Глава четвертая «Я НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЛСЯ С ПРИСПУЩЕННЫМ ФЛАГОМ!»
Глава четвертая
«Я НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЛСЯ С ПРИСПУЩЕННЫМ ФЛАГОМ!»
Есть только один человек, который знает о трагедии «Курска» больше всех, – это командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Попов. Еще до всех этих печальных событий я встречался с ним не один раз. Мы с ним полные ровесники, даже родились в один месяц – в ноябре. К тому же земляки по Вологде, куда уходит один из корней моей отцовской линии.
Командовать самым мощным флотом России – Северным – адмирала назначил Президент и благословил Патриарх Всея Руси.
Попов родился под Ленинградом, в Луге, осенью первого послевоенного года в семье офицера-артиллериста, прошедшего с боями всю войну. Сюда, на Север, Вячеслав Александрович прибыл ещё курсантом и все свои офицерские, адмиральские звезды «срывал» здесь – то в Атлантике, то подо льдом, то под хмурым небом русской Лапландии.
Двадцать пять дальних плаваний совершил Вячеслав Попов на подводных лодках. Последние пятнадцать – в качестве командира корабля и старшего на борту. В общей сложности – восемь лет под водой. Его младшие братья, Владимир и Алексей, – тоже моряки-подводники, откомандовали атомными подводными крейсерами. Такой династии на Северном флоте и не помнят: три брата, три командира, три подводника. Старший – Вячеслав – старший и по званию: трехзвездный адмирал.
Лучшие годы своей жизни адмирал Попов отдал Северному флоту, он подводник до мозга костей. Один только штрих из его командирской биографии: подводный крейсер вышел на ракетные стрельбы. Вдруг во время предстартовой подготовки в прочный корпус стала поступать забортная вода. Сорвать ракетную атаку и объявлять аварийную тревогу? Другой так бы и поступил. Капитан 1-го ранга Попов принял решение сначала дать залп, а потом бороться за живучесть. Именно так бы пришлось действовать на войне. Он успел выпустить ракету и спасти корабль. В память о той «интересной стрельбе в нестандартных условиях» – один из орденов на его черной тужурке.
Юнга может стать адмиралом, но адмирал никогда не станет юнгой. Однако в новом комфлота все ещё живет юнга, который не устает удивляться жизни и жаждать подвигов и приключений. Эдакий поседевший, изрядно тертый льдами, морями и корабельной службой юнга.
В чем тут секрет? Возможно, в том, что детство адмирала прошло на отцовских полигонах и он сызмальства стрелял из всех видов оружия, водил боевые машины, рано познал соль военной жизни.
Ни у кого из больших начальников я не видел более романтического кабинета, чем у него, командующего не просто Северным – Арктическим флотом, Вячеслава Алексеевича Попова. Тут и звездный глобус (память о штурманской профессии), и напольный глобус-гигант со всеми океанами планеты, и портрет Петра, флотоводца и флотостроителя, и икона Николы Морского, покровителя моряков, по всем книжным полкам дрейфуют модели подводных лодок… А в окне – корабли у причалов, хмурый рейд да заснеженные скалы под змеистой лентой полярного сияния…
Не могу не вспомнить одну из наших бесед, состоявшуюся в начале рокового года.
– Первая моя – лейтенантская – автономка, – адмирал заправил в мундштук сигарету «Петр Первый», – прошла в западной Атлантике, в так называемом Бермудском треугольнике. Ходил я туда командиром электронавигационной группы или, говоря по-флотски, штурманенком, младшим штурманом. Первый корабль – атомный подводный ракетный крейсер К-137, первый командир – капитан 2-го ранга Юрий Александрович Федоров, ныне контр-адмирал запаса. Ходили на 80 суток и каждый день готовы были выпустить по приказу Родины все 16 своих баллистических ракет.
Никаких особых загадок Бермудский треугольник нам не подбросил. Но все аномалии поджидали нас на берегу. Дело в том, что лейтенант Попов женился довольно рано на замечательной девушке Елизавете. И та подарила ему дочь. Лиза героически осталась меня ждать на Севере в одной из комнатушек бывшего барака для строителей. Жилье – то еще: в единственном окне стекол не было, и потому я наглухо забил его двумя солдатскими одеялами. Топили железную печурку. Общая параша на три семьи… Но были рады и такому. Хибара эта стояла в Оленьей Губе, а я служил за двенадцать километров в поселке Гаджиево. Как только мне выпадал сход на берег, вешал я на плечо «Спидолу», чтоб не скучно шагать, и полный вперед с песней по жизни. Транспорта никакого. Приходил я домой далеко за полночь, брал кирку и шел вырубать изо льда вмерзший уголь, топил «буржуйку», выносил «парашу», если наша очередь была. На всю любовь оставался час-другой, а в шесть утра – назад, чтобы успеть на подъем флага…
…В общем, отплавали мы без происшествий. Вернулись в Гаджиево. Меня, как семейного, отпустили с корабля в первую очередь. Да ещё с машиной повезло: за уполномоченным особого отдела, ходившим с нами на боевую службу, прислали «газик». А особист у нас был душевным человеком, бывший директор сельской школы, его призвали в органы и направили на флот. В годах уже старший лейтенант, пригласил в машину – подброшу по пути. Едем, все мысли в голове, как обниму сейчас своих да подброшу дочурку… Приезжаем в Оленью Губу, а на месте нашего барака – свежее пепелище. У меня сердце заныло – что с моими, где они? Особист меня утешает: спокойно, сейчас разберемся… И хотя сам торопился, в беде не бросил, стал расспрашивать местных жителей: что да как? Выяснилось: барак сгорел месяц назад от короткого замыкания. По счастью, никто не пострадал. А семью лейтенанта Попова отправили во Вьюжный, там её приютили добрые люди. Через полчаса я, наконец, добрался до своих… Но на этом приключения не кончились. В том же, 1972 году произошла одна из самых страшных трагедий нашего флота: на атомном подводном ракетоносце К-19 вспыхнул жестокий объемный пожар, в котором погибли двадцать восемь моряков. История той аварии ныне хорошо известна, о ней написаны книги и песни…
Спит девятый отсек, спит пока что живой…
Слова и музыка народные, хоть и секретилось все тогда. Впрочем, мы-то знали немало, поскольку были с К-19 в одном походе и вернулись в базу почти одновременно. Я участвовал в обеспечении похорон погибших матросов в Кислой Губе.
Вскоре после этого печального события мы с Лизой улетели в отпуск – домой, в Вологду. Транспорта в город не было, и я позвонил из аэропорта маме…
«Господи, – ахнула она. – Ты где?! Стой на месте, никуда не уходи! Я сейчас приеду!»
Я позвонил Лизиной маме, теще. Реакция та же:
«Слава, ты?! Господи, будьте на месте, я сейчас приеду!»
Мы с Лизой переглянулись: что у них стряслось? Примчались наши мамы в аэропорт, виснут на мне, обе в слезах… Они меня уже похоронили. До них слухи дошли от местных военных летчиков, которые летали в Атлантику на спасательные работы по К-19. Знали, что и я в «автономке», и были уверены, что среди погибших их сын и зять… Самое печальное, что и отец уехал на полигон со своим дивизионом с этой же мыслью. Надо было срочно сообщить ему, что я жив. Но как? Полигон далеко, под Лугой, телеграмму туда не доставят. Надо ехать к нему… Полетел я в Питер, оттуда в Лугу, как говорится, в чем был. А был я, несмотря на ранний март, в щегольских полуботинках, в парадной фуражке, при белом кашне… В таком наряде по весенней распутице далеко не прошагаешь. А полигон огромный. Батя со своими ракетчиками невесть где. Да ещё ночь – глаз коли. В управлении полигона никого, кроме дежурного старшего лейтенанта. На год-другой постарше меня, но службу правит – не подступись. Ну, рассказал я ему вкратце, по каким делам отца ищу.
«Так ты с атомной лодки?!» – Шепотом спрашивает, поскольку вслух тогда такими словами не бросались.
«С атомной…»
Вызывает старлей дежурный ГТС, гусеничный тягач, сажает меня – и полный вперед! Мчимся напрямик, через лес, чтобы сократить путь. Вдруг по глазам – мощный луч. Ослепли. Остановились.
«Стой, кто идет?! Выходи! Документы!» Слышу, как затворы передергивают. Въехали мы в секретную зону, где отец ракеты испытывал. Объясняю, что я сын подполковника Попова.
Старший охранения только охнул: «Давайте к нему быстрее! Батя ваш совсем плох от переживаний!»
Мчимся в расположение дивизиона: палатки в лесу. Вхожу, офицеры на нарах в два яруса спят, у железной печурки отец прикорнул. «Здравствуй, папа, я живой…»
Батя у меня всю войну прошел, артиллерист, танки немецкие жег. Никогда ни одной слезинки у него не видел. А тут глаза заблестели. «Так, – командует он. – Начальнику штаба – спать! Остальным – подъем! Столы накрывать».
Движок запустили, свет дали. На стол из досок – по-фронтовому: тушенку, хлеб режут. «И кружки доставайте!» – «Товарищ командир, так сухой закон же…» – «Знаю я ваш сухой закон! Поскребите по своим сусекам!»
Ну, естественно, что надо нашлось, разлили по кружкам и выпили за мое возвращение из первой моей «автономки»…
– Последнюю, двадцать пятую, наверное, тоже помните?
– Еще как… Это было весной 1989 года. Я выходил в море на борту ракетоносца как заместитель командира дивизии «стратегов» – подстраховывать молодого командира атомохода. Впереди в дальнем охранении шла торпедная подводная лодка К-278…
– Это печально известный «Комсомолец»?
– Он самый… За сутки до гибели этого уникального корабля я переговаривался с его командиром капитаном 1-го ранга Ваниным по ЗПС – звукоподводной связи. Вдруг получаю 7 апреля странное радио с берега – дальнейшие задачи боевой службы выполнять самостоятельно, без боевого охранения. А вернувшись на базу, узнал о трагедии в Норвежском море…
– А самый опасный для вас поход?
– В 1983 году. Я – командир 16-ракетного атомного подводного крейсера. Выполняем стратегическую задачу в западной Атлантике – несем боевое дежурство в кратчайшей готовности к нанесению ответного ракетно-ядерного удара. Вдруг в районе Бермудского треугольника – не зря о нем ходит дурная слава – сработала аварийная защита обоих бортов. Оба реактора заглушились, и мы остались под водой без хода. Перешли на аккумуляторную батарею. Но емкость её на атомоходах невелика. Спасло то, что нашли неподалеку район с «жидким грунтом», то есть более плотный по солености слой воды. На нем и отлежались, пока поднимали компенсирующие решетки, снимали аварийную защиту…
– А если бы не нашли «жидкий грунт»?
– Пришлось бы всплыть на виду у «вероятного противника». В военное время это верная гибель. В мирное – международный скандал. И вечный позор для меня как подводника-профессионала.
Кстати, в этом же районе погибла, спустя три года, небезызвестная К-219. На ней произошел взрыв в ракетной шахте, от ядовитых паров окислителя погибли пять человек. Командир капитан 2-го ранга Игорь Британов вынужден был всплыть…
Мой ракетоносец, совершенно однотипный с К-219, находился на соседней позиции, и я по радиоперехвату понял, что у Британова беда. Ходу до него мне было чуть более двадцати часов. Готовлю аварийные партии, штурманскую прокладку, и не зря – получаю персональное радио: «Следовать в район для оказания помощи К-219. Ясность подтвердить». Ясность подтверждаю. Но квитанцию на свое радио не получаю. Еще раз посылаю подтверждение – квитанции нет. Снова выхожу в эфир – ни ответа, ни привета. Молчит Москва, и все… А я уже больше часа на перископной глубине торчу, вокруг океанские лайнеры ходят – неровен час под киль угодишь. Наконец, приходит распоряжение – оставаться в своем районе. Вроде бы положение К-219 стабилизировалось, помощь не нужна. Стабилизироваться-то оно стабилизировалось, да только на третьи сутки ракетный крейсер затонул. До сих пор корю себя – мог ведь пойти к Британову, не дожидаясь этих треклятых квитанций. Схитрить мог… У меня же и люди подготовленные, и все аварийные материалы на борту… Пришли бы – и все обернулось бы по-другому. Но поверил, что ситуация выправилась. А там окислитель разъедал прочный корпус со скоростью миллиметр в час… О том, что К-219 затонула, узнал уже в родных водах, когда пошли на замер шумности в Мотовский залив. В шоке был…
Вообще, всю мою морскую походную жизнь снаряды падали рядом со мною, осколки мимо виска проносились, но не разу не задело. Это ещё с курсантских времен началось. В 1970 году ходил на стажировку на плавбазе ПБ-82 в Атлантику. А там как раз затонула после пожара атомная подводная лодка К-8, и мы пошли в Бискайский залив ей на помощь. Так что и там по касательной пронесло. Кто-то молился за меня сильно. Везло…
– Суворов бы с вами не согласился. «Раз – везенье, два – везенье… Помилуй Бог, а где же уменье?» Не могло одному человеку повезти двадцать пять раз подряд…
– Опыт, безусловно, накапливался от автономки к автономке. Но все-таки море – это стихия, а у стихии свои законы – вероятностные. У меня ведь как было: 10 боевых служб до командирства, 10 боевых служб командиром подлодки и 5 – замкомдивом отходил, старшим на борту.
– Первый командирский поход, наверное, тоже помните?
– Конечно. Все та же Атлантика. Ракетный крейсер стратегического назначения К-245. К счастью, все обошлось. Зато каждый день гонял свой КБР – корабельный боевой расчет до седьмого пота. Страсти кипели, как на футбольном поле. КБР – боевое ядро экипажа, с которым, собственно, и выходишь в ракетную атаку. А уж когда вернулись, я своих лейтенантов на другие лодки за «шило» – спирт – продавал. Придет иной командир, просит на выход в море штурмана моего или ракетчика. «Так, говорю, этот стоит два литра «шила», а вот за того придется и три отлить».
– Конечно, это шуточные расценки. Но если говорить о цене человеческой жизни на море…
– Это особая тема и, в общем, безбрежная… Много спекуляций и демагогии. Здесь не бывает аксиом и порой все зависит от конкретной ситуации. Вот вам два случая в одном походе. 1985 год. Идем из родного Гаджиева в западную Атлантику – устрашать Америку. Я – старший на борту подводного ракетного крейсера. Обходим Англию с севера, и тут командир сообщает мне, что у матроса Зайцева аппендицит, требуется операция. Доктор получает «добро» и развертывает операционную. И тут сюрприз: вместо заурядного воспаления слепого придатка прободная язва двенадцатиперстной кишки. Операция длится пятый час… Но все безуспешно. Доктор докладывает, что требуется специализированная хирургическая помощь, которую можно оказать лишь в береговых условиях. Что делать? Даю радио в Москву. Разрешают вернуться, благо международная обстановка тому не препятствует.
Доктор обкладывает операционное поле стерильными салфетками, заливает разрез фурацелином, и мы ложимся на обратный курс. Приказываю ввести в действие второй реактор, и атомоход мчится полным ходом через два моря домой. Летим в базу, неся матроса с разрезанным животом. В Гаджиеве нас встречает главный хирург флота чуть ли не в белом халате и стерильных перчатках. Извлекаем матроса через торпедопогрузочный люк. «Жить будет?» – спрашиваю хирурга. «Будет».
Разворачиваемся и снова уходим на боевую службу. С легким сердцем уходим – спасли матроса. Но не зря говорят: возвращаться – пути не будет. Не проходит и недели – мичман во втором отсеке лезет отверткой в необесточенный щит. Конечно же, короткое замыкание – мощная вспышка. Обгорел – страшно смотреть. Лицо черное, руки, грудь… Глаза белые, как яйца вкрутую, – без зрачков. Ясно, ослепнет парень. А что делать? Снова возвращаться? Ну, не поймут нас. У вас, что, спросят, ракетный крейсер или плавучий лазарет? Принимаю решение следовать на позицию. А на душе тошно, ослепнет мичман, инвалида привезем… И вроде как на моей совести все это… Как-то зашел в пятый отсек, где медицинский изолятор. Слышу странный постук – тук-тук, тук-тук-тук… Любой нештатный шум на лодке – это без пяти минут аварийная тревога. Стал вслушиваться… Ага, из-за переборки медблока доносится. Вхожу и столбенею: сидит наш мичман весь в бинтах, повязку на глазах приподнял, спички под распухшие веки вставил и бьет молоточком по чекану – рисунок по латуни выбивает. Ну я, конечно, от радости на него заорал. И такое облегчение испытал. Не ослеп, сукин сын! Будет видеть!
А он через неделю на вахту заступал как миленький.
Одно могу сказать: за все двадцать пять автономок ни разу с приспущенным флагом домой не возвращался…
Мы говорили о цене человеческой жизни… А какова цена человеческой судьбы? Ведь в наших походах решались порой и судьбы моряков. 1987 год. Боевая служба в Атлантике. Я, как замкомдива, подстраховываю молодого командира подводного крейсера капитана 2-го ранга Сергея Симоненко. А у него довольно жесткие отношения с замполитом, и тот приходит ко мне в каюту для разговора с глазу на глаз. Чего я только не услышал о командире: и такой-то он и растакой, и весь экипаж от него стонет, и в море его выпускать нельзя – и ещё много всего. Выслушал я, надо как-то реагировать… «Хорошо, говорю, раз такое дело – проведем закрытый социологический опрос». Написал анкеты, анонимные разумеется, раздал офицерам. Ну и, чтобы командира не ставить в неловкое положение, включил в опросный лист и свою фамилию, и старпома, и механика, и замполита. Обрабатывал анкеты сам. Выяснилась поразительная вещь: командир набрал максимальное число положительных баллов. А самый низкий рейтинг оказался у политработника. О чем я ему конфиденциально и сообщил. И что же? После возвращения в базу этот «комиссар» настрочил на меня в политодел форменный донос: я-де не понимаю кадровую политику партии, подрываю авторитет политработника, и все в таком духе. Дело приняло нешуточный оборот. Моей персоной занялся секретарь парткомиссии флотилии. Стал разъяснять мне, что анкетирование – это прерогатива политотдела, что я превысил свои полномочия. В общем, все шло к тому, чтобы положить партбилет на стол. По счастью, у начальника политотдела хватило ума и совести прекратить «охоту на ведьм». Однажды он вручил мне папку, в которой хранилось досье на меня: «Иди в гальюн, сожги это и пепел в унитаз спусти». Так я и сделал.
– А как сложилась судьба командира?
– Сергей Викторович Симоненко окончил академию, вырос в замечательного флотоначальника, ныне вице-адмирал, возглавляет флотилию атомных подводных лодок. А ведь могли по навету списать на берег.
Я теперь анкетирование систематически провожу. И на кораблях, и в штабах. Служить без этого не могу. Ведь если нет поддержки снизу, нельзя руководить военным коллективом, а подводным в особенности.
– Вячеслав Алексеевич, случались ли на боевых службах подвиги в обычном смысле этого слова?
– Что считать подвигом… Боевое патрулирование у берегов вероятного противника с термоядерным ракетодромом на горбу – само по себе подвиг, коллективный подвиг всего экипажа. Но подвиг, ставший нормой, перестает быть подвигом в глазах общества или большого начальства… Не так ли?
Вам нужны личности… В декабре 1984 года на боевую службу экстренно вышел подводный ракетоносец К-140. Командовать им назначили капитана 1-го ранга Александра Николаевича Козлова, побывавшего в тот год ещё в двух «автономках». И хотя уже был приказ о его переводе в Москву, он вынужден был без отпуска снова идти к берегам Америки, поскольку у молодого командира К-140 не было допуска на управление кораблем такого проекта. Козлов ответил: «Есть!» – и повел крейсер в океан. А через неделю его хватанул инфаркт миокарда. Дать радио и вернуться? Но тогда в стратегической обороне страны возникнет ничем не прикрытая брешь. Козлов принимает решение продолжать поход. На время его заменили капитан 2-го ранга Лашин, выходивший в море на командирскую стажировку, и старпом капитан 3-го ранга Егоров. Известно, как инфарктнику необходим свежий воздух, спокойная обстановка, зелень… Но где все это взять в стальном корпусе под водой? Корабельный врач давал дышать своему пациенту кислородом из баллончиков спасательного снаряжения, выхаживал как мог и как учили. Через несколько недель Козлов, невзирая на боли в груди, заступил на командирскую вахту. Об инфаркте сообщил по радио только за двое суток до возвращения в базу.
На мой взгляд, Александр Козлов совершил подвиг, в должной мере не оцененный. Чтобы не подводить флотских медиков – куда, мол, смотрели?! – наградной лист на Героя Союза в Москву посылать не стали. А зря…
И вот я о чем ещё думаю: Север делает нашу службу чище, чем она могла бы быть в иных климатических условиях…
Нам сегодня многого не хватает, того нет, другого… Но пуще всего не хватает нам гордости и достоинства. Да, мы бедны. Но только не надо винить в том наших стариков. Не надо их топтать. Мне не стыдно, когда мой батя, приняв 9 мая чарку за Победу, марширует на месте и поет: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Он всю войну жег из пушек немецкие танки – четыре ранения, шесть орденов… Нельзя терять морального права смотреть им в глаза – живым и мертвым. Да, я беден, но я горд. И мне не стыдно смотреть в глаза своему внуку Славке. Ему шесть лет. На парадах мы вместе обходим на катере корабли. Он стоит со мной рядом в форменке с гюйсом, в бескозырке и отдает честь нашему флоту. И как бы ни ругали нынешнюю молодежь, она идет нам на смену и в ней есть свои неизвестные нам пока – до трудного часа – герои. Надо только смотреть, кому ты сдаешь свой пост.
Вся тяжесть ядерного противостояния сверхдержав легла на плечи прежде всего экипажей атомных ракетных подводных крейсеров стратегического назначения. Это явствует и из самого названия этих кораблей, и из сути их боевой службы – быть в постоянной готовности к ракетному залпу, где бы они ни находились.
Поэт из моряков-подводников Борис Орлов сказал об этом так:
За нашей подлодкой – невидимый след.
Не будет ни криков, ни шума.
Возможно, вернемся, а может быть, нет…
Но лучше об этом не думать!
Двадцать пять раз именно так уходил в моря адмирал Вячеслав Попов.
Двадцать пять «автономок».
Двадцать пять разлук.
Двадцать пять затаенных прощаний с миром живых навсегда.
Двадцать пять неведомых миру побед… И в общей сложности – восемь лет под водой.
Года не прошло, как он принял Северный флот. И вот такой удар на пике карьеры, на вершине всей долгой честной и опасной службы…
Еду в штаб Северного флота. Понимаю, что Попову сейчас не до меня, не до бесед. Да и журналисты допекли так, что газетный лист вызывает у него тошноту. Тем не менее адъютант командующего приглашает в кабинет. С трудом узнаю осунувшееся, резко постаревшее лицо, глаза красны от застарелой бессонницы. Адъютант забирает со стола пепельницу, полную окурков. В окне кабинета, как всегда, – корабли у причалов, авианосец на рейдовых бочках да нависший над морем в отлив острый нос мемориальной подводной лодки К-21 – «катюше» фронтовых времен… Но наш разговор о другой «катюше» – о К-141, о «Курске».
– Вячеслав Алексеевич, как вы узнали о том, что случилось с «Курском»?
– Я находился здесь, в своем кабинете в штабе флота, когда мне доложили, что «Курск» не вышел на контрольный сеанс связи. До того он должен был донести о проведении торпедной стрельбы. Обычной стрельбы практической торпедой. Никаких экспериментов с этой лодкой не проводилось…
Стрельба была запланирована на 11.30. В этот момент мы находились на «Петре Великом» в 30 милях севернее этого района, обеспечивая другую АПЛ.
Донесение от Лячина не поступило. Это встревожило… Ну ладно. В полигоне всякое бывает: ну не вышел в позицию стрельбы, не успел определить главную цель, неисправность практической торпеды… Короче, сам факт несостоявшейся атаки ещё не давал повода предполагать самое плохое. В моей командирской практике тоже бывали случаи, когда я по тем или иным причинам не мог передать в эфир сообщение…
Капитан 1-го ранга Лячин должен был выйти на контрольный сеанс связи со штабом флота в 23.00 и донести как положено: «Всплыл, оставил район боевой подготовки». Но он не вышел… Я хорошо знал командира «Курска» – таких нарушений по связи у него быть не могло.
Вот тогда-то – в 23.30 – я и объявил по флоту аварийную тревогу, а сам же вылетел вертолетом на крейсер «Петр Великий», где пробыл потом две недели…
Хочу заметить, что время объявления аварийной тревоги считается началом спасательной операции. Мы не потеряли ни одной минуты. «Курск» был найден через четыре с половиной часа. Его обнаружили с помощью эхолотов «Петра Великого» в точке с координатами: широта 69 градусов 37 минут северная, долгота 37 градусов 35 минут восточная.
– Когда вы прибыли в район аварии, были слышны сигналы с затонувшей подлодки?
– Были. Акустики докладывали о стуках из отсеков. Они были приняты трактом шумопеленгования гидроакустического комплекса «Полином». Но быстро прекратились. Мы надеялись, что, услышав наши винты, подводники поняли, что их нашли, и теперь экономят силы.
Однако сейчас, после тщательного инструментального изучения зафиксированных звуков, после спектрального анализа в лаборатории СФ, возникли большие сомнения, что эти стуки исходили от нашей подводной лодки… И вот почему. Сигналы «SOS» подавались механическим излучателем. Таких приборов на наши подводные лодки не ставят. По всей вероятности, эти сигналы подавались с иностранной подводной лодки, которая находилась неподалеку от «Курска».
Когда мне доложили результаты предварительного осмотра корпуса «Курска», о том, что огромная пробоина находится на стыке носового и второго отсеков, я понял, что большая часть экипажа погибла.
– Почему же об этом сразу не объявили?
– Зачем? Что бы это изменило? Не приехали родственники? Они бы все равно приехали, даже если бы мы объявили, что в отсеках нет ни одной живой души. Не поверили бы. И правильно сделали бы. Потому что знать, подчеркиваю – не предполагать, а знать это, не было дано никому. В кормовых отсеках, по всем прикидкам, должны были оставаться живые люди. Другое дело, сколько они протянули в тех немыслимых условиях…
– Но ведь затянувшаяся спасательная операция, напрасное ожидание перенапрягали нервы не только родственников, но и всех, кто следил за ходом операции…
– По нервам людей били те телевизионные шоумены, которые раскрутили нашу трагедию по всем канонам крутого боевика с непредсказуемым финалом. Родственники погибших, сами того не ожидая, сделались участниками жестокого действа, когда им каждый день внушали с телеэкрана, что их сыновей и мужей не торопятся спасать.
Отец капитан-лейтенанта Бориса Гелетина, оставшегося в отсеках «Курска», капитан 1-го ранга Владимир Иванович Гелетин служит у нас в штабе Северного флота. Когда разворачивалась спасательная операция, он сам, как оператор, находился на посту контроля. За месяц до гибели сына он пережил смерть внука. Это очень мужественный человек. Когда развернулась бешеная, другого слова я не нахожу, травля нашего флота по известным телеканалам, Гелетин рвался на телевидение: «Дайте мне сказать все, как было…» Не дали…
– А как все было? Что он хотел сказать?
– Я думаю, он ещё скажет все, что хотел сказать. А как все было – довольно честно показал телерепортер РТР Аркадий Мамонтов. Хочу лишь отметить, что нашим спасателям была поставлена задача на порядок труднее, чем норвежским водолазам. Нашим акванавтам надо было обеспечить герметичный вход в лодку через кормовой аварийно-спасательный люк, что оказалось невозможным не из-за плохой техники или малоопытности спасателей, а из-за глубокой трещины на комингс-площадке. Этого никто не ожидал. Норвежцы же должны были лишь открыть крышку люка, что они и сделали, спустя сутки с помощью манипуляторов подводного робота.
– Один из главных упреков – почему так поздно пригласили иностранцев и даже почему препятствовали им в работе.
– Последнее обвинение – полная чушь! Все, что им от нас требовалось, мы предоставляли немедленно. Единственное ограничение – работать только в корме. И то по просьбе норвежцев мы пустили их водолазов к шестому – реакторному – отсеку, где они сделали замеры радиоактивности. Их приборы показали: «Ноль. Точка. Ноль». После чего они смогли погружаться, не боясь «схватить дозу».
Почему не пустили их в нос? Потому что никаких дел для спасателей там не было. Тем более что норвежские водолазы были вовсе не спасателями, а монтажниками подводных нефтяных конструкций. Не забывайте, что подводные крейсера, подобные «Курску», находятся на вооружении нашего флота, и уже поэтому он является режимным объектом. Даже в полуразрушенном виде он остается носителем некоторых военных секретов. Поэтому обследовать его должны были только наши специалисты. Знаете, осмотреть носовую оконечность ставшего на ремонт в Бергене «Мемфиса» американцы не дали даже своим союзникам по НАТО. Все недоумения, почему норвежские водолазы, равно как и британская спасательная субмарина, не получили полной свободы действий – просто не корректны.
Что касается «опоздания в приглашении»… На первом этапе спасательных работ никакие иностранцы нам были не нужны. Мы пришли в район не с голыми руками. Нам было чем спасать, и были шансы на успех. И лишь тогда, когда стало ясно, что все попытки состыковать аппарат обречены на провал, вот тогда на месте спасательных работ появились норвежские глубоководники. На этом, втором этапе, когда мы убедились, что живых в корме уже нет, люк можно было открывать любым способом…
Я глубоко признателен норвежским морякам и водолазам за то, что в трудную минуту они оказались рядом.
– Один из московских журналов утверждает: «Отсутствием должной подготовки может объясняться и то, что экипаж «Курска» не воспользовался никакими спасательными средствами»…
– Не знаю, чего больше в этом утверждении – кощунства или глупости… Разве можно упрекать погибших людей в том, что им не хватило умения воспользоваться спасательными средствами? Если речь идет о тех, кто мог оставаться в корме, то им для спасения надо было открыть аварийный люк. То, что им не удалось это сделать, вовсе не говорит об их выучке. Это судьба.
– Ваша версия случившегося?
– Представьте себе, что вам, следователю, сообщают: в джунглях погиб человек. Рядом находились трое недружественных ему охотников. Возможно, человек нечаянно застрелил себя сам, возможно, его случайно подстрелили другие. Вот и вся информация. Осмотреть тело погибшего крайне сложно. Охотники с места гибели ушли, причем один из них сразу же обратился в ближайшую больницу. На просьбу следователя предъявить свое оружие для экспертизы отвечает отказом… Вот и думай что хочешь.
Из всех версий наиболее логичной считаю столкновение с иностранной подводной лодкой. Удар мог деформировать переднюю часть торпедного аппарата, инициировать взрыв торпеды или иную аварию в носовом отсеке «Курска», из-за которой подводный крейсер уткнулся в грунт и произошел второй – главный – взрыв сдетонировавшего боезапаса.
Как бы там ни было, но вопрос ещё и в том: почему в нашем полигоне оказались сразу три иностранные подводные лодки – две американские и одна английская?
В 1987 году, когда группа советских атомных подводных лодок, отклонившись от обычного маршрута, только вошла в западную часть Атлантики, в американском парламенте начались истерические запросы по поводу того, куда смотрит Пентагон и зачем русские подлодки идут к берегам Америки. Замечу, что до тех берегов были ещё тысячи миль. А здесь международная группировка из трех атомоходов рыскает у самой кромки морской госграницы России да ещё в полигоне, где проводятся учения со стрельбой.
А если бы я направил к берегам Америки три атомные подводные лодки с разведывательной целью и в районе их действия погиб по непонятным причинам американский подводный крейсер? И тут же одна из российских подлодок срочно встала на ремонт где-нибудь на Кубе и на все предложения предъявить к осмотру её носовую часть ответил бы категорическим отказом. Какие бы версии стали выдвигать американские журналисты?
Существует международное соглашение о взаимном уведомлении насчет проведения военных учений и маневров. Российская сторона никогда не отказывала американским наблюдателям в их международном праве присутствовать на учениях наших войск или флотов. И в этот раз нашлось бы место на мостике «Петра Великого» американскому адмиралу, если бы тот пожелал. Зачем же надо было тайно пробираться в район учений Северного флота, создавая предпосылки к аварийно-навигационным происшествиям, навлекая на себя подозрения, осложняя и без того непростые российско-американские отношения?
– Против версии столкновения есть вот какое возражение – цитирую популярное издание: «АПЛ К-141 (то есть «Курск». – Н.Ч.) имела подводное водоизмещение более 23 тысяч тонн. У американских АПЛ типа «Лос-Анджелес» и «Сивулф», ведущих наблюдение за российскими подводными лодками, подводное водоизмещение составляет 7-8 тысяч тонн, а запас плавучести вдвое меньше, чем у «Курска». В результате столкновения наиболее тяжелые повреждения получила бы субмарина, имеющая меньшее водоизмещение (для наглядности следует представить столкновение «газели» с КамАЗом)».
– Говорят, все сравнения хромают. А это в особенности. Расспросите любого инспектора ГИБДД, и он расскажет вам множество случаев, которые никак не укладываются в эту схему – «большая машина – малая машина». И потом, не надо забывать, что «газель», которая столкнулась с нашим КамАЗом, обладала прочностью бронетранспортера. Но не в этом дело. Ведь все зависит от угла встречи, взаимного положения кораблей, их скоростей. Безусловно, и вторая лодка получила серьезные повреждения, но не летальные. Она могла уйти с места происшествия своим ходом, как до сих пор уходили и «Батон Руж», и «Грейлинг»… Я не сомневаюсь в прочностных характеристиках «Курска», но ведь и небольшой Давид уложил огромного Голиафа камнем, выпущенным из пращи. Главное – куда пришелся удар. У 949-го проекта, к которому принадлежал «Курск», немаловажная особенность – все его пусковые ракетные установки расположены вне прочного корпуса и потому легко уязвимы при любом таране.
– Но есть ещё и «торпедная версия». Вот как её излагает один довольно знающий автор: «На «Курске» при стрельбе модернизированной торпедой могло произойти следующее: торпеда почему-то застряла в аппарате, не вышла из него. Но пороховой стартовый заряд сработал… Произошел взрыв, который выбил заднюю крышку торпедного аппарата… За две минуты или чуть более того температура в отсеке поднялась на сотни или даже тысячи градусов. Она-то и вызвала детонацию боезапаса…»
– Мы тщательно проработали и торпедную версию. Если бы все было так, как считает «знающий автор», то при открытой передней крышке (а иначе стрелять нельзя) выброс порохового заряда произошел бы вперед, как из ствола обычной пушки. Задняя крышка, как и замок орудия, осталась бы на месте. Даже если бы её вышибло, хлынувшая под давлением вода не позволила бы развиться объемному пожару…
– «Можно предположить и несколько иной вариант развития этого трагического эпизода, – настаивает на своем сторонник торпедной версии. – Специалисты «Дагдизеля» принялись выяснять причины отказа техники. По их просьбе торпедный аппарат осушили и открыли его заднюю крышку. И в этот момент произошел подрыв пиропатронов и взрыв емкости с горючим торпеды».
– Предположить это можно только в страшном сне. В реальности ни один командир, если он не самоубийца, никогда и никому не позволит извлекать «невыстреленную» торпеду из аппарата в отсек, набитый боевыми торпедами, и производить с ней какие-либо манипуляции. Проблемные «изделия» разбирают и изучают причины отказа только на берегу, в торпедно-технических базах. Не могли специалисты «Дагдизеля» попросить об этом командира, иначе бы они не были специалистами. Не мог и капитан 1-го ранга Лячин разрешить им «осушить торпедный аппарат и открыть заднюю крышку», иначе он бы не был командиром.
– Мы живем в такое время, когда никто ничему не верит: не верят официальным сообщениям, и это понятно, в оные годы действительно много врали, не верят зарубежным пророкам, не верят порой самим себе. И вам не поверят… Что вы на это скажете?
– Я верю… Верую в Бога. А он знает, что моей личной вины перед экипажем «Курска» – нет. И сознавать это для меня важнее любого другого доверия.
– Одна из газет назвала подводников «Курска» «ягнятами Северного флота»…
– Это оскорбление памяти погибших. Они не жертвы, принесенные в заклание. Выбирая профессию подводника, эти ребята знали, на что шли, как знал и я, поступая в военно-морское училище. Тем они особенно дороги мне, потому что это были настоящие мужики, которые не прятались от военкоматов и которых не пугал риск подводницкой профессии. Что бы не случилось, они погибли при исполнении воинского долга. Есть один казенный термин, но он очень точно выражает суть того, о чем мы сейчас говорим, – «безвозвратные потери». Ничто не сможет вернуть этих парней, и никто не сможет их заменить. Эта потеря невосполнима. Она воистину безвозвратна. И я сколько буду жить, столько буду искать истину: почему погиб «Курск»?
Скажу ещё вот что: «Курск» торпедировал безразличие российского общества к Военно-морскому флоту вообще и подводному в частности. Подчеркиваю, безразличие не народа, а общества, в чьих руках находится так называемая «четвертая власть». Народ сделал все, чтобы сохранить российские корабли в нынешнее лихолетье. Не случайно наши подводные лодки, да и не только они, носят имена городов, взявших их под свою опеку.
Если отбросить откровенные нападки газет и телеканалов, которые решали на нашей беде политические проблемы своих хозяев, если не принимать всерьез те обвинения, которые идут от непонимания специфики подводной службы и спасательного дела, то я благодарен российской прессе за острые вопросы, поставленные ею перед правительством страны. Особенно по части спасательных средств. Я никогда не был врагом журналистов, врагом свободы слова. Напротив, в прошлом году получил от регионального Союза журналистов диплом «за открытость».
Надеюсь, что многочисленные публикации по «Курску» сделают все же доброе дело…
Когда в этом же полигоне – почти сорок лет тому назад – погибла подводная лодка С-80, тогдашний главком Адмирал Флота Советского Союза Сергей Георгиевич Горшков сумел выбить у Совмина под эту гибель средства на строительство специальных спасателей подводных лодок типа «Карпаты». Надо полагать, и теперь флот получит современные спасательные суда.
В Североморске в штабе Северного флота, что в стороне и над городом, свет в эти тревожные дни горел до поздней ночи.
Главнокомандующего ВМФ России адмирала флота Владимира Куроедова я застал в его здешнем кабинете. Он сидел перед экраном телевизора, вглядываясь в кадры подводной видеозаписи. Он молча кивнул на стул, и мы оба вперились глазами в серый сумрак застекленной глубины. Главком просматривал технические записи, сделанные водолазами. Сидел он, судя по горе окурков в пепельнице, не первый час, всматриваясь в каждый предмет, замеченный камерой на грунте. Резанула по сердцу растерзанная взрывом чья-то тельняшка. Кто носил ее? С кого содрала полосатую «матросскую душу» неумолимая слепая сила?
А это что за обломок? Куроедов нажимает кнопку стоп-кадра, и на мониторе застывает кусок исковерканного металла. Чем он был до взрыва? А главное – чей он? С «Курска»? С другой – чужой – лодки?
Куроедов – приверженец версии столкновения с иностранной субмариной. А для неё нужны вещественные доказательства. Но лучше один раз увидеть (хоть и на экране) своими глазами, чем услышать сто докладов подчиненных.
На его плечи легла вся тяжесть ответственности за трагедию «Курска». Он принял её и за себя, и за своих предшественников. В чем его только не обвиняли в сердцах и запале! Как будто он один мог за год своего флотоначалия восстановить и поправить все, что разрушалось десять лет…
Потом пошли страшные кадры – тела в отсеках. Капитан-лейтенант Колесников – мертвый и обгорелый – сидел в кресле затопленного девятого отсека… Стоп-кадр надолго остановил картину. В этом была своя мистика – погибший капитан-лейтенант и живой адмирал флота сидели друг против друга, разделенные толщей воды и стеклом телеэкрана, в страшном молчании. Казалось, они вышли на связь друг с другом по каким-то внечеловеческим каналам и теперь главком выслушивает последний – беззвучный – доклад своего офицера…
Я прикрыл за собой дверь. Я должен был оставить их наедине…
Через три недели после гибели «Курска» адмирал Попов вышел в море на атомном подводном ракетоносце «Карелия». Был раньше у инженеров такой обычай – становиться под новопостроенный мост, когда по нему проходит первый поезд, жизнью своей гарантируя надежность сооружения. Нечто подобное совершили и командующий Северным флотом вместе с главкомом ВМФ России: они вышли на ракетную стрельбу в Баренцево море. Смотрите все – наши корабли надежны, моряки не потеряли духа, Северный флот, несмотря ни на что, не подведет.
Баллистическая ракета вырвалась из-под воды и ушла через всю Арктику на камчатский полигон. Это был личный салют адмирала Попова экипажу погибшего «Курска».