2

2

Русские полки спешили из Вильно, оставляя город на милость Наполеона. Горожане смотрели на уходивших кто со злорадством, кто жалеючи.

— Братцы, а они побаиваются Наполеона, — говорили солдаты. — Вишь, ставни закрывают.

— Как же им не бояться? Вдруг французы возьмут да подгребут в сусеках все под метелочку. Войск-то у Наполеона видимо-невидимо, прокормить надо.

— А может, напрасно канитель подняли? Может, Наполеон-то еще у себя прохлаждается?

— Сказано попер, значит, попер.

— А почему тогда пушек не слышно?

— Потерпи маленько, еще услышишь!..

Вильно оставили 26 июня, а 10 июля вся Первая армия под командованием Барклая-де-Толли была уже в Дриссе.

Арапов прибыл сюда вместе со своим новым начальником — генералом Яковом Петровичем Кульневым, сделавшим его своим адъютантом. Правда, документами его служба еще не была «узаконена», но генерал обещал написать о нем рапорт своему прямому начальнику графу Витгенштейну и уладить все "скорым образом".

Кульнев оказался человеком очень хорошим, доступным для подчиненных. Генералу не было еще и пятидесяти. Военное образование получил в кадетском корпусе. Хотя после корпуса ему приходилось все время «гусарить», он отлично знал артиллерийскую науку и полевую фортификацию. Способный был человек. Хорошо разбирался в истории, бегло говорил на немецком и французском языках и, вдобавок ко всему этому, слыл еще мастером на все руки: хоть сшить что, хоть добрый обед сготовить, хоть водочки нагнать — все делал самым наилучшим образом. В то же время, как все умные люди, был необычайно прост и терпеть не мог тех, кто любил порисоваться.

В первое время генерал относился к своему новому адъютанту с подтруниванием, называл его то "морским волком", то "пехотным мореходцем", словно желал позлить немного. Но потом все вошло в норму. Узнав, что Арапов, будучи в Средиземном море, участвовал в морском сражении с турками и получил там ранение, восхитился:

— Здорово! А я думал, ты еще не нюхал пороха. — И тут же поинтересовался: — С французами иметь дело не приходилось?

— Когда по пути домой стояли в Лиссабоне, Наполеон хотел заставить нас сражаться на стороне его войск против англичан, но наш адмирал на это не пошел.

— Сенявин?

— Да, Дмитрий Николаевич.

— Сенявина я не знаю. Слышал, что есть такой, а толком не знаю. Из вашего брата я знаю только Ушакова.

— Федора Федоровича? — обрадовался Арапов. — Вы с ним знакомы?

— Видел однажды. Его очень почитал Суворов, а у Суворова я служил еще лет восемнадцать тому назад.

— Когда-то Суворов и Ушаков вместе воевали против французов, — напомнил Арапов. — Суворов изгонял их из Северной Италии, а Ушаков после освобождения Ионических островов содействовал их разгрому в Южной.

Кульнев сказал мечтательно:

— Сейчас бы нам таких командующих!

Он подошел к повозке, в которой денщик возил его личное имущество, достал оттуда большой сверток, подкинул на руках играючи и передал Арапову.

— Тут гусарская одежда. Великовата будет для тебя немножко, но ничего, все равно не так в глаза будешь бросаться. Переоденься.

При генерале состоял на поручениях еще один офицер — поручик Свиридов, не расстававшийся с ним со шведской войны. Молодой, с таким же веселым нравом, как и у генерала, он быстро сблизился с новым адъютантом. Свиридов охотно посвящал его в особенности кавалерийской и пехотной службы. А главное, он все знал о своем генерале, мог рассказывать о нем часами.

Однажды на бивуаке Арапов поинтересовался у него, есть ли у генерала семья?

— Никакой семьи, — ответил Свиридов.

— А родители?

— Была мать-старушка, да умерла недавно… — Свиридов вдруг оживился, стал рассказывать: — Если бы знали, как он ее любил!.. Ничего для нее не жалел. Деньги, какие водились, при себе не оставлял, отсылал ей. Как-то матушка его, Яков Петрович был тогда еще в полковничьем звании, попала в крайнюю нужду: понадобились ей пять тысяч рублей, Яков Петрович заметался: надо бы послать ей эти пять тысяч, но где взять?.. А в это время главнокомандующим фельдмаршалом Каменским был уже заготовлен рапорт государю, коим Яков Петрович за отличные действия в сражениях и отменные заслуги представлялся к генерал-майорскому чину.

Прослышал о том рапорте Яков Петрович и прямиком к фельдмаршалу: так и так, говорит, ежели можно, замените представление к генеральскому чину пятью тысячами рублей. Фельдмаршал узнал, для чего ему нужны деньги, и согласился. Получил Яков Петрович эти пять тысяч и сразу матушке послал. Выручил он старушку, сам же в полковниках остался.

В Дриссе, куда со всей армией вступил отряд Кульнева, творилось настоящее столпотворение. Все смешалось, перепуталось. Полки не знали своих позиций, а если и знали, то почему-то их не занимали. Среди солдат ходили нехорошие слухи. Говорили, что немецкий генерал Фуль нарочно заманил их сюда, чтобы отдать на погибель Наполеону.

Фуля поносили без стеснения, называли прусским тупицей, сумасшедшим, полоумным и даже изменником. Его высмеивали на все лады. Больше всех потешался над ним Кульнев. Вечерами в обществе офицеров, выпив для настроения чарки две водки, он натягивал на голову вышитый шелковый кисет, придавал лицу шутовское выражение и, подражая надтреснутому голосу военного наставника русского императора, начинал:

— Кто сказал, что я полоумный? Полоумные планов не пишут, а я пишу. Я это умею лучше русских. Я имел честь быть докладчиком по делам главного штаба при короле Фридрихе-Вильгельме и в сем чине уже писал план разбития Наполеона. И не моя вина, что, вопреки плану сему, не мы тогда Наполеона разбили, а он нас. Вина в том солдат и офицеров, которым храбрости не хватило план сей выполнить. Но русским храбрости должно хватить. Умирать русские умеют.

В течение нескольких дней император Александр I в сопровождении многочисленной свиты сам объезжал укрепления лагеря, дабы лично убедиться в их достоинствах и недостатках. Видевшие его люди утверждали, что был он молчалив, внутренне сосредоточен, внимательно всматривался в лица русских генералов, высказывавших свои замечания об укреплениях лагеря. А генералы эти говорили, что лагерь сей есть не что иное, как ловушка для русской армии, что он не сможет продержаться и нескольких дней. Император слушал их речи и помалкивал.

Как-то в лагере появился поляк, бежавший из Вильно уже после вступления туда Наполеона. Все бросились к этому поляку спросить о неприятеле. Побежал и поручик Свиридов. Он пропадал больше часа, а когда вернулся, Кульнев спросил его:

— Было что послушать?

— Если этот поляк не лжет, его рассказ достоин пера сочинителей, — отвечал поручик, довольный своей "вылазкой".

Как рассказывал поляк, Наполеон вошел в Вильно с авангардом своей армии буквально через час после ухода русских, когда еще горел возле города мост, подожженный отступавшими войсками. Подъехав к мосту, Наполеон слез с коня, сел на складной стул и стал ждать, когда в городе подготовят для него помещение. Вскоре к нему явились местные польские дворяне. Они шумно приветствовали французского императора, называя его спасителем и отцом польского отечества. Наполеон стал спрашивать, почему, по их мнению, русские не дали ему сражения и где они предполагают остановиться. Дворяне ничего толком не знали, сказали только, что в русской армии около 300 тысяч человек. Наполеон на это усмехнулся и заметил, что у него есть более точные сведения о численности русских войск.

После этого разговора Наполеон поехал отдыхать. Он разместился в том же доме, где до него жил русский император.

— Хотелось бы посмотреть, какой из себя этот завоеватель, — промолвил Кульнев, выслушав сообщение адъютанта. — Впрочем, Бог даст, встретимся!..

15 июля Кульнева неожиданно вызвали к начальству. Его ждали до самого вечера. Он появился взбодренным, словно бы помолодевшим. Сказал с ходу:

— Сматывай, братцы, манатки, уходим!

— Куда?

— Подальше от этой мышеловки. — И уже в палатке доверительно сообщил: — Нашему корпусу под начальством графа Витгенштейна приказано прикрывать дорогу на Петербург. Мне поручено командовать сего корпуса авангардом.

На другой день русские войска со всем обозом выступили из Дриссы и возобновили отступление. Барклай-де-Толли с главной армией направился через Полоцк к Витебску, а 25-тысячный корпус графа Витгенштейна повернул на северо-восток, чтобы заслонить противнику дорогу к столице Российской империи.

* * *

Русская армия отступала в глубь России. Основная масса солдат и офицеров с начала войны еще не видела, как выглядит противник, и потому на первых порах поспешное отступление некоторым представлялось хитроумным маневром, имеющим целью заманить противника в такое место, где можно было бы покончить с ним одним сокрушительным ударом. Но «маневр» подозрительно затягивался, и среди солдат начался ропот. Пошли слухи об изменах. Солдаты на чем свет стоит костерили немецких генералов, которым государь вверил их судьбу, судьбу России. Но теперь главной мишенью злословья был уже не Фуль. Теперь больше всех доставалось Барклаю-де-Толли, оставшемуся после отъезда императора в Москву самым главным над армией. С чьей-то легкой руки к нему прилепили прозвище "Болтай да и только", и теперь даже сами господа офицеры за глаза называли командующего не иначе как только этим прозвищем.

Да что офицеры! Даже многие генералы неистовствовали против командующего. Багратион, командующий Второй армией, писал начальнику штаба Первой армии генералу Ермолову: "Стыдно носить мундир, ей-богу, я болен… Что за дурак!.. Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать. Пригнали нас на границу, растыкали, как шашки, стояли, рот разиня, загадили всю границу и побежали… Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу… Прощай, Христос с вами, а я зипун надену…" Багратион грозился бросить «опозоренный» Барклаем русский мундир и уйти в отставку.

Гнев на командующего был, однако, напрасен. Барклай отступал, потому что не мог не отступать. Он боялся потерять армию, он хотел сохранить ее до того часа, когда можно было бы вступить в сражение без риска быть полностью уничтоженным. Пока же двойное превосходство в силах. В распоряжении Наполеона была полумиллионная, хорошо вооруженная армия. Он не оставлял русским никаких надежд на победу в генеральном сражении.

В то время как главная армия во главе с Барклаем отступала к Витебску, генерал Витгенштейн, имея под своим началом 25 тысяч человек, суетился у берегов Западной Двины, выискивая удобные позиции для обороны. Наполеон направил против него маршала Удино, у которого было 28 тысяч человек. По замыслу Наполеона, Удино должен был соединиться с 32-тысячным корпусом Макдональда, осаждавшим Ригу, обойти Витгенштейна с севера, отбросить его к югу и таким образом открыть себе дорогу на Петербург.

Витгенштейн, как полководец весьма посредственный, о намерениях неприятеля, конечно, не знал, но он знал, что нельзя пропустить неприятеля к столице и надобно драться не на жизнь, а на смерть. Потому-то он и искал с таким усердием позицию для будущего сражения. Наконец он остановился между Клястицами и Якубовом, выдвинув вперед, на случай внезапного нападения противника, авангард под начальством генерала Кульнева.

Кульнев не спал уже несколько суток. К тому же при отступлении из Дриссы затерялась повозка с его личными припасами, и он вынужден был питаться из солдатского котла. А в солдатском котле было не очень густо. По чьей-то вине в снабжении войск продовольствием образовались большие перебои. Не хватало не только круп, даже хлеб привозили через день, а то и два. А о мясе и говорить нечего.

Однажды Кульнев вспомнил:

— Братцы, а ведь у меня недалеко отсюда брат живет! И как я только мог про него забыть? Свиридов, собирайся в дорогу.

Он тотчас написал брату записку, в которой, извещая о своем положении, просил его прислать "водочки и кусок хлеба подкрепить желудок". Было девять утра, когда Свиридов поскакал с этой запиской в дорогу, а вечером он был уже снова в лагере, доставив от брата генералу порядочное количество хлеба, ветчины, вяленой рыбы и водки. Кульнев повеселел и тотчас принялся готовить ужин.

— Зовите офицеров, — приказал он адъютантам, — только пусть каждый идет со своим прибором, у меня только один.

Ужин получился на славу. Не ужин, а настоящий пир. Хозяин сумел приготовить все самым наилучшим образом. Все были в восхищении. Пили, ели, шутили, распевали песни… К концу ужина на скатерти, расстеленной прямо на траве, не осталось ни кусочка ветчины или рыбы, ни капельки водки — все было съедено и выпито. Впору еще раз посылай к брату.

Впрочем, посылать было уже некогда. На другой день лазутчики донесли о приближении неприятеля. Французы были уже близко, и Кульнев, подняв лагерь, приказал отходить к Клястицам на соединение с главными силами корпуса.

Во время отхода Кульнев держал адъютантов подле себя. Обратив внимание на то, что Арапов все еще оставался в своем флотском мундире, спросил сердито:

— Форму гусарскую, которую тебе дал, не потерял?

— Нет, Яков Петрович.

— Почему же тогда не надеваешь?

— Я морской офицер и хочу остаться верным своему мундиру. Если доведется умереть, то лучше уж в нем.

Кульнев посмотрел на него продолжительно, но ничего не сказал. С этого момента о гусарской форме более не упоминал.