Глава XLVII

Глава XLVII

Мы пировали в первый день один раз, на второй — дважды, на третий — трижды; в Исавийя; и потом, тридцатого мая, мы сели в седло и легко ехали три часа через старое занесенное песком поле лавы к долине, в которой вокруг располагались колодцы в семь футов с обычной солоноватой водой. Абу-тайи разбили лагерь, когда разбили и мы, и путешествовали с нашей стороны, и располагались вокруг нас; так впервые я был зрителем жизни арабского племени из самой его сердцевины и актером в буднях его похода.

Это было странным образом непохоже на обычное постоянство пустыни. Весь день серо-зеленые пространства среди камней и кустов дрожали, как мираж, от движения наших людей: пехоты, всадников на лошадях и на верблюдах; верблюдов, несущих горбатые черные тюки — палаточную ткань из козьей шерсти; верблюдов, которые забавно раскачивались, как бабочки, под паланкинами женщин с крыльями и бахромой; верблюдов с клыками, как у мамонтов или с хвостами, как у птиц — отделанными верхушками палаток из посеребренного тополя, волочившимися за ними. Не было ни порядка, ни контроля, ни правил в походе, кроме широкого фронта, самообеспеченных отрядов, одновременного выступления, и нестабильная жизнь бесчисленных поколений сделали все это инстинктивным. Разница была в том, что пустыня, редкая посещаемость которой придавала вес и одному человеку, сегодня внезапно казалась оживленной этим множеством людей.

Идти было легко, и мы, после того как неделями берегли свои жизни, расслабились до предела, зная, что нас сопровождает столько народа, чтобы разделить с хозяевами некоторую склонность к риску. Даже самые важные из верховых дали себе немного воли; а те, кто был несдержан, совсем распустились. Первыми среди них были, конечно, Фаррадж и Дауд, двое моих чертенят, чей дух все лишения нашего пути не могли сломить даже на минуту. Вокруг нашей колонны постоянно были два центра водоворота, в работе или в происшествиях, смотря куда заводило их неутомимое озорство.

Они порядком изводили меня, потому что змеи, которые были для нас бедствием с тех пор, как мы вступили в Сирхан, сегодня стали нашим кошмаром. В обычные времена, как говорили арабы, змей здесь было не намного больше, чем всегда у воды в пустыне; но в этом году долина, казалось, кишела рогатыми и африканскими гадюками, кобрами и черными змеями. Ночью двигаться было опасно; и, наконец, мы нашли необходимым ходить с палками, обивая кусты с каждой стороны, осторожно ступая босиком.

Мы не могли легко доставать воду после наступления темноты, так как змеи плавали в лужах или лежали, переплетаясь узлами, у их краев. Африканские гадюки дважды проникали, извиваясь, в круг спорщиков, не спящих за кофе. Трое из наших умерли от укусов; четверо оправились, пережив сильный страх и боль, а ужаленные места их распухли. Лечение ховейтат заключалось в том, что укушенное место завязывали пластырем из змеиной кожи и читали страждущему суры Корана, пока тот не умирал. Кроме того, они надевали на свои мозолистые ноги толстые ботинки по щиколотку, дамасской работы, красные, с синими кисточками и подкованными каблуками, когда ходили далеко поздним вечером.

У змей была странная привычка ночью ложиться рядом с нами, возможно, чтобы согреться под одеялами или на них. Когда мы узнали об этом, то стали подниматься с бесконечными предосторожностями, и первый, кто просыпался, обыскивал своих соседей палкой, пока не мог объявить их вне опасности. Наш отряд в пятьдесят человек убивал около двадцати змей в день; наконец, они так вымотали нам нервы, что самые храбрые из нас боялись прикасаться к земле, а те, кто, подобно мне, содрогался от ужаса при виде любых рептилий, не могли дождаться, когда же наша стоянка в Сирхане закончится.

Только не Фаррадж и не Дауд. Для них это была новая интересная игра. Они постоянно дергали нас, яростно лупя палками по любому безобидному пруту или корню, который попадался им на глаза. Наконец, на полуденном привале, я строго приказал, чтобы крика «змея!» больше я от них не слышал; и тогда, сидя на песке, прямо на наших пожитках, мы обрели покой. Жизнь на постоянном месте, вставать и идти откуда, казалось, предстояло так нескоро, располагала к бездеятельности, к тому же было о чем подумать; так что прошел, наверное, час, пока я заметил, что оба из нахальной парочки ухмыляются и подталкивают друг друга. Мои глаза лениво проследовали за их взглядом к соседнему кусту, где свернулась коричневая змея, сверкая прямо передо мной.

Я быстро поднялся и позвал Али, который подскочил с тростью для езды и разделался со змеей. Я велел ему задать обоим мальчишкам взбучку, каждому по полдюжины ударов, чтобы научить их в следующий раз не понимать мои слова так буквально. Насир, дремавший позади меня, услышал и с удовольствием пообещал еще шесть от себя. Несиб последовал его примеру, а за ним — Зеки, а за ним — ибн Дейтир, пока половина из нас не стала требовать мести. Обвиняемые были обескуражены, когда увидели, что всех кнутов и всех палок в отряде не хватит, чтобы искупить их вину: однако, я спас их от этой тяжести, вместо того мы объявили их моральными банкротами и послали под началом женщин собирать хворост и таскать воду в палатки.

Они занимались этим постыдным трудом все два дня, которые мы провели в Абу Тарфейят, где в первый день у нас был пир дважды, и во второй дважды. Затем Несиб сдался, и под предлогом болезни укрылся в палатке Насира, где с благодарностью питался сухим хлебом. Зеки захворал в дороге, и первый же обед из разваренного мяса и жирного риса сломил его. Он тоже лежал в палатке, дыша на нас отвратительными испарениями дизентерии. Желудок Насира имел долгий опыт кочевого образа жизни и выдержал испытание с блеском. На нем лежала наша обязанность как почетных гостей отвечать на каждый зов, и для пущей важности он заставлял меня всегда идти с ним. Так мы, два вождя, представляли наш лагерь каждый день, вместе с приличной долей голодающих аджейлей.

^Автор

Конечно, это было утомительно; но лучезарная радость наших хозяев была наградой в наших глазах, и разбить ее было преступно. Оксфорд и Медина недаром лечили Насира и меня от предрассудков и предубеждений; и они усложнили нас достаточно, чтобы мы вновь обрели простоту. Сейчас эти люди достигали предела стремлений кочевников — продолжительной оргии с вареной бараниной. Для меня, вероятно, было бы раем одинокое мягкое кресло, книжная полка и полное собрание поэзии, отпечатанное каслонским шрифтом на плотной бумаге; но я в течение двадцати восьми лет хорошо питался, и если воображение арабов не выходило за пределы котлов для пищи, тем доступнее была их радость. Они были нарочито предупредительными на наш счет. За несколько дней до нашего прихода с ними гостил гуртовщик, и по приказу Ауды они купили пятьдесят его овец, чтобы развлечь нас как подобает. За пятнадцать приемов (одну неделю) мы употребили в пищу их всех, и гостеприимство было исчерпано.

К нам вернулась возможность пищеварения, а вместе с ней — и возможность передвижения. Нам очень надоел Сирхан. Его пейзаж был безнадежнее и печальнее, чем все открытые пустыни, пройденные нами. Песок, или кремень, или голые скалы иногда были интересны, и в постоянным свете в них была чудовищная красота заброшенности и бесплодия, но было что-то мрачное, что-то активно недоброе в этом Сирхане, предоставленном змеям, переполненном соленой водой, бесплодными пальмами и кустами, которые не годились ни на корм, ни на топливо.

Поэтому мы шли день и другой за Гатти, где вода в скудном колодце была почти пресной. Когда мы подошли к Аджейле, то увидели, что она была заполнена многочисленными палатками, отряд из них как раз вышел нам навстречу. Это были Ауда абу Тайи, успешно вернувшийся от Нури Шаалана, с одноглазым Дарзи ибн Дагми, нашим старым гостем в Веджхе. Его присутствие доказывало благосклонность Нури, так же как и сильный эскорт из конных руалла; они, с непокрытой головой, вопя, приветствовали нас в пустом доме Нури, устроив большое представление с потрясанием копьями и дикими выстрелами из винтовок и револьверов на полном скаку сквозь пыль.

В этом скромном поместье было несколько плодоносных пальм, скученных вместе, а у сада была разбита месопотамская палатка из белого полотна. Также здесь стояла палатка Ауды, огромный зал, на семь столбов в длину и три — в ширину; и палатка Заала была рядом, и много других; и в течение дня мы принимали канонаду почестей, посольств и даров — страусиных яиц, дамасских лакомств, верблюдов, тощих лошадей, в то время как воздух был наполнен криками добровольцев Ауды, требующих для себя службы, немедленной службы против турок.

Дела, казалось, идут хорошо, и мы поставили троих людей готовить кофе посетителям, которые приходили к Насиру один за другим или группа за группой, клянясь в верности Фейсалу и Арабскому Движению, по формуле Веджха; и обещая повиноваться Насиру и следовать за ним со своим контингентом. Кроме официальных подарков, каждая новая партия оставляла на нашем ковре скрытый случайный дар в виде вшей, и задолго до заката Насир и я были в лихорадке, в постоянных вспышках раздражения. У Ауды не гнулась рука из-за старой раны в локтевом суставе, и он не мог чесаться сам; но опыт научил его засовывать палку с набалдашником за левый рукав и скрести ей по ребрам, чем он облегчал зуд себе, казалось, даже легче, чем наши когти облегчали нам.