Глава XI «ОНА ПРЕДПОЧЛА БЫ НИКОГДА НЕ ВЫХОДИТЬ ЗАМУЖ»

Глава XI

«ОНА ПРЕДПОЧЛА БЫ НИКОГДА НЕ ВЫХОДИТЬ ЗАМУЖ»

Страна нуждалась в стабильности, и в Тайный совет, возглавляемый Мореем, Аргайлом и Гленкайрном, теперь вошли Босуэлл и Хантли. Дарнли попытался самоутвердиться и посоветовал удалить оттуда Летингтона, который все еще находился под своеобразным домашним арестом, однако Мария немедленно отменила его решение. Дарнли закатил истерику и выбежал из зала, говоря, что впредь будет спать с двумя заряженными пистолетами под подушкой. В ту ночь Мария спокойно отправилась в его спальню, совершенно верно предположив, что Дарнли успеет напиться до бесчувствия, и забрала пистолеты. Она оказала последние почести своему убитому слуге Риццио, приказав перезахоронить его тело по католическому обряду в своей часовне в Холируде.

Наказание за смерть Риццио оказалось на удивление мягким. Томаса Скотта за участие в убийстве повесили, а затем его тело, из которого были извлечены внутренности, четвертовали. Жестокую судьбу Скотта разделил Генри Иейр, который вскоре после смерти Риццио убил монаха-доминиканца, решив, что был подан сигнал ко всеобщей резне. Двое других — мелкие сошки — Маубрей и Харлоу взошли на эшафот и стали свидетелями казней, однако в последнюю минуту получили помилование. Мортон и Рутвен находились теперь в изгнании в Англии: Мортон — в Алнвике, а Рутвен — в Ньюкасле. В мае Рутвен умер, к тому времени став совершенно сумасшедшим: он утверждал, что видит, как перед ним открываются двери рая и сонмы ангелов приветствуют его. В тщетной надежде на примирение мятежные лорды отправили Марии оригинал соглашения, подписанный Дарнли, в котором он давал согласие на участие в заговоре в обмен на брачную корону. Получив неопровержимое доказательство предательства мужа, Мария «так тяжко вздыхала, что ее было больно слышать».

Дарнли теперь находился при дворе, который покинула большая часть его приятелей, понявших, что любой контакт с ним опасен, даже отец обвинял его в крушении всех семейных планов. Удивительно, но Дарнли продолжал ежедневно ходить к мессе и даже обмывал ноги бедных в Чистый четверг. В то же самое время он работал над планом вторжения в Англию — по крайней мере в Скарборо, — что немало повеселило Сесила, шпионы которого легко проникли в компанию окружавших короля неудачников.

В Шотландию в качестве тайного агента был отправлен Кристофер Роксби; он выдавал себя за лидера недовольных английских католиков и стремился заручиться поддержкой Марии для заговора с целью смещения Елизаветы. Роксби был немедленно арестован, и среди его бумаг нашли зашифрованные инструкции Сесила. Однако Мария теперь была полностью поглощена грядущими родами, и дело Роксби было отложено. Сесил, возможно, был готов принести его в жертву ради того, чтобы проверить эффективность контрразведки Марии; позднее будут предприняты новые, более хитроумные попытки вовлечь ее в восстание католиков.

Марии было необходимо видеть свою знать единой и замиренной, ведь она знала, что Дарнли, хотя и находившийся в политической изоляции, попытается использовать рождение наследника — если это окажется мальчик, — чтобы вернуться к власти. Более того: если бы она умерла при родах, а этот риск существовал всегда, могущественный Тайный совет мог позволить Дарнли потребовать корону для себя одного — если бы ребенок оказался девочкой, или не позволить назначить его регентом при сыне — если бы родился мальчик.

Рэндолф, хотя и остававшийся персоной нон грата и официально замещенный Томасом Киллигру, пересказывал слухи о том, что представитель епископа Морейского Джеймс Торнтон отправился в Рим, чтобы начать переговоры о разводе Марии и Дарнли. Трудно понять, какими могли быть основания для развода, разве что тот факт, что Дарнли был внуком бабки Марии Маргарет Тюдор от ее второго брака с графом Энгусом. Конечно, для Святого престола немаловажен был и другой факт: Мария была племянницей кардинала Лотарингского и католической правительницей. Торнтону были даны инструкции посетить Гизов — родственников Марии во Франции, которые помогли бы обосновать апелляцию в Рим. Если бы развод был получен, он мог бы поставить под сомнение законнорожденность ребенка Марии[69] — чрезвычайно важное обстоятельство в том случае, если бы родился мальчик, поэтому задержка с папским решением давала всем время на размышление.

На данный момент Мария могла рассчитывать на единство совета, необходимое для поддержания мира; знатные дворяне разместились либо в замке, либо на квартирах в Эдинбурге. Дарнли был отстранен от власти, и, как сообщал Рэндолф, этот беспокойный супруг собирался отправиться во Фландрию, «чтобы изложить свое дело перед любым государем, который его пожалеет». На самом деле, планируя отъезд из Шотландии, Дарнли продолжал поощрять идею высадки испано-голландской армии в Скарборо, на восточном побережье Англии. Однако когда Мария обустраивалась в личных покоях в замке, не только Шотландия, но и вся Европа на время затаила дыхание. Примечательно, что королева не распустила личную охрану из аркебузиров.

Несмотря на кажущееся спокойствие, Мария на самом деле поддалась одному из постоянно возвращавшихся приступов депрессии. Вероятнее всего, он был спровоцирован осознанием того, что обозначали неотвратимо приближавшиеся роды: ее положением династической матки, обеспечивавшей будущее Шотландии. 18 мая Мария сказала французскому послу Мовиссьеру о своем желании вернуться во Францию: либо на три месяца, чтобы оправиться после родов, либо насовсем, навсегда умыв руки от шотландских дел. Летингтон страстно желал последнего, ведь тогда страна перешла бы под контроль регентского совета. Отсутствие твердой руки и постоянно формирующиеся и видоизменяющиеся альянсы знатных родов становились нестерпимыми. И Мовиссьер, и Сесил сочли желание Марии абсурдным и мимолетным капризом.

Подготовленная для родов маленькая комната находилась в юго-западном крыле того, что сейчас именуют Королевским двором в центре дворцового комплекса; ее единственное окно смотрело на юг с крутого обрыва скалы, на которой стоял замок. От внешнего мира комнату отделяли короткий коридор и две смежные комнаты, обеспечивая уединение. Крайняя серьезность, с какой в то время рассматривались роды, подчеркивается тем, что, как только Мария обосновалась в своих покоях со своими служанками, повитухой Маргарет Астин и кормилицей, она составила завещание. Имелись три копии: одна у самой королевы, другую отправили в Жуанвилль на хранение семье Гизов, а третья должна была оставаться у того, кто захватил бы власть в случае ее смерти.

Завещание начиналось вполне обычным образом: все имущество Мария оставляла своему ребенку. Однако на случай смерти их обоих она дала точные инструкции относительно распределения ее личных драгоценностей. Документ представляет собой просто перечень личных вещей Марии, и против каждого пункта на полях королева указывала, что следовало сделать с каждым предметом. Указания, как и сам список, составлены по-французски и засвидетельствованы Мэри Ливингстон, отвечавшей за королевские драгоценности, и Маргарет Карвуд, самой опытной дамой королевской опочивальни, отвечавшей за постельное белье и кружево. Подпись Маргарет Карвуд выписана с большим трудом: возможно, она была неграмотной. Драгоценность «Большой Генрих», подаренную Марии Генрихом II в день ее свадьбы с Франциском II, следовало включить в состав драгоценностей шотландской короны, а семь самых крупных бриллиантов предполагалось сохранить для будущих королев. Интересны предметы, оставленные Дарили. Всего их двадцать шесть: украшенные драгоценными камнями пуговицы и часы с бриллиантами, часы, полученные от Леннокса, и ее обручальное кольцо с рубином — напротив этого пункта Мария приписала в документе: «С ним я вступила в брак; я оставляю его королю, давшему его мне». Два кольца с рубинами и бриллиантами причитались ее свекру и свекрови — графу и графине Леннокс.

На этом завершается список официальных предметов, остальные в большей степени отражают личные пожелания Марии. Много драгоценностей она оставила своим родственникам Гизам, а также незаконнорожденным Стюартам. Драгоценности причитались леди Джейн Стюарт, графине Аргайл, поймавшей упавшую свечу в ночь убийства Риццио; лорду Джону, другому свидетелю резни; ее сводному брату лорду Джеймсу, теперь графу Морею, и верным королеве дворянам.

Наследство, оставленное четырем Мариям, кажется незначительным, если не считать множества драгоценностей, — в основном это вышивки и расшитое постельное белье. Мэри Ливингстон вышла замуж за Джона Семпилла 6 марта 1564 года, королева присутствовала на ее свадьбе и подарила ей подвенечное платье. Мэри Битон стала женой Александра Огилви из Бойна в мае 1566 года, ей королева оставила свои итальянские и французские книги. Мэри Флеминг выйдет замуж за Летингтона 6 января 1567 года. Мэри Сетон, однако, так и не вышла замуж, оставшись верной своей госпоже, и рассталась с Марией лишь в 1584 году, отправившись в монастырь Сен-Пьер в Реймсе, аббатисой которого по-прежнему оставалась тетка королевы Рене де Гиз. Упоминались в завещании и придворные дамы: графиня Атолл, мадам де Бриант, мадам де Кри, а Эрскину из Блэкгрэнджа, на чьей лошади Мария в ночи скакала в Данбар, должна была достаться брошь с сапфиром и жемчугом. Брату Риццио Джузеппе причитались две драгоценности, а кольцо с изумрудом должно быть отдано человеку, чье имя Мария прошептала ему на ухо. Он так и остался неизвестным. Маргарет Карвуд причитался миниатюрный портрет Марии в оправе из бриллиантов, а также серебряная шкатулка. Постельное белье Марии следовало продать, а деньги поделить между тремя служанками, присматривавшими за ним; посуду и мебель также следовало распродать в пользу привратников, грумов и слуг. Наконец, латинские и греческие книги королевы предназначались Сент-Эндрюсскому университету.

Завещание ясно показывает, по крайней мере, две черты натуры Марии. Во-первых, она принадлежала к семье Гизов и, подобно всем хорошо образованным аристократам, уделяла большое внимание заботе о слугах. Во-вторых, ее присутствие на свадьбах и крестинах слуг доказывает, что она наслаждалась неформальностью семейных праздников, пиров и танцев. Действительно, в окружении своих дам Мария могла вести себя как равная, будь то дни, когда она наряжалась горожанкой, или во время празднования Двенадцатой ночи, когда Мэри Битон нашла в праздничном пироге «боб», а она на одну ночь уступила ей место королевы, — с тех пор Мэри Битон была известна как Бобовая королева. В обществе придворных-мужчин Мария наслаждалась охотой, а во дворце их ждали карты и кости, музыка и пение, а также легкий флирт и осторожные интриги. Королевские обязанности: заключение выгодных для страны союзов, сохранение мира, как того желал народ, забота о благосостоянии нации никогда ее не интересовали, однако у нее был один долг, избежать выполнения которого было невозможно, — брак и рождение ребенка. Катастрофический выбор мужа поставил страну на грань гражданской войны, а теперь Марии предстояло исполнить самую важную династическую обязанность.

Приготовленная для роженицы комната была соответствующим образом убрана, и 3 июня 1566 года Мария перебралась в нее. Началось ожидание. 15 июня случилась ложная тревога и уже было зажженные фейерверки пришлось срочно гасить. Роды у королевы начались 19 июня. Любопытно, что сестра Мэри Флеминг леди Маргарет, графиня Атолл, по слухам, бывшая практикующей ведьмой, наложила защитные чары на Маргарет Битон — леди Рерс, тетку Мэри Битон, лежавшую в соседней комнате и испытывавшую все родовые муки. Симуляция леди Рерс, впрочем, не смогла облегчить страдания Марии, которые «были сильными и длительными». Мария молилась о том, что, если случится худшее, она была бы принесена в жертву ради спасения ребенка. Ей «было так плохо, что она предпочла бы никогда не выходить замуж». Королева была отнюдь не единственной матерью в истории, высказавшей подобное пожелание.

Около десяти утра 19 июня 1566 года Мария родила здорового принца, на лицо его натянулась тонкая «сорочка» — околоплодная мембрана. Это считалось знаком большой удачи и предвещало, что дитя не утонет. Мэри Битон немедленно поспешила из покоев роженицы к Джеймсу Мелвиллу, чтобы сообщить ему новости. Тот сразу направился в Лондон. «Все пушки замка палили, и повсюду запускали фейерверки в великой радости» — но, вероятно, к большому раздражению Марии, желавшей покоя и восстанавливающего силы сна.

Мелвилл провел первую ночь путешествия в Берике, за шесть часов проделав шестьдесят миль, и четыре дня спустя был уже в Лондоне — это примерно сто миль в день, чтобы сообщить новости Сесилу. Елизавета находилась в Гринвичском дворце и проводила время «после ужина в веселии и танцах». Когда ей поведали новости, танцы прекратились, а она села, подперев щеку рукой, и произнесла: «Королева Шотландии разрешилась прекрасным мальчиком, а я — бесплодна!» Даже для Елизаветы, одной из величайших обманщиц, такое замечание было ужасным. Ее плодовитость никогда не подвергалась испытанию, да это и вряд ли было возможно для той, которая поклялась «жить и умереть девственницей», однако она воспользовалась ситуацией, чтобы возбудить сочувствие к себе при получении хороших новостей от другой женщины. Елизавета Тюдор всегда оставалась начеку.

Мелвилл попросил Елизавету быть крестной матерью, на что она согласилась, а затем предположил, что это может стать предлогом для встречи с Марией, «на что она ответила улыбкой». Карл IX Французский также согласился быть крестным, хотя впоследствии оба монарха прислали своих представителей для участия в церемонии. Мелвилл встретился и с Сесилом и сообщил ему, что Мария простила его задело Роксби.

22 июня в Эдинбург прибыл назначенный послом Киллигру. Ему было сказано, что Мария рада ему и примет его, «как только отпустит боль в грудях». Тем временем она распорядилась, чтобы в его покоях поставили кровать с ее собственным покрывалом из алого бархата. Затем новый посол отправился слушать проповедь в обществе Морея, Хантли, Аргайла, Мара и Крауфорда. Он заметил вражду между Аргайлом, Мореем, Атоллом и Маром, с одной стороны, и Босуэллом, Хантли и лордом Максвеллом — с другой. Босуэлл, казалось, пользовался наибольшим доверием королевы. Он вместе с Летингтоном, все еще запятнанным подозрениями относительно соучастия в убийстве Риццио, собирался отправиться во Фландрию. Не требовалось быть гением дипломатии, чтобы понять: в среде лишенной лидера знати назревает новый конфликт.

Через пять дней после родов, 24 июня, Киллигру увидел принца, которого принесла кормилица. Принца «показали обнаженным. Его голова, ноги и руки весьма пропорциональны». Посол говорил с Марией, все еще весьма слабой и отвечавшей сквозь слабое покашливание. Однако для нее худшее было позади. Шотландия теперь имела наследника, Дарнли был оттеснен от престола, а Елизавете следовало понять, что ее преемник уже появился на свет и криком требует молока в Эдинбургском замке. Можно и не упоминать о том, что такую неделикатную мысль, намекавшую на ее смерть, никто не посмел облечь в слова.

Дарнли пришел посмотреть на новорожденного принца в обществе сэра Уильяма Стенли[70], и Мария, знавшая, что Стенли сообщит о ее действиях, заявила, что Дарнли — отец ребенка, которому со временем предстоит объединить королевства Шотландию и Англию. Дарнли понял, что его из этой схемы просто выбросили, и взорвался: «Это ли ваше обещание все простить и забыть?» Мария ответила: «Я простила, но никогда не забуду. Если бы пистолет Фаудонсайда выстрелил, что стало бы с ним (принцем) и со мной?» Дарнли выбежал из зала в безмолвной ярости.

Дарнли понял, что его лишили всякой возможности добиться власти в Шотландии, и поэтому начал альтернативные — притом изменнические — приготовления. Он состоял в переписке с Филиппом II, а также поддерживал контакты с недовольными католиками в Англии, изучал возможность превратить Скарборо в место высадки армии вторжения из Голландии и потребовать себе управление островами Силли. 5 июля он получил заверения в поддержке от своих союзников на островах, а из Скарборо сэр Ричард Семпл писал, что город и его укрепления будут переданы ему по первому требованию. Дома Дарнли вел себя крайне эгоистично, «шляясь по ночам» и требуя не запирать ворота замка, чтобы он, напившись, мог туда вернуться, и его ничуть не заботило, что этим он ставит под угрозу безопасность Марии и принца.

В июле Мария достаточно оправилась от родов, чтобы посетить Ньюхэйвен близ Эдинбурга, а потом отправиться вверх по реке Форт в Эллоа, крепость графа Мара. Там она снова предалась развлечениям на свежем воздухе. Дарнли присоединился к жене, но провел с ней всего несколько часов. В отсутствие Марии в Эдинбурге при дворе неизбежно возникло соперничество. Начиналось восхождение Босуэлла в качестве королевского фаворита, и он быстро превращался в «самого ненавидимого человека среди всей шотландской знати».

Земли Босуэлла в Пограничной марке — основа его власти — были, как всегда, в волнении. 17 июня был убит аббат Келсо[71] — по слухам, ему отрубили руки и ноги. Преступление совершили лэрд Сессфорда и братья лэрда Фернихёрста. Поскольку аббат находился под покровительством Босуэлла — и, очевидно, немало за это платил, — преступление не могло остаться безнаказанным. 28 июня Босуэлл прибыл в Келсо. Там до него дошел слух, что Мария через восемь дней должна прибыть в Джедбург, расположенный в девяти милях. 8 августа поездка в Джедбург «казалась сомнительной», но к 14 августа Мария была в Меггетленде к югу от Пиблса. Она охотилась с Босуэллом, Мореем и Маром и планировала вернуться в Эдинбург, остановившись по пути в доме Джона Стюарта из Тракейра.

Разногласия между Марией и Дарнли усилились, и тот, обидевшись, уехал в Дамферлайн, а оттуда неожиданно нагрянул в Тракейр. Клод Но рассказывает о следующем эпизоде: «Когда все ужинали, король, ее супруг, пригласил королеву поохотиться с ним на оленя. Зная, что, если она согласится, ей придется скакать быстрым галопом, она прошептала ему на ухо, что находится в тягости. Король ответил: “Неважно. Если мы потеряем этого, то сделаем еще одного”. За это лэрд Тракейра резко сказал ему, что такие слова не подобают христианину. Король ответил: “Что? Разве мы не гоняем кобылу, даже если она с жеребенком?”».

Трудно поверить, что события происходили именно так, как описано, однако ясно, что Дарнли прибыл незваным и вел себя вызывающе. Невозможно представить себе, чтобы Мария могла быть беременна всего через два месяца после рождения Якова — причем от мужа, которым она пренебрегала. А если она — более или менее публично — намекала, что ребенок не от него, то вела себя более чем с обычной безответственностью.

По возвращении в Эдинбург Мария, однако, приказала перевезти младенца Якова в полную безопасность замка Стирлинг — традиционное место пребывания королевских детей, где прошло и ее собственное детство. 22 августа двухмесячного наследника осторожно перевезли в замок в сопровождении леди Рерс, причем королевский эскорт включал в себя 500 аркебузиров. Любопытно, что королева не отдавала приказа об отделке детской до 5 сентября, но уж когда это произошло, расходов не пожалели: было закуплено десять мотков золотой нити и столько же серебряной, четырнадцать фунтов перьев для подушек и двадцать восемь фунтов шерсти для матраса. К ним прибавились пятнадцать елей[72] синей шерстяной ткани на покрывало для колыбели, двенадцать елей на одеяла, два гобелена, а также специально изготовленная кровать. Особые кровати надлежало изготовить для леди Рерс и «госпожи кормилицы». За все упомянутое следовало «отчитаться немедленно, потому что все уже заказано и должно быть срочно получено».

Совет Марии теперь объединился, хотя бы только из ненависти к Дарнли. Летингтона полностью простили, и он отчасти примирился с Босуэллом. По сути, единственным облачком на горизонте было все более выходившее из-под контроля поведение Дарнли. Тот отказался приехать в Холируд, пока там находился королевский совет, и довольно прямо намекал на возможность отъезда из страны, но королева убедила его появиться в замке и «допустила его до постели». Поскольку они провели ночь, ссорясь из-за намерения Дарнли удалиться в самовольное изгнание, поспать им так и не удалось. На следующий день Дарнли приказали предстать перед Тайным советом, на котором в присутствии французского посла Филибера дю Крока Мария и советники потребовали от него изложить все свои претензии. Епископ Росский Джон Лесли потребовал, чтобы Дарнли подтвердил или опроверг сообщение о том, что его ждет готовый к отплытию корабль. Результат оказался неожиданным. Дарнли подтвердил существование корабля, объявив, что больше не собирается оставаться в Шотландии, что покинет страну и станет жить за границей. Лорды пришли в негодование от мысли о том, что такой ненадежный человек будет предаваться невообразимым интригам за границей, а Мария, взяв его за руку, спросила, почему он этого желает. Дарнли пробормотал: потому, что не был сделан королем, а затем, ко всеобщему ужасу, не попросив разрешения удалиться, обратился к Марии со словами: «Прощайте, мадам, вы не скоро увидите мое лицо». Потом повернулся к изумленным лордам, сказал: «Прощайте, джентльмены» и выбежал из зала.

Такое поведение сочли бы непростительным где угодно, но оскорбить королеву в присутствии иностранного посла, перед лицом собравшейся знати — знати, которая уже глубоко презирала его, — означало подписать свой смертный приговор. Марию немедленно заверили в поддержке: «Невозможно представить себе, чтобы он смог поднять мятеж, потому что ни один человек в королевстве, дворянин или простолюдин, не испытывает к нему уважения». И совет нашел удовлетворение в том, что направил Екатерине Медичи письмо, предупреждая ее, что лорда Дарнли считают сумасшедшим.

Теперь Мария осознала, что ее собственное, продиктованное детским упрямством стремление поступить вопреки Елизавете заставило ее выйти замуж за Дарнли, а теперь его высокомерное поведение разрывает страну на части. Она была неспособна на решительные действия, а ее совет пока еще оставался единым в силу собственных интересов, но без королевского руководства, придавшего бы его действиям общую цель. Чтобы разрешить проблему Дарнли, стоявшего выше них в иерархии знатности, члены совета нуждались в руководстве и наставлениях королевы, но их-то и не было. Мария понятия не имела, что делать. Она доверилась дю Кроку, сказав ему, что настолько несчастна, что всерьез помышляет о возвращении во Францию, оставив Шотландию под управлением регентского совета, а именно: Морея, Хантли, Мара, Атолла и Босуэлла Это означало бы оставить новорожденного сына и признать, что ее возвращение в Шотландию привело к катастрофическим последствиям. Подобный выход был совершенно неприемлем, диктовался эмоциями и представлял собой не более чем отчаянный крик о помощи женщины, осознающей личную ответственность за создавшуюся ситуацию, но оказавшейся не в состоянии найти способ навести порядок и установить твердое управление.

Как обычно, застигнутая волной несчастий Мария нашла утешение в верховой езде и развлечениях. В Джедбурге должно было состояться заседание разъездного суда[73], и Мария в обществе Морея, Летингтона, Аргайла и Хантли направилась на юг. Разъездные суды спорадически устраивали в королевских городах[74], подобно английским судам по ассизам. Они существовали еще относительно недолго, и монархи порой присутствовали на заседаниях. Разъездные суды также предоставляли совету возможность собраться вне столицы. Судебные заседания продолжались неделю и были прерваны 15 октября, когда Мария в сопровождении Морея и свиты придворных нанесла визит Босуэллу, который был ранен и выздоравливал в своем замке Хэрмитедж.

Босуэлл провел карательный рейд против Эллиотов, которых возглавлял объявленный вне закона Джон Эллиот из Парка. Босуэлл захватил Эллиота, но тому удалось бежать. Босуэлл устремился за ним в погоню и был ранен в голову, грудь и руку, прежде чем ему удалось застрелить Эллиота. Потом Босуэлл потерял сознание от потери крови, слуги нашли его и отвезли в Хэрмитедж, где он теперь выздоравливал, отослав голову Эллиота в Эдинбург.

Босуэлл отныне занимал центральное место в делах Марии, хотя раньше ему говорили, что он никогда не получит от нее никаких пожалований или должностей. Эгоистичный интриган до мозга костей, теперь он превратился в одного из ведущих придворных, непримиримого врага Дарнли и, поскольку ему это было выгодно, фанатичного сторонника Марии. Он был одним из самых интересных мужчин в жизни королевы, а его миниатюрный портрет способен поведать о многом. Босуэлл был хорошо сложен, хотя и невысокого роста, и, судя по описаниям, «обладал сильным телом и красотой, однако его привычки отличались греховной распущенностью». Его прямой взгляд с портрета не оставляет никаких сомнений в том, что он не только ничего не боялся, но и сам был страшен в гневе. Короче говоря, если вы хотите спокойной жизни, не стоит находиться рядом с таким человеком. Жизнь самого графа, как и его предков, отнюдь не была мирной. Его отец, Патрик Хёпберн, соперничал с отцом Дарнли за руку Марии де Гиз, а прочие Хёпберны состояли в «подозрительных связях» с вдовой Якова I[75], а также с Марией Гельдернской, женой Якова II[76]. Владея замками Хэрмитедж, Крайтон, а теперь и Данбар — причем два последних располагались в Лотиане, — Босуэлл мог контролировать территорию Южной Шотландии, одновременно блокируя наступление англичан, а также держать в подчинении Спорные Земли. В одном только Хэрмитедже мог разместиться гарнизон до тысячи человек. Члены семьи Хёпбернов всегда были склонны сначала хвататься за оружие, а уж потом садиться за стол переговоров.

Босуэлл получил хорошее образование, говорил по-французски и на латыни, много путешествовал по Европе, порой едва успевая бежать от неприятностей. Мария встретила его во Франции, куда он бежал от судебного процесса по обвинению в нарушении брачного обещания, инициированного его норвежской любовницей Анной Трондсен. Ему случалось оказываться узником и Эдинбургского замка, и лондонского Тауэра. Одной из его первых любовниц была некая Дженет Битон[77], тетка служившей королеве Мэри Битон; ей был 61 год, она пережила пятерых мужей и имела репутацию самой страшной ведьмы в Шотландии. Какие бы уроки она ни преподала 24-летнему Босуэллу, они скорее касались темных искусств, нежели куртуазной любви. Теперь, счастливо женатый на богатой Джин Гордон — счастливо, потому что Босуэллу вечно не хватало денег, — он по-прежнему завязывал интрижки, более того, занимался любовью с некой дочерью кузнеца Бесси Крауфорд на колокольне Хаддингтонской церкви. Когда королевский кортеж скакал по холмам Пограничного края, придворные не могли удержаться от пересудов по поводу внезапного желания королевы нанести ему визит.

Хэрмитедж находился на расстоянии тридцати миль от Джедбурга, поэтому Мария и ее эскорт добрались туда за один день. Верная своему эффектному стилю, Мария ехала верхом на белой лошади, которая, к несчастью, завязла в болоте и которую пришлось вытаскивать. Болото до сих пор называется «Королевская кобыла». Шестидесятимильная поездка верхом плюс несколько часов, проведенных у постели Босуэлла, — то был поистине долгий день. Мелвилл проехал все расстояние между Эдинбургом и Бериком за день, но он был один и путешествовал по лучшей дороге, чем ухабистые проселки Пограничного края. Подобное приключение в опасной стране навлекало на весь кортеж риск быть похищенными, ограбленными или и того хуже. В Хэрмитедже состоялось импровизированное заседание Тайного совета, придавшее всей поездке некую значимость.

Катастрофа, похоже, разразилась по возвращении в Джедбург: Мария тяжело заболела. Боль в боку, беспокоившая ее со времени родов, резко усилилась и теперь сопровождалась постоянной тошнотой и рвотой — более шестидесяти раз за три дня, — а на третий день Мария потеряла зрение. Немедленно возникло подозрение, что она была отравлена, «в особенности потому, что помимо прочего из ее желудка изверглась некая зеленоватая субстанция, густая и твердая». Мария созвала совет и вверила ему обязанность присматривать за принцем и обеспечить его право наследования, подразумевая, что Дарили попытается потребовать корону себе. Она просила дю Крока рекомендовать принца своему господину, Карлу IX. Затем епископ Росский прочел над ней молитву, а Мария выразила намерение умереть в католической вере. Она также написала второе завещание, включавшее в себя все распоряжения, сделанные перед родами. Тем не менее королева чувствовала, что если сумеет пережить следующий день, то не умрет. Утром она лишилась речи и у нее начались жестокие конвульсии. К ночи у нее подергивались конечности, лицо исказила гримаса, а температура тела упала так низко, что ее слуги сочли ее мертвой. «Граф Морей начал прибирать к рукам самые дорогие ее вещи, такие как серебряная посуда и кольца, были заказаны траурные платья и отданы распоряжения относительно похорон. Однако хирург королевы Арно заметил, что еще есть некоторые признаки жизни в одной из ее рук и… использовал крайние меры в крайних обстоятельствах». Арно туго спеленал ее тело от пальцев ног до головы и заставил ее проглотить немного вина, что слегка восстановило чувствительность. Поскольку этот рассказ основывается на повествовании Клода Но, который не имел причин любить Морея, обвинение в попытке украсть кольца и посуду следует рассматривать с разумной долей скептицизма.

Этот приступ болезни был самым сильным из всех, какие пришлось вынести Марии, но у нее на протяжении всей жизни регулярно случались боли в левом боку, «пониже малых ребер». Приступы часто сопровождались рвотой, а облегчение приносили упражнения на свежем воздухе. Предпринимались многочисленные попытки диагностировать болезнь Марии. Выдвигалось предположение, что под влиянием стрессов у нее развилась язва желудка, а тот факт, что боль возникала в области левой почки, делает более вероятным другой диагноз — хроническое воспаление почек. В любом случае диагноз, основанный на наблюдениях пятисотлетней давности, сделанных ее слугами, вряд ли будет клинически надежным.

Дарнли прибыл в Джедбург в отвратительном настроении, поскольку его не пригласили участвовать в заседании совета. Он провел там всего несколько часов, разместившись в собственных покоях, отдельно от Марии. Ему пришлось позаимствовать постель, предназначавшуюся епископу Оркнейскому. Дю Крок сказал о Дарнли: «Он наделал столько ошибок, что я понятия не имею, как можно добиться за них прощения». Летингтон писал послу в Париже: «Она оказала ему столь великую честь, а он отплатил ей такой черной неблагодарностью и в дурном обращении с ней зашел так далеко, что ее сердце разбивается при мысли о том, что он — ее муж; она не видит никакого способа освободиться от него». Мария была опасно близка к той ситуации, в какой оказался английский король Генрих II, попросивший своих рыцарей избавить его от «этого беспокойного священника»[78] или, в данном случае, мужа.

Босуэлл присутствовал еще на одном заседании совета, состоявшемся до отъезда Марии из Джедбурга, хотя его и пришлось везти туда на носилках. Отъезд Марии был ускорен тем, что в укрепленном доме близ аббатства, в котором она расположилась, случился пожар. Перед тем как покинуть Джедбург, Мария заплатила лютнисту Джону Хьюму 40 шиллингов, а Джон Херон обогатился на четыре шотландских фунта за «игру на свирели и рожке».

Мария продемонстрировала свою удивительную способность быстро оправляться от болезни, организовав королевскую поездку по Пограничному краю и дальше, к восточному побережью. Поездка не обошлась без инцидентов: когда сэр Джон Форстер, попечитель Английской марки, выехал ей навстречу, его конь укусил лошадь Марии в шею, та дернулась, и рыцарь задел ногу королевы своей шпорой. Форстер упал на колени, однако она заверила его, что все в порядке. Королевская вежливость была в крови у Гизов. Процессия достигла Данбара, когда Мария получила известия о том, что Дарнли ведет переписку с Филиппом II Испанским и папой и утверждает, что Мария не проявила особого стремления вернуть католицизм в Шотландию, тогда как он, Дарнли, с их поддержкой организует в стране католическую революцию. Мария доверительно сказала Морею, Хантли и Летингтону, что до тех пор, пока она каким-либо способом «не избавится от короля, у нее не будет спокойного дня. А если она не сможет этого добиться, то скорее наложит на себя руки, нежели продолжит влачить столь несчастное существование». Она написала Елизавете из Данбара, прося ее быть защитницей принца в случае ее смерти, ведь душевное состояние Дарнли, близкое к помешательству, делало убийство Марии вполне реальной перспективой.

В результате 7 ноября 1566 года Елизавета приказала Бедфорду передать Марии следующее: «Мы никогда не позволим и не допустим ничего, что угрожало бы ее правам, и запретим и воспрепятствуем любым попыткам, прямым или косвенным, нанести им ущерб, так что она может быть уверена в нашей дружбе». Главным камнем преткновения на пути Марии к английскому престолу всегда оставалось завещание Генриха VIII, лишавшее наследства всех шотландских претендентов и передававшее корону не им, а семейству Саффолков[79]. Но на завещании, составленном, когда король лежал на смертном одре, не было его личной подписи, на нем стоял оттиск факсимильного штампа, так что Генрих, вполне возможно, вообще никогда этого завещания не видел. Елизавета явно склонялась к тому, чтобы проигнорировать его. Она отказалась ратифицировать Эдинбургский договор, заменив его простым договором о вечной дружбе. То было приемлемое для обеих сторон соглашение. Елизавете не нужно было признавать неизбежность своей смерти без наследника, Мария становилась предполагаемой наследницей, а ее сын оказывался следующим по порядку наследования в обоих королевствах. По сути, в 1566 году был очерчен путь к объединению корон.

Религиозная ситуация в Шотландии находилась в состоянии относительного равновесия, и в октябре Гусман де Сильва сообщал своему господину, Филиппу II, то, что знал о шотландских делах из Лондона: «Мессу служат повсюду, и католики могут свободно ее посещать, а остальные могут служить свои службы, не опасаясь вмешательства». Это утверждение отражало скорее надежды, нежели реальность.

Однако 14 ноября Гусман сообщал:

«Сегодня я получил письмо от королевы Шотландии, датированное 1 ноября; оно было доставлено ее слугой, ехавшим во Францию и Рим. Ему были даны инструкции передать мне, что королева прослышала: ее муж писал Вашему Величеству, папе, королю Франции и кардиналу Лотарингскому о том, что она нетверда в вере, и просила меня заверить Ваше Величество: в отношении религии она, с Божьей помощью, никогда не устанет поддерживать ее со всем рвением и постоянством, которых требует римская католическая религия».

Мария отвергла обвинения Дарнли.

20 ноября Мария прибыла в окрестности Эдинбурга, в замок Крейгмиллар. Там произошло самое противоречивое событие из всех случившихся с ней за время ее короткого пребывания в Шотландии.

Все еще не вполне оправившись, Мария «извергла из себя большое количество испорченной крови и после этого наконец исцелилась». Однако новый визит Дарнли в Крейгмиллар отнюдь не улучшил ее настроения. Она доверилась дю Кроку: «Лучше бы я умерла». Настоящий дипломат, дю Крок переговорил с Дарнли и уверился, что браку приходит конец: «Нанесенное ей оскорбление столь велико, что Ее Величество никогда его не простит. Я не жду улучшения отношений между ними, если только Господь не возьмет дело в свои руки». Шотландская знать была полностью с этим согласна.

Поскольку Мария обозначила проблему: как избавиться от неверно выбранного мужа, ее дворяне взяли на себя задачу придумать решение. Однажды утром в конце ноября Морей и Летингтон обсуждали между собой, как убедить Марию простить Мортона за участие в убийстве Риццио, а также каким образом им устранить Дарнли. Пара посовещалась с Аргайлом, все еще находившимся в постели; придя к общему согласию, они отправили слугу за Хантли. Тот согласился на их предложения, однако в качестве ответной услуги потребовал возвращения ему его земель. С этим решением все четверо нанесли визит Босуэллу, который выступал за развод Марии и Дарнли, будучи убежденным в том, что существует возможность легитимировать сына Марии. Его семья имела долгую историю легитимации незаконных отпрысков. Затем все они затаив дыхание отправились излагать свои планы Марии, которая завтракала после утренней прогулки верхом. Сначала Летингтон предложил, что, если Мария простит Мортона и убийц Риццио, их показаний окажется достаточно для получения развода. В любом случае, учитывая влиятельные связи Марии в Риме, всегда можно было получить развод на основании кровного родства. Мария немедленно ухватила суть, ответив, что все это не должно нанести ущерб правам ее сына. Другими словами, брак нельзя было провозгласить недействительным, поскольку это означало бы сделать принца незаконнорожденным, однако если бы Рим согласился расторгнуть союз на других основаниях, Мария приняла бы это решение. Данный способ решения проблемы был чреват затруднениями, поэтому обсудили и более надежный план. Однако все участники понимали: поскольку Дарнли — король, его нельзя судить за измену, ведь он просто приводил в исполнение свои намерения. Возможно, он бы и согласился отправиться в более или менее вынужденную ссылку, но его непредсказуемость делала такой выход маловероятным. Затем Летингтон сказал, что есть и третье решение, о котором они все хорошо знали, однако не смели говорить. Летингтон просто сказал о «прочих средствах», на что Морей начал было возражать, но его убедили посмотреть на них «сквозь пальцы». Мария прекрасно знала, что имеется в виду, и произнесла лишь, что надеется: «ее честь не понесет ущерба». Королева знала, что «прочие средства» означают насилие и, скорее всего, убийство, однако просто попросила, чтобы ее не впутывали в это дело. Услышав от Марии эту слабую оговорку, Летингтон понял, что решение может быть претворено в жизнь. Он заверил Марию: «Позвольте нам управиться с этим делом, и ваша милость увидит лишь благие последствия, одобренные парламентом». Совет знал, что получил carte blanche на убийство короля, однако необходимо было удостовериться, что Мария не ведает ни о каких деталях заговора. Советники также знали, как хорошо королева умеет игнорировать все то, что ей неудобно. Летингтон, Босуэлл, Аргайл и Хантли вместе с сэром Джеймсом Бэлфуром, получившим юридическое образование, составили осторожно сформулированный документ, впоследствии подписанный и Мортоном, в котором давали клятву: «Он [Дарнли] должен быть устранен, и кто бы ни взял дело в свои руки, остальные обязываются защищать и поддерживать его, как если бы они сами это сделали». То было печально известное Крейгмилларское соглашение.

Впоследствии не подписавший соглашения Морей утверждал, что, хотя и присутствовал при его составлении, не давал своего явного согласия, а Хантли и Атолл твердо стояли на том, что Мария ничего не знала о деталях плана. Летингтон и остальные оберегали ее неведение, но она прекрасно знала, что скоро станет вдовой во второй раз. Существует правовая максима: Qui tacet consentit — «Тот, кто молчит, соглашается», а Мария, безусловно, хранила молчание.

В декабре все внимание Марии занимали приготовления к крестинам принца. Елизавета отправила в Шотландию графа Бедфорда в сопровождении сорока всадников. 25 ноября граф добрался до Донкастера; 3 декабря он находился в Берике, ожидая от Марии приглашения на аудиенцию. Он привез с собой украшенную эмалью золотую купель стоимостью в тысячу фунтов в качестве подарка Елизаветы младенцу, имя которого все еще оставляло место полету фантазии. Приглашение Бедфорду прибыло через два дня, поскольку церемонию отложили из-за опоздания дю Крока, теперь выступавшего в роли представителя герцога Савойского. Францию представлял граф де Бриенн. Честь встречать иностранных послов была доверена Босуэллу. Карл IX послал в подарок ожерелье из жемчужин и рубинов и великолепные серьги, а герцог Савойский подарил усыпанный драгоценностями веер стоимостью в четыре тысячи крон.

Крестины должны были стать для Марии прекрасным шансом продемонстрировать предполагаемое единство ее королевства, а также непрерывность рода Стюартов. Это также был последний всплеск того великолепия, которое она еще девочкой видела при дворе Генриха II. Мария распланировала церемонию с вдумчивостью Гизов, однако у нее не было их дохода, и крестины вынудили ее занять у эдинбургских купцов 12 тысяч шотландских фунтов, а потом — впервые за все царствование — ввести особый налог.

Крестины состоялись 17 ноября в Королевской капелле замка Стирлинг. Принцу было шесть месяцев — больше, чем положено для католического крещения, но всевозможные волнения при дворе вызвали неизбежные проволочки. Младенец находился в особых покоях, окруженный собственной свитой под руководством воспитателя — графа Мара и его жены, назначенной гувернанткой. Гардероб принца находился в ведении Элисон Синклер, а колыбель качали пять благородных дам, пока принца убаюкивал его личный музыкант. Нет доказательств тому, что Элисон Синклер была дочерью Дженет Синклер — няни Марии, но, если это так, возникает очаровательная параллель. В пять вечера принца отнес в капеллу граф де Бриенн, выступавший в роли личного представителя Карла IX; его сопровождала графиня Аргайл, представлявшая королеву Елизавету. Бароны и нетитулованная знать выстроились вдоль коридоров замка на всем пути от покоев принца до часовни, все с зажженными свечами, непосредственно напоминавшими о крещении Франциска II в Фонтенбло. У дверей капеллы процессию встретил архиепископ Сент-Эндрюсский в сопровождении Уильяма Чизхолма, епископа Данбланского, Роберта Крайтона, епископа Данкелдского, и Джона Лесли, епископа Росского, а также всего клира Королевской капеллы в полном облачении. Принц был крещен как Яков Карл Стюарт, причем имя Яков указывало на принадлежность к роду Стюартов, а имя Карл отдавало честь крестному — королю Франции Карлу IX. Яков был провозглашен принцем и лордом-стюардом Шотландии, графом Кэрриком, лордом островов и бароном Ренфру. По просьбе Марии в ходе церемонии была опущена та часть обряда, когда священник плюет в рот младенца, но в остальном все было совершено со всей пышностью, свойственной католической церкви. На самом деле трудно было найти католических лордов подходящего ранга для участия в церемонии.

Хантли, Морей, Босуэлл и Бедфорд — все протестанты — не присутствовали на службе, но стояли снаружи, у дверей капеллы. Они, однако, присутствовали на последовавшем за ней торжественном пире, во время которого Морей разрезал мясо, а Хантли был кравчим; за пир отвечал граф Босуэлл. Даже пир оказался пронизан безошибочно распознаваемыми политическими намеками, поскольку были приняты меры к тому, чтобы католики прислуживали протестантам и наоборот. «Там много танцевали и веселились», а Бедфорда убедили в том, что его слуги тоже должны принять участие в развлечениях, тем самым показывая, что Англия празднует наравне с Шотландией. На следующий день состоялся турнир, а на 19 декабря пришелся пик празднеств, ознаменовавшийся новым пиром. Еду подавали на круглом столе нимфы и сатиры, помещенные на подвижную платформу. Наряженный ангелом ребенок был спущен из-под потолка на веревке, он продекламировал латинское стихотворение Патрика Адамсона, заканчивавшееся триумфальным утверждением, что «корона Марии ожидает ее внуков». К несчастью, механизм, крутивший платформу, сломался в разгар пира и остальные блюда подавали обычным образом.

Вечером того же дня празднование продолжалось на эспланаде замка, где возвели макет крепости. Там были горцы, одетые в козлиные шкуры и метавшие огненные шары, демоны и мавры в овечьих шкурах, атаковавшие крепость с огненными мечами в руках. Солдаты защищали крепость от всех пришельцев, и она осталась неприступной. После этого запустили фейерверки. Их заранее, на протяжении семи предшествовавших дней, тайно разместили в стенах и среди камней под руководством командующего королевской артиллерией. Мария устраивала подобное представление, хотя и в меньшем масштабе, по случаю свадьбы лорда Флеминга в 1562 году. Тогда в Дансаппи-Лох близ Холируда было разыграно морское сражение с фейерверками и артиллерийскими залпами. На этот раз Бедфорд мог сообщить в Англию, что был свидетелем «фейерверков, артиллерийской канонады и прочих зрелищ, приятных человеческому глазу». Он, впрочем, был оскорблен одним из представлений — масок, — придуманным слугой Марии Себастьяном Паже. В ходе представления мужчины, наряженные сатирами, намеренно трясли своими хвостами, указывая на англичан, а шотландцы при этом закатывались от смеха. Поскольку англичане знали о традиционной шотландской (и французской) шутке — у англичан есть хвосты, — представление задумывалось, чтобы их шокировать. Хаттон, один из членов свиты английского посла, сказал Мелвиллу, что «если бы не присутствие королевы, он вонзил бы кинжал в сердце этого негодяя-француза Себастьяна». Но это был всего лишь незначительный эпизод в ходе трехдневного праздника.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.