечто важное должно произойти в самое ближайшее время. Хорнберг, второй хирург, сказал мне на следующее утро, что всю ночь его не покидало то же самое предчувствие. Если в случае возникновения тревоги у нас в запасе останется менее получаса, минимального времени, необходимого для завершения операции, это может погубить нас всех.

Мы установили второй операционный стол. Пока одному раненому делали операцию на первом столе, второго в это время готовили к операции на другом столе. Работали настолько быстро, насколько это вообще было возможно, сосредоточенно и молча. Работали без перерывов, разговоров и сигарет всю ночь. Эвакуация раненых производилась без заминок, и к 5 часам утра последний из раненых покинул операционный стол.

Пусть теперь приходят русские! Однако не было заметно никаких признаков их приближения. Мы вышли на свежий воздух. Занимался рассвет, и вся местность была укутана спасительным туманом. Рота могла остаться здесь еще по крайней мере на одну ночь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.