1

1

Весть о вступлении наполеоновских войск на русскую землю долетела до Темникова непостижимо быстро. Без участия курьеров, неизвестно даже как. Будто ветром занесло ее. Прилетела и тотчас взбудоражила народ.

Война… В устах россиян это слово, пожалуй, звучало чаще, чем у других народов. С кем только не приходилось воевать! С татарами воевали, со шведами воевали, с турками воевали, с немцами воевали — всех неприятелей даже не упомнишь. Разные случались войны. Иные чужеземцы, вторгаясь на русскую землю, грабили города и села, предавали огню, а самих жителей угоняли в рабство. Были и такие, что доходили до самой Москвы. Страшные опустошения несли с собой войны. После тех войн жизнь на земле на какое-то время как бы останавливалась, некому было в поле выйти. Над выжженными пространствами летали одни только черные вороны, выискивая себе добычу…

К счастью, на памяти последних поколений таких опустошительных войн уже не было. Войны возникали, но не такие, чтобы мечами кромсали самое нутро России. Войны проходили где-то на окраинах государства, чаще на "чужой земле". Только недавно отгремели войны с Турцией и Швецией. Но спросите, много ли страху нагнали они на темниковцев? А война с Персией, начатая еще в 1804 году и еще не доведенная до конца? Да на нее просто не обращали внимания. Воюют солдатушки, ну и пусть воюют, а им, темниковцам, до этого нет никакого дела.

Весть о войне с Францией была воспринята иначе. Для темниковцев, как и для всех россиян, это было нашествие на русскую землю опаснейшего врага — нашествие, непосредственно угрожавшее и им самим.

Взбудораженным темниковцам не сиделось дома. На улицах города ловили старых солдат, из тех, кто бывал в войнах, и засыпали вопросами: какие они, эти самые французы, шибко ли воюют, храбрые аль не храбрые, смогут дойти до темниковских земель аль не смогут — все хотелось знать людям.

Ушакову тоже не сиделось дома. Узнав о войне, пошел к своим крестьянам, чтобы сказать им это. А те уже толпились у барского дома. Сами пришли, поднятые тревожной вестью, да не одни — были среди них и не алексеевские, из соседних деревень, а двое оказались из самого Темникова. До этого мужикам довелось говорить с солдатом-инвалидом, которому в войне руку оторвало. Тот солдат французов в лицо видел, со штыком на них ходил. Но разве мог солдат знать о неприятеле столько, сколько знаменитый адмирал, известный всему миру? Адмирал этим самым французам сам чинил баталии, принуждал их к ретираде. Он-то, адмирал Ушаков, батюшка Федор Федорович, все знает, далеко видит и может доподлинно сказать, каким образом пойдет сия война и чем она может кончиться.

— Дети мои, — заговорил Ушаков, окруженный толпой, — неприятель пошел на русскую землю неслыханно дерзкий, неслыханно сильный. Но нам ли страшиться его? Приходили к нам и раньше сильные да жестокие враги, но не сломился от того российский народ. Выстояли россияне. Выстоим и теперь, не позволим Бонапарту торжествовать над нами, прогоним с земли русской.

Зашумели мужики, ободренные словом. Понравилась им речь адмирала. Правильно адмирал сказал: русскую землю ворогам не покорить!

— Нужно будет, все пойдем в солдаты, а антихристу не отдадимся!

— Бонапарт боек, да кишкой тонок!

— Придет на русскую землю, да отступится!

Некоторое время спустя Ушаков получил с нарочным записку от уездного предводителя дворянства Никифорова. Он приглашался на собрание дворян по случаю получения манифеста о войне, подписанного его императорским величеством Александром I. Ушакову в этот день нездоровилось, болела голова, но он решил все же ехать. Нельзя было не ехать. Собрание-то созывалось не по пустому делу.

В Темников Ушаков приехал за четверть часа до начала собрания. Площадь перед зданием уездной управы оказалась забитой экипажами. Ушаков разрешил кучеру ехать на гостиный двор и ждать его там.

В зале, где собирался народ, были заняты почти все места. Однако главного уездного и городского начальства еще не было. Встретившийся у входа городской секретарь сообщил Ушакову, что все начальство с час тому назад направилось с приехавшим из Тамбова губернским представителем к городничему попить чайку и еще не вернулось.

Ушаков увидел в зале аксельского помещика Титова, сидевшего у окна и сторожившего для кого-то рядом с собой свободное кресло. Титов тоже увидел его и развязно махнул рукой:

— Поклон адмиралу! Ежели не брезгуете, можете сесть, — показал он на место рядом с собой.

Не ответив на приветствие, Ушаков прошел дальше, к передним рядам. Этот человек был ему противен.

Ушакову дали место в первом ряду. Он уселся тихо, стараясь не вызывать к себе внимания. Между тем сидевшие рядом то и дело оборачивались назад, где слышались негромкие голоса. Шел разговор о войне.

— Трудно наше положение, — рассказывал кто-то угрюмо, — тамбовский офицер, что к нам приехал на собрание, рассказывал давеча: армия наша ретираду держит и что-де государь войска покинул и через Москву в Петербург направился.

— Не может того быть, — возразил другой голос, самоуверенный, бойкий, — не может быть, чтобы государь армию свою оставил. Государь там. А армия отходит для того только, чтобы Бонапарта паршивого с войсками его поглубже в леса русские заманить да здесь и прикончить. Окружить и травить, как волков. Истинный Бог, несдобровать этому Бонапарту.

— Сие может и так, а все же… Давно не было, чтобы по своей же земле от неприятельской армии так бежали. Может статься, до самой Москвы Бонапарта вот так вот заманивать будем, — добавил угрюмый рассказчик уже насмешливо.

— До Москвы далеко, до Москвы Бонапарта не пустят, ему еще до Смоленска шею сломают.

Наконец появилось и само начальство — предводитель уездного дворянства, капитан-исправник, городничий, а с ними тамбовский гость в мундире пехотного майора. Заметив в зале Ушакова, Никифоров слегка ему поклонился, городничий сделал то же самое. Имей на себе адмиральскую форму, он удостоился бы и внимания тамбовского гостя, но Ушаков приехал в партикулярном, и тот даже не задержал на нем своего взгляда.

Никифоров представил собравшимся губернского представителя, после чего начал такую речь:

— Господа, вы уже имели возможность слышать о зловещем вступлении армии Наполеона в пределы Российской империи и о манифесте, данном по сему случаю его императорским величеством. Дозвольте зачитать сей манифест.

На некоторое время в зале поднялся легкий шумок — кто-то прокашливался, кто-то высмаркивался, кто-то скрипел стулом, ища более удобную позу, — но вот шумок стих, и Никифоров начал чтение императорского манифеста.

Извещая о французском нашествии, император призывал в своем манифесте встать на защиту веры, отечества и свободы, призывал россиян к созданию народного ополчения.

— "…Сия внутренняя сила, — нараспев читал Никифоров, — не есть милиция или рекрутский набор, но временное верных сынов России ополчение, устрояемое из предосторожности, в подкрепление войскам и для надлежащего охранения отечества…"

Ушаков слушал и вспоминал недавний разговор с мужиками о войне. Он правильно сделал, что не утаил от них опасности, нависшей над Россией. Опасный, зело опасный момент наступил для судеб страны. Русский народ и без того порабощен, а в случае победы неприятеля на него ляжет еще и порабощение иностранное. А допустить сие никак нельзя. Все силы надо собрать, ничего не пожалеть, а ворога победить!..

Когда чтение манифеста подошло к концу, Никифоров налил воды, выпил и, оглядывая притихший зал, заговорил:

— Я думаю, господа, нет особой необходимости выражать нам свои верноподданические чувства. Российское дворянство всегда было и остается надежным оплотом государя и его империи. Все мы готовы отдать за государя свои жизни. Но в настоящий момент государь жертвы такой от нас, дворян, не требует. Государь ждет от нас помощи русской армии, ждет от нас новых регулярных полков, ждет ополчения. — Никифоров с минуту пошептался с сидевшим с ним рядом тамбовским майором и продолжал: — Я уже имел честь представить вам господина Ильина. — Легкий поклон в сторону майора. — Господин майор представляет здесь Первый тамбовский пехотный полк, ныне формируемый. Мы, сидящие за этим столом, вместе с гостем из Тамбова обращаемся к вам с просьбой внести пожертвования названному полку. Прошу, господа, подойти по очереди к столу и записать в ведомости сумму, какую желаете внести. Прошу! — повторил он и сделал секретарю, сидевшему за отдельным столиком, знак, чтобы приготовился записывать.

В зале задвигались, зашушукались, но подходить к столу никто не решился. Раздался чей-то голос:

— Много ли надо?

— Для снаряжения и вооружения полка требуются немалые средства, — пояснил Никифоров, уже не вставая с места. — Я думаю, неясностей тут быть не может. Чем больше внесем в сие государственное дело, тем будет лучше.

После этого разъяснения других вопросов не последовало. Но и подходить не решались. Все чего-то выжидали.

— Что ж, господа, — поднялся предводитель дворянства с такой улыбкой, словно просил на него не обижаться, — если нет смелых, тогда будем приглашать по списку. — Он придвинул к себе лежавшую на столе бумагу, посмотрел в нее и выкрикнул: — Господин Титов, прошу!

Титов, не поднимаясь с места, запротестовал:

— Почему именно я?

— Вашей фамилией открывается список.

— Сие ничего не значит. Есть дворяне побогаче меня. Пусть они первыми будут.

— Так вы тоже не из бедных. За вами более ста душ мужского пола.

— А много ли от них толку? Каждую копейку со слезами выбиваю. Слава одна, что крестьяне.

Говоря это, Титов все же поднялся с места и не спеша приблизился к столику секретаря.

— Так уж и быть, первый так первый… Запишите от меня пять рублей. И, достав из кармана бумажник, он невозмутимо начал рыться в нем, ища нужную ассигнацию.

Начальство смотрело на него с недоумением. Никифоров даже вскочил, не зная, как отнестись к словам помещика — как к шутке или как к серьезному решению.

— Но, милостивый государь, — уставился он на него, — этого слишком мало. Вы можете гораздо больше.

— У меня с собой больше нет.

— Так мы же не просим, чтобы непременно в сию минуту. Вы подпишитесь на приличествующую вам сумму, а деньги можете прислать завтра или послезавтра, как вам будет угодно.

— Я уже сказал, больше пяти не могу. — Титов уже вытащил найденную в бумажнике ассигнацию, но, услышав слова предводителя дворянства, засунул ее обратно. — Не желаете пяти, могу вообще ничего не дать. Не станете же меня приневоливать.

— Боже милосердный, — застонал Никифоров. — Хоть бы прибавили малость.

— Извольте, малость прибавить могу, — оставался невозмутимым Титов. Запишите: семь рублей, и ни копейки больше.

Ушаков смотрел на этот торг с чувством неловкости за темниковское дворянство. Конечно, от Титова можно ожидать все, этот человек имеет отдаленное понятие о патриотизме. Удивляло другое: в зале не раздалось ни одного голоса в осуждение поведения помещика, не желавшего внести приличный вклад в оборонное дело отечества. Дворяне молчали, и их молчание можно было принять за одобрение поведения Титова.

Ушаков встал, и еще не успел Титов расписаться в ведомости и выложить на "спасение отечества" свои несчастные семь рублей, как с решительным видом подошел к столу.

— Извините, господа, — сказал он, — я плохо себя чувствую и прошу дозволить подписаться вне очереди.

— Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, пожалуйте!.. — поклонился ему Никифоров. — Сколько подписать изволите?

— Две тысячи рублей.

— Покорнейше благодарим, ваше высокопревосходительство, покорнейше благодарим! — обрадовался Никифоров и обратился в зал: — Слышали, господа? Отставной адмирал, кавалер многих орденов Федор Федорович Ушаков жалует Тамбовскому полку две тысячи рублей!

Предводитель дворянства хотел еще что-то сказать в хвалу адмирала, но тот так посмотрел на него, что смолк на полуслове. Ушаков поставил в ведомости свою подпись и, сказав, что деньги будут доставлены позже, направился к выходу.

* * *

Оставив уездное дворянство, Ушаков пошел к гостиному двору, чтобы оттуда ехать домой. Он чувствовал себя плохо. Утром болела только голова, а теперь и в ногах замозжило. Впрочем, это могло быть к перемене погоды. В последнее время с ним часто так бывало: чуть что — замозжит, заноет в теле, спасения нет. И ничего с этими недугами, наверное, уже не сделаешь… То были недуги старости. Покоя бы сейчас настоящего, да где его взять? Нет и не может быть нынче покоя. Не до покоя теперь…

Домов за десять до гостиного двора Ушаков невольно остановился, привлеченный необычной подводой, сопровождаемой тремя монахинями. Заваленная наполовину каким-то тряпьем, повозка передвигалась от дома к дому, и, когда останавливалась, монахини устраивали короткие молебствия, отдаленно напоминавшие служения во время церковных выходов. Они пели молитвы, после чего призывали народ пожертвовать на войну с опасным «ворогом» кто сколько может. Люди выносили из домов вяленую рыбу, сухари, различное тряпье, клали все это на телегу, получая взамен маленькие просвирки и свечи. Кое-кто подавал деньги; их опускали в ларец, украшенный серебряным крестом, что носила одна из черниц.

Вот старик с лохматыми волосами, словно присыпанными мукой, вынес узел с овечьей шерстью. Прежде чем положить шерсть на телегу, он стал показывать ее старшей монахине: пусть сама посмотрит, какая хорошая у него шерсть, ни одного комочка не нащупаешь, для себя ее собирал, но раз такое дело, ежели надобно помочь армии, чтобы зачинщиков войны с земли русской прогнать, ему не жалко добра своего — пусть идет в общий котел, пусть делу кровному послужит. А из шерсти этой, объяснял старик, непременно хорошее сукно получится, которое не то что на шинели солдатам, даже на одежду господам офицерам сгодиться может… Очень много хотелось сказать старику, который, быть может, отдавал на алтарь отечества единственное свое богатство. Черница терпеливо выслушала его, поблагодарила, осеняя крестом, и, как и всем, дала просвирку и свечку.

"Как не похожи эти люди на тех, которые сидят сейчас в дворянском собрании!" — думал Ушаков, глядя на старика, на других горожан, собравшихся у подводы монахинь. Когда он подошел поближе, монахиня, что принимала от старика шерсть, посмотрела на него, и на какое-то мгновение на красивом чернобровом лице ее выразились и удивление, и радость, как будто увидела в нем своего человека. Но вот выражение это исчезло, она поклонилась ему в пояс, сказала:

— Не дадите ли и вы что-нибудь, адмирал? Мы собираем пожертвования на нужды войны.

Ушаков не ответил, пораженный неожиданностью ее обращения, ее голосом, ее взглядом. Она сказала ему: адмирал… Откуда она могла знать, что он адмирал… Ведь на нем не было адмиральских отличий, он был в обычной одежде. Видела раньше? Но когда, где?.. Вспомнился Арапов, история его невесты, обманутой соблазнителем. Мелькнула догадка: не она ли?..

Не дождавшись ответа, черница поклонилась Ушакову во второй раз:

— Рука дающего да не оскудеет!

Ушаков имел с собой двадцать рублей ассигнациями и несколько серебряных монет. Он торопливо извлек все это из карманов и подал монахине. Та передала деньги чернице, носившей ларец.

— Вы из Темниковской обители? — спросил он.

— Темниковской.

— А до обители жили в Херсоне?

Монахиня не ответила.

— Я вас знаю, мне о вас рассказывали. Ваше имя Мария, не так ли?

Монахиня теперь уже совсем смутилась, но сумела взять себя в руки и резко сказала, досадуя на минутную растерянность:

— Меня зовут мать Аграфена. Прощайте, сударь! Да вознаградит вас Бог за щедрое подаяние делу святому. Трогай! — крикнула она чернице, державшей лошадь под уздцы. Заскрипев колесами, подвода поехала дальше. Мать Аграфена пошла с лошадью рядом, держась одной рукой за оглоблю. Ушаков неотрывно смотрел ей вслед. Она, должно быть, почувствовала его взгляд, оглянулась на миг, потом сняла с оглобли руку и поспешила вперед, обогнав лошадь. Можно было подумать, что она хотела побыстрее скрыться с его глаз.

Ушаков пошел своей дорогой. Кучер поджидал его у ворот гостиного двора.

— Домой, батюшка?

— Домой, домой…

Через четверть часа они уже выезжали из Темникова на алексеевскую дорогу. Ушаков всю дорогу находился под впечатлением встречи с монахиней, назвавшей себя матерью Аграфеной. Теперь он уже нисколько не сомневался, что это была та самая Мария, на которой Арапов собирался жениться, но ее у него отняли. Ах, Арапов, Арапов!.. Вот бы ему написать! Но куда напишешь? Кто знает, где судьба его носит…

Судьба Арапова волновала его. Может быть, потому, что она была чем-то схожа с его судьбой. В пору молодости он тоже не миновал любовных чувствований. Но чувства его оказались обманутыми. Та, что зажгла в нем страсть, отвергла его руку, предпочла ему другого — тоже офицера, но более общительного, не такого скучного, как он. Это настолько убило его, что он несколько дней не показывался в обществе. А потом… потом сердце его навсегда закрылось для женщин. Он более не пытался заводить с ними знакомства, решив прожить жизнь без семьи, в одиночестве, как прожил свою жизнь любимый дядя. В одиночестве прошли молодые и зрелые годы, в одиночестве состарился… Впрочем, он был не совсем одинок. С ним был Федор, любимый слуга и камердинер.

Приехав домой, Ушаков позвал к себе Федора, сообщил ему о сумме, которую подписал в пользу формируемого Первого тамбовского полка, и приказал ему немедля отвезти ту сумму предводителю дворянства, взяв от него расписку.